Страница:
К сожалению, уже к семи часам вечера, смакуя в кафе перспективную покупку, Серп Иванович спустил все задатки, впал в стыд и срам, устроил подряд две драки, дважды был избит и выброшен на улицу. Потом он облил липким крюшоном маленького шкипера и даже пытался словами оскорбить тетю Лицию, Бога и всех других в Христа душу мать, за что был выброшен из кафе еще раз.
А я как раз получил письмо с Шикотана.
Писал мой приятель Вова Горбенко. «Привет, старый! –писал он. – Жду с материка жену. Наверное, дети будут. А без молока как? Грудью жена всю семью не прокормит, корова нужна. Купи у Серпа корову, он ее все равно пропьет».
Дальше шло перечисление вещей и книг, от которых Вова тоже не отказался бы.
Коль, проснувшись в полночь, копыт услышишь стук, не трогай занавески и не гляди вокруг...
У пирса стоял отходящий на Шикотан рыболовный сейнер.
Через пару дней я перекупил у Серпа корову и тайно договорился с рыбаками о ее погрузке. Боялся гнева обманутых женщин, они ведь могли не выпустить с острова единственную корову, а еще боялся оставаться с Никисором и Потапом.
Если будешь умницей, то получишь ты куколку французскую редкой красоты.
Кружевная шляпка, бархатный наряд – это Джентльмены пай-девочке дарят.
Кто не любит спрашивать, тому и не солгут. Детка, спи, покуда Джентльмены не пройдут...
Я впрямь чувствовал себя контрабандистом.
Светила луна. Резали поверхность бухты дельфины.
Мигал маяк на обрубистом мысе, скрипели швартовы. Капе дали по рогам и подъемным краном вскинули над палубой сейнера. Из сетки торчали длинные, расставленные, как штатив, ноги. Негромко заработали машины, Капа замычала, рявкнул тифон. «Все по закону, Капитолина, – утешил я. – Лучше кормить Бовиных детей, чем слушать болтовню Сказкина».
Сейнер обошел мыс Хромова, ориентируясь на мощный, торчащий из мутных вод базальтовый черный трезубец, и мы с Капой только увидели скалу, покрытую приметными оранжевыми пятнами. Только-только открылся перед нами светящийся знак Хисерофу, а Вова, оставив на подоконнике подзорную трубу, уже мчался к пирсу.
Ошеломленная Капа в очередной проплыла в сетке над палубой, над морем и мягко опустилась на пирс. Набрасывая на рога коровы сизалевую веревку, Вова удовлетворенно показал мне новенький подойник. Он был романтик. Он считал, что Капитолине такой новенький подойник придется по душе. Со рвением настоящего собственника он устроил на покатом склоне горы Шикотан нечто вроде крошечного ранчо. Клочок каменистой земли распахал, разбил грядки. Правда, из посеянного им взошла только редька, зато такая, что перед нею отступил даже бамбук.
Капа покорно шла за нами.
Ей будет хорошо, утверждал Вова. Ей некуда бежать с ранчо.
За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни клочка земли. А на берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки. Он здорово подружится с Капой, утверждал Вова. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.
Капа молчала.
Она молча принюхивалась к мощные всходам редьки.
«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова и корова неохотно повернулась.
«Вот так... – гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных ног Капитолины. – Вот так... И еще так... Ничего, ничего, мы тебя раздоим... Ты будешь радовать наших детей... Им, засранцам, питаться надо... Вот так, и так... Брызги молока, всплески смеха... На отлив тебя не пущу, там падлы... Не надо тебе пугаться...»
Постепенно Бовин голос грубел.
«Давай, давай! Где твое молоко?»
Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.
– Она доилась когда-нибудь? – ошеломленно спросил Вова.
– Еще как доилась.
– А где ее молоко?
– Такой морской переход... Пропало, наверное...
– Как это так пропало? Ты мне корову купил с дефектом!
– А вот потаскай тебя в сетке над пирсом, покачай в море, у тебя тоже молоко пропадет.
В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л.Н.Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Пришла Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор местного пищеторга. Он принес много местного квасу. Последним явился Сапожников. У него была круглая голова. Он не сказал, кто он такой, просто появился и сел к столу. На столе лежала красная рыба в разных вариантах, какая-то трава, папоротник. Селедка смотрела из банки, как старушка. И много-много было местного квасу.
Сапожников строго щурился, а Вова все куда-то убегал с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Не дает, – жаловался он, возвращаясь. – Не дает, хоть на колени падай!» – Уля не знала, о чем говорит Вова, но краснела.
В конце концов Вова напился.
Ушла Уля. Ушел Сапожников. Уснул Некляев. Даже Вова уснул – на средней полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л.Н.Толстого.
Я сел у окна.
Мир дышал покоем.
Сердце сжималось от сладости воздуха, далеких погромыхиваний наката.
Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову верил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке. Один глаз его тревожно косил.
– Спит? – спросил он, косясь на Вову.
– Еще как!
Увалень вздохнул.
Потом обошел вокруг меня.
Я стоял у стола и он обошел вокруг меня, как Луна вокруг Земли.
При этом он внимательно изучал мои руки, плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался потрогать мои икры, даже потянулся жадно, но жадную руку я оттолкнул.
– Деньги нужны?
– О чем это вы? – удивился я.
– Ну, подчистить... Подрезать... Всякое...
Я решил, что вся эта Кама-Сутра относится все к тем же загадочным тварям, время от времени появляющимся на отливе. Известное дело, островитяне тут спрыгнули с ума от того, что на их низкие берега уже который десяток лет гадит неведомая тварь. Нуда... Подчистить песок... Подрезать загрязненные грунты... Увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (а речь шла о футболе), проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже женской команде Бовина команда проиграли со счетом 9:12.Парни крепкие, каждый в отдельности выпивает не менее трех, а то и четырех ковшей местного кваса, растерянно объяснил увалень, а игра не идет. И протянул руку:
– Пятнадцатый.
– Запасной, что ли?
– Нет, вообще. Пятнадцатый по отцу.
– А остальные дети?
– Я у него один. Такая фамилия.
Он с надеждой спросил:
– Поможешь?
Ответить я не успел. На низком порожке возник еще один человек. Определенно татарин. К тому же незваный. Я невольно спросил:
– Шестнадцатый?
– Я, глядь, Насибулин, – энергично возразил татарин. – Ты, глядь, так не смотри. – И энергично спросил: – Привез корову?
– Ну, привез.
– Грядки у меня она ощипала?
Возразить он мне не дал:
– Потрава, глядь.
– Это Бовина корова. У него семья.
– Ну да, глядь. Это у меня одни хряки!
– Я ничего такого не говорю.
– Пойдет по рукам.
– Как это?
Хорошо, Вова проснулся.
– Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.
– Не совсем... Три мяча, правда, закатали.
– Себе?
«Шлепнуть, заразу, глядь...» – «Да патроны кончились?..» – «Тебе все равно списывать...» – «Опять кровь?..» – «А ты, глядь, вали на первого...»
Странный, тревожащий вели они разговор.
Он хмурился, ничто его не радовало. Насибулин рядом пыхтел. «Видишь, на скале выбито Уля? Это в честь Серебряной. Матрос один, она ему не дала. А направо – скульптура Ефима Щукина».
Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в скалу, другой крутил бетонное колесо морского штурвала. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку, вызывающе торчал пучок рыжей соломы – там ласточки свили себе гнездо. Не знаю, входило ли такое в замысел известного скульптора, но Ефим Щукин меня восхищал. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли возле кинотеатра. Казалось, люди бегут из поселка. Бетонные рыбаки, раскоряченные бетонные, моряки, веселые бетонные сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Один с разделочным ножом в руке, кто просто с веслами.
– Зачем мы сюда?
– Какая разница?
Твердынями называли крепости в старые времена.
Перед такой крепостью мы наконец остановились. Это был глиняный вал, плотный даже на вид, лбом такой не прошибешь, а по нему еще заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на жирного носорога с обломленным рогом. Ничто, казалось, такого не может тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка неприятно удивил.
Он прищурился.
Он понюхал воздух.
Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв задницу.
– Во, глядь, вымахал! – восхитился Насибулин. И признался: – Он мне как брат.
Вова молча вогнал обойму в патронник. Брат Насибулина ничем его не радовал.
В письмах Вова чудесно описывал красоту. Сиреневые закаты, например, трогали его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал, как о чудесном даре природы, как о некоем Ниф-Нифе, живущего в бедном домике, сплетенном из травы, даже не из прутьев. В длинных сентиментальных письмах он бы признался: «И когда в последний раз полыхнет чудесный закат, я, может, пойму, что напрасно переспал с той девчонкой из Нархоза. Ей бы потерпеть, правда?»Но сейчас Вова только грубо прищурил глаз, будто цинично подмигнул Ниф-Нифу, и передернул затвор карабина.
Тучный Ниф-Ниф насторожился.
Он смотрел на Вову совсем недоброжелательно.
«О милая, как я тревожусь! О милая, как я тоскую! –цитировал в письмах Вова. – Мне хочется тебя увидеть, печальную и голубую!»Но сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, никаких таких ассоциаций ни у кого не возникло. Влажно хлопнув ушами, Ниф-Ниф попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. Наверное, Ниф-Ниф наклал под себя после первого выстрела.
И высокие, нежные стояли над островом облака.
Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.
Кто-то доброжелательно хлопал корову по спине, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» – обозлился Вова. Но перехватив его взгляд, Капа только презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она двинулась в сторону от него – к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там куча!»
И правда, вдали на песке что-то лежало.
Солнце нещадно било в глаза. Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал. На песках, правда, что-то происходило, но что – не рассмотришь. Да никто и не пытался рассмотреть. А когда Вова выругался: «Во, глядь!» – никто не бросился на помощь корове.
А Капа подпрыгнула.
Солнце било в глаза, черная груда на песке будто бы шевелилась.
Черт ее знает, ничего не разберешь, когда тебя слепит солнце. Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу. Слышанное о страшных тварях из океана приходило в голову, но мы ничего отчетливого не видели. Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа действительно ушла в океан. Одна или нет, он ничего такого не утверждал. Просто сказал: «Чтоб ты прокисла!» И все. Ничего больше. Пойди теперь разберись. Вроде бы боролась, плыла корова. Вроде бы потом видели ее на траверзе Итурупа.
Вранье, конечно.
Тетрадь пятая
Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа крепко спал Сапожников, так уверенно обещавший в два дня отправить меня на Кунашир. Иногда под столом я касался круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.
Говорили о Капе.
– Ее от воды рвало. Не могла она сама броситься в океан. Если даже жизнь ее прижала, перехватило дыхание, не могла. Она родом с материка, домашнее животное, укачивало ее в воде...
– А я легла на надувной матрас. Плакала, плакала, так жалко Капу. Потом уснула под ветерком. Такие сны... Всякое видела... Только бы не надуло...
– Нельзя винить Вову, нельзя. Ну и что? Ну и ходит он на отлив. Зато потом его рвет. И пахнет, опять же...
– Отстаньте. При чем тут он? Капу жалко...
Вова мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.
Почему Капа бросила остров? Что томило коровью душу? Почему нет любви? Откуда, куда мы? От Вовы явственно несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и легонько почесывал ухо. Оно у него распухло, царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде вниз к магазину и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой парил, сох, плавился. А сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся на вошедшем на рейд теплоходе «Тобольск». Фотография эта потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба сыпались металлические обломки.
В некоторых газетах к снимку шла подпись: «Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».
Я обернулся. И вовремя.
На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа – человек десять.
Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями и повторил:
– Снимаю!
И представился:
– Семихатка.
– После Пятнадцатого, – заметил я рассудительно, – меня даже Девятихаткой не удивишь.
Пестрая толпа обомлела.
«Это же сам...» – послышалось робкое из толпы.
Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. – «Сам Семихатка!» –«Очнитесь, молодой человек!» – «Сама история!» – «Веяние славы и такое равнодушие!» Кто-то схватил меня за руку, жадно дохнул в ухо: «Семихатка это!»
– Ну и что?
Суровый человек извлек из кармана удостоверение.
Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками – государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом до меня дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас несет горизонтом». Но кино никогда не задевало меня особенно. Я предпочитал свободу и местный квас. Но каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне тут же объяснили: я не понимаю своего предназначения; на этом заброшенном островке снимается настоящее кино; настоящее кино снимает в нашей стране только Семихатка; если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» – значит, в жизни человека, к которому он обратился, начинают происходить значительные перемены; надо уметь держать удар – приглашение великого человека всегда вызов; пока что во всем мире не существует настоящего полноформатного фильма о приключениях Робинзона; все, что отвергнуто Семихаткой, – дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии, – дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что не следует запивать красную икру местным квасом, вот и общается теперь с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения; а время течет, часы тикают; времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом.
Вот сколько мне всего объяснили.
– Вы должны,вы обязаны! –настаивал Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что казалось, по колено стоит в земле.
– Никому я не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!
Пестрая актерская толпа дружно взревела.
– Вас просят стать знаменитым!
– Кто?
– Мыпросим! – почти простонала Валя Каждая, единственная актриса, которую я знал в те годы. Блондинка с челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. Глаза Вали Каждой смотрели с витрин каждого киоска. – Япрошу!
Потрясенный таким вниманием, я спросил:
– Но что требуется от меня?
– Передать смысл!
– Чего?
– Да какая разница? – искренне раскрыла глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам ходить надо особенно. Вам надо так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга почувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы.
– Пленницы?
– Ну да. Пленницы!
– Чьей?
– Бездушного плантатора Робинзона, – величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – Эта бедная прекрасная беззащитная пленница! В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи никого не трогает. Никаких штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница! – несколько раз повторил он и толпа застонала от восхищения. – В счастье, в гордости, в унижении! Великая нежная душа в непристойно веселом теле! В полуторачасовой ленте мы отразим ужасное одиночество пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее настоящих героев! Мы снимем это чудище прямо на отливе, там, где мерцает тонкий светлый песок! Обнаженная пленница будет рыдать на пляже. Неужели ваше грязное чудище не всплывет на такую приманку? – Семихатка, похоже, многого уже наслышался на островах.
– А любовь?
– Только пучина!
– Но любовь, любовь? – поразился я. – Где любовь преображающая и возвышенная?
– Ничего, кроме вони, – повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! В кадре придурок, скопивший за тридцать пять лет одиночества тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор! – Семихатка опять говорил о Робинзоне. Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой локоть и я чувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня. – Мы покажем нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Важна только титаническая фигура Пятницы! Только он – дикарь, дитя природы – не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница... Что она господину Крузо?.. Для него она женщина на сезон. Завтра он захватит другую. Это для Пятницы она свет из невыразимо далекого будущего, радиозаря...
– Любовь это любовь это любовь это любовь! –стонал Семихатка.
– Любовь это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Каннибалы бросают Каждую на песок... Обнаженная, но не сломленная...
– Совсем обнаженная?
– Из всех одежд на ней останутся лишь веревки!
Я потрясенно глядел на Каждую. Я хотел, чтобы правда из всех одежд на ней остались только веревки.
– Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?
– А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая?
Сравнения показались мне неожиданными, но они меня убедили.
Он шел день, ночь, еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок сырых костров сносило на остров Грига. Дождь шел еще одно утро и еще один день, только потом небо очистилось. Мы увидели широкий отлив, окруженный тропическими зарослями. Возможно, в пучине действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок был светел, светился. И Семихатка вдруг перерешил: «Появится тварь, стреляйте[1]»
Пахло тиной и водорослями.
Я все любил.
– Сказку!
– Один матрос потерпел кораблекрушение, – уступал я просьбам Вали Каждой. – На необитаемом острове оказалось тепло, росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло, и когда карлик появится...» Нетерпеливый матрос оборвал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся И порадовался, что не дал болтать старому, есть теперь время искать. Побрел, пошатываясь, по острову, стучал палкой по выброшенным стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну а потом...»
Валя Каждая замирала.
Семихатка величественно вскидывал кустистые брови.
Даже Каюмба сжимал гигантские кулаки, способные выжать воду из камня.
– И вот из дупла появился карлик, – постарался я никого не разочаровать. – Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод. Гордиться можно таким. Увидев матроса, этот урод упал на колени и прошептал, умирая от голода: «Братан, у тебя найдется жратва?»
Из-за обрубистого дикого мыса, из-под раздвинутых ветром перистых облаков одна задругой вылетали длинные стремительные пироги. Вблизи каменистого острова Грига крутился водоворот, в нем мелькали щепки и белая пена, но жуткие каннибалы, воя и задыхаясь, как муравьи, вытаскивали на берег Валю Каждую. Она была для них просто приманкой. Они приманивали на нее неизвестное чудище. «Последний писк», – радовались они. Я волновался. Я предупреждал Семихатку об ответственности. Я не сильно верил во все эти россказни о морском чудище, но намекал знаменитому режиссеру, что писк действительно может оказаться последним.
Семихатка ничего не слышал.
Каннибалы грубо бросали Валю Каждую на песок.
Не умывшись, не плеснув воды на гнусные рожи, они тут же пускались в дикий бессмысленный пляс, нагуливая и без того непомерный аппетит. А в тридцати метрах от всего этого ужаса, за густыми кустами, наступив мне на спину грязной босой ступней, забив заряд дымного пороха в чудовищно большое ружье, ждал своего торжества сын торговца, будущий бразильский плантатор, рабовладелец и вообще плохой человек господин Р.Крузо. Он наконец открывал пальбу и пораженные грохотом выстрелов каннибалы рассыпались по острову, бросив не съеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Господин Р. Крузо, безнравственный мерзкий радикулитчик, хромая, шлепал через всю поляну к прекрасной пленнице, на которой действительно не было ничего, кроме веревок, и пытался поставить свою грязную ступню и на ее спину.
Увидев такое, я впадал в гнев.
Эта божественная спина! Я бил господина Р. Крузо всем, что попадало мне под руку. Семихатка выл от восторга: «Держите свет!»
И опять из-за обрубистого дикого мыса, из-под растрепанных пестрых облаков выскакивали длинные пироги, опять Валю Каждую бросали на песок у костра, опять босой господин Р. Крузо, рабовладелец, подло и боязливо оглядываясь – не преследует ли его неистовый Пятница? – шлепал к прекрасной пленнице...
А я как раз получил письмо с Шикотана.
Писал мой приятель Вова Горбенко. «Привет, старый! –писал он. – Жду с материка жену. Наверное, дети будут. А без молока как? Грудью жена всю семью не прокормит, корова нужна. Купи у Серпа корову, он ее все равно пропьет».
Дальше шло перечисление вещей и книг, от которых Вова тоже не отказался бы.
Коль, проснувшись в полночь, копыт услышишь стук, не трогай занавески и не гляди вокруг...
У пирса стоял отходящий на Шикотан рыболовный сейнер.
Через пару дней я перекупил у Серпа корову и тайно договорился с рыбаками о ее погрузке. Боялся гнева обманутых женщин, они ведь могли не выпустить с острова единственную корову, а еще боялся оставаться с Никисором и Потапом.
Если будешь умницей, то получишь ты куколку французскую редкой красоты.
Кружевная шляпка, бархатный наряд – это Джентльмены пай-девочке дарят.
Кто не любит спрашивать, тому и не солгут. Детка, спи, покуда Джентльмены не пройдут...
Я впрямь чувствовал себя контрабандистом.
Светила луна. Резали поверхность бухты дельфины.
Мигал маяк на обрубистом мысе, скрипели швартовы. Капе дали по рогам и подъемным краном вскинули над палубой сейнера. Из сетки торчали длинные, расставленные, как штатив, ноги. Негромко заработали машины, Капа замычала, рявкнул тифон. «Все по закону, Капитолина, – утешил я. – Лучше кормить Бовиных детей, чем слушать болтовню Сказкина».
2
Если будешь умницей, то получишь ты...Сейнер обошел мыс Хромова, ориентируясь на мощный, торчащий из мутных вод базальтовый черный трезубец, и мы с Капой только увидели скалу, покрытую приметными оранжевыми пятнами. Только-только открылся перед нами светящийся знак Хисерофу, а Вова, оставив на подоконнике подзорную трубу, уже мчался к пирсу.
Ошеломленная Капа в очередной проплыла в сетке над палубой, над морем и мягко опустилась на пирс. Набрасывая на рога коровы сизалевую веревку, Вова удовлетворенно показал мне новенький подойник. Он был романтик. Он считал, что Капитолине такой новенький подойник придется по душе. Со рвением настоящего собственника он устроил на покатом склоне горы Шикотан нечто вроде крошечного ранчо. Клочок каменистой земли распахал, разбил грядки. Правда, из посеянного им взошла только редька, зато такая, что перед нею отступил даже бамбук.
Капа покорно шла за нами.
Ей будет хорошо, утверждал Вова. Ей некуда бежать с ранчо.
За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни клочка земли. А на берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки. Он здорово подружится с Капой, утверждал Вова. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.
Капа молчала.
Она молча принюхивалась к мощные всходам редьки.
«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова и корова неохотно повернулась.
«Вот так... – гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных ног Капитолины. – Вот так... И еще так... Ничего, ничего, мы тебя раздоим... Ты будешь радовать наших детей... Им, засранцам, питаться надо... Вот так, и так... Брызги молока, всплески смеха... На отлив тебя не пущу, там падлы... Не надо тебе пугаться...»
Постепенно Бовин голос грубел.
«Давай, давай! Где твое молоко?»
Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.
– Она доилась когда-нибудь? – ошеломленно спросил Вова.
– Еще как доилась.
– А где ее молоко?
– Такой морской переход... Пропало, наверное...
– Как это так пропало? Ты мне корову купил с дефектом!
– А вот потаскай тебя в сетке над пирсом, покачай в море, у тебя тоже молоко пропадет.
3
Но день удался.В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л.Н.Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Пришла Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор местного пищеторга. Он принес много местного квасу. Последним явился Сапожников. У него была круглая голова. Он не сказал, кто он такой, просто появился и сел к столу. На столе лежала красная рыба в разных вариантах, какая-то трава, папоротник. Селедка смотрела из банки, как старушка. И много-много было местного квасу.
Сапожников строго щурился, а Вова все куда-то убегал с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Не дает, – жаловался он, возвращаясь. – Не дает, хоть на колени падай!» – Уля не знала, о чем говорит Вова, но краснела.
В конце концов Вова напился.
Ушла Уля. Ушел Сапожников. Уснул Некляев. Даже Вова уснул – на средней полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л.Н.Толстого.
Я сел у окна.
Мир дышал покоем.
Сердце сжималось от сладости воздуха, далеких погромыхиваний наката.
Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову верил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке. Один глаз его тревожно косил.
– Спит? – спросил он, косясь на Вову.
– Еще как!
Увалень вздохнул.
Потом обошел вокруг меня.
Я стоял у стола и он обошел вокруг меня, как Луна вокруг Земли.
При этом он внимательно изучал мои руки, плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался потрогать мои икры, даже потянулся жадно, но жадную руку я оттолкнул.
– Деньги нужны?
– О чем это вы? – удивился я.
– Ну, подчистить... Подрезать... Всякое...
Я решил, что вся эта Кама-Сутра относится все к тем же загадочным тварям, время от времени появляющимся на отливе. Известное дело, островитяне тут спрыгнули с ума от того, что на их низкие берега уже который десяток лет гадит неведомая тварь. Нуда... Подчистить песок... Подрезать загрязненные грунты... Увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (а речь шла о футболе), проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже женской команде Бовина команда проиграли со счетом 9:12.Парни крепкие, каждый в отдельности выпивает не менее трех, а то и четырех ковшей местного кваса, растерянно объяснил увалень, а игра не идет. И протянул руку:
– Пятнадцатый.
– Запасной, что ли?
– Нет, вообще. Пятнадцатый по отцу.
– А остальные дети?
– Я у него один. Такая фамилия.
Он с надеждой спросил:
– Поможешь?
Ответить я не успел. На низком порожке возник еще один человек. Определенно татарин. К тому же незваный. Я невольно спросил:
– Шестнадцатый?
– Я, глядь, Насибулин, – энергично возразил татарин. – Ты, глядь, так не смотри. – И энергично спросил: – Привез корову?
– Ну, привез.
– Грядки у меня она ощипала?
Возразить он мне не дал:
– Потрава, глядь.
– Это Бовина корова. У него семья.
– Ну да, глядь. Это у меня одни хряки!
– Я ничего такого не говорю.
– Пойдет по рукам.
– Как это?
Хорошо, Вова проснулся.
– Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.
– Не совсем... Три мяча, правда, закатали.
– Себе?
«Шлепнуть, заразу, глядь...» – «Да патроны кончились?..» – «Тебе все равно списывать...» – «Опять кровь?..» – «А ты, глядь, вали на первого...»
Странный, тревожащий вели они разговор.
4
– Налево – скала, – объяснял Вова. – Направо – тоже скала.Он хмурился, ничто его не радовало. Насибулин рядом пыхтел. «Видишь, на скале выбито Уля? Это в честь Серебряной. Матрос один, она ему не дала. А направо – скульптура Ефима Щукина».
Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в скалу, другой крутил бетонное колесо морского штурвала. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку, вызывающе торчал пучок рыжей соломы – там ласточки свили себе гнездо. Не знаю, входило ли такое в замысел известного скульптора, но Ефим Щукин меня восхищал. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли возле кинотеатра. Казалось, люди бегут из поселка. Бетонные рыбаки, раскоряченные бетонные, моряки, веселые бетонные сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Один с разделочным ножом в руке, кто просто с веслами.
– Зачем мы сюда?
– Какая разница?
Твердынями называли крепости в старые времена.
Перед такой крепостью мы наконец остановились. Это был глиняный вал, плотный даже на вид, лбом такой не прошибешь, а по нему еще заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на жирного носорога с обломленным рогом. Ничто, казалось, такого не может тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка неприятно удивил.
Он прищурился.
Он понюхал воздух.
Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв задницу.
– Во, глядь, вымахал! – восхитился Насибулин. И признался: – Он мне как брат.
Вова молча вогнал обойму в патронник. Брат Насибулина ничем его не радовал.
В письмах Вова чудесно описывал красоту. Сиреневые закаты, например, трогали его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал, как о чудесном даре природы, как о некоем Ниф-Нифе, живущего в бедном домике, сплетенном из травы, даже не из прутьев. В длинных сентиментальных письмах он бы признался: «И когда в последний раз полыхнет чудесный закат, я, может, пойму, что напрасно переспал с той девчонкой из Нархоза. Ей бы потерпеть, правда?»Но сейчас Вова только грубо прищурил глаз, будто цинично подмигнул Ниф-Нифу, и передернул затвор карабина.
Тучный Ниф-Ниф насторожился.
Он смотрел на Вову совсем недоброжелательно.
«О милая, как я тревожусь! О милая, как я тоскую! –цитировал в письмах Вова. – Мне хочется тебя увидеть, печальную и голубую!»Но сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, никаких таких ассоциаций ни у кого не возникло. Влажно хлопнув ушами, Ниф-Ниф попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. Наверное, Ниф-Ниф наклал под себя после первого выстрела.
И высокие, нежные стояли над островом облака.
5
А Капу мы увидели перед магазином.Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.
Кто-то доброжелательно хлопал корову по спине, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» – обозлился Вова. Но перехватив его взгляд, Капа только презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она двинулась в сторону от него – к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там куча!»
И правда, вдали на песке что-то лежало.
Солнце нещадно било в глаза. Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал. На песках, правда, что-то происходило, но что – не рассмотришь. Да никто и не пытался рассмотреть. А когда Вова выругался: «Во, глядь!» – никто не бросился на помощь корове.
А Капа подпрыгнула.
Солнце било в глаза, черная груда на песке будто бы шевелилась.
Черт ее знает, ничего не разберешь, когда тебя слепит солнце. Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу. Слышанное о страшных тварях из океана приходило в голову, но мы ничего отчетливого не видели. Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа действительно ушла в океан. Одна или нет, он ничего такого не утверждал. Просто сказал: «Чтоб ты прокисла!» И все. Ничего больше. Пойди теперь разберись. Вроде бы боролась, плыла корова. Вроде бы потом видели ее на траверзе Итурупа.
Вранье, конечно.
Тетрадь пятая
Я был Пятницей
Бухта Церковная находится в 3, 5 мили от острова Грига. Берега бухты гористые, заканчиваются у воды скалистыми обрывами и окаймлены рифами. На северо-западном берегу бухты имеется низкий участок протяженностью 3, 5 кбт и шириной 1 кбт. Этот участок берега порос лесом и кустарником и окаймлен песчаным пляжем. В бухту впадает большое количество ручьев, вода в которых пригодна для питья. Из водопада на северо-западном берегу бухты можно принять пресную воду. Грунт в вершине бухты – песок, в южной части – камень. Здесь много водорослей. На подходе к бухте иногда внезапно появляются густые туманы.Лоция Охотского моря
1
Играли в гоп-доп.Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа крепко спал Сапожников, так уверенно обещавший в два дня отправить меня на Кунашир. Иногда под столом я касался круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.
Говорили о Капе.
– Ее от воды рвало. Не могла она сама броситься в океан. Если даже жизнь ее прижала, перехватило дыхание, не могла. Она родом с материка, домашнее животное, укачивало ее в воде...
– А я легла на надувной матрас. Плакала, плакала, так жалко Капу. Потом уснула под ветерком. Такие сны... Всякое видела... Только бы не надуло...
– Нельзя винить Вову, нельзя. Ну и что? Ну и ходит он на отлив. Зато потом его рвет. И пахнет, опять же...
– Отстаньте. При чем тут он? Капу жалко...
Вова мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.
Почему Капа бросила остров? Что томило коровью душу? Почему нет любви? Откуда, куда мы? От Вовы явственно несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и легонько почесывал ухо. Оно у него распухло, царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде вниз к магазину и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой парил, сох, плавился. А сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся на вошедшем на рейд теплоходе «Тобольск». Фотография эта потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба сыпались металлические обломки.
В некоторых газетах к снимку шла подпись: «Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».
2
– Спокойно! Снимаю!Я обернулся. И вовремя.
На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа – человек десять.
Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями и повторил:
– Снимаю!
И представился:
– Семихатка.
– После Пятнадцатого, – заметил я рассудительно, – меня даже Девятихаткой не удивишь.
Пестрая толпа обомлела.
«Это же сам...» – послышалось робкое из толпы.
Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. – «Сам Семихатка!» –«Очнитесь, молодой человек!» – «Сама история!» – «Веяние славы и такое равнодушие!» Кто-то схватил меня за руку, жадно дохнул в ухо: «Семихатка это!»
– Ну и что?
Суровый человек извлек из кармана удостоверение.
Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками – государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом до меня дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас несет горизонтом». Но кино никогда не задевало меня особенно. Я предпочитал свободу и местный квас. Но каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне тут же объяснили: я не понимаю своего предназначения; на этом заброшенном островке снимается настоящее кино; настоящее кино снимает в нашей стране только Семихатка; если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» – значит, в жизни человека, к которому он обратился, начинают происходить значительные перемены; надо уметь держать удар – приглашение великого человека всегда вызов; пока что во всем мире не существует настоящего полноформатного фильма о приключениях Робинзона; все, что отвергнуто Семихаткой, – дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии, – дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что не следует запивать красную икру местным квасом, вот и общается теперь с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения; а время течет, часы тикают; времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом.
Вот сколько мне всего объяснили.
– Вы должны,вы обязаны! –настаивал Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что казалось, по колено стоит в земле.
– Никому я не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!
Пестрая актерская толпа дружно взревела.
– Вас просят стать знаменитым!
– Кто?
– Мыпросим! – почти простонала Валя Каждая, единственная актриса, которую я знал в те годы. Блондинка с челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. Глаза Вали Каждой смотрели с витрин каждого киоска. – Япрошу!
Потрясенный таким вниманием, я спросил:
– Но что требуется от меня?
– Передать смысл!
– Чего?
– Да какая разница? – искренне раскрыла глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам ходить надо особенно. Вам надо так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга почувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы.
– Пленницы?
– Ну да. Пленницы!
– Чьей?
– Бездушного плантатора Робинзона, – величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – Эта бедная прекрасная беззащитная пленница! В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи никого не трогает. Никаких штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница! – несколько раз повторил он и толпа застонала от восхищения. – В счастье, в гордости, в унижении! Великая нежная душа в непристойно веселом теле! В полуторачасовой ленте мы отразим ужасное одиночество пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее настоящих героев! Мы снимем это чудище прямо на отливе, там, где мерцает тонкий светлый песок! Обнаженная пленница будет рыдать на пляже. Неужели ваше грязное чудище не всплывет на такую приманку? – Семихатка, похоже, многого уже наслышался на островах.
– А любовь?
– Только пучина!
– Но любовь, любовь? – поразился я. – Где любовь преображающая и возвышенная?
– Ничего, кроме вони, – повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! В кадре придурок, скопивший за тридцать пять лет одиночества тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор! – Семихатка опять говорил о Робинзоне. Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой локоть и я чувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня. – Мы покажем нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Важна только титаническая фигура Пятницы! Только он – дикарь, дитя природы – не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница... Что она господину Крузо?.. Для него она женщина на сезон. Завтра он захватит другую. Это для Пятницы она свет из невыразимо далекого будущего, радиозаря...
– Любовь это любовь это любовь это любовь! –стонал Семихатка.
– Любовь это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Каннибалы бросают Каждую на песок... Обнаженная, но не сломленная...
– Совсем обнаженная?
– Из всех одежд на ней останутся лишь веревки!
Я потрясенно глядел на Каждую. Я хотел, чтобы правда из всех одежд на ней остались только веревки.
– Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?
– А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая?
Сравнения показались мне неожиданными, но они меня убедили.
3
Бухта Церковная – главное место съемок – встретила нас дождем.Он шел день, ночь, еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок сырых костров сносило на остров Грига. Дождь шел еще одно утро и еще один день, только потом небо очистилось. Мы увидели широкий отлив, окруженный тропическими зарослями. Возможно, в пучине действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок был светел, светился. И Семихатка вдруг перерешил: «Появится тварь, стреляйте[1]»
Пахло тиной и водорослями.
Я все любил.
– Сказку!
– Один матрос потерпел кораблекрушение, – уступал я просьбам Вали Каждой. – На необитаемом острове оказалось тепло, росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло, и когда карлик появится...» Нетерпеливый матрос оборвал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся И порадовался, что не дал болтать старому, есть теперь время искать. Побрел, пошатываясь, по острову, стучал палкой по выброшенным стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну а потом...»
Валя Каждая замирала.
Семихатка величественно вскидывал кустистые брови.
Даже Каюмба сжимал гигантские кулаки, способные выжать воду из камня.
– И вот из дупла появился карлик, – постарался я никого не разочаровать. – Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод. Гордиться можно таким. Увидев матроса, этот урод упал на колени и прошептал, умирая от голода: «Братан, у тебя найдется жратва?»
4
И час пришел.Из-за обрубистого дикого мыса, из-под раздвинутых ветром перистых облаков одна задругой вылетали длинные стремительные пироги. Вблизи каменистого острова Грига крутился водоворот, в нем мелькали щепки и белая пена, но жуткие каннибалы, воя и задыхаясь, как муравьи, вытаскивали на берег Валю Каждую. Она была для них просто приманкой. Они приманивали на нее неизвестное чудище. «Последний писк», – радовались они. Я волновался. Я предупреждал Семихатку об ответственности. Я не сильно верил во все эти россказни о морском чудище, но намекал знаменитому режиссеру, что писк действительно может оказаться последним.
Семихатка ничего не слышал.
Каннибалы грубо бросали Валю Каждую на песок.
Не умывшись, не плеснув воды на гнусные рожи, они тут же пускались в дикий бессмысленный пляс, нагуливая и без того непомерный аппетит. А в тридцати метрах от всего этого ужаса, за густыми кустами, наступив мне на спину грязной босой ступней, забив заряд дымного пороха в чудовищно большое ружье, ждал своего торжества сын торговца, будущий бразильский плантатор, рабовладелец и вообще плохой человек господин Р.Крузо. Он наконец открывал пальбу и пораженные грохотом выстрелов каннибалы рассыпались по острову, бросив не съеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Господин Р. Крузо, безнравственный мерзкий радикулитчик, хромая, шлепал через всю поляну к прекрасной пленнице, на которой действительно не было ничего, кроме веревок, и пытался поставить свою грязную ступню и на ее спину.
Увидев такое, я впадал в гнев.
Эта божественная спина! Я бил господина Р. Крузо всем, что попадало мне под руку. Семихатка выл от восторга: «Держите свет!»
И опять из-за обрубистого дикого мыса, из-под растрепанных пестрых облаков выскакивали длинные пироги, опять Валю Каждую бросали на песок у костра, опять босой господин Р. Крузо, рабовладелец, подло и боязливо оглядываясь – не преследует ли его неистовый Пятница? – шлепал к прекрасной пленнице...