Прашкевич Геннадий Мартович. Малый бедекер по НФ, или Книга о многих превосходных вещах

Николай Николаевич

   В городской библиотеке города Тайги я случайно наткнулся на тоненькую книжку, на обложке которой чудовищная обезьяна отчаянно боролась с набросившейся на нее пантерой. Книжка была издана в 1945 году. Это меня поразило. В годы войны писать про обезьяну, пусть и такую страшную...
   Герой, впрочем, мне понравился.
   «Бабочки у него были: гигантские орнитоптеры, летающие в лесах Индонезии и Австралазии, и крохотные моли. Орнитоптеры привлекали его величиной и благородной окраской, в которой черный бархат смешивался с золотом и изумрудами. Моли нравились ему по другой причине: расправить тончайшие крылья этих крошек было очень трудно...»
   Так писать мог только человек, сам умеющий расправлять самые тончайшие крылышки.
   «Он смотрел на большую стрекозу с бирюзовым брюшком, летавшую кругами вокруг него. Стрекоза хватала на лету комаров. Иногда оторванное крылышко комара падало, кружась у самого лица Тинга, тогда он видел, как оно переливалось перламутром в колючем луче...»
   Оторванное крылышко комара меня окончательно покорило.
   Теперь, задним числом, я понимаю, что знакомство с повестью «Недостающее звено» кардинально изменило мои взгляды на литературу. До знакомства с нею я считал, что книга развлекает, вводит в новую игру, а теперь увидел, что она еще и учит. Вообще думаю, что знакомство с Николаем Николаевичем стало одним из самых значительных событий в моей жизни. Доктор биологических наук Плавильщиков был известным энтомологом, одним из крупнейших специалистов по дровосекам (в мировом масштабе). Разумеется, я имею в виду жуков-дровосеков. Монголия, Корея, Япония, Индия, Иран, Мадагаскар – трудно назвать место, откуда к Николаю Николаевичу не поступали бы экземпляры дровосеков. Он собрал уникальную коллекцию – почти 50 000 экземпляров. Столь же необозримой была работа Плавильщикова по популяризации научных знаний. «Очерки по истории зоологии», или, скажем, «Гомункулус», или «Краткая энтомология» до сих пор остаются настольными книгами любителей природы, а на великолепных переработках книг Ж.Фабра и А.Брэма выросло не одно поколение.
   Так получается, что войти в литературу мне помог крупный ученый.
   Почему-то Николая Николаевича заинтересовала судьба провинциального школьника. Он читал все мои первые рукописи, густо черкал их, указывая на несообразности, и не уставал, не уставал повторять: пиши не как В.Немцов, пиши не как В.Охотников, пиши не как Сапарин – они все и писать толком не умеют, и науки не знают. Пиши как Л.Платов, как Ефремов, а лучше всего – как Алексей Толстой!
   ...Как я писал «Недостающее звено»? – (письмо от 4 апреля 1958 года).
   Очень часто спрашивают – не у меня, а вообще: как вы работаете; просят: расскажите, как писали такую-то вещь... На эти вопросы нельзя ответить точно: всегда отвечающий будет ходить вокруг да около, и спрашивающий не услышит того, что ему хочется услышать.
   И это понятно.
   Возьмите какой-либо другой случай.
   Вопрос: хорошего закройщика спрашивают: расскажите, как вы кроите? Он отвечает: а очень просто. Гляжу на заказчика, делаю несколько промеров, кладу на стол материал и... раз, раз ножницами! Спрашивающий проделывает в точности то же самое и... портит материал. Секрет прост: опыт. Его словами не передать, а в творческой работе еще важны внутренние процессы, которых не знает сам творящий.
   Так и со «Звеном».
   Издательство привязалось: напишите что-нибудь фантастическое о предках человека. Просят сегодня, просят завтра. Мне надоело. Ладно, говорю, напишу. И самому занятно: что выйдет? Немного времени уделить на этот эксперимент я мог, но как и о чем писать?
   Питекантроп...
   А как его – живого – свести с современным человеком?
   И не ученым, это будет скучно. Вот и придумал своего героя.
   А почему его потянуло на питекантропа? Устраивается завязка: встреча с Дюбуа. Кошка на окне – просто так, для интригующего начала и ради причины переезда на другую квартиру.
   Затем новая задача. Как устроить встречу Тинга с питеком?
   Можно – лихорадочный бред, можно – во сне. Но это привяжет Тинга к постели, а мне нужно, чтобы он был в лесу... Цепь мыслей: бред больного... бред пьяного... бред отравленного...
   Вот оно!
   Пьяный, сами понимаете, – невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный – дело другое.
   Чем отравить?
   Всего занятнее – чего-то наелся в лесу.
   Ну, я ищу, чем его отравить. И вы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше... Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и прочее. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу.
   Конец, правда, пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.) и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы.
   Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное – знаю, где это искать.
   Остается компоновка.
   Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь?
   Вряд ли. Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски «объекта» и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно «бегает». И вот – ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить «беготню» и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с «настроением», но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего, и окружающей его обстановкой. Тинг видит себя в лесу и прочее тех времен, но бегает-то он по современному лесу. Отсюда ряд пейзажных и сюжетных комбинаций: современность, преломленная в прошлое. Так как наши дни и дни питека не столь уж резко разнятся (в тропиках и подавно) по составу фауны и флоры, то сработать все это было не так уж и хитро.
   Конечно – зная.
   Вот это-то «зная» и есть одно из двух основных условий работы: нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это своими словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того чтобы иметь и то и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт.
   Способности – сами собой.
   Но некоторые «средние» способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые – великие редкости...

Отступление первое: литературные будни

1

   Осенью 1968 года я работал в поле на севере Сахалина – мысе Марии.
   Было приятно думать о возвращении. В Южно-Сахалинском книжном издательстве должна была выйти моя первая книга – стихи, объединенные под оригинальным названием «Звездопад». Я буду дарить книжку девушкам, мечтал я в маршрутах. Романтичные стихи молодого энергичного бородача. Я пошлю книжку своим болгарским друзьям. В книжку вошел цикл стихов о Болгарии – стране, которая многие годы была мне родной, пока неистовые болгарские реформаторы не превратили мавзолей Георгия Димитрова в общественный туалет.
   Вернувшись с полевых работ, я отправился в издательство.
   Настроение в нем почему-то царило не праздничное. Директор меня не принял, а редактор книжки дал странный совет. Наверное, перепутал порядок ходов, как говорят шахматисты. «Твоя книжка уже готова, – сказал он, странно оглядываясь, будто нас могли подслушать. – Осталось всего лишь подписать ее в свет, но у цензуры появились некоторые вопросы». Он смотрел на меня круглыми испуганными глазами. «Сходи к цензору сам. Это очень умная женщина».
   Конечно, редактор сказал это, не подумав, ведь в Советском Союзе цензуры не было. И цензоров как таковых не существовало. Были всего лишь штатные сотрудники Лито, невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но никак не авторы. Для авторов, как для всех прочих смертных, цензуры и цензоров в Советском Союзе действительно не существовало – так... выдумка антисоветчиков...
   Проинструктированный редактором, я нашел нужное здание, поднялся на нужный этаж, вошел в нужный кабинет. Женщина за столом оказалась молодой и симпатичной, в этом редактор не ошибся. Брюнетка с пронзительными глазами. Явно из тех, что любят черное шелковое белье с кружевами.
   Я видел это по ее глазам.
   Она была влюблена в мои стихи.
   «Ах, – радостно сказала она, – я давно ничего такого свежего не читала. Вашу книгу ждут читатели».
   Я согласился с нею.
   «Есть, правда, мелочи, – пояснила женщина-цензор, распрямляя и без того прямую спину. Пронзительные глаза жгли меня как лазеры. – Вот тут, взгляните. Чепуха, мелочь, дребность, как говорят болгары. Какой-то недостойный случайный стишок о нашем советском князе Святославе. В девятьсот шестьдесят восьмом году (тысячу лет назад) он якобы застиг врасплох болгарские города, сжег Сухиндол, изнасиловал... – голос цензорши сладко дрогнул, – ах, изнасиловал многих болгарок... – Она смотрела на меня с испугом, даже чуть откинулась в кресле. – Ну если и так? Где тому доказательства? В каком госхране находятся документы, доказывающие массовые изнасилования? Не мог наш советский князь вести себя в братской стране подобным образом».
   Я не согласился: «Известный советский болгаровед академик Н.С.Державин говорит...»
   «Вы можете представить его труды?»
   Я кивнул.
   Мне было не трудно.
   На другой день я доставил в Лито второй том «Истории Болгарии» академика Н.С.Державина. На стр. 13 ясно было сказано: «В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Черному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (теперь Силистра)... Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная... Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он оставил в Преславце. Ликвидировав в Киеве угрожавшую ему со стороны печенегов опасность, в следующем же 969 г. Святослав вновь направился в свою болгарскую область». – «Не любо ми есть в Киеви быти, – писал князь Святослав своей больной старушке матери Ольге, – хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся блага сходятся: от грек злато, паволоки, вина и овощеве разноличные, из Чех же, из Угрь сребро и комони. Из Руси же скора и воск, мед и челядь».
   Ну и все такое прочее.
   Отложив книгу, красивая цензорша долго глядела на меня с непонятной грустью.
   «Откуда же эта печаль, Диотима?» Я даже встревожился. Жизнь так прекрасна. Дарить девушкам книжку стихов. Даже цензорше нравятся мои стихи. Зачем лишние вопросы? Зачем спрашивать, в каком году издан лежащий на столе том академика Н.С.Державина?
   «В одна тысяча девятьсот сорок седьмом».
   «А какое, миленький, у нас тысячелетье на дворе?» – цензорша, несомненно, знала русскую поэзию.
   «От рождества Христова – второе. А точнее, одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».
   «Вот и ладушки», – подвела итог цензорша. И посмотрела на меня долго и многообещающе: «В девятьсот шестьдесят восьмом году, даже в одна тысяча сорок седьмом наш советский князь Святослав мог делать в братской Болгарии все, что ему заблагорассудится. Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом годумы ему ничего такого не позволим».
   Набор книги был рассыпан.

2

   Одно время некий умелец на острове Итуруп (Курильские острова) кормил заезжих геологов вкусными домашними колбасками. Звучит совершенно невероятно, но я сам их пробовал. Ходили слухи, что самодеятельный колбасник перекручивал в фарш лис и сивучей, но вкус не совпадал, поскольку все мы на Курилах пробовали все, что плавает и ползает. Несколько позже случайно выяснилось, что штормом выбросило в бухту Доброе Начало неизвестного науке гигантского дохлого зверя, может быть, плезиозавра, дожившего до наших дней в глубинах Курильской впадины, вот его мясо и пошло на домашние колбаски.
   Предположил это палеонтолог, работавший в нашем отряде.
   Он извлек из надкушенной колбаски непонятную косточку. Она была хорошо знакома ему по ископаемым останкам. Колбасника мы побили, конечно, но что толку? Ведь кости, жилы и хрящи – все самое ценное! – этот мерзавец сплавил в океан, не зря в бухту стаями повадились касатки. От их острых плавников ночная вода была расчерчена огненными зигзагами.
   Писатель-фантаст Георгий Иосифович Гуревич первый обратил внимание на мой необычный опыт. Вы там бродите по краю ойкумены, написал он мне. Вы там видите закаты, вулканы, острова, богодулов, странных людей с необычной кармой. Все они пытаются соскочить с Колеса жизни и вы сами активно в этом участвуете, знаю я вас. Бормотуха, пятидесятиградусная водка «туча», казенный спирт, плезиозавровые колбаски, зачем вам писать о какой-то бразильской сельве? (Он намекал на некоторые мои фантастические повести, в которых действие происходило, как сейчас говорят, в дальнем зарубежье). Пишите о родных островах. «В литературе, видите ли, в. отличие от шахмат переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то личным откровением. Что-то сообщить о человеке человечеству. Например, Тургенев открыл, что люди (из людской) – тоже люди. Толстой объявил, что мужики – соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители – пена, только играют в управление. Что делать? Бунтовать – объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех общего счастья. Каждому нужен свой ключик, сочувствие, любовь. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк – мужскую дружбу, и т. д.
   Что скажет миру Прашкевич?»

3

   Я понял Георгия Иосифовича.
   Островной опыт тех далеких лет лег в основу двух повестей: «Территория греха» и «Великий Краббен». Усеченный вариант первой (под другим названием) вышел в Магадане в 1975 году, что ее и спасло от нападок (о книжке практически никто не знал), вторая в 1983 году – в Новосибирске.
   Вышел «Великий Краббен» как-то не к месту.
   Один за другим умирали генсеки, шли дожди, осины в Академгородке трепетали, как приговоренные к смерти. На пустых прилавках магазинов валялись детские соски и гондоны. Ничего больше. Исчезло мясо, исчез кофе. Вернувшись из отпуска (Москва, Пицунда, Свердловск), я не привез домой ни грамма жизненно необходимого напитка. А тут, беспартийного, меня вызвали в горком партии. Первый секретарь, назовем его Федором Ивановичем, еще весной сочинил некий путеводитель по Новосибирску. Редактором назначили меня, пришлось бесформенную массу материала приводить в порядок. Теперь уже вышла книжка и получилась она нетривиальная, полная чрезвычайно полезных сведений. Например, в ней указывалось, что в Новосибирске в сутках, как и в Москве, двадцать четыре часа.
   Строгая правдивая книга.
   Федору Ивановичу хотелось поощрить меня за отличную работу.
   «Чаю? Кофе?» – спросил он, встретив меня.
   «Конечно, кофе».
   «Почему конечно?»
   Я объяснил. «Вот, – объяснил, разведя руками, – исчез кофе из советских магазинов. Такова структура текущего момента. Совсем исчез. Гондоны и детские соски лежат, а кофе нет».
   «То есть как это нет?» – насторожился Федор Иванович.
   До него доходили слухи, что я еще тот тип, крученый-верченый, с темными пятнами в биографии, тайный антисоветчик, когда никто не видит, раскачиваю лодку, и все такое прочее, но по доброте партийной он не хотел этому верить. Все же из лукавого доброго человечка Федор Иванович на всякий случай превратился в строгого, отвечающего за счастье порученных ему людей секретаря горкома партии. «Кофе нет, – пробормотал он. Нехорошей нервной тревогой несло от его бормотания. – Как это кофе нет?»
   И беспокойно нажал звонок.
   Вошла секретарша, милейшая женщина с высокой грудью и широко расставленными ногами. Только глаза у нее были расставлены шире. Такую в тонированном аквариуме держать.
   «Что такое? У наснет кофе?»
   «Почему же? – ответила секретарша. – Любой!»
   «И в зернах? И молотый? И растворимый одесский?»
   «И в зернах. И молотый. И растворимый одесский», – ласково подтвердила секретарша, еще шире расставляя ноги.
   «Сварите нам по чашечке, – распорядился Федор Иванович. – И принесите пару банок отдельно. В зернах. И растворимого».
   И после того как кофе был выпит, а деловой разговор закончен, Федор Иванович молча пододвинул ко мне банки.
   Он ничего не сказал.
   Презент, я сам догадался.
   И прочел в торжествующих глазах партийного секретаря: « У нас нет кофе!Ну на, выкуси, падла, антисоветчик сраный, видите ли, кофе у наснет!»

4

   Повесть «Великий Краббен» вышла в одноименном сборнике в Новосибирске в октябре 1983 года.
   Вышел сборник тиражом в 30 000 экземпляров и сразу пошел в продажу.
   Впрочем, торговали книгой недолго. Нервный «Военторг» успел продать несколько сотен и все. Уже на другой день специальным приказом Госкомиздата РСФСР весь тираж был отозван из книжных магазинов и свезен на склад. Я едва успел выкупить пару пачек у знакомого грузчика – за бутылку водки. Позже соседка по дому, оказавшаяся невольной свидетельницей (а может, и соучастницей) указанного действа, рассказала мне, что прежде чем отправить опальный тираж под нож, книгу везли в артель слепых. Слепые срывали твердый переплет. Только после этого можно было рубить сам бумажный блок в мелкую лапшу. Я нахожу решение со слепыми мудрым. Ведь не литерами азбуки Бройля были набраны опасные похождения Серпа Ивановича Сказкина – бывшего алкоголика, бывшего бытового пьяницы, бывшего боцмана с балкера «Азия», бывшего матроса портового буксира «Жук», бывшего кладовщика магазина № 23, того, что в селе Бубенчиково, бывшего плотника «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывшего конюха леспромхоза «Анива», бывшего ночного вахтера крупного научно-исследовательского института, наконец, бывшего интеллигента («в третьем колене» – добавлял он сам не без гордости). Простой и отзывчивый Серп Иванович наткнулся в кальдере Львиная Пасть на дожившего до наших дней плезиозавра. (Это я вспомнил того колбасника с Итурупа). Доисторическая тварь активно гоняла Сказкина по узкому берегу затопленной океаном кальдеры, но Серп Иваныч умел делать ноги.
   «Кто сказал, что Серп не молод?»
   Совершенно невинная шутка была признана гнусным надругательством над символикой страны.
   Выгоняя из дому неверную жену, бывший алкоголик неистово рубил китайские пуховики бельгийским топориком, крушил тайваньским ломиком чешскую мебель. Он знал, чего требует. «Свободу узникам Гименея!»
   «В то время как в Египте, в Уругвае, в Чили, в Южной Корее томятся в мрачных застенках борцы за мир, истинные коммунисты, чистые люди, положившие жизнь за свободу угнетенных всего мира, –писал официальный рецензент Госкомиздата РСФСР, – Прашкевич требует свободы узникам Гименея!»
   Ну и все такое прочее.
   Повесть кончалась пророческими словами:
   «Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, профессор пока молчит. Но и тут я настроен оптимистично, почта будет. Кому-кому, а уж профессору Имаидзуми вовсе не безразлична судьба Великого Краббена».
   После чего следовала заключительная фраза: «Лишь бы в это дело не вмешалась политика».

Михаил Петрович

   Михаилу Петровичу Михееву, прекрасному новосибирскому писателю, нравилась моя фантастика, но «Великого Краббена» он не принимал.
   «Смотри, – открывал он мне глаза на действительность. – Краббен лишил тебя работы, тебя не печатают, ты попал в черный список Госкомиздата. Тебе мало? Зачем ты опять пишешь про этого пьяницу?» – Он имел в виду рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы. Серп Иванович Сказкин в деревне Бубенчиково попадает на такое поле. Там кукуруза была даже не столько выведена, сколько воспитана. Крайне агрессивный воинственный вид. Эта кукуруза должна была сама защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой на генетическом уровне и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников.
   Я помалкивал.
   Я присматривался.
   16 января 1987 года (целую эпоху назад) Михаил Петрович приехал в Академгородок. Империя еще не рухнула, и Литературный клуб Дома ученых имел возможность приглашать писателей из любого города. Кажется, приезжал Карен Симонян (Ереван), Теодор Гладков (Москва), Марк Сергеев (Иркутск), Михаил Карбышев (Томск), члены редакции знаменитого журнала «Химия и жизнь» (Москва) – Ольгерт Либкин и Михаил Гуревич с примкнувшим к ним писателем Виталием Бабенко.
   Было морозно, дул жесткий ветер. Люди собирались неспешно.
   «Мартович, – сказал Михеев, расхаживая на фоне черной доски, вмонтированной в стену Малого зала. – Давай спустимся в столовую и выпьем кофе. – И, как человек в высшей степени обязательный, предупредил: – Если даже никто не придет, я выступлю перед тобой. – Вынув изо рта крошечную трубку (на моей памяти он ни разу ее не раскурил), он заметил: – Брехт утверждал, что детектив нужно писать весело».
   Это он уже отвечал на вопрос, почему перестал писать фантастику.
   «Не хватает знаний, Мартович, – объяснил он уже в столовой. – Фантастику должны писать люди, разбирающиеся в науке. Фантастику всегда писали люди, разбиравшиеся в науке. Не знаю, как у иностранцев, но у нас в основном так. Обручев – геолог, Сергей Беляев – медик, Ефремов – палеонтолог, Казанцев – инженер, Днепров – физик, младший из Стругацких – астрофизик. Чтобы писать фантастику, надо иметь научный склад ума, а я всего лишь электрик. Я умею возиться с техникой, но и все, не больше. Когда в фантастику придет очень много электриков и кондукторов, она превратится в нечто иное. И вообще, Мартович, в наше время милицейские сюжеты людям понятнее философских. Да и как я могу писать фантастику, если ничего не смыслю в науке? Перед Ефремовым, Мартович, я даже робею. Это, по-моему, уже даже и не фантастика. Это просто очень умный человек разговаривает с тобой, из воспитанности предполагая, что ты знаешь столько же. А я столько не знаю И словарик изобретенных им терминов помочь мне ничем не может. Если честно, Мартович, я самым позорным образом очень многого не понимаю из того, что написано в „Туманности Андромеды“.
   Подумав, он вздохнул:
   «Да, может, мне этого и не надо».
   И опять вздохнул:
   «От фантастики, Мартович, меня отпугнул Евгений Рысс. Был такой писатель-приключенец. Прочитав мою книгу „Тайну белого пятна“, он написал ужасную рецензию о „каких-то там дурацких провалах в Восточной Сибири“. Я, конечно, никогда не был знатоком геологии, но Евгений Рысс самому широкому кругу читателей доказал, что я дурак. А вот геологам моя книга нравилась».
   Народ собирался медленно, мы не спешили в зал.
   «Я рос сам по себе, Мартович. В тридцатые годы работал монтером в электроцехе в Бийске, о фантастике не думал, но с удовольствием читал ее. А писал стихи. Ну, знаешь, типа «В фабкоме встретились шофер и комсомолка».А однажды на свадьбу друга сочинил песню «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов» –про одного шоферюгу Кольку Снегирева. Песню почему-то запели, многие считают ее народной. А тогда мне пришлось поволноваться. Городская газета напечатала статью о плохом состоянии алтайских дорог, о частых авариях, о плохой дисциплине среди шоферов. Да и какой может быть дисциплина у шоферов, писала газета, если поются такие песни, как «Есть по Чуйскому тракту дорога»? А однажды на работе крикнули: «Михеев, в особый отдел!» Я шел, Мартович, и ноги у меня дрожали. Из особого отдела куда угодно можно было отправиться. Скажем, этапом по тому же Чуйскому тракту. Вошел в кабинет, снял кепку, молчу. Особист в форме тоже долго смотрел на мои оттопыренные уши и молчал. А перед особистом, Мартович, лежал листок с полным текстом песни. «Твоя работа?» – «Моя». «Послушай, – громко сказал особист, и даже ладонью прихлопнул по столу. – Ты же у нас поэт, Михеев! Может, отправить тебя учиться?»
   Мы посмеялись, но было видно, что воспоминание радует Михеева только потому, что оно – давнее.
   «Я всегда, Мартович, хотел писать так, чтобы моего главного героя было за что любить. Но как я могу написать ученого, если я ученых не знаю? Вообще, – махнул он рукой, – мое призвание – электрик. Я, Мартович, не красуюсь. Я действительно люблю эту работу. Но, конечно, и писать мне нравится. Наблюдать, рассказывать об увиденном. Вот ты, например, что знаешь о добыче алмазов?»