«Значит, вы эсер?»
«Помилуйте! Я ученый».
«У вас, наверное, широкий круг учеников и коллег?»
«Разумеется. У меня много учеников и последователей».
«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»
«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»
«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас порядочным человеком?»
«Ни минуты в этом не сомневаюсь!»
«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – « Невыносимый брюзга, отрицающий роль пролетариата. Издевался над идеей диктатуры пролетариата. Пытался завербовать меня в антисоветскую трудовую крестьянскую партию».
«Это обо мне? Там так написано?»
«Взгляните сами. Узнаёте почерк?»
«Узнаю, – ужаснулся профессор, на свою голову писавший фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»
«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».
«Но это же личные разговоры. Вы сами говорите, что личные. Никто, кроме нас, этого не слышал!»
«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».
«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».
«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».
«О боже! А лаборант Пшеничный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».
«Да, они не отрицают этого!»
«Вот видите! Они не отрицают!»
«Но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».
«Да, есть такой».
«Назовите имя?»
«А он не пострадает?»
«Если скажет правду, нет».
«Иван Александрович Тихомиров».
«Профессор экономической географии?»
«Да! Да! Именно он. Мы дружим с ним более тридцати лет».
«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.
Старая история. Никто не выдерживает давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.
– Чем вы занимались до отъезда в Азию?
– Писал научную монографию. И лечил людей.
– Вы имели разрешение на врачебную практику?
– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил только безнадежных больных.
Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов что-то не договаривает. Все друзья его предали. Только Ли?са не раз предупреждала. Просила быть осторожным. Особенно когда он бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но заказ на двоих!» – «А вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, не узнаю. А вы кто такой будете?» – «Я Зиновьев и Каменев». «Папа, – сказала тогда Ли?са, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным, он подведет тебя».
– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?
– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались врачи.
– Вы владеете какими-то своими особыми методами?
– Да, владею.
– Расскажите об этом.
– У нас привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от общего состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так... притушевывать внешние проявления... Наши врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням. Условия? Они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм. – Профессор Одинец-Левкин взглянул на майора с каким-то испуганным превосходством. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти.
У нас с Ли?сой все превосходно получается на железной кровати, усмехнулся про себя майор.
– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?
– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал его спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.
Товарищ Миронов не доехал до Крыма, лечения не последовало, этого профессор Одинец-Левкин не знал. Соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался неразговорчивым – и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных показаний.
– Еще я лечил дочь товарища... – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она сама собирала цветы. Я видел фотографию, на которой она идет по саду.
Майор Каганов кивнул. Девочка оказалась политически грамотная. « Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног. Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим знакомым. Он рекомендовал мне настойку от травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги». Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику – бон, и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. Он говорил – солярные знаки. Она не знает. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране, дескать, партия уверена, что ее давно следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Это ведь хорошо. А украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это – лить воду на мельницу фашизма.
Еще профессор Одинец-Левкин лечил комдива Ивана Сергеевича Костромского.
Лихой герой Гражданской войны, комдив Костромской прославился дерзкими рейдами своего летучего отряда в стан беляков. Неоднократно ранен, почти потерял зрение, ходил с палочкой. С фронтов Гражданской войны привез туберкулез и последствия тяжелой контузии в голову. Такой суровый, что, когда умывался, даже не закрывал глаза.
Майор Каганов понимающе кивал.
Все было так, как говорил профессор.
Только числившийся военным инвалидом лихой комдив товарищ Иван Сергеевич Костромской оказался не таким уж простым. Глаза его, правда, часто воспалялись. Профессор Одинец-Левкин особенным образом заваривал траву арауку и густым отваром протирал больному глаза, хотя органами НКВД давно установлено, что враги пролетариата слепнут чаще не от ран, а от собственного бешенства. Через некоторое время бывший комдив стал видеть без сильных очков, даже устроился в отдел кадров большого тракторного завода. Там его и разоружили.
– А товарища Углового я лечил росой. – Голос профессора Одинца-Левкина окреп. – У товарища Углового развилась сильная гангрена. Самые опытные врачи настаивали на операции, считали, что правую руку надо отнять. Но к тому времени у товарища Углового и так уже все отняли. Не семья у него была, а сплошные соцвреды, даже малые дети – настоящее шпионское гнездо. Я обмывал товарища Углового утренней росой, потом, уложив под солнце, прижигал руку через толстую лупу. Начав с полуминуты, довел счет до десяти минут, и таким образом спас товарищу Угловому руку.
Что ж, это можно поставить профессору в плюс, усмехнулся майор.
Товарищ Угловой трудится сейчас на лесозаготовках где-то под Саранском.
Майор шумно высморкался, и профессор Одинец-Левкин вздрогнул, моргнул непроизвольно. Сержант Дронов любил смотреть, как профессор соцвред моргает. Он внезапно стрелял из нагана поверх его головы (штукатурка сыпалась с грязных стен) и профессор быстро и смешно моргал. «Знаешь, падла, что привело тебя в стан врага?» – весело спрашивал сержант. И сам отвечал: «Болезненное сознание неполноценности собственной личности, постоянно ущемляемое бестолковым, беспорядочным и низкопробным образом жизни». Нарком внутренних дел требовал умения ловко подходить к подследственному, вот сержант и заучивал наизусть такие умные фразы. Скорпионы, они ведь полые, никакого в них наполнителя.
«Разве на вас такое болезненное состояние не может распространиться?»
«Не может, – весело отвечал сержант. – Я не какой-то архат. Я – пролетарских кровей, правильный человек».
Слова об архатах оживили профессора.
Архаты каждое столетие делают попытку просвещения мира.
Неясно, видел ли в этот момент профессор Одинец-Левкин мир таким, каким он был в реальности. Например, графин с водой, пыльный стол под зеленым сукном. Профессор запутался. Все попытки просвещения такого пыльного, такого несовершенного мира бесполезны. По крайней мере, ни одна не удалась.
– Но такое положение дел будет нарушено, – с тайным протестом возразил майору профессор. – Когда я дойду до Калапы, это будет нарушено. Калапа – столица Шамбалы. Она лежит к северу от Сиккима. Я знаю путь к Шамбале. Он лежит где-то между сорок пятым и пятидесятым градусами широты, в районе реки Сита, или реки Яксарт. Когда партия убедится, что мой арест всего лишь досадная ошибка, экспедиция будет продолжена.
– И вы сможете провести в Калапу кавалерийский отряд с пулеметами и с парой полевых орудий?
– С пулеметами? С парой полевых орудий? – Одинец-Левкин непонимающе глянул на майора. – Как это, полевых орудий? В Шамбалу идут с открытым сердцем.
– Разве надежное оружие мешает открытости?
– В Шамбалу идут за знанием.
Майор кивнул:
– Конечно, за знанием.
И еще раз удовлетворенно кивнул:
– Все добытые знания мы отдадим народу.
– Но истинным знанием могут владеть немногие.
– Вы – соцвред. А партия думает иначе, – возразил майор. – Партия считает, что любое знание должно принадлежать народу.
– Как же так? Знание нельзя делить на всех поровну, – возразил профессор Одинец-Левкин. – Знание по своей природе материально. – Он боялся спорить, но уступать не хотел, вдруг понял, сейчас его бить не будут. – Количество знаний в любом конкретном месте и в любое конкретное время всегда строго ограничено. Как, скажем, ограничено количество песка в пустыне или воды в озере. Понимаете? Воспринятое в большом количестве одним человеком или небольшой группой, знание помогает получать прекрасные результаты. Но если его распределить между многими людьми, то пользы не будет, один вред будет. Небольшое количество знаний ничего не может изменить в жизни людей, тем более в понимании мира. Истинные знания должны быть сосредоточены в немногих руках, тем более что большинство людей вообще не хотят никаких знаний. Даже тех, что необходимы для повседневных нужд.
– Чем занимался ваш отец?
– Служил в музыкальной команде.
– А потом? Когда вышел в отставку?
– Работал обходчиком железнодорожных путей.
– А в старом городском справочнике указано, что ваш отец одно время держал питейное заведение.
– Это было недолго. Он разорился.
– Но держал, держал! Вы хотели скрыть это?
– Я не счел нужным говорить о том, что сам знаю мало.
– А у нас есть сведения, что питейное заведение вашего отца сразу задумывалось как настоящий притон.
– Я не знал. Я бы не стал скрывать.
Теперь майор видел, что сержант Дронов хорошо поработал с подследственным. На главные вопросы профессор Одинец-Левкин отвечал так, как в общем и следует отвечать соцвреду.
– Вы не будете меня бить?
– В органах не бьют. В органах добывают истину.
– А ваш коллега меня бил, – голос профессора дрогнул. – Не знаю, что он хотел добыть. Я его боялся и многого не говорил. А вот вы не бьете, и я откровенен с вами. Вы хороший человек, вас Бог послал.
– Не Бог, а партия.
– Пусть партия. Ей спасибо.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова, а если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию астрономических мироедов... черт, мироведов... и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только такие, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов... черт, мироведов... поступали давно. Ли?са, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования. То есть, грязную работу нам, а результаты пополам.
Да-с.
Так вот.
Майор поднял трубку.
В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.
В той же папке лежали показания людей, о которых профессор никогда не думал, имена которых в голову ему не приходили. Представляю, как старик был бы потрясен, вдруг подумал майор, узнав, что Ли?са живет со мной и впредь собирается делить со мной ложе. И Ли?са, конечно, была бы не меньше потрясена, узнай она, что я каждый день работаю с ее отцом.
Возможно, с ней придется расстаться.
Сестру я отправил. Она в безопасности. Следует решить вопрос с Ли?сой.
Майор сурово посмотрел на профессора. Голос в телефонной трубке хорошо прочищал мозги. Комиссар госбезопасности Суров был настроен по-деловому. Он приказывал майору Каганову сдать все материалы, к которым был причастен враг народа бывший сержант безопасности Дронов, сущность которого, наконец, выявлена. (Значит, сержанта взяли буквально двадцать-тридцать минут назад, когда он вышел из этого кабинета.) Комиссар госбезопасности Суров был по-деловому доволен. Такой хороший деловой стиль пришел в НКВД с новым наркомом.
Сегодня, милая Альвина.
Майор медленно положил трубку.
Потом, так же медленно, он поднял глаза на профессора:
– Послушайте, Дмитрий Иванович. Шамбала – это ведь целое учение о жизни?
Майор Каганов добился нужного эффекта. Профессор замер. До этого момента все чекисты казались ему одинаковыми. Как шутил (и дошутился) Карл Радек: аббревиатуру ОГПУ можно читать по-разному. Если слева направо, то получится: О Господи Помоги Убежать!А если справа налево, то: Убежишь Поймают Голову Оторвут. Но, оказывается, не нужно подходить к чекистам с одной меркой.
– Значит, Шамбала – это целое учение о жизни?
– Несомненно, – изумленно ответил профессор.
– И все махатмы относятся к Шамбале?
– И это несомненно.
– И воинство Ригден-Джапо относится к Шамбале?
Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора почти со страхом. В следственном кабинете НКВД услышать слова на понятном языке – это даже непонятнее, это даже страшнее, чем получить по ушам двумя папками.
– И Калачакра?
– Конечно.
– И Арьяварша, откуда ожидается Калки Аватар? И Агарти с подземными городами?
– Да, да! Много раз да!
– И Минг-сте? И Великий Яркас? – не останавливался майор. – И великие держатели Монголии? И жители Кама? И Беловодье Алтая? И Шабистан? И долина Лаоцзина? И черный камень? И Чудь подземная? – Он так и сверлил профессора взглядом. – И Белый Остров? И подземные ходы Турфана? И скрытые города Черчена? И подводный Китеж? И субурган Хотана? И священная долина посвящения Будды? И книга Утаншаня? И Таши-ламы? И Белый Бурхан?
– Вы... вы...
– О нет, я коснулся только поверхности.
– Но вы называете имена, которые известны немногим.
– Неужели вы думали, что вами у нас займутся исключительно дураки?
Теперь, когда телефонная трубка была повешена, когда стало ясно, что новая метла действительно метет чисто и целенаправленно, направление мыслей майора Каганова определилось. В конце концов, никто, кроме профессора Одинца-Левкина, не знает дорогу к Шамбале.
– В Гумском монастыре, на границе Индии и Непала, – негромко заговорил майор, зная по опыту, что именно такая интонация сильнее всего воздействует на подследственных, – вместо центрального изображения Будды возвышается гигантское изображение Майтрейи, Будды грядущего. Вы это знаете, правда? Оно выполнено подобно изображению в Таши-Лунпо, в святилище Таши-ламы, духовного вождя Тибета. Владыка Майтрейя сидит на троне, и ноги его не скрещены по восточному обычаю, а опущены на землю. Они даже достают носками до земли. Не удивительно ли? Ведь это знак скорого пришествия Владыки, я не ошибаюсь? Эпоха Шамбалы началась! Разве не так, Дмитрий Иванович? Смотрите мне в глаза! – сурово приказал майор. – Ригден-Джапо, владыка Шамбалы, уже подготовил войско для победного боя. Сотрудники и вожди Ригден-Джапо воплотились.
– И вы один из них!
Майор с удовлетворением отметил потрясение профессора.
Кони и люди ждут профессора Одинца-Левкина на Алтае, значит, дорога открыта на восток. Больше никуда. Когда я исчезну, меня начнут искать. Ориентировки отправят на польскую границу, на румынскую, наверное, в Москву, в Ленинград, в Харьков. Ну, где еще я могу прятаться? А профессор считает меня воплотившимся сотрудником Ригден-Джапо. Забрать с собой Ли?су? Отправить ее вслед за сестрой? Майор не зря так внимательно вникал в старые книги. Исполняются древние пророчества. Пришло время Шамбалы. Дмитрий Иванович Одинец-Левкин не лжет. В давних веках было предсказано, что перед временем Шамбалы произойдут поразительные события. Зверские войны опустошат многие страны, разве не так? Рухнут великие державы, подземный огонь сотрясет горы и океаны, Панчен Рипоче покинет Тибет, разве не так? Я не все, конечно, могу объяснить, но в этом сейчас нет нужды. Сержант Дронов хорошо поработал с профессором: Одинец-Левкин готов поверить, что я призван.Он своими глазами видит, как быстро и мощно исполняются древние пророчества. Слесарь Петров из маленького хозуправления привел в НКВД злостного инженера Ломова. Инженер обещал слесарю десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта – нужно было вбить железный болт в электрический кабель на большом заводе. Конечно, данное событие можно посчитать незначительным, на самом деле это не так. Это знаковое событие. Оно говорит об ужасной, всеобщей, всюду разгоревшейся борьбе. Таких людей, как слесарь Петров, будет полезно отправить в Шамбалу. События множатся. Они нарастают, как лавина. Обыкновенный, ничем не примечательный доцент пединститута помог органам разоблачить шпионскую работу собственной жены. Дворники с проспекта Сталина добровольно взяли на себя труд ежедневно докладывать о настроениях жильцов крупных домов. Люди тянутся к духовной чистоте, они не хотят терпеть дурного. Дмитрий Иванович смотрит на меня как на человека с улицы, но мы подружимся. У нас не может быть иначе. Возможно, профессора смущает мой потертый пиджак. Но так сейчас живут многие. У товарища Сталина вообще нет пиджака, а товарищ Сталин – воплощенный вождь. Если мы дойдем до Калапы, первая советская радиопередача из Шамбалы будет обращена к товарищу Сталину.
Профессор многое упустил, бродя по пустыням Азии.
Майор заглянул в папку. Там тоже было много удивительного.
Например, секретный сотрудник, укрывшийся под псевдонимом «ДД», докладывал майору о посещении кружка профессора Одинца-Левкина. « После доклада, длившегося почти полтора часа, делали опыты по передаче коллективной мысли. Получалось неотчетливо. Гражданин Колушкин никак не вписывался в ритм. Только когда его исключили из живой цепи, все одинаково правильно прочитали мысли археолога Лапина. Он мечтал о том, что индустриальные победы в будущем неизбежны».
Тут же хранилась записка, написанная рукой профессора Одинца-Левкина: « Прошу прервать допрос, чтобы дать мне возможность точно восстановить все факты моей вражеской деятельности». Судя по листам допроса, профессор добровольно признался в том, что в своей вражеской деятельности, в своих антисоветских мыслях и разговорах ориентировался на религиозно-мистический центр, который он называл Дюнхор.
Но теперь хватит разговоров. Вчера соцвреда Одинца-Левкина можно было рубить резкими словами, как червя лопатой, и он судорожно крутился под ее острием, признавая многочисленные ошибки, но сегодня так поступать неразумно. Институт ритма в Париже. Нелегальные денежные фонды. Сытые лошади на Алтае, опытные монголы-проводники. Дмитрий Иванович еще не раз скажет мне баярлаа –спасибо.
Судьба сержанта Дронова совершенно по-новому высветила будущее майора.
Чисто духовный свет.
Северное сияние – свет оттуда.
Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора Каганова.
Ну да. Эти странные новые люди многое видят, они наблюдательны, они роются в рукописях и в книгах, отнятых у подследственных, они изучают их. Рукописи и книги взяты из пустых умирающих квартир. Хозяева рассеялись, некоторые буквально. Зато майор знает, как переводится с санскрита Шамбала.
Источник счастья. Источник, недостижимый для тех, кто тянется к счастью, как к свежему пирогу, но открытый чистым сердцам. Источник, окруженный вершинами. За ледниками, за снежными перевалами нет болезней, нет голода и страданий. Как при коммунизме, думает майор Каганов. Он меня пытается пугать, он подбрасывает мне слова мнимой надежды, но внутренне догадывается, конечно, что вся эта суета – прямой путь к вырождению.
Кажется, майор дождался нужного звонка.
Он изменился, исчезло напряжение, мысли текут иначе.
Может, он даже догадывается, что совершенным можно стать в любых стенах – внимательно изучая Колесо жизни.
Раз, два, три – вижу три народа.
Раз, два, три – вижу три книги прихода Майтрейи.
Одна – от Благословенного, другая – от Асвогшеи, третья – от Тзон-Ка-Па.
Одна написана на Западе, другая – на Востоке, третья будет написана на Севере.
Раз, два, три – вижу три явления. Одно с мечом, другое – с законом, третье – со светом, ярким, но не слепящим.
Раз, два, три – вижу три летящих коня. Один – черный, другой – огненный, третий – снежный.
Раз, два, три – вижу свет.
Луч красный, луч синий, луч – серебряный.
Звонок явно изменил майора, придал ему уверенности.
Так верблюды еще робко, но все увереннее и увереннее вступают на поблескивающие пятна солончаков. Сиреневый туман, соленая густая слюна, ничего ясного впереди, но шаг сделан. Меня ждут в Монголии, думал Одинец-Левкин, не спуская глаз с майора. Меня ждут на Алтае. Люди простые, верят, что я вернусь. Без меня никто не решится пойти даже в соседнюю долину. Я должен вернуться, ведь они не владеют даже тем небольшим знанием, которое придало столько уверенности майору Каганову. Он думает, что я сломлен. Вот обман, который во благо. Сегодня, милая Альвина.Майор думает, что цитируемые им стишки на всех действуют одинаково. Но нельзя цитировать стишки и ждать немедленного результата, когда колеи непроезжие, все в тумане, и такая тоска подрагивает в мутных капельках, повисших в складках брезентового плаща. Майор инстинктивно ищет спасения. По своему недомыслию, физического.
«Помилуйте! Я ученый».
«У вас, наверное, широкий круг учеников и коллег?»
«Разумеется. У меня много учеников и последователей».
«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»
«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»
«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас порядочным человеком?»
«Ни минуты в этом не сомневаюсь!»
«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – « Невыносимый брюзга, отрицающий роль пролетариата. Издевался над идеей диктатуры пролетариата. Пытался завербовать меня в антисоветскую трудовую крестьянскую партию».
«Это обо мне? Там так написано?»
«Взгляните сами. Узнаёте почерк?»
«Узнаю, – ужаснулся профессор, на свою голову писавший фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»
«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».
«Но это же личные разговоры. Вы сами говорите, что личные. Никто, кроме нас, этого не слышал!»
«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».
«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».
«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».
«О боже! А лаборант Пшеничный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».
«Да, они не отрицают этого!»
«Вот видите! Они не отрицают!»
«Но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».
«Да, есть такой».
«Назовите имя?»
«А он не пострадает?»
«Если скажет правду, нет».
«Иван Александрович Тихомиров».
«Профессор экономической географии?»
«Да! Да! Именно он. Мы дружим с ним более тридцати лет».
«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.
Старая история. Никто не выдерживает давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.
– Чем вы занимались до отъезда в Азию?
– Писал научную монографию. И лечил людей.
– Вы имели разрешение на врачебную практику?
– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил только безнадежных больных.
Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов что-то не договаривает. Все друзья его предали. Только Ли?са не раз предупреждала. Просила быть осторожным. Особенно когда он бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но заказ на двоих!» – «А вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, не узнаю. А вы кто такой будете?» – «Я Зиновьев и Каменев». «Папа, – сказала тогда Ли?са, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным, он подведет тебя».
– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?
– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались врачи.
– Вы владеете какими-то своими особыми методами?
– Да, владею.
– Расскажите об этом.
– У нас привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от общего состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так... притушевывать внешние проявления... Наши врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням. Условия? Они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм. – Профессор Одинец-Левкин взглянул на майора с каким-то испуганным превосходством. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти.
У нас с Ли?сой все превосходно получается на железной кровати, усмехнулся про себя майор.
– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?
– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал его спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.
Товарищ Миронов не доехал до Крыма, лечения не последовало, этого профессор Одинец-Левкин не знал. Соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался неразговорчивым – и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных показаний.
– Еще я лечил дочь товарища... – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она сама собирала цветы. Я видел фотографию, на которой она идет по саду.
Майор Каганов кивнул. Девочка оказалась политически грамотная. « Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног. Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим знакомым. Он рекомендовал мне настойку от травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги». Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику – бон, и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. Он говорил – солярные знаки. Она не знает. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране, дескать, партия уверена, что ее давно следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Это ведь хорошо. А украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это – лить воду на мельницу фашизма.
Еще профессор Одинец-Левкин лечил комдива Ивана Сергеевича Костромского.
Лихой герой Гражданской войны, комдив Костромской прославился дерзкими рейдами своего летучего отряда в стан беляков. Неоднократно ранен, почти потерял зрение, ходил с палочкой. С фронтов Гражданской войны привез туберкулез и последствия тяжелой контузии в голову. Такой суровый, что, когда умывался, даже не закрывал глаза.
Майор Каганов понимающе кивал.
Все было так, как говорил профессор.
Только числившийся военным инвалидом лихой комдив товарищ Иван Сергеевич Костромской оказался не таким уж простым. Глаза его, правда, часто воспалялись. Профессор Одинец-Левкин особенным образом заваривал траву арауку и густым отваром протирал больному глаза, хотя органами НКВД давно установлено, что враги пролетариата слепнут чаще не от ран, а от собственного бешенства. Через некоторое время бывший комдив стал видеть без сильных очков, даже устроился в отдел кадров большого тракторного завода. Там его и разоружили.
– А товарища Углового я лечил росой. – Голос профессора Одинца-Левкина окреп. – У товарища Углового развилась сильная гангрена. Самые опытные врачи настаивали на операции, считали, что правую руку надо отнять. Но к тому времени у товарища Углового и так уже все отняли. Не семья у него была, а сплошные соцвреды, даже малые дети – настоящее шпионское гнездо. Я обмывал товарища Углового утренней росой, потом, уложив под солнце, прижигал руку через толстую лупу. Начав с полуминуты, довел счет до десяти минут, и таким образом спас товарищу Угловому руку.
Что ж, это можно поставить профессору в плюс, усмехнулся майор.
Товарищ Угловой трудится сейчас на лесозаготовках где-то под Саранском.
Майор шумно высморкался, и профессор Одинец-Левкин вздрогнул, моргнул непроизвольно. Сержант Дронов любил смотреть, как профессор соцвред моргает. Он внезапно стрелял из нагана поверх его головы (штукатурка сыпалась с грязных стен) и профессор быстро и смешно моргал. «Знаешь, падла, что привело тебя в стан врага?» – весело спрашивал сержант. И сам отвечал: «Болезненное сознание неполноценности собственной личности, постоянно ущемляемое бестолковым, беспорядочным и низкопробным образом жизни». Нарком внутренних дел требовал умения ловко подходить к подследственному, вот сержант и заучивал наизусть такие умные фразы. Скорпионы, они ведь полые, никакого в них наполнителя.
«Разве на вас такое болезненное состояние не может распространиться?»
«Не может, – весело отвечал сержант. – Я не какой-то архат. Я – пролетарских кровей, правильный человек».
Слова об архатах оживили профессора.
Архаты каждое столетие делают попытку просвещения мира.
Неясно, видел ли в этот момент профессор Одинец-Левкин мир таким, каким он был в реальности. Например, графин с водой, пыльный стол под зеленым сукном. Профессор запутался. Все попытки просвещения такого пыльного, такого несовершенного мира бесполезны. По крайней мере, ни одна не удалась.
– Но такое положение дел будет нарушено, – с тайным протестом возразил майору профессор. – Когда я дойду до Калапы, это будет нарушено. Калапа – столица Шамбалы. Она лежит к северу от Сиккима. Я знаю путь к Шамбале. Он лежит где-то между сорок пятым и пятидесятым градусами широты, в районе реки Сита, или реки Яксарт. Когда партия убедится, что мой арест всего лишь досадная ошибка, экспедиция будет продолжена.
– И вы сможете провести в Калапу кавалерийский отряд с пулеметами и с парой полевых орудий?
– С пулеметами? С парой полевых орудий? – Одинец-Левкин непонимающе глянул на майора. – Как это, полевых орудий? В Шамбалу идут с открытым сердцем.
– Разве надежное оружие мешает открытости?
– В Шамбалу идут за знанием.
Майор кивнул:
– Конечно, за знанием.
И еще раз удовлетворенно кивнул:
– Все добытые знания мы отдадим народу.
– Но истинным знанием могут владеть немногие.
– Вы – соцвред. А партия думает иначе, – возразил майор. – Партия считает, что любое знание должно принадлежать народу.
– Как же так? Знание нельзя делить на всех поровну, – возразил профессор Одинец-Левкин. – Знание по своей природе материально. – Он боялся спорить, но уступать не хотел, вдруг понял, сейчас его бить не будут. – Количество знаний в любом конкретном месте и в любое конкретное время всегда строго ограничено. Как, скажем, ограничено количество песка в пустыне или воды в озере. Понимаете? Воспринятое в большом количестве одним человеком или небольшой группой, знание помогает получать прекрасные результаты. Но если его распределить между многими людьми, то пользы не будет, один вред будет. Небольшое количество знаний ничего не может изменить в жизни людей, тем более в понимании мира. Истинные знания должны быть сосредоточены в немногих руках, тем более что большинство людей вообще не хотят никаких знаний. Даже тех, что необходимы для повседневных нужд.
– Чем занимался ваш отец?
– Служил в музыкальной команде.
– А потом? Когда вышел в отставку?
– Работал обходчиком железнодорожных путей.
– А в старом городском справочнике указано, что ваш отец одно время держал питейное заведение.
– Это было недолго. Он разорился.
– Но держал, держал! Вы хотели скрыть это?
– Я не счел нужным говорить о том, что сам знаю мало.
– А у нас есть сведения, что питейное заведение вашего отца сразу задумывалось как настоящий притон.
– Я не знал. Я бы не стал скрывать.
Теперь майор видел, что сержант Дронов хорошо поработал с подследственным. На главные вопросы профессор Одинец-Левкин отвечал так, как в общем и следует отвечать соцвреду.
– Вы не будете меня бить?
– В органах не бьют. В органах добывают истину.
– А ваш коллега меня бил, – голос профессора дрогнул. – Не знаю, что он хотел добыть. Я его боялся и многого не говорил. А вот вы не бьете, и я откровенен с вами. Вы хороший человек, вас Бог послал.
– Не Бог, а партия.
– Пусть партия. Ей спасибо.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова, а если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию астрономических мироедов... черт, мироведов... и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только такие, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов... черт, мироведов... поступали давно. Ли?са, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования. То есть, грязную работу нам, а результаты пополам.
Да-с.
Так вот.
Майор поднял трубку.
В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.
В той же папке лежали показания людей, о которых профессор никогда не думал, имена которых в голову ему не приходили. Представляю, как старик был бы потрясен, вдруг подумал майор, узнав, что Ли?са живет со мной и впредь собирается делить со мной ложе. И Ли?са, конечно, была бы не меньше потрясена, узнай она, что я каждый день работаю с ее отцом.
Возможно, с ней придется расстаться.
Сестру я отправил. Она в безопасности. Следует решить вопрос с Ли?сой.
Майор сурово посмотрел на профессора. Голос в телефонной трубке хорошо прочищал мозги. Комиссар госбезопасности Суров был настроен по-деловому. Он приказывал майору Каганову сдать все материалы, к которым был причастен враг народа бывший сержант безопасности Дронов, сущность которого, наконец, выявлена. (Значит, сержанта взяли буквально двадцать-тридцать минут назад, когда он вышел из этого кабинета.) Комиссар госбезопасности Суров был по-деловому доволен. Такой хороший деловой стиль пришел в НКВД с новым наркомом.
Сегодня, милая Альвина.
Майор медленно положил трубку.
Потом, так же медленно, он поднял глаза на профессора:
– Послушайте, Дмитрий Иванович. Шамбала – это ведь целое учение о жизни?
Майор Каганов добился нужного эффекта. Профессор замер. До этого момента все чекисты казались ему одинаковыми. Как шутил (и дошутился) Карл Радек: аббревиатуру ОГПУ можно читать по-разному. Если слева направо, то получится: О Господи Помоги Убежать!А если справа налево, то: Убежишь Поймают Голову Оторвут. Но, оказывается, не нужно подходить к чекистам с одной меркой.
– Значит, Шамбала – это целое учение о жизни?
– Несомненно, – изумленно ответил профессор.
– И все махатмы относятся к Шамбале?
– И это несомненно.
– И воинство Ригден-Джапо относится к Шамбале?
Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора почти со страхом. В следственном кабинете НКВД услышать слова на понятном языке – это даже непонятнее, это даже страшнее, чем получить по ушам двумя папками.
– И Калачакра?
– Конечно.
– И Арьяварша, откуда ожидается Калки Аватар? И Агарти с подземными городами?
– Да, да! Много раз да!
– И Минг-сте? И Великий Яркас? – не останавливался майор. – И великие держатели Монголии? И жители Кама? И Беловодье Алтая? И Шабистан? И долина Лаоцзина? И черный камень? И Чудь подземная? – Он так и сверлил профессора взглядом. – И Белый Остров? И подземные ходы Турфана? И скрытые города Черчена? И подводный Китеж? И субурган Хотана? И священная долина посвящения Будды? И книга Утаншаня? И Таши-ламы? И Белый Бурхан?
– Вы... вы...
– О нет, я коснулся только поверхности.
– Но вы называете имена, которые известны немногим.
– Неужели вы думали, что вами у нас займутся исключительно дураки?
Теперь, когда телефонная трубка была повешена, когда стало ясно, что новая метла действительно метет чисто и целенаправленно, направление мыслей майора Каганова определилось. В конце концов, никто, кроме профессора Одинца-Левкина, не знает дорогу к Шамбале.
– В Гумском монастыре, на границе Индии и Непала, – негромко заговорил майор, зная по опыту, что именно такая интонация сильнее всего воздействует на подследственных, – вместо центрального изображения Будды возвышается гигантское изображение Майтрейи, Будды грядущего. Вы это знаете, правда? Оно выполнено подобно изображению в Таши-Лунпо, в святилище Таши-ламы, духовного вождя Тибета. Владыка Майтрейя сидит на троне, и ноги его не скрещены по восточному обычаю, а опущены на землю. Они даже достают носками до земли. Не удивительно ли? Ведь это знак скорого пришествия Владыки, я не ошибаюсь? Эпоха Шамбалы началась! Разве не так, Дмитрий Иванович? Смотрите мне в глаза! – сурово приказал майор. – Ригден-Джапо, владыка Шамбалы, уже подготовил войско для победного боя. Сотрудники и вожди Ригден-Джапо воплотились.
– И вы один из них!
Майор с удовлетворением отметил потрясение профессора.
Кони и люди ждут профессора Одинца-Левкина на Алтае, значит, дорога открыта на восток. Больше никуда. Когда я исчезну, меня начнут искать. Ориентировки отправят на польскую границу, на румынскую, наверное, в Москву, в Ленинград, в Харьков. Ну, где еще я могу прятаться? А профессор считает меня воплотившимся сотрудником Ригден-Джапо. Забрать с собой Ли?су? Отправить ее вслед за сестрой? Майор не зря так внимательно вникал в старые книги. Исполняются древние пророчества. Пришло время Шамбалы. Дмитрий Иванович Одинец-Левкин не лжет. В давних веках было предсказано, что перед временем Шамбалы произойдут поразительные события. Зверские войны опустошат многие страны, разве не так? Рухнут великие державы, подземный огонь сотрясет горы и океаны, Панчен Рипоче покинет Тибет, разве не так? Я не все, конечно, могу объяснить, но в этом сейчас нет нужды. Сержант Дронов хорошо поработал с профессором: Одинец-Левкин готов поверить, что я призван.Он своими глазами видит, как быстро и мощно исполняются древние пророчества. Слесарь Петров из маленького хозуправления привел в НКВД злостного инженера Ломова. Инженер обещал слесарю десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта – нужно было вбить железный болт в электрический кабель на большом заводе. Конечно, данное событие можно посчитать незначительным, на самом деле это не так. Это знаковое событие. Оно говорит об ужасной, всеобщей, всюду разгоревшейся борьбе. Таких людей, как слесарь Петров, будет полезно отправить в Шамбалу. События множатся. Они нарастают, как лавина. Обыкновенный, ничем не примечательный доцент пединститута помог органам разоблачить шпионскую работу собственной жены. Дворники с проспекта Сталина добровольно взяли на себя труд ежедневно докладывать о настроениях жильцов крупных домов. Люди тянутся к духовной чистоте, они не хотят терпеть дурного. Дмитрий Иванович смотрит на меня как на человека с улицы, но мы подружимся. У нас не может быть иначе. Возможно, профессора смущает мой потертый пиджак. Но так сейчас живут многие. У товарища Сталина вообще нет пиджака, а товарищ Сталин – воплощенный вождь. Если мы дойдем до Калапы, первая советская радиопередача из Шамбалы будет обращена к товарищу Сталину.
Профессор многое упустил, бродя по пустыням Азии.
Майор заглянул в папку. Там тоже было много удивительного.
Например, секретный сотрудник, укрывшийся под псевдонимом «ДД», докладывал майору о посещении кружка профессора Одинца-Левкина. « После доклада, длившегося почти полтора часа, делали опыты по передаче коллективной мысли. Получалось неотчетливо. Гражданин Колушкин никак не вписывался в ритм. Только когда его исключили из живой цепи, все одинаково правильно прочитали мысли археолога Лапина. Он мечтал о том, что индустриальные победы в будущем неизбежны».
Тут же хранилась записка, написанная рукой профессора Одинца-Левкина: « Прошу прервать допрос, чтобы дать мне возможность точно восстановить все факты моей вражеской деятельности». Судя по листам допроса, профессор добровольно признался в том, что в своей вражеской деятельности, в своих антисоветских мыслях и разговорах ориентировался на религиозно-мистический центр, который он называл Дюнхор.
Но теперь хватит разговоров. Вчера соцвреда Одинца-Левкина можно было рубить резкими словами, как червя лопатой, и он судорожно крутился под ее острием, признавая многочисленные ошибки, но сегодня так поступать неразумно. Институт ритма в Париже. Нелегальные денежные фонды. Сытые лошади на Алтае, опытные монголы-проводники. Дмитрий Иванович еще не раз скажет мне баярлаа –спасибо.
Судьба сержанта Дронова совершенно по-новому высветила будущее майора.
* * *
Свет Шамбалы.Чисто духовный свет.
Северное сияние – свет оттуда.
Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора Каганова.
Ну да. Эти странные новые люди многое видят, они наблюдательны, они роются в рукописях и в книгах, отнятых у подследственных, они изучают их. Рукописи и книги взяты из пустых умирающих квартир. Хозяева рассеялись, некоторые буквально. Зато майор знает, как переводится с санскрита Шамбала.
Источник счастья. Источник, недостижимый для тех, кто тянется к счастью, как к свежему пирогу, но открытый чистым сердцам. Источник, окруженный вершинами. За ледниками, за снежными перевалами нет болезней, нет голода и страданий. Как при коммунизме, думает майор Каганов. Он меня пытается пугать, он подбрасывает мне слова мнимой надежды, но внутренне догадывается, конечно, что вся эта суета – прямой путь к вырождению.
Кажется, майор дождался нужного звонка.
Он изменился, исчезло напряжение, мысли текут иначе.
Может, он даже догадывается, что совершенным можно стать в любых стенах – внимательно изучая Колесо жизни.
Раз, два, три – вижу три народа.
Раз, два, три – вижу три книги прихода Майтрейи.
Одна – от Благословенного, другая – от Асвогшеи, третья – от Тзон-Ка-Па.
Одна написана на Западе, другая – на Востоке, третья будет написана на Севере.
Раз, два, три – вижу три явления. Одно с мечом, другое – с законом, третье – со светом, ярким, но не слепящим.
Раз, два, три – вижу три летящих коня. Один – черный, другой – огненный, третий – снежный.
Раз, два, три – вижу свет.
Луч красный, луч синий, луч – серебряный.
Звонок явно изменил майора, придал ему уверенности.
Так верблюды еще робко, но все увереннее и увереннее вступают на поблескивающие пятна солончаков. Сиреневый туман, соленая густая слюна, ничего ясного впереди, но шаг сделан. Меня ждут в Монголии, думал Одинец-Левкин, не спуская глаз с майора. Меня ждут на Алтае. Люди простые, верят, что я вернусь. Без меня никто не решится пойти даже в соседнюю долину. Я должен вернуться, ведь они не владеют даже тем небольшим знанием, которое придало столько уверенности майору Каганову. Он думает, что я сломлен. Вот обман, который во благо. Сегодня, милая Альвина.Майор думает, что цитируемые им стишки на всех действуют одинаково. Но нельзя цитировать стишки и ждать немедленного результата, когда колеи непроезжие, все в тумане, и такая тоска подрагивает в мутных капельках, повисших в складках брезентового плаща. Майор инстинктивно ищет спасения. По своему недомыслию, физического.