«А почему так?»
«Да потому что у нас китайцы-рабочие приходят на работу пешком. Сам подумай, поперли бы они за тысячу километров?»
Третий молчал. Красные прожилки испещряли румяные щечки мыслителя.
Еще два чела неторопливо прогуливались по деревянному тротуару перед кафе. Задумчивые, напряженные. Не смотрели в сторону празднующих. Один слегка прихрамывал, другой то и дело одергивал пиджак – видно, жал под мышками.
Кора остановилась.
К кому придут сегодня?
Взгляд Коры был прикован к темному трехэтажному кирпичному зданию.
Аттиковый этаж, жестяные петушки над кирпичными трубами, странно, что их еще не снесли в ломбард.
А водочка в графинчике убывала.
Который в косоворотке, напористо повторял:
«А про Хану Глас забыли! Забыли, говорю, про Хану Глас!»
«Оставь! Кто сейчас ездит в Германию?»
«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».
«Ну, вот, доездишься. Где теперь Савичев?»
«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!».
Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Его слюни вспомнились и монгольские скулы. Сволочь. Выжидает.Даже зубы сжала. Подпишет что угодно. И компромат у него есть. На все случаи жизни есть.Ее тошнило от тоски. Он думает, я хороша. Он думает, вынесет кривая. И этот тоже.Теперь Кора переключилась на меня. Все надо из него вытягивать силой, хитростью. Надоел мир, в котором все из людей надо вытягивать силой, хитростью. И зачем сны?У многих есть тайные, тщательно скрываемые страшилки. У Коры такая тоже была. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Раскручивающееся, засасывающее пространство. Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком не могли спасти студентку-вечерницу от снов. Я чувствовал, как ей тошно.
Который в косоворотке спрашивал с напором:
«Зайца хочешь? Лесного хочешь?»
«А поймаю, что делать с ним?»
«Сперва поймай. Потом делай что хочешь».
Может, уже позвонили... Нет, он должен успеть...
Я не хотел читать мысли Коры, но она их не скрывала.
Между деревьями помаргивали нежные расплывчатые огни, электричества в общем было мало, там и тут смутно проступали сквозь листву серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто в узких переулках постоянно висела пыль, черт разберет нелепости провинциальной перспективы.
«Портной Михельсон, он же и мадам».
Никогда не видел таких нелепых вывесок.
«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».
«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».
И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».
В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек, помахал кому-то рукой. Мелькнуло серое лицо, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от пьяниц, от долетающих до нас слов. Воротило от пыли, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой!Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но женщина в шляпке даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Иностранец. Нет, не презирала, – она боялась! С иностранцем – хуже чем с животным. И алкаши на террасе старались не замечать меня, смотрели как на пустое место. Говорят, профили древних греков напоминали бараньи...
– Уумои дела.
– Вы жили в Монголии?
– С чего вы это взяли?
Кора не ответила.
Сволочь!Так она думала. Наплевать на людей, на мир.
Впрочем, набор ругательств оказался у нее не таким уж богатым.
Молча мы обогнули террасу. Справа снова выявились побеленные известью колонны рабочего клуба, красный флаг над ним. Р.С.Ф.С.Р. Может, тут готовились к какому-то празднику? На ступенях инвалид отстегнул деревянную ногу, чесался, смотрел в пространство, бросив шапку на каменную ступеньку. У забора подозрительная парочка разглядывала написанные от руки объявления. Кочегар курил у открытой двери котельной. Легко будет отыскать этот угол. Дома обдумаю случившееся и обязательно сюда вернусь. Не буду торопиться. Увижу Кору. Может, к тому времени она отойдет от своей непонятной ненависти. Может, к тому времени она поймет, что я не тот человек, которого они искали. В этом районе каждый житель заметен. Все слова они произносят так, будто читают по книге с опечатками. У них тут опечатки вроде местного говора. А еще приметная лиственница. И рабочий клуб с красным флагом.
Что-то неправильное чувствовалось в окружающем.
Впрочем, у большинства пользователей в мире «винды» кривые, а прикладные программы все-таки работают.
– Видите кочегара?
Я кивнул.
– У него университетское образование, – с непонятным вызовом произнесла Кора. – Он заканчивал Сорбонну, имеет диплом.
– Зачем же теряет квалификацию?
Неужели он правда не понимает?
– Посмотрите туда!
– Вижу. Там окно светится.
– Это окно в квартире моего брата.
– Хотите нас познакомить? Зайдем к нему?
Не может быть, чтобы он не понимал! Нет, не может такого быть!
Ладно. Я не хотел спорить. И объяснять ничего не хотел. Глядя на парочку, уютно устроившуюся на скамье, вдруг представил, как нежно и влажно поддались бы губы Коры под моими губами. Противно пустил слюну, как сержант Дронов. Когда ты захочешь.Кора была упакована в свои праздничные тряпки, как рождественский подарок. К черту! Из него тянуть слова – как резину.Ну да. Не стоило ей обманываться. Ей, наверное, было бы противно терпеть мои поцелуи...
Неужели ничего? Совсем ничего? Неужели он ничего не вспомнит?
Деревянные крылечки, палисадники, заросшие пыльной крапивой, – мы, несомненно, находились на окраине города. Черные, будто антрацитовые лужи, в которые даже при свете фонарей можно смотреться, как в зеркало. Неподалеку ритмично ударял паровой молот. Пусть смотрит.Коре было противно. О, Боже, Боже!Впрочем, Боже был для нее всего лишь фигурой речи. Никаких приступов религиозности. Зачем она затянулась во все эти тряпки? Когда ты захочешь.Целовать плечи, лопатки, читать строку за строкой. Я хотел ее. Он видит только то, что видит. Ничего больше.Кора была в отчаянии. Она не собиралась входить в мои проблемы. Место мыши в амбаре, это само собой. Да и какие это проблемы, думала она, не помнить, не чувствовать. И мучительно хмурилась. Узнай, узнай!Неподалеку два задумчивых чела все еще прогуливались по тротуару. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак. Они поднимутся позже. Они поднимутся позже. У них намечено время. Они всегда поднимаются под утро.Кора цепенела от своих мыслей . Они тоже видят в окошке свет...
– Кого они пасут?
Догадался. Она покачала головой.
– Вашего брата? Я правильно понял?
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом, – дрогнувшим голосом произнесла Кора. Ума не приложу, почему она думала обо мне так беспощадно.
Троица на террасе прикончила второй графинчик.
«А ты на рынок загляни! Ты загляни, загляни на рынок!»
«Да чего там заглядывать? Чего я там не видел? Все то же самое!»
«А ты загляни, загляни, паразит. Ты загляни, сам увидишь. Там куры – как куры. Я на таких курах за зиму пять кило набрал».
«Ну, ты крепкий культурник!»
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом, – с ненавистью повторила Кора.
В ее голосе звучала безнадежность. Она не верила мне. Ее знобило. «Надо брать венские булочки, а к ним черный чай непременно с сахаром». Плетеные стулья под алкашами поскрипывали. Мысли Коры занимал свет в окне. Сволочь! Сволочь!
Я ни в чем не винил ее.
Мифы и реальность часто не совпадают.
В реальной жизни древние греки раз в год везли на Крит самых красивых девушек – в жертву кровожадному Минотавру. До острова далеко. Пока плыли, выпивалось море вина. На открытых палубах происходило такое, что по прибытии в страшный порт девушки сами требовали вина и продолжения банкета, а перепуганный Минотавр забивался в самый дальний уголок своего дворца и злобно мычал: «Здесь Лабиринт, а не блядский двор!» Сравните с мифами. Разница бросается в глаза, правда?
Прихрамывающий чел подал незаметный знак парочке на скамье.
Парочка напряглась. Не влюбленные это были, а два мордастых придурка, играющих свою игру. Один незаметно кивнул прихрамывающему и развернул газету.
«Смотри. Снова выборы в академию».
«Ну и что?» – буркнул второй.
«Где их столько берут?»
«Кого?»
«Академиков этих».
Он близоруко поднес газету к глазам:
– «В числе избранных – три крупных специалиста в различных областях механики. – Мне показалось, он рассчитывал, что Кора и я его услышим. – Доктор математических наук Н. И. Мусхелишвили известен как создатель советской школы теории упругости, имеющей большое прикладное значение». Это хорошо, – несколько фальшиво одобрил он, не отрываясь от текста. Он точно хотел, чтобы мы с Корой его услышали. – «Тов. Мусхелишвили – председатель Грузинского филиала Академии наук, депутат Верховного Совета СССР». Достойные, достойные граждане. «Доктор физико-математических наук Н. Д. Папалекси – крупный авторитет по вопросам теоретической и экспериментальной радиотехники. Доктор технических наук М. В. Шулейкин – по радиосвязи. Доктор физико-математических наук В. П. Линник – по оптической технике».
– Ты погоди, – насторожился второй. – Граждане-то они граждане, но фамилии. Ты что, не чуешь?
Первый не ответил.
Бубнил, не отрываясь:
– «Депутат Верховного Совета СССР Е. М. Ярославский является автором ряда исследований по истории революционного движения в России. Доктор исторических наук, депутат Верховного Совета Грузинской республики, орденоносец И. А. Джавахишвили – один из крупнейших знатоков истории Грузии, Армении и Ближнего Востока. Доктор философских наук Я. А. Манандян – даровитый ученый, специалист по истории Армении древних и средних веков. Доктор философских наук М. Б. Митин плодотворно работает в области истории философии и диалектического материализма». Мы гордиться должны такими.
– А мы гордимся.
Я вдруг уловил мысли чела.
Звали его Павел. Павел Григорьевич.
Он уже пожалел о своем замечании насчет имен.
Сверху – там все знают. Ненужные имена в список не попадут.
– «Академик В. П. Никитин входит в высшее научное учреждение нашей страны с фундаментальными книгами, с оригинальными теоретическими исследованиями. Его знают многие профессора, многие студенты. На учебниках В. П. Никитина вырастают советские специалисты-электросварщики». Вот какие у нас люди, – с гордостью укорил себя Павел Григорьевич. – «Торжественное молчание установилось в зале академических собраний. Вдумчиво слушают старые академики краткую повесть научной жизни новых товарищей. Звучит имя Владимира Николаевича Образцова. У него есть книги, у него много научных книг, но с академиком Образцовым входит в стены Академии живой, ритмический шум железнодорожного транспорта. Старая, цеховая наука пренебрежительно относилась к технике. Она не понимала, какую ценность для теоретической мысли, для теоретических обобщений представляет железнодорожное движение с его гигантским размахом, с множеством научных проблем».
Закинув голову, Кора смотрела на освещенное окно.
Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком.
Ах, Рио-Рита!Свет в окне горел. В этом было много печали. Даже для одинокой студентки-вечерницы. Ничто не прерывается.На террасе говорливая троица заказала новую бутылку ликера.
Я изумился:
– Кора, это же коллекционная бутылка!
– Ну и что? – Она холодно повела плечом. – У нас все принадлежит простым людям.
– Но это бенедиктин! Там на бутылке выдавлено: Datur omnibus mori.
– Как такое перевести?
– Все смертны.
Кора промолчала.
Бог правды. Теперь она снова обратилась к Богу, и снова Бог был для нее только фигурой речи. Древняя Азия. Междуречье. Бог Шамаш. Случись такое сейчас, бог Шамаш носил бы галифе и сапоги, как сержант Дронов.Она умирала от ненависти. Неужели он ничего не узнает?Она думала обо мне. Неужели все зря и свет в окне погаснет? Не может быть, чтобы все казалось ему чужим. Должен же он вспомнить что-то! Официант в кафе. У него две судимости, но он из социально близких. Выпускник Сорбонны, враг, да. Но они помнят...
Что-то тем временем изменилось.
Прихрамывающий и его напарник поднялись на террасу.
В глубине террасы продолжали танцевать. Обреченно мелькали тени. Ах, Рио-Рита!Танцевали как во сне. Как заколдованные. Отмечая такт музыки почти неуловимым покачиванием плеча, Кора молча смотрела на окно третьего этажа. Только под утро. Свет в окне горел. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.
В руках пьяной троицы появились документы.
– Вы отпустите их?
Я изумленно посмотрел на Кору.
Отпущу их? Я? У него мозгов нет. Кора снова уставилась на окно.
Может, не сегодня.У нее тяжело билось сердце, мысли наплывали урывками.
У нас тут как на кладбище, только все живые. Кора в отчаянии смотрела на освещенное окно, а я смотрел на нее. Свет фонарей ронял на людей мягкие двусмысленные пятна. Не мир, а букет чудесных алгебраических загадок. Вы отпустите их?Неужели она спросила это всерьез? Неужели не понимает? Мир устойчив потому, что стоит на плотве. Киты давно сдохли. Нет китов. Они лежат на дне океана, кости занесло илом, а мир как стоял, так и стоит на грандиозном облаке плотной мельтешащей плотвы: на наших мелочных желаниях, на наших неизлечимых привычках. Выпить пивка, сгонять в шашки. Кому я могу помочь? Кого я могу остановить? Мы видели, как прихрамывающий и его напарник увели всю троицу. Взвыла труба, хлопнула пробка от шампанского. Оставшаяся плотва праздновала спасение. Прямо на глазах у них кого-то заглотала акула, но ведь они живы!
За сараями у речки ходят белые овечки. Щиплют травушку овечки за сараями у речки. Огромная пестрая женщина, круглая, как матрешка, вышла на крошечную сцену в дальнем углу террасы. Прямо не женщина, а мясная сказка. Никакого этого депрессивного рока. Взвыли тарелки, заныла медная труба. Облако плотвы вздрогнуло, замутилось.
А трава-то, а трава-то, а в траве-то хоть ныряй.
Кора беспомощно, все с тем же отчаянием уставилась на меня.
За сараями у речки есть глубокое бучило.Под беретиком Коры ругательства мешались с непониманием. Меня тетя научила мыть холсты на быстротечке.Я тем более ничего не понимал . Уж я мыла, полоскала, и белила, и сушила, и катала. А водичка – гуль, гуль, гуль, гурковала. Гуль, гуль, гуль, гурковала.
Я боялся, что Кора сейчас заплачет.
А мне нравилось мясное чудовище на сцене. Оно весело и легко взмахивало толстыми ручками, притопывало толстыми ножками. За сараями у речки гуси белые гогочут. Гуси белые гогочут от утра до самой речки. Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!
При этих словах терраса взорвалась аплодисментами.
Плотва не боялась ночей темных! Взвыли, захлопали, заплескались, как утки.
Толстый человек попытался проскочить мимо меня. Он задыхался, истекал потом. Жирные плечи обтянуты грязной майкой-сеточкой, с брючного пояса свисает серебряная цепочка. Я сразу вспомнил выставку, на которую меня как-то водил Последний атлант. Такой же потный художник в такой же майке-сеточке демонстрировал облака, синюю речку, гусей, русалок, всякую другую интеллектуальную живность. А на вопросы отвечал: «Содержание моих картин мне неизвестно».
– Какой это город? – быстро спросил я.
– Никаких идей, я не местный. – Жирный дико взглянул на меня.
И у этого бак потек. Исчез, как провалился. Не знает. Ничего не знает.
Замкнув круг, мы в третий раз вышли к рабочему клубу. Под ногами сухо шуршала кожура расщелканных подсолнечных семечек.
Я затосковал.
Закончу игру, уеду в Сикким.
В сладкое средоточие Просветленных.
Там круглый год цветут магнолии и рододендроны.
Там волшебные скалы, исполняющие тайные желания.
Там под снежными вершинами отсвечивает нежной голубизной прозрачное Озеро утешений, над ним возвышается Тигровый холм.
Ах, город Дарджилинг! Я молча смотрел на девушку в темной шляпке, поднимающуюся по ступенькам террасы. В Дарджилинге не носят темных шляпок, там не носят золотистых чулок со стрелками, тосковал я, глядя, как девушка поднимается на террасу. Она явно гордилась особенным стилем, принятым на углу проспекта Сталина и улицы Карла Маркса. Это наша миллионерша. Я не стал требовать у Коры объяснений. Наверное, у девушки несколько таких шляпок.
Плотва гуляла.
Сушеная вобла, кружочки копченой колбасы.
Крошащийся сыр, недоваренный горох, белые и черные сухарики, запах пива.
Мы шли по улочкам, углублялись в переулки. Запущенные жилые дома. Такие же запущенные, замусоренные дворы. Разбитая мостовая. Кое-где светились квадратные окна, – прямо из темноты. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.Тяжко прогромыхал трамвай. Где нам искать профессора Одинца-Левкина?Усталый милиционер в белых перчатках приглядывал за очередью, молча выстроившейся к ночному дежурному магазину.
Шляпа, еще одна.
Пенсне, еще шляпа, на этот раз соломенная.
Мичурин, блин! Жили у старой женщины две рыбы фугу. Одна белая, другая серая – две веселых рыбы.Я болезненно чувствовал бесконечное презрение Коры.
– Когда вы меня отпустите?
– Да хоть сейчас.
Расслаивающееся время.
Крутящееся, засасывающее пространство.
Кора снова смотрела на светящееся в ночи окно.
– Но мы увидимся? – с надеждой спросил я.
– Никогда, – ответила Кора.
– Но почему? Почему?
– Вам нечего нам ответить.
Конкордия Аристарховна
Никаких молний, грома – просто дождь.
Темный, теплый, ночной, невыразимый. Без грусти, без воспоминаний.
Вам нечего нам ответить.Я просыпался, снова засыпал. Не знаю, что мне подсыпали в кофе, но смотрел я на мир как из огромной ямы. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Колеса влажно ползали в мокрых колеях. Ужас черного, засасывающего пространства. Тетрадь торчала из кармана. Приеду, решил, сожгу. Как Гоголь. Чтобы никому не попадалась на глаза.
Машину вел сержант Дронин. Сосредоточенный, в полувоенном кителе. На шее – кашне в рябчик. Молчал. Если оборачивался, меня пробивало холодком. «Сколько понадобится программистов, чтобы вкрутить лампочку в патрон?» Сержант, похоже, не знал, кто такие программисты. Буркнул, не оборачиваясь: «Хватит и одного».
«А вот и нет. Вкручивание лампочек – аппаратная проблема».
Он незаметно перекрестился.
«Давно работаете с Корой?»
На этот раз сержант не ответил.
Может, у него был приказ не обращать внимания на такие вопросы, не знаю.
Опять везут меня к оврагу, везут к оврагу убивать. А может, не хотел отвечать. Не знаю. Гегемон – руководитель гегемонии.Спрашивай, о чем хочешь, но ответа не жди.
Я засыпал, просыпался.
Светало. Лес сменился пустырями.
Над влажными отвалами курился синий дымок, на проселочную дорогу свернула колонна армейских грузовиков, никакого трафика. Потянулись частные постройки – домишки, палисадники, огороды. Солнца нет, рано еще. С неба накрапывает, стороны света не определишь. За кривыми изгородями зубчатым, серым хребтом обозначились городские застройки.
– Вылазь.
– А где мы?
– Сам разберешься.
Района я не знал, но спорить с сержантом не хотелось.
Вылез, стараясь не попасть башмаком в лужу. Раннее утро, на небольшую грязную площадь, искря, выкатился трамвай. Желтый, свеженький, умытый дождем. Запахло озоном. Номера я не видел, но у нас любым трамваем можно добраться до железнодорожного вокзала.
– Пока!
Сержант не ответил.
На развороте эмка вильнула.
Сержант оскалился. Жалел, что меня отпустили.
Будь стоиком, сказал я себе, разглядывая мерцающую дату.
Я даже не выругался. Если верить электронным часам (а почему не верить?), я вернулся из «Кобры» совсем недавно. По электронным часам получалось, что я буквально полчаса назад вышел из «Кобры» и вот – дома. Правда, на башмаках осталась грязь пригорода, я был немыт, одежда помята, опять же, тетрадь лежала на столе...
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?Я вынул из бара бутылку коньяка и плеснул в чайную чашку, ничего другого под рукой не оказалось.
«Черный аист».
Наверное, приносит негритят.
Нёбо обожгло. Я набрал Пашин номер.
– Ой, Сергей Александрович!
– Здравствуй, Ойлэ. Паша у тебя?
– А меня Паша учит всегда-всегда быть вежливой, – затараторила писательница. Наверное, хотела укорить меня за поздний (или ранний?) звонок. – Он, когда звонит, всегда-всегда спрашивает о здоровье. Но вы можете не спрашивать, у меня все хорошо.
Она радостно засмеялась:
– Что-то вы по голосу подвисший.
– Устал. Не спал долго.
– Еще бы! – таким сладким голоском могут говорить только очень ядовитые змеи. – Вы ведь не один ушли. Паша все видел. Он вроде пьяненький, а наблюдательность у него – как у Бунина. Нет, нет, Сергей Александрович, я не спрашиваю, с кем вы ушли. Какое мне дело, правда? Просто Паша все видел. А вы всегда такой сдержанный, – все же не выдержала она. – Ну, почему вы ушли с такой...
Я не позволил Ойлэ подыскать нужное определение.
– Разве я ушел из «Кобры» не один?
– Ой, не надо, Сергей Александрович. Паша все видел. Там внизу вас ждала эта...
Я снова не позволил Ойлэ подыскать нужное определение:
– Можно мне поговорить с Пашей?
– Сейчас, сейчас, – заторопилась Ойлэ, она прямо вся горела. – А эта ваша... Она же не умеет одеваться... Ой, Сергей Александрович, у нее, наверное, трусики из общепита. Ой, простите, из бутика для бедных, да? И спину ей лучше закрывать...
– У нее красивая спина, – вступился я за Кору.
– Ну да. Пластические операции иногда помогают. Но ненадолго. – Я слышал, как Ойлэ на другом конце провода щелкает белоснежными клыками. – Вот вам, например, почти всю кожу сменили, вы все равно мужчина. И тату можно нанести куда угодно, вот спросите у Паши, где у меня маленький лепесточек...
– Иногда лучше стихи на спине, чем лепесточек на заднице.
– Ой, вы видели? – обрадовалась Ойлэ. – Ну да, мы же вместе были в сауне! У меня лепесточек на левой ягодице. Я нисколько не стесняюсь. Он там на месте, правда? Всего только лепесточек, нежный и легкий, – вкрадчиво укорила она меня. – А у этой вашей... Ну ладно, ладно... У этой вашей на спине целая поэма Пушкина! «Анчар»! Кто такое будет читать ночью?
– Не все следует делать ночью, – сказал я наставительно.
– Ой, а вы любите при свете?
– Перестань. Позови Пашу.
– Он перезвонит.
Ожидая, я закурил и сел у окна.
Снова шел тихий дождь. Он шуршал, копошился в листьях.
Глядя на развернувшуюся над городом дрожащую туманную сферу, я подумал, что меня можно показывать в цирке. Скажем, представлять зрителям, как некое совершенно бесполезное существо, навсегда потерявшее, а может, никогда и не имевшее своей экологической ниши. У таракана – кухонная щель, у бобра – запруда, у птицы – гнездо, все окружены себе подобными, только я живу в мире, который не подчиняется никаким обычным законам. У меня время течет иначе. У меня даже глюки бессмысленные, что-то вроде непреднамеренных ошибок в программе. Или, может, я сам – такая программа, дающая сбои? – мрачно подумал я, выпуская облачко теплого дыма. Может, я сам всего лишь неудачный компьютерный вирус, написанный, запущенный, но никак не успевающий надежно встроиться в чужую программу? Баг.Так, кажется, называют повторяющуюся ошибку. Я – баг.«Вкручивание лампочек – аппаратная проблема». Это само собой. Все началось с лекции доктора Григория Лейбовича. Нет, вспомнил я, скорее, со звонка Ли?сы.
Ладно, решил я. Завтра получу из ремонта машину.
Методично, квартал за кварталом, объезжу все пригороды, разыщу Кору.
При мысли о Коре холодком трогало спину. Красная блуза, синяя юбка – Кору видно издалека. Красный платок, туго охватывающий темные волосы. Расслаивающееся время, черт побери. Светлая беретка, длинное платье с белым воротничком. Где одеваться студентке-вечернице, как не в бутике для бедных? А еще там проходит железная дорога, это сразу упрощает поиск. И там некий чудак, кашне в рябчик, разъезжает на «доисторической эмке». На чудака сержант Дронов не тянул, но мне не хотелось нервничать.
Я молча курил.
Часы сбили меня с толку.
Получалось, что каким-то образом я потерял... чуть ли не сутки.
Целые сутки выпали из моей жизни! Я их не забыл, я помнил каждую деталь, но по часам получается – я только что вернулся из «Кобры».
Длинная комната.
Вопросы сержанта. Клеенчатый диван, конская колбаса.
Где же это я побывал? Что думать об этом? Необоснованный запрос.Того и гляди, перед глазами качнется мерцающий флажок –
«Да потому что у нас китайцы-рабочие приходят на работу пешком. Сам подумай, поперли бы они за тысячу километров?»
Третий молчал. Красные прожилки испещряли румяные щечки мыслителя.
Еще два чела неторопливо прогуливались по деревянному тротуару перед кафе. Задумчивые, напряженные. Не смотрели в сторону празднующих. Один слегка прихрамывал, другой то и дело одергивал пиджак – видно, жал под мышками.
Кора остановилась.
К кому придут сегодня?
Взгляд Коры был прикован к темному трехэтажному кирпичному зданию.
Аттиковый этаж, жестяные петушки над кирпичными трубами, странно, что их еще не снесли в ломбард.
А водочка в графинчике убывала.
Который в косоворотке, напористо повторял:
«А про Хану Глас забыли! Забыли, говорю, про Хану Глас!»
«Оставь! Кто сейчас ездит в Германию?»
«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».
«Ну, вот, доездишься. Где теперь Савичев?»
«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!».
Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Его слюни вспомнились и монгольские скулы. Сволочь. Выжидает.Даже зубы сжала. Подпишет что угодно. И компромат у него есть. На все случаи жизни есть.Ее тошнило от тоски. Он думает, я хороша. Он думает, вынесет кривая. И этот тоже.Теперь Кора переключилась на меня. Все надо из него вытягивать силой, хитростью. Надоел мир, в котором все из людей надо вытягивать силой, хитростью. И зачем сны?У многих есть тайные, тщательно скрываемые страшилки. У Коры такая тоже была. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Раскручивающееся, засасывающее пространство. Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком не могли спасти студентку-вечерницу от снов. Я чувствовал, как ей тошно.
Который в косоворотке спрашивал с напором:
«Зайца хочешь? Лесного хочешь?»
«А поймаю, что делать с ним?»
«Сперва поймай. Потом делай что хочешь».
Может, уже позвонили... Нет, он должен успеть...
Я не хотел читать мысли Коры, но она их не скрывала.
Между деревьями помаргивали нежные расплывчатые огни, электричества в общем было мало, там и тут смутно проступали сквозь листву серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто в узких переулках постоянно висела пыль, черт разберет нелепости провинциальной перспективы.
«Портной Михельсон, он же и мадам».
Никогда не видел таких нелепых вывесок.
«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».
«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».
И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».
В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек, помахал кому-то рукой. Мелькнуло серое лицо, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от пьяниц, от долетающих до нас слов. Воротило от пыли, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой!Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но женщина в шляпке даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Иностранец. Нет, не презирала, – она боялась! С иностранцем – хуже чем с животным. И алкаши на террасе старались не замечать меня, смотрели как на пустое место. Говорят, профили древних греков напоминали бараньи...
– Уумои дела.
– Вы жили в Монголии?
– С чего вы это взяли?
Кора не ответила.
Сволочь!Так она думала. Наплевать на людей, на мир.
Впрочем, набор ругательств оказался у нее не таким уж богатым.
Молча мы обогнули террасу. Справа снова выявились побеленные известью колонны рабочего клуба, красный флаг над ним. Р.С.Ф.С.Р. Может, тут готовились к какому-то празднику? На ступенях инвалид отстегнул деревянную ногу, чесался, смотрел в пространство, бросив шапку на каменную ступеньку. У забора подозрительная парочка разглядывала написанные от руки объявления. Кочегар курил у открытой двери котельной. Легко будет отыскать этот угол. Дома обдумаю случившееся и обязательно сюда вернусь. Не буду торопиться. Увижу Кору. Может, к тому времени она отойдет от своей непонятной ненависти. Может, к тому времени она поймет, что я не тот человек, которого они искали. В этом районе каждый житель заметен. Все слова они произносят так, будто читают по книге с опечатками. У них тут опечатки вроде местного говора. А еще приметная лиственница. И рабочий клуб с красным флагом.
Что-то неправильное чувствовалось в окружающем.
Впрочем, у большинства пользователей в мире «винды» кривые, а прикладные программы все-таки работают.
– Видите кочегара?
Я кивнул.
– У него университетское образование, – с непонятным вызовом произнесла Кора. – Он заканчивал Сорбонну, имеет диплом.
– Зачем же теряет квалификацию?
Неужели он правда не понимает?
– Посмотрите туда!
– Вижу. Там окно светится.
– Это окно в квартире моего брата.
– Хотите нас познакомить? Зайдем к нему?
Не может быть, чтобы он не понимал! Нет, не может такого быть!
Ладно. Я не хотел спорить. И объяснять ничего не хотел. Глядя на парочку, уютно устроившуюся на скамье, вдруг представил, как нежно и влажно поддались бы губы Коры под моими губами. Противно пустил слюну, как сержант Дронов. Когда ты захочешь.Кора была упакована в свои праздничные тряпки, как рождественский подарок. К черту! Из него тянуть слова – как резину.Ну да. Не стоило ей обманываться. Ей, наверное, было бы противно терпеть мои поцелуи...
Неужели ничего? Совсем ничего? Неужели он ничего не вспомнит?
Деревянные крылечки, палисадники, заросшие пыльной крапивой, – мы, несомненно, находились на окраине города. Черные, будто антрацитовые лужи, в которые даже при свете фонарей можно смотреться, как в зеркало. Неподалеку ритмично ударял паровой молот. Пусть смотрит.Коре было противно. О, Боже, Боже!Впрочем, Боже был для нее всего лишь фигурой речи. Никаких приступов религиозности. Зачем она затянулась во все эти тряпки? Когда ты захочешь.Целовать плечи, лопатки, читать строку за строкой. Я хотел ее. Он видит только то, что видит. Ничего больше.Кора была в отчаянии. Она не собиралась входить в мои проблемы. Место мыши в амбаре, это само собой. Да и какие это проблемы, думала она, не помнить, не чувствовать. И мучительно хмурилась. Узнай, узнай!Неподалеку два задумчивых чела все еще прогуливались по тротуару. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак. Они поднимутся позже. Они поднимутся позже. У них намечено время. Они всегда поднимаются под утро.Кора цепенела от своих мыслей . Они тоже видят в окошке свет...
– Кого они пасут?
Догадался. Она покачала головой.
– Вашего брата? Я правильно понял?
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом, – дрогнувшим голосом произнесла Кора. Ума не приложу, почему она думала обо мне так беспощадно.
Троица на террасе прикончила второй графинчик.
«А ты на рынок загляни! Ты загляни, загляни на рынок!»
«Да чего там заглядывать? Чего я там не видел? Все то же самое!»
«А ты загляни, загляни, паразит. Ты загляни, сам увидишь. Там куры – как куры. Я на таких курах за зиму пять кило набрал».
«Ну, ты крепкий культурник!»
– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом, – с ненавистью повторила Кора.
В ее голосе звучала безнадежность. Она не верила мне. Ее знобило. «Надо брать венские булочки, а к ним черный чай непременно с сахаром». Плетеные стулья под алкашами поскрипывали. Мысли Коры занимал свет в окне. Сволочь! Сволочь!
Я ни в чем не винил ее.
Мифы и реальность часто не совпадают.
В реальной жизни древние греки раз в год везли на Крит самых красивых девушек – в жертву кровожадному Минотавру. До острова далеко. Пока плыли, выпивалось море вина. На открытых палубах происходило такое, что по прибытии в страшный порт девушки сами требовали вина и продолжения банкета, а перепуганный Минотавр забивался в самый дальний уголок своего дворца и злобно мычал: «Здесь Лабиринт, а не блядский двор!» Сравните с мифами. Разница бросается в глаза, правда?
5
Водочка в графинчике убывала.Прихрамывающий чел подал незаметный знак парочке на скамье.
Парочка напряглась. Не влюбленные это были, а два мордастых придурка, играющих свою игру. Один незаметно кивнул прихрамывающему и развернул газету.
«Смотри. Снова выборы в академию».
«Ну и что?» – буркнул второй.
«Где их столько берут?»
«Кого?»
«Академиков этих».
Он близоруко поднес газету к глазам:
– «В числе избранных – три крупных специалиста в различных областях механики. – Мне показалось, он рассчитывал, что Кора и я его услышим. – Доктор математических наук Н. И. Мусхелишвили известен как создатель советской школы теории упругости, имеющей большое прикладное значение». Это хорошо, – несколько фальшиво одобрил он, не отрываясь от текста. Он точно хотел, чтобы мы с Корой его услышали. – «Тов. Мусхелишвили – председатель Грузинского филиала Академии наук, депутат Верховного Совета СССР». Достойные, достойные граждане. «Доктор физико-математических наук Н. Д. Папалекси – крупный авторитет по вопросам теоретической и экспериментальной радиотехники. Доктор технических наук М. В. Шулейкин – по радиосвязи. Доктор физико-математических наук В. П. Линник – по оптической технике».
– Ты погоди, – насторожился второй. – Граждане-то они граждане, но фамилии. Ты что, не чуешь?
Первый не ответил.
Бубнил, не отрываясь:
– «Депутат Верховного Совета СССР Е. М. Ярославский является автором ряда исследований по истории революционного движения в России. Доктор исторических наук, депутат Верховного Совета Грузинской республики, орденоносец И. А. Джавахишвили – один из крупнейших знатоков истории Грузии, Армении и Ближнего Востока. Доктор философских наук Я. А. Манандян – даровитый ученый, специалист по истории Армении древних и средних веков. Доктор философских наук М. Б. Митин плодотворно работает в области истории философии и диалектического материализма». Мы гордиться должны такими.
– А мы гордимся.
Я вдруг уловил мысли чела.
Звали его Павел. Павел Григорьевич.
Он уже пожалел о своем замечании насчет имен.
Сверху – там все знают. Ненужные имена в список не попадут.
– «Академик В. П. Никитин входит в высшее научное учреждение нашей страны с фундаментальными книгами, с оригинальными теоретическими исследованиями. Его знают многие профессора, многие студенты. На учебниках В. П. Никитина вырастают советские специалисты-электросварщики». Вот какие у нас люди, – с гордостью укорил себя Павел Григорьевич. – «Торжественное молчание установилось в зале академических собраний. Вдумчиво слушают старые академики краткую повесть научной жизни новых товарищей. Звучит имя Владимира Николаевича Образцова. У него есть книги, у него много научных книг, но с академиком Образцовым входит в стены Академии живой, ритмический шум железнодорожного транспорта. Старая, цеховая наука пренебрежительно относилась к технике. Она не понимала, какую ценность для теоретической мысли, для теоретических обобщений представляет железнодорожное движение с его гигантским размахом, с множеством научных проблем».
Закинув голову, Кора смотрела на освещенное окно.
Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком.
Ах, Рио-Рита!Свет в окне горел. В этом было много печали. Даже для одинокой студентки-вечерницы. Ничто не прерывается.На террасе говорливая троица заказала новую бутылку ликера.
Я изумился:
– Кора, это же коллекционная бутылка!
– Ну и что? – Она холодно повела плечом. – У нас все принадлежит простым людям.
– Но это бенедиктин! Там на бутылке выдавлено: Datur omnibus mori.
– Как такое перевести?
– Все смертны.
Кора промолчала.
Бог правды. Теперь она снова обратилась к Богу, и снова Бог был для нее только фигурой речи. Древняя Азия. Междуречье. Бог Шамаш. Случись такое сейчас, бог Шамаш носил бы галифе и сапоги, как сержант Дронов.Она умирала от ненависти. Неужели он ничего не узнает?Она думала обо мне. Неужели все зря и свет в окне погаснет? Не может быть, чтобы все казалось ему чужим. Должен же он вспомнить что-то! Официант в кафе. У него две судимости, но он из социально близких. Выпускник Сорбонны, враг, да. Но они помнят...
Что-то тем временем изменилось.
Прихрамывающий и его напарник поднялись на террасу.
В глубине террасы продолжали танцевать. Обреченно мелькали тени. Ах, Рио-Рита!Танцевали как во сне. Как заколдованные. Отмечая такт музыки почти неуловимым покачиванием плеча, Кора молча смотрела на окно третьего этажа. Только под утро. Свет в окне горел. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.
В руках пьяной троицы появились документы.
– Вы отпустите их?
Я изумленно посмотрел на Кору.
Отпущу их? Я? У него мозгов нет. Кора снова уставилась на окно.
Может, не сегодня.У нее тяжело билось сердце, мысли наплывали урывками.
У нас тут как на кладбище, только все живые. Кора в отчаянии смотрела на освещенное окно, а я смотрел на нее. Свет фонарей ронял на людей мягкие двусмысленные пятна. Не мир, а букет чудесных алгебраических загадок. Вы отпустите их?Неужели она спросила это всерьез? Неужели не понимает? Мир устойчив потому, что стоит на плотве. Киты давно сдохли. Нет китов. Они лежат на дне океана, кости занесло илом, а мир как стоял, так и стоит на грандиозном облаке плотной мельтешащей плотвы: на наших мелочных желаниях, на наших неизлечимых привычках. Выпить пивка, сгонять в шашки. Кому я могу помочь? Кого я могу остановить? Мы видели, как прихрамывающий и его напарник увели всю троицу. Взвыла труба, хлопнула пробка от шампанского. Оставшаяся плотва праздновала спасение. Прямо на глазах у них кого-то заглотала акула, но ведь они живы!
За сараями у речки ходят белые овечки. Щиплют травушку овечки за сараями у речки. Огромная пестрая женщина, круглая, как матрешка, вышла на крошечную сцену в дальнем углу террасы. Прямо не женщина, а мясная сказка. Никакого этого депрессивного рока. Взвыли тарелки, заныла медная труба. Облако плотвы вздрогнуло, замутилось.
А трава-то, а трава-то, а в траве-то хоть ныряй.
Кора беспомощно, все с тем же отчаянием уставилась на меня.
За сараями у речки есть глубокое бучило.Под беретиком Коры ругательства мешались с непониманием. Меня тетя научила мыть холсты на быстротечке.Я тем более ничего не понимал . Уж я мыла, полоскала, и белила, и сушила, и катала. А водичка – гуль, гуль, гуль, гурковала. Гуль, гуль, гуль, гурковала.
Я боялся, что Кора сейчас заплачет.
А мне нравилось мясное чудовище на сцене. Оно весело и легко взмахивало толстыми ручками, притопывало толстыми ножками. За сараями у речки гуси белые гогочут. Гуси белые гогочут от утра до самой речки. Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!
При этих словах терраса взорвалась аплодисментами.
Плотва не боялась ночей темных! Взвыли, захлопали, заплескались, как утки.
Толстый человек попытался проскочить мимо меня. Он задыхался, истекал потом. Жирные плечи обтянуты грязной майкой-сеточкой, с брючного пояса свисает серебряная цепочка. Я сразу вспомнил выставку, на которую меня как-то водил Последний атлант. Такой же потный художник в такой же майке-сеточке демонстрировал облака, синюю речку, гусей, русалок, всякую другую интеллектуальную живность. А на вопросы отвечал: «Содержание моих картин мне неизвестно».
– Какой это город? – быстро спросил я.
– Никаких идей, я не местный. – Жирный дико взглянул на меня.
И у этого бак потек. Исчез, как провалился. Не знает. Ничего не знает.
Замкнув круг, мы в третий раз вышли к рабочему клубу. Под ногами сухо шуршала кожура расщелканных подсолнечных семечек.
Я затосковал.
Закончу игру, уеду в Сикким.
В сладкое средоточие Просветленных.
Там круглый год цветут магнолии и рододендроны.
Там волшебные скалы, исполняющие тайные желания.
Там под снежными вершинами отсвечивает нежной голубизной прозрачное Озеро утешений, над ним возвышается Тигровый холм.
Ах, город Дарджилинг! Я молча смотрел на девушку в темной шляпке, поднимающуюся по ступенькам террасы. В Дарджилинге не носят темных шляпок, там не носят золотистых чулок со стрелками, тосковал я, глядя, как девушка поднимается на террасу. Она явно гордилась особенным стилем, принятым на углу проспекта Сталина и улицы Карла Маркса. Это наша миллионерша. Я не стал требовать у Коры объяснений. Наверное, у девушки несколько таких шляпок.
Плотва гуляла.
Сушеная вобла, кружочки копченой колбасы.
Крошащийся сыр, недоваренный горох, белые и черные сухарики, запах пива.
Мы шли по улочкам, углублялись в переулки. Запущенные жилые дома. Такие же запущенные, замусоренные дворы. Разбитая мостовая. Кое-где светились квадратные окна, – прямо из темноты. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.Тяжко прогромыхал трамвай. Где нам искать профессора Одинца-Левкина?Усталый милиционер в белых перчатках приглядывал за очередью, молча выстроившейся к ночному дежурному магазину.
Шляпа, еще одна.
Пенсне, еще шляпа, на этот раз соломенная.
Мичурин, блин! Жили у старой женщины две рыбы фугу. Одна белая, другая серая – две веселых рыбы.Я болезненно чувствовал бесконечное презрение Коры.
– Когда вы меня отпустите?
– Да хоть сейчас.
Расслаивающееся время.
Крутящееся, засасывающее пространство.
Кора снова смотрела на светящееся в ночи окно.
– Но мы увидимся? – с надеждой спросил я.
– Никогда, – ответила Кора.
– Но почему? Почему?
– Вам нечего нам ответить.
Конкордия Аристарховна
1
Мы ехали под дождем.Никаких молний, грома – просто дождь.
Темный, теплый, ночной, невыразимый. Без грусти, без воспоминаний.
Вам нечего нам ответить.Я просыпался, снова засыпал. Не знаю, что мне подсыпали в кофе, но смотрел я на мир как из огромной ямы. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Колеса влажно ползали в мокрых колеях. Ужас черного, засасывающего пространства. Тетрадь торчала из кармана. Приеду, решил, сожгу. Как Гоголь. Чтобы никому не попадалась на глаза.
Машину вел сержант Дронин. Сосредоточенный, в полувоенном кителе. На шее – кашне в рябчик. Молчал. Если оборачивался, меня пробивало холодком. «Сколько понадобится программистов, чтобы вкрутить лампочку в патрон?» Сержант, похоже, не знал, кто такие программисты. Буркнул, не оборачиваясь: «Хватит и одного».
«А вот и нет. Вкручивание лампочек – аппаратная проблема».
Он незаметно перекрестился.
«Давно работаете с Корой?»
На этот раз сержант не ответил.
Может, у него был приказ не обращать внимания на такие вопросы, не знаю.
Опять везут меня к оврагу, везут к оврагу убивать. А может, не хотел отвечать. Не знаю. Гегемон – руководитель гегемонии.Спрашивай, о чем хочешь, но ответа не жди.
Я засыпал, просыпался.
Светало. Лес сменился пустырями.
Над влажными отвалами курился синий дымок, на проселочную дорогу свернула колонна армейских грузовиков, никакого трафика. Потянулись частные постройки – домишки, палисадники, огороды. Солнца нет, рано еще. С неба накрапывает, стороны света не определишь. За кривыми изгородями зубчатым, серым хребтом обозначились городские застройки.
– Вылазь.
– А где мы?
– Сам разберешься.
Района я не знал, но спорить с сержантом не хотелось.
Вылез, стараясь не попасть башмаком в лужу. Раннее утро, на небольшую грязную площадь, искря, выкатился трамвай. Желтый, свеженький, умытый дождем. Запахло озоном. Номера я не видел, но у нас любым трамваем можно добраться до железнодорожного вокзала.
– Пока!
Сержант не ответил.
На развороте эмка вильнула.
Сержант оскалился. Жалел, что меня отпустили.
2
Электронные часы показывали пять утра.Будь стоиком, сказал я себе, разглядывая мерцающую дату.
Я даже не выругался. Если верить электронным часам (а почему не верить?), я вернулся из «Кобры» совсем недавно. По электронным часам получалось, что я буквально полчаса назад вышел из «Кобры» и вот – дома. Правда, на башмаках осталась грязь пригорода, я был немыт, одежда помята, опять же, тетрадь лежала на столе...
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?Я вынул из бара бутылку коньяка и плеснул в чайную чашку, ничего другого под рукой не оказалось.
«Черный аист».
Наверное, приносит негритят.
Нёбо обожгло. Я набрал Пашин номер.
– Ой, Сергей Александрович!
– Здравствуй, Ойлэ. Паша у тебя?
– А меня Паша учит всегда-всегда быть вежливой, – затараторила писательница. Наверное, хотела укорить меня за поздний (или ранний?) звонок. – Он, когда звонит, всегда-всегда спрашивает о здоровье. Но вы можете не спрашивать, у меня все хорошо.
Она радостно засмеялась:
– Что-то вы по голосу подвисший.
– Устал. Не спал долго.
– Еще бы! – таким сладким голоском могут говорить только очень ядовитые змеи. – Вы ведь не один ушли. Паша все видел. Он вроде пьяненький, а наблюдательность у него – как у Бунина. Нет, нет, Сергей Александрович, я не спрашиваю, с кем вы ушли. Какое мне дело, правда? Просто Паша все видел. А вы всегда такой сдержанный, – все же не выдержала она. – Ну, почему вы ушли с такой...
Я не позволил Ойлэ подыскать нужное определение.
– Разве я ушел из «Кобры» не один?
– Ой, не надо, Сергей Александрович. Паша все видел. Там внизу вас ждала эта...
Я снова не позволил Ойлэ подыскать нужное определение:
– Можно мне поговорить с Пашей?
– Сейчас, сейчас, – заторопилась Ойлэ, она прямо вся горела. – А эта ваша... Она же не умеет одеваться... Ой, Сергей Александрович, у нее, наверное, трусики из общепита. Ой, простите, из бутика для бедных, да? И спину ей лучше закрывать...
– У нее красивая спина, – вступился я за Кору.
– Ну да. Пластические операции иногда помогают. Но ненадолго. – Я слышал, как Ойлэ на другом конце провода щелкает белоснежными клыками. – Вот вам, например, почти всю кожу сменили, вы все равно мужчина. И тату можно нанести куда угодно, вот спросите у Паши, где у меня маленький лепесточек...
– Иногда лучше стихи на спине, чем лепесточек на заднице.
– Ой, вы видели? – обрадовалась Ойлэ. – Ну да, мы же вместе были в сауне! У меня лепесточек на левой ягодице. Я нисколько не стесняюсь. Он там на месте, правда? Всего только лепесточек, нежный и легкий, – вкрадчиво укорила она меня. – А у этой вашей... Ну ладно, ладно... У этой вашей на спине целая поэма Пушкина! «Анчар»! Кто такое будет читать ночью?
– Не все следует делать ночью, – сказал я наставительно.
– Ой, а вы любите при свете?
– Перестань. Позови Пашу.
– Он перезвонит.
Ожидая, я закурил и сел у окна.
Снова шел тихий дождь. Он шуршал, копошился в листьях.
Глядя на развернувшуюся над городом дрожащую туманную сферу, я подумал, что меня можно показывать в цирке. Скажем, представлять зрителям, как некое совершенно бесполезное существо, навсегда потерявшее, а может, никогда и не имевшее своей экологической ниши. У таракана – кухонная щель, у бобра – запруда, у птицы – гнездо, все окружены себе подобными, только я живу в мире, который не подчиняется никаким обычным законам. У меня время течет иначе. У меня даже глюки бессмысленные, что-то вроде непреднамеренных ошибок в программе. Или, может, я сам – такая программа, дающая сбои? – мрачно подумал я, выпуская облачко теплого дыма. Может, я сам всего лишь неудачный компьютерный вирус, написанный, запущенный, но никак не успевающий надежно встроиться в чужую программу? Баг.Так, кажется, называют повторяющуюся ошибку. Я – баг.«Вкручивание лампочек – аппаратная проблема». Это само собой. Все началось с лекции доктора Григория Лейбовича. Нет, вспомнил я, скорее, со звонка Ли?сы.
Ладно, решил я. Завтра получу из ремонта машину.
Методично, квартал за кварталом, объезжу все пригороды, разыщу Кору.
При мысли о Коре холодком трогало спину. Красная блуза, синяя юбка – Кору видно издалека. Красный платок, туго охватывающий темные волосы. Расслаивающееся время, черт побери. Светлая беретка, длинное платье с белым воротничком. Где одеваться студентке-вечернице, как не в бутике для бедных? А еще там проходит железная дорога, это сразу упрощает поиск. И там некий чудак, кашне в рябчик, разъезжает на «доисторической эмке». На чудака сержант Дронов не тянул, но мне не хотелось нервничать.
Я молча курил.
Часы сбили меня с толку.
Получалось, что каким-то образом я потерял... чуть ли не сутки.
Целые сутки выпали из моей жизни! Я их не забыл, я помнил каждую деталь, но по часам получается – я только что вернулся из «Кобры».
Длинная комната.
Вопросы сержанта. Клеенчатый диван, конская колбаса.
Где же это я побывал? Что думать об этом? Необоснованный запрос.Того и гляди, перед глазами качнется мерцающий флажок –