Страница:
А гора, она что?
Стоит, покрытая снегом, никому не мешает. Никто никогда не поднимался к ее ужасным белым снегам, да и не надо такого ни зверю, ни человеку. Вот тяжелую бусу раскачивает на длинной волне, захлестывает пеной, бьет ветром, — ей многое угрожает, только не гора. Ну, может, холоднее стало в тени горы, так иначе и не могло быть: тень горы оказалась такой широкой, что никто и не надеялся выйти из нее до сумерек. Монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька, например, напряженно застыл на носу бусы рядом с молодыми казаками с Камчатки Щербаком и Уховым — готовился по первому знаку монаха брата Игнатия, жадно всматривающегося в берег, бросить за борт самодельный якорь, поскольку настоящий потеряли еще недели две назад. Нашили на дерево все найденные на борту чугунные сковороды, накрутили на дерево свинцовые полосы, предназначенные для разливки пуль — вот и якорь! Даст Бог, выдержит, коли бросить в правильном месте.
Правильное место никак не находилось.
Шли так близко к резко очерченным берегам, что Иван, левой рукой обхватив мачту, явственно видел невдалеке манящую светлую полоску песка, но одновременно видел и страшную отпугивающую полосу пенных бурунов, преграждающих подход к берегу. Вал с засыпью шел вдоль берега, с голых каменных обрывов срывались белые, как молоко, пряди водопадов, будто какой-то местный идол наверху побил горшки с молоком. Обхватив рукой ствол мачты, заляпанный выцветающей зеленью плесени и бурыми налетами соли, Иван в оторопи и нетерпении, в самом величайшем, в самом невероятнейшем нетерпении вглядывался в берега, оглушенный жалобными воплями чаек.
Вот чьи берега?
Неужто сказочная Америка, повернувшаяся к Сибири?
Или, может, совсем безымянная земля, за которой, по слухам, сразу начинаются вечные льды, вон сколько снегу на горе? Или выход к Матмаю-острову, давно искомая Апония, край живой земли, за которым нет уже ничего, только одни волны?
Не знал, что думать.
Смотрел с нетерпением, с жадностью вглядывался в беспрерывную игру влажных радуг — некоторые самые высокие водопады рассеивало в воздухе, так высоки были обрывы. Вода не достигала земли, зато зажигала в воздухе широкие радуги. Всматривался до боли в глазах: а вдруг из-за водопадов выскочат на берег апонцы?! Смуглые, ростом малы, все одеты в роскошные халаты хирамоно, украшенные нелепыми нерусскими цветами, выскочат и начнут бегать по плоскому берегу, начнут робко вскрикивать — пагаяро! — и приседать приветственно, видя перед собой чужую бусу; а на щеках румянец, а лбы бледные.
В трех шагах от Крестинина на самом носу бусы в открытой поварне с особой кирпичной печью, еще не совсем разрушенной частыми бурями, но густо потрескавшейся, рыжий Похабин, тоже в некоторой оторопи, тоже с нетерпением оглядываясь на близкий берег, вздувал огонь. Кирпичная печь, по-морскому алаж, совсем отсырела, ее ни разу не зажигали весь последний штормовой месяц. Дым не хотел идти в железную трубу и густо выбивался через дверцу и щели. Похабин перхал и ругался. Боялся, наверное, что явившийся перед людьми остров исчезнет, как видение, — так уже случалось в пути.
Хмурый жилистый брат Игнатий, в черном куколе, в черной рясе, замер на правом борту, остро всматривался в каждый камень, выискивал взглядом проход к берегу, держа в напряжении ожидающих первого его знака Тюньку, Щербака и Ухова. Пришептывал про себя, но слышно:
— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его!.. Так да скажут избавленные Господом, которых избавил Он от руки врага…
Обычно брат Игнатий бормотал псалмы раздумчиво, с размышлениями, задумываясь над многими словами. И собрал от стран, от востока и запада, от севера и моря… А сейчас видно было, что нашептывает слова, может, совсем не вдумываясь в них, почти машинально. И блуждали в пустыне по безлюдному пути, и не находили населенного города… Острым взглядом выслеживал каждый камень, вспарывающий пенную воду, не спускал глаз с пены, бьющейся вокруг угловатых камней. Смотрел так, будто вспомнить что-то пытался.
— Терпели голод и жажду, и душа их истаевала в них… — В море, в аду кромешном брат Игнатий разве что к чугунному господину Чепесюку не подступал с пением псалмов и с размышлениями. — Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он избавил их от бедствий их… — В намертво врезанном в палубу специальном деревянном кресле господин Чепесюк дневал и ночевал. В специальном, только для него врезанном в палубу кресле провел многие недели, в течение которых бусу, по-апонски фуне, носило в бурях и в туманах. Никогда чугунный господин Чепесюк не покидал своего специального кресла, кутаясь в черный плащ, пугая казаков черным молчанием, упрямством и невыразимым терпением. О многом перешептывались казаки, поглядывая со стороны на такого чугунного человека. Вот, перешептывались, большой человек… Или, перешептывались, наоборот, может, виноват в чем, а потому посылан Усатым на край земли — не славы для, а для усмирения нрава… Но если даже и так, если для усмирения нрава, все равно знали, что перед чугунным господином Чепесюком везде и всегда трепетали даже воеводы…
— И повел их прямым путем, чтобы шли они к населенному городу… Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!..
Иван зябко повел плечом.
— Они сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбию и железом…
Зачем, брат Игнатий? — хотелось спросить Ивану. Почему железом? Почему скорбию?
— И Он вывел их из тьмы и тени смертной, и спас их от бедствий…
Иван перекрестился.
— От всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти…
— Да не гуди, монах, — не выдержал, наконец, Иван, не чувствуя никакой радости в словах брата Игнатия.
— Псалом есть тишина души, псалом есть раздаятель мира, — назидательно, не оборачиваясь, укорил Ивана монах. — Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине… Он речет, и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его… Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаевает в бедствии… Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает…
— Где пристань, монах?
Не оборачиваясь, брат Игнатий уверенно ткнул кулаком в неширокий, но спокойный, вдруг открывшийся меж бурунов проход.
Впрямь увидели: неширокая речка задумчиво выпала с берега в море, мирно струилась по светлому камешнику, не по мяхкой земле. Весь берег здесь был песок и рассыпанный светлый камешник, и никакого лесу, никакой особенной травы, — только все камешник, камешник, и чистая речная вода, пусть неглубокая, но даже издали столь чистая, что хотелось черпать руками, и рыжие бамбуки, разбегающиеся вдоль подножья горы.
— Кто мудр, тот заметит сие, и уразумеет милость Господа…
— Да не гуди, монах, — повторил Иван. — Птиц распугаешь.
Брат Игнатий не ответил. Он внимательно высматривал пенный путь. Он даже руку поднял, готовясь дать сигнал монстру бывшему якуцкому статистику дьяку-фантасту Тюньке с молодыми казаками Щербаком и Уховым, вцепившимся в якорь, но все медлил, чего-то боялся… Черный куколь свалился с головы на плечо, темные волосы с сильно проступающей сединой растрепало ветром… Впрочем, это не смущало монаха: известно, что господь не обижается на простоту… Казаки и гренадеры тоже столпились у бортов, пораженные: буса, выйдя из пенных струй, вдруг как бы повисла над невероятно призрачными и прозрачными подводными садами глубокой бухты. Кого-то от качки вырвало за борт, но и это не испоганило и не замутило прозрачной воды.
Прав монах, Господь не бросил путешествующих, Господь вывел полуразбитую, низко сидящую в воде бусу из сулоев, из мертвой зыби, из беспросветных густых туманов, из подлых тайных течений, неделями влачивших беспомощное судно неизвестно куда, и теперь они, правда, будто повисли над бездной — над призрачной морской мглой, казавшейся совсем другим миром. Глубоко, глубоко внизу отчетливо распускались медленные подводные леса водорослей. Наверное, там и рыбы ходили, но рыб не видели, так хотелось Господу.
Почувствовав внимательный взгляд Ивана, брат Игнатий поднял голову и полы подрясника, подоткнутые под широкий пояс, будто устыдясь, быстро одернул. В черных глазах промелькнула непонятная усмешка:
— Пагаяро!
Всклубился, наконец, над кирпичным алажем густой жирный дым, такой густой, такой неожиданный, будто его выдохнул из себя задохнувшийся этим же дымом Похабин. Как та гора на неизвестном высоком острове, что явился им как-то сквозь непогоду в кипящем море — высокая черная гора вся в чудовищном шлейфе удушающего черного дыма.
Какое-то время буря носила бусу вблизи страшного острова.
Ночью сквозь тьму и глухой туман прорывались ужасные огненные отблески, доходили, заглушая свирепый свист ветра и удары волн, странные звуки, как бы зловещее погромыхивание. Так перемещаются прибоем прибрежные подводные камни, или накатываются издалека громы. Казаки испугались, потом привыкли. Чего сделаешь, такая сторона… Да и сил не было шибко пугаться… Некоторые казаки даже уснули, только Иван и брат Игнатий, привязавшись из-за большой качки к мачте, пытливо всматривались в кромешную тьму, ловили глазами огненные сполохи. Как будто специально для них туман на время снесло и совсем вблизи от бусы они увидели все тот же черный дым, стоявший над горой в лунном свете — как ужасная кривая метла. Плыть к такому острову страшно, а терять его в ночи и в тумане и того страшней. Какая никакая, а все же земля. Пусть огненная, пусть в дыму, пусть и трясет ее… Правда, казаки, которые не спали, вполголоса перешептывались — долго такая земля не может в море стоять. Такие огненные острова, шептались они, как грибы, стоят в море на тонких каменных ножках. Море сильней вздохнет, ветер сильнее дунет, и все — переламывается тонкая каменная ножка. Весь остров, вместе с жителями и лесами, с бесчисленными птицами и зверьем идет ко дну. Жители, побарахтавшись, правда, всплывут потом, привыкли к такому, а все равно страх.
Буря, вынесшая бусу к неизвестному острову, сорвала руль, снесла снасть, все якорные канаты. Мачта, правда, уцелела, но парус тоже снесло. Умирая от качки, казаки полагались только на Провидение. Многие подолгу не могли встать, валялись, как безмолвные чурбаны, в мокрой каморке. Один только чугунный господин Чепесюк никогда не покидал специального деревянного кресла, сидел в нем чугунно под звездами и в тумане, может, видел что-то свое — видимое им в развале дикующих волн, в свисте ветра. Может, и к стихиям были у господина Чепесюка тайные поручения от Усатого, как знать?
Достигнув земли, вглядываясь в раскачивающееся перед глазами хмурое пространство моря, в крепкие каменные террасы, в счастливую радужную игру влажных радуг, теней и пены, Иван вдруг подумал: а если, правда, дошли?… Совсем разные люди, ни один на другого не похож, а вдруг дошли? И рыжий Похабин, мужик из беглых, и чугунный господин Чепесюк, погруженный в тайну, и крепкие гренадеры братья Агеевы, и казаки, взятые в Якуцке и на Камчатке, и монстр Тюнька, даже, наконец, Игнатий, оказавшийся человеком, хорошо знающим морское дело…
Неужто, правда, дошли?
Иван усмехнулся. Ну, если и дошли? Что с того? Разве самолично вели Иван да монах бусу по морю? Разве знали, куда их несут неизвестные течения и ветры? Разве кто-нибудь на борту знал, где они находились вчера и где находятся сегодня? Разве кто-нибудь мог указать на маппе место, куда попали? …Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?…
Гладкое морское существо сивуч, усатое, наглое, как Похабин, лениво раскачивалось на волне под бортом бусы, сложив серые ласты на такой же серой мокрой груди, и круглыми глазами с любопытством оглядывало русских. Наверное, никогда раньше не видело.
Вот куда попали? Куда пришли?
О Санкт-Петербурхе теперь Иван почти и не вспоминал.
От Якуцка к Алдану шли через безмолвные предзимние луга.
Стоял сентябрь, на бледную траву ночью густо падали заморозки. Совсем побелевшая от инея трава ломко шуршала под ногами, казаки зябко кутались в теплые овчины, ржали лошади. Впереди поднимался неприютный хребет весь в белых снегах, как известью выпачкан, страшно чернели только провалы, да траурные лиственницы, да выцветшее небо, да еще черная вода в колее. «Там оставим кого-то», — перекрестился гренадер Пров Агеев, указывая на хребет. И оказался прав. В одной из расселин исчез, сорвавшись, испытанный гренадер Семен Паламошный. Никто никогда больше не видел Паламошного на этом свете, никто не слышал о нем и о его ложном провидческом даре.
Как не было человека.
С реки Алдан в больших трудах прошли к бурным верховьям Индигирки, большой собачьей реки. С названной Индигирки совершили ужасный переход на зимнюю Колыму с выходом через новый ужасный каменный хребет на еще более ужасный Анадырь; уже оттуда, из последних сил, двинулись по голодным местам к Пенжине. Только на Камчатке, на мысе Лопатка, спустясь на юг от Большерецкого острожка, наткнулись на березовую рощу.
Там и разбили лагерь.
Березовые деревья оказались столь велики, что бусу, по апонскому образцу, целиком построили из березы. Кто строгал дерево, кто пилил доски, сушил пеньку — работа двигалась споро. Правда, буса, спущенная, наконец, на воду, села так низко, будто наполнили ее тяжелым грузом. Иван удивился:
— Я сейчас взойду и буса затонет подо мной.
— Совсем мокрое дерево, — мрачно подтвердил рыжий Похабин. При всей своей невыносимой храбрости Похабин боялся моря. — Захлестнет бусу первой волной. — И подвел итог: — Буса не рыба, чтобы сидеть так низко!
Дьяк-фантаст тоже удивился:
— Будет ли такая поворачиваться? Будет ли такая слушаться паруса и руля?
— Конечно, не будет, — мрачно подтвердил Похабин. И обернулся к Ивану: — Как плыть, барин, на столь низком судне? Это ж рыба начнет прыгать прямо в алаж, морские звери начнут греться на палубу!
— Безопасно только такое судно, которое стоит у причала и определено на слом, — смиренно, но несколько противоречиво успокоил Похабина брат Игнатий, по якуцкому договору с Крестининым догнавший отряд на Камчатке и самолично командовавший постройкой бусы. Он-то знал, что буса будет надежной. Даже приняв большой груз и восемнадцать человек казаков, она ни на вершок больше не села в воде, и на ходу оказалась устойчивой и послушной.
Зато не повезло с погодой.
От камчатского мыса Лопатка до первого курильского острова Шумчю рукой подать, однако главный кормщик монах брат Игнатий не сумел правильно рассчитать время: вышли в самый отлив, и чудовищная толчея сулоев сразу увлекла бусу в туман к зюйд-весту, как в сырой погреб, в нескончаемую череду белых, как молоко, волглых туманов.
«Неужто в море всегда так?… — растерянно спрашивал рыжий Похабин, почти невидимый в тумане, а стоял ведь рядом с Иваном. — Неужто в море всегда темно и сыро, как в погребе? Неужто никогда не кончится плохая погода?»
«Молчи, — укорил брат Игнатий. — Святые отцы запрещают жаловаться на плохую погоду. Человеку свойственно согрешать, но не должно ему унывать и приходить в чрезмерное от того расстройство. Молчи, Похабин, не должен Господь знать, что ты на борту — утопит».
Строго укорил. Казаки прислушивались со страхом.
«Читай „Отче“, — довершил монах. — Все время читай „Отче“. Сия молитва дана людям самим Христом».
«Брат Игнатий, — позвал из мглы кто-то испуганным голосом. — А я?… Кругом грешен… Как быть?»
«А лошадей крал?» — строго спросил монах.
«Лошадей не приходилось».
«Вот видишь, не во всем грешен, — успокоил брат Игнатий отчаявшегося. — Плавать это как сидеть на пороховой бочке. Привыкай».
«Куда идем-то?»
Голос спрашивающего еще не смолк, а из тумана выявился пугающий черностью своей силуэт, это господин Чепесюк молча привстал в кресле, напомнил о своем присутствии. Каждого сразу будто водой захлестнуло. Решили: не посмеет море принять такого чугунного господина, не посмеет поднять волну на тайного посланника самого Усатого. …Куда идем?…
Иван замечал, что монах брат Игнатий о многом, кажется, догадывается, многое видит насквозь. Не раз казалось Ивану, что брат Игнатий знает что-то и свое, тайное, не зря оказался столь сведущ в морском деле. На камчатском мысе Лопатка, у костра, разведенного рыжим Похабиным, как-то остановился за спиной Ивана. Иван, бросивший пить в Якуцке и жестоко навязавший то же казакам, сидел у костра уверенно. Плечи развернулись, глаза ясные. Никто не узнал бы в обветренном крепком человеке бледного санкт-петербурхского секретного дьяка — тихого, сильно пьющего. Одной рукой Иван разглаживал маппу, развернутую на коленях, другой прикрывал глаза от бьющего кострового света. Неизвестно, что увидел на маппе Ивана брат Игнатий, но нагнулся, задышал густо, не по-монашески:
— Чего это?
— А маппа, — просто ответил Иван.
— Как маппа? — не сразу дошло до монаха. — А что за край изображен на такой маппе?
— Много хочешь знать, монах, — неодобрительно покосился Иван.
Брат Игнатий как бы согласился с таким мнением, но ничуть от того не остыл:
— Где взята такая маппа?
— Сам вычертил, — не без гордости ответил Иван.
— Ну? Сам? — не поверил брат Игнатий. — Да неужто ходил в Апонию?
Ивана как обожгло. Схватился рукой за рясу, привлек к себе монаха, невольно почувствовав его силу, дохнул в лицо:
— Откуда знаешь?
— Об чем?
— Об Апонии.
Монах усмехнулся, освобождаясь:
— А где живем, сам подумай? На Камчатке! Здесь самый последний казак слышал об Апонии.
— А с чего взял, что на маппе Апония изображена?
— Так острова же… — смиренно заметил брат Игнатий, отводя в сторону черные, как уголь, глаза. — Я ж вижу, что одни острова изображены на твоей маппе. А Апония, говорят, остров. И лежит за многими островами… — Все же не вытерпел, повторил вопрос: — Неужто, правда, бывал в тех краях?
Иван покачал головой.
— Тогда как мог начертить такое? — не отставал брат Игнатий. — Разве можно придумать то, чего никогда не видел?
Мрачный огонь в черных глазах монаха Ивану не понравился.
— Опомнись! — оборвал монаха. — Я человек государственный, секретный. Тебе, монах, не дозволено пытать меня. И вообще… Может, сам плавал?
— Плавал.
— Где?
— Да в разных местах… — неохотно объяснил брат Игнатий. — На Камчатке… И в море Пенжинском… Церковное добро переправлял на бусе. Умею работать с веслами, ставил паруса, держал руль, знаю компас и румбы… — И не вытерпел, не вытерпел, снова повторил вопрос: — Неужто мы теперь пойдем в сторону Апонии?
— Молчи, дурак! — Иван быстро огляделся, но никто не прислушивался к их разговору.
— Молчу! Молчу! — Брат Игнатий страшно оскалился, как в большой ненависти, даже глаза заледенели, но тут же оттаял, будто согретый изнутри радостью: — Совсем молчу.
— Зачем оказался на Камчатке?
Брат Игнатий загадочно сощурился:
— Даже растения путешествуют. Размножением. Здесь, смотришь, пророс малый корешок, а там отнесло ветром какое зерно в сторону, а там пробились сквозь песок еще какие ростки. Так одно дерево и отдаляется от другого, разрастается, распространяется густой лес, только не рассуждает о том. А живой человек, он способен и к путешествию и к рассуждению. Это угодно Господу. Он позволил человеку ходить далеко и возвращаться обратно, чтобы всем остальным можно было рассказать об увиденном. Известно, что много святых людей внесло свою лепту в дело постижения далеких краев.
— И ты внести хочешь?
Монах переборол себя. Сказал со смирением:
— Как Он позволит.
Туман.
На зюйд и на вест под туманом лежала одна вода, ничего кроме воды, и на ост тоже одна вода. Неизвестно, как обстояло дело к северу, но и там, наверное, плескалась вода. Везде одно большое волнующееся пространство. Уже думали, что так и будет до самой смерти — только туман и вода. И вдруг — остров.
А на островом гора заснеженная.
А над вершиной горы белое тоненькое кольцо тумана.
Когда бусу поднесло ближе к берегу, белое кольцо вокруг заснеженной вершины обернулось еще одним. Ну, а совсем вблизи повисли над вершиной, похожей на перевернутую воронку, одно в одном, уже три белых кольца. Одно вложено в другое, как разной величины баранки. Брат Игнатий кротко перекрестился:
— Даст Бог, к добру.
А длинный Тюнька отчаянно крикнул с носа:
— Дикующие!..
Сквозь чистый бурей промытый воздух явственно увидели — на верхней террасе, наклонной, а потому открытой к морю, по темной траве перед легкими летними балаганами, дергаясь и шумя, взволнованно двигались две возбужденных толпы. Дикующие высоко подпрыгивали, воинственно шли друг на друга. В руках — луки, сабельки, может, ножи, того и гляди, перебьют друг друга, каждый в большом нетерпении перебирал коротенькими ногами. Правда, криков почти не слышали — накат, буруны, да скоро и течение вынесло бусу, низко сидящую в воде, за высокий мыс. Как специально скрыло бусу от глаз дикующих.
— Война у них? — удивился Иван.
Похабин кивнул согласно:
— Война.
Казаки помолчали, переглядываясь, только монах брат Игнатий смиренно возразил:
— Может, праздник какой? — И положил крестное знамение: — Может, поклоняются каким деревянным болванам?
И подвел итог:
— Грех!
И предложил:
— Остров невелик, дикующих не должно быть много. Те, которых увидели, может, все и есть. Когда торкнемся в берег, первым делом надо исправить руль. А потом в море. Уже утром можем оказаться на той стороне острова. Половину людей оставим здесь, пусть пойдут пеши и обьясачат дикующих. Перевал невысок, тропа видна даже отсюда. — Брат Игнатий смиренно кивнул в сторону заснеженного, заледенелого до голубизны пика: — Дикующие сильно удивятся и без бою дадут ясак. А встретимся на той стороне острова.
Повторил убежденно:
— Если с моря зайти, можно врасплох захватить плотбище дикующих, захватить все их байдары. А без байдар дикующие сразу успокоятся. А не успокоятся, так те наши люди, что пойдут пеши, выгонят дикующих к берегу прямо под нашу пушку. Один раз выпалим, они все поймут.
— А просто договориться? Дать подарки?
— К тому и клоню, — сурово сказал монах. — Один раз выпалим, сразу и договоримся. Они потом согласятся на любые подарки.
Иван негромко спросил:
— А не апонцы на острову, брат Игнатий?
Монах понимающе покачал головой:
— Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.
— Почему ж не Апония? — не верил Иван. — Нас сколько времени все несло на юг?
— А может, не на юг? — ревниво возразил брат Игнатий. — Может, все время носило вокруг острова? — И кивнул убежденно: — Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.
— Не торопись, брат Игнатий, — упрямо мотнул головой Иван. — Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. — Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.
То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:
— Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.
Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, — жадно облизнулся Похабин. — Вот какие круглые!»
Иван досадливо отмахнулся.
Прикидывал.
Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа — веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.
Стоит, покрытая снегом, никому не мешает. Никто никогда не поднимался к ее ужасным белым снегам, да и не надо такого ни зверю, ни человеку. Вот тяжелую бусу раскачивает на длинной волне, захлестывает пеной, бьет ветром, — ей многое угрожает, только не гора. Ну, может, холоднее стало в тени горы, так иначе и не могло быть: тень горы оказалась такой широкой, что никто и не надеялся выйти из нее до сумерек. Монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька, например, напряженно застыл на носу бусы рядом с молодыми казаками с Камчатки Щербаком и Уховым — готовился по первому знаку монаха брата Игнатия, жадно всматривающегося в берег, бросить за борт самодельный якорь, поскольку настоящий потеряли еще недели две назад. Нашили на дерево все найденные на борту чугунные сковороды, накрутили на дерево свинцовые полосы, предназначенные для разливки пуль — вот и якорь! Даст Бог, выдержит, коли бросить в правильном месте.
Правильное место никак не находилось.
Шли так близко к резко очерченным берегам, что Иван, левой рукой обхватив мачту, явственно видел невдалеке манящую светлую полоску песка, но одновременно видел и страшную отпугивающую полосу пенных бурунов, преграждающих подход к берегу. Вал с засыпью шел вдоль берега, с голых каменных обрывов срывались белые, как молоко, пряди водопадов, будто какой-то местный идол наверху побил горшки с молоком. Обхватив рукой ствол мачты, заляпанный выцветающей зеленью плесени и бурыми налетами соли, Иван в оторопи и нетерпении, в самом величайшем, в самом невероятнейшем нетерпении вглядывался в берега, оглушенный жалобными воплями чаек.
Вот чьи берега?
Неужто сказочная Америка, повернувшаяся к Сибири?
Или, может, совсем безымянная земля, за которой, по слухам, сразу начинаются вечные льды, вон сколько снегу на горе? Или выход к Матмаю-острову, давно искомая Апония, край живой земли, за которым нет уже ничего, только одни волны?
Не знал, что думать.
Смотрел с нетерпением, с жадностью вглядывался в беспрерывную игру влажных радуг — некоторые самые высокие водопады рассеивало в воздухе, так высоки были обрывы. Вода не достигала земли, зато зажигала в воздухе широкие радуги. Всматривался до боли в глазах: а вдруг из-за водопадов выскочат на берег апонцы?! Смуглые, ростом малы, все одеты в роскошные халаты хирамоно, украшенные нелепыми нерусскими цветами, выскочат и начнут бегать по плоскому берегу, начнут робко вскрикивать — пагаяро! — и приседать приветственно, видя перед собой чужую бусу; а на щеках румянец, а лбы бледные.
В трех шагах от Крестинина на самом носу бусы в открытой поварне с особой кирпичной печью, еще не совсем разрушенной частыми бурями, но густо потрескавшейся, рыжий Похабин, тоже в некоторой оторопи, тоже с нетерпением оглядываясь на близкий берег, вздувал огонь. Кирпичная печь, по-морскому алаж, совсем отсырела, ее ни разу не зажигали весь последний штормовой месяц. Дым не хотел идти в железную трубу и густо выбивался через дверцу и щели. Похабин перхал и ругался. Боялся, наверное, что явившийся перед людьми остров исчезнет, как видение, — так уже случалось в пути.
Хмурый жилистый брат Игнатий, в черном куколе, в черной рясе, замер на правом борту, остро всматривался в каждый камень, выискивал взглядом проход к берегу, держа в напряжении ожидающих первого его знака Тюньку, Щербака и Ухова. Пришептывал про себя, но слышно:
— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его!.. Так да скажут избавленные Господом, которых избавил Он от руки врага…
Обычно брат Игнатий бормотал псалмы раздумчиво, с размышлениями, задумываясь над многими словами. И собрал от стран, от востока и запада, от севера и моря… А сейчас видно было, что нашептывает слова, может, совсем не вдумываясь в них, почти машинально. И блуждали в пустыне по безлюдному пути, и не находили населенного города… Острым взглядом выслеживал каждый камень, вспарывающий пенную воду, не спускал глаз с пены, бьющейся вокруг угловатых камней. Смотрел так, будто вспомнить что-то пытался.
— Терпели голод и жажду, и душа их истаевала в них… — В море, в аду кромешном брат Игнатий разве что к чугунному господину Чепесюку не подступал с пением псалмов и с размышлениями. — Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он избавил их от бедствий их… — В намертво врезанном в палубу специальном деревянном кресле господин Чепесюк дневал и ночевал. В специальном, только для него врезанном в палубу кресле провел многие недели, в течение которых бусу, по-апонски фуне, носило в бурях и в туманах. Никогда чугунный господин Чепесюк не покидал своего специального кресла, кутаясь в черный плащ, пугая казаков черным молчанием, упрямством и невыразимым терпением. О многом перешептывались казаки, поглядывая со стороны на такого чугунного человека. Вот, перешептывались, большой человек… Или, перешептывались, наоборот, может, виноват в чем, а потому посылан Усатым на край земли — не славы для, а для усмирения нрава… Но если даже и так, если для усмирения нрава, все равно знали, что перед чугунным господином Чепесюком везде и всегда трепетали даже воеводы…
— И повел их прямым путем, чтобы шли они к населенному городу… Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!..
Иван зябко повел плечом.
— Они сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбию и железом…
Зачем, брат Игнатий? — хотелось спросить Ивану. Почему железом? Почему скорбию?
— И Он вывел их из тьмы и тени смертной, и спас их от бедствий…
Иван перекрестился.
— От всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти…
— Да не гуди, монах, — не выдержал, наконец, Иван, не чувствуя никакой радости в словах брата Игнатия.
— Псалом есть тишина души, псалом есть раздаятель мира, — назидательно, не оборачиваясь, укорил Ивана монах. — Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине… Он речет, и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его… Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаевает в бедствии… Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает…
— Где пристань, монах?
Не оборачиваясь, брат Игнатий уверенно ткнул кулаком в неширокий, но спокойный, вдруг открывшийся меж бурунов проход.
Впрямь увидели: неширокая речка задумчиво выпала с берега в море, мирно струилась по светлому камешнику, не по мяхкой земле. Весь берег здесь был песок и рассыпанный светлый камешник, и никакого лесу, никакой особенной травы, — только все камешник, камешник, и чистая речная вода, пусть неглубокая, но даже издали столь чистая, что хотелось черпать руками, и рыжие бамбуки, разбегающиеся вдоль подножья горы.
— Кто мудр, тот заметит сие, и уразумеет милость Господа…
— Да не гуди, монах, — повторил Иван. — Птиц распугаешь.
Брат Игнатий не ответил. Он внимательно высматривал пенный путь. Он даже руку поднял, готовясь дать сигнал монстру бывшему якуцкому статистику дьяку-фантасту Тюньке с молодыми казаками Щербаком и Уховым, вцепившимся в якорь, но все медлил, чего-то боялся… Черный куколь свалился с головы на плечо, темные волосы с сильно проступающей сединой растрепало ветром… Впрочем, это не смущало монаха: известно, что господь не обижается на простоту… Казаки и гренадеры тоже столпились у бортов, пораженные: буса, выйдя из пенных струй, вдруг как бы повисла над невероятно призрачными и прозрачными подводными садами глубокой бухты. Кого-то от качки вырвало за борт, но и это не испоганило и не замутило прозрачной воды.
Прав монах, Господь не бросил путешествующих, Господь вывел полуразбитую, низко сидящую в воде бусу из сулоев, из мертвой зыби, из беспросветных густых туманов, из подлых тайных течений, неделями влачивших беспомощное судно неизвестно куда, и теперь они, правда, будто повисли над бездной — над призрачной морской мглой, казавшейся совсем другим миром. Глубоко, глубоко внизу отчетливо распускались медленные подводные леса водорослей. Наверное, там и рыбы ходили, но рыб не видели, так хотелось Господу.
Почувствовав внимательный взгляд Ивана, брат Игнатий поднял голову и полы подрясника, подоткнутые под широкий пояс, будто устыдясь, быстро одернул. В черных глазах промелькнула непонятная усмешка:
— Пагаяро!
Всклубился, наконец, над кирпичным алажем густой жирный дым, такой густой, такой неожиданный, будто его выдохнул из себя задохнувшийся этим же дымом Похабин. Как та гора на неизвестном высоком острове, что явился им как-то сквозь непогоду в кипящем море — высокая черная гора вся в чудовищном шлейфе удушающего черного дыма.
Какое-то время буря носила бусу вблизи страшного острова.
Ночью сквозь тьму и глухой туман прорывались ужасные огненные отблески, доходили, заглушая свирепый свист ветра и удары волн, странные звуки, как бы зловещее погромыхивание. Так перемещаются прибоем прибрежные подводные камни, или накатываются издалека громы. Казаки испугались, потом привыкли. Чего сделаешь, такая сторона… Да и сил не было шибко пугаться… Некоторые казаки даже уснули, только Иван и брат Игнатий, привязавшись из-за большой качки к мачте, пытливо всматривались в кромешную тьму, ловили глазами огненные сполохи. Как будто специально для них туман на время снесло и совсем вблизи от бусы они увидели все тот же черный дым, стоявший над горой в лунном свете — как ужасная кривая метла. Плыть к такому острову страшно, а терять его в ночи и в тумане и того страшней. Какая никакая, а все же земля. Пусть огненная, пусть в дыму, пусть и трясет ее… Правда, казаки, которые не спали, вполголоса перешептывались — долго такая земля не может в море стоять. Такие огненные острова, шептались они, как грибы, стоят в море на тонких каменных ножках. Море сильней вздохнет, ветер сильнее дунет, и все — переламывается тонкая каменная ножка. Весь остров, вместе с жителями и лесами, с бесчисленными птицами и зверьем идет ко дну. Жители, побарахтавшись, правда, всплывут потом, привыкли к такому, а все равно страх.
Буря, вынесшая бусу к неизвестному острову, сорвала руль, снесла снасть, все якорные канаты. Мачта, правда, уцелела, но парус тоже снесло. Умирая от качки, казаки полагались только на Провидение. Многие подолгу не могли встать, валялись, как безмолвные чурбаны, в мокрой каморке. Один только чугунный господин Чепесюк никогда не покидал специального деревянного кресла, сидел в нем чугунно под звездами и в тумане, может, видел что-то свое — видимое им в развале дикующих волн, в свисте ветра. Может, и к стихиям были у господина Чепесюка тайные поручения от Усатого, как знать?
Достигнув земли, вглядываясь в раскачивающееся перед глазами хмурое пространство моря, в крепкие каменные террасы, в счастливую радужную игру влажных радуг, теней и пены, Иван вдруг подумал: а если, правда, дошли?… Совсем разные люди, ни один на другого не похож, а вдруг дошли? И рыжий Похабин, мужик из беглых, и чугунный господин Чепесюк, погруженный в тайну, и крепкие гренадеры братья Агеевы, и казаки, взятые в Якуцке и на Камчатке, и монстр Тюнька, даже, наконец, Игнатий, оказавшийся человеком, хорошо знающим морское дело…
Неужто, правда, дошли?
Иван усмехнулся. Ну, если и дошли? Что с того? Разве самолично вели Иван да монах бусу по морю? Разве знали, куда их несут неизвестные течения и ветры? Разве кто-нибудь на борту знал, где они находились вчера и где находятся сегодня? Разве кто-нибудь мог указать на маппе место, куда попали? …Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?…
Гладкое морское существо сивуч, усатое, наглое, как Похабин, лениво раскачивалось на волне под бортом бусы, сложив серые ласты на такой же серой мокрой груди, и круглыми глазами с любопытством оглядывало русских. Наверное, никогда раньше не видело.
Вот куда попали? Куда пришли?
О Санкт-Петербурхе теперь Иван почти и не вспоминал.
От Якуцка к Алдану шли через безмолвные предзимние луга.
Стоял сентябрь, на бледную траву ночью густо падали заморозки. Совсем побелевшая от инея трава ломко шуршала под ногами, казаки зябко кутались в теплые овчины, ржали лошади. Впереди поднимался неприютный хребет весь в белых снегах, как известью выпачкан, страшно чернели только провалы, да траурные лиственницы, да выцветшее небо, да еще черная вода в колее. «Там оставим кого-то», — перекрестился гренадер Пров Агеев, указывая на хребет. И оказался прав. В одной из расселин исчез, сорвавшись, испытанный гренадер Семен Паламошный. Никто никогда больше не видел Паламошного на этом свете, никто не слышал о нем и о его ложном провидческом даре.
Как не было человека.
С реки Алдан в больших трудах прошли к бурным верховьям Индигирки, большой собачьей реки. С названной Индигирки совершили ужасный переход на зимнюю Колыму с выходом через новый ужасный каменный хребет на еще более ужасный Анадырь; уже оттуда, из последних сил, двинулись по голодным местам к Пенжине. Только на Камчатке, на мысе Лопатка, спустясь на юг от Большерецкого острожка, наткнулись на березовую рощу.
Там и разбили лагерь.
Березовые деревья оказались столь велики, что бусу, по апонскому образцу, целиком построили из березы. Кто строгал дерево, кто пилил доски, сушил пеньку — работа двигалась споро. Правда, буса, спущенная, наконец, на воду, села так низко, будто наполнили ее тяжелым грузом. Иван удивился:
— Я сейчас взойду и буса затонет подо мной.
— Совсем мокрое дерево, — мрачно подтвердил рыжий Похабин. При всей своей невыносимой храбрости Похабин боялся моря. — Захлестнет бусу первой волной. — И подвел итог: — Буса не рыба, чтобы сидеть так низко!
Дьяк-фантаст тоже удивился:
— Будет ли такая поворачиваться? Будет ли такая слушаться паруса и руля?
— Конечно, не будет, — мрачно подтвердил Похабин. И обернулся к Ивану: — Как плыть, барин, на столь низком судне? Это ж рыба начнет прыгать прямо в алаж, морские звери начнут греться на палубу!
— Безопасно только такое судно, которое стоит у причала и определено на слом, — смиренно, но несколько противоречиво успокоил Похабина брат Игнатий, по якуцкому договору с Крестининым догнавший отряд на Камчатке и самолично командовавший постройкой бусы. Он-то знал, что буса будет надежной. Даже приняв большой груз и восемнадцать человек казаков, она ни на вершок больше не села в воде, и на ходу оказалась устойчивой и послушной.
Зато не повезло с погодой.
От камчатского мыса Лопатка до первого курильского острова Шумчю рукой подать, однако главный кормщик монах брат Игнатий не сумел правильно рассчитать время: вышли в самый отлив, и чудовищная толчея сулоев сразу увлекла бусу в туман к зюйд-весту, как в сырой погреб, в нескончаемую череду белых, как молоко, волглых туманов.
«Неужто в море всегда так?… — растерянно спрашивал рыжий Похабин, почти невидимый в тумане, а стоял ведь рядом с Иваном. — Неужто в море всегда темно и сыро, как в погребе? Неужто никогда не кончится плохая погода?»
«Молчи, — укорил брат Игнатий. — Святые отцы запрещают жаловаться на плохую погоду. Человеку свойственно согрешать, но не должно ему унывать и приходить в чрезмерное от того расстройство. Молчи, Похабин, не должен Господь знать, что ты на борту — утопит».
Строго укорил. Казаки прислушивались со страхом.
«Читай „Отче“, — довершил монах. — Все время читай „Отче“. Сия молитва дана людям самим Христом».
«Брат Игнатий, — позвал из мглы кто-то испуганным голосом. — А я?… Кругом грешен… Как быть?»
«А лошадей крал?» — строго спросил монах.
«Лошадей не приходилось».
«Вот видишь, не во всем грешен, — успокоил брат Игнатий отчаявшегося. — Плавать это как сидеть на пороховой бочке. Привыкай».
«Куда идем-то?»
Голос спрашивающего еще не смолк, а из тумана выявился пугающий черностью своей силуэт, это господин Чепесюк молча привстал в кресле, напомнил о своем присутствии. Каждого сразу будто водой захлестнуло. Решили: не посмеет море принять такого чугунного господина, не посмеет поднять волну на тайного посланника самого Усатого. …Куда идем?…
Иван замечал, что монах брат Игнатий о многом, кажется, догадывается, многое видит насквозь. Не раз казалось Ивану, что брат Игнатий знает что-то и свое, тайное, не зря оказался столь сведущ в морском деле. На камчатском мысе Лопатка, у костра, разведенного рыжим Похабиным, как-то остановился за спиной Ивана. Иван, бросивший пить в Якуцке и жестоко навязавший то же казакам, сидел у костра уверенно. Плечи развернулись, глаза ясные. Никто не узнал бы в обветренном крепком человеке бледного санкт-петербурхского секретного дьяка — тихого, сильно пьющего. Одной рукой Иван разглаживал маппу, развернутую на коленях, другой прикрывал глаза от бьющего кострового света. Неизвестно, что увидел на маппе Ивана брат Игнатий, но нагнулся, задышал густо, не по-монашески:
— Чего это?
— А маппа, — просто ответил Иван.
— Как маппа? — не сразу дошло до монаха. — А что за край изображен на такой маппе?
— Много хочешь знать, монах, — неодобрительно покосился Иван.
Брат Игнатий как бы согласился с таким мнением, но ничуть от того не остыл:
— Где взята такая маппа?
— Сам вычертил, — не без гордости ответил Иван.
— Ну? Сам? — не поверил брат Игнатий. — Да неужто ходил в Апонию?
Ивана как обожгло. Схватился рукой за рясу, привлек к себе монаха, невольно почувствовав его силу, дохнул в лицо:
— Откуда знаешь?
— Об чем?
— Об Апонии.
Монах усмехнулся, освобождаясь:
— А где живем, сам подумай? На Камчатке! Здесь самый последний казак слышал об Апонии.
— А с чего взял, что на маппе Апония изображена?
— Так острова же… — смиренно заметил брат Игнатий, отводя в сторону черные, как уголь, глаза. — Я ж вижу, что одни острова изображены на твоей маппе. А Апония, говорят, остров. И лежит за многими островами… — Все же не вытерпел, повторил вопрос: — Неужто, правда, бывал в тех краях?
Иван покачал головой.
— Тогда как мог начертить такое? — не отставал брат Игнатий. — Разве можно придумать то, чего никогда не видел?
Мрачный огонь в черных глазах монаха Ивану не понравился.
— Опомнись! — оборвал монаха. — Я человек государственный, секретный. Тебе, монах, не дозволено пытать меня. И вообще… Может, сам плавал?
— Плавал.
— Где?
— Да в разных местах… — неохотно объяснил брат Игнатий. — На Камчатке… И в море Пенжинском… Церковное добро переправлял на бусе. Умею работать с веслами, ставил паруса, держал руль, знаю компас и румбы… — И не вытерпел, не вытерпел, снова повторил вопрос: — Неужто мы теперь пойдем в сторону Апонии?
— Молчи, дурак! — Иван быстро огляделся, но никто не прислушивался к их разговору.
— Молчу! Молчу! — Брат Игнатий страшно оскалился, как в большой ненависти, даже глаза заледенели, но тут же оттаял, будто согретый изнутри радостью: — Совсем молчу.
— Зачем оказался на Камчатке?
Брат Игнатий загадочно сощурился:
— Даже растения путешествуют. Размножением. Здесь, смотришь, пророс малый корешок, а там отнесло ветром какое зерно в сторону, а там пробились сквозь песок еще какие ростки. Так одно дерево и отдаляется от другого, разрастается, распространяется густой лес, только не рассуждает о том. А живой человек, он способен и к путешествию и к рассуждению. Это угодно Господу. Он позволил человеку ходить далеко и возвращаться обратно, чтобы всем остальным можно было рассказать об увиденном. Известно, что много святых людей внесло свою лепту в дело постижения далеких краев.
— И ты внести хочешь?
Монах переборол себя. Сказал со смирением:
— Как Он позволит.
2
До знака, поданного братом Игнатием, почти три часа несло бусу вдоль долгого берега. Неужели пронесет мимо? — гадали казаки. Неужели отбросит в море, а то разобьет на камнях? Не отходили от бортов. Вот вроде живы, а куда занесло? Выше всех торчала на носу бусы голова монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки. Вместо того, чтобы повесить Тюньку, Иван, с согласия господина Чепесюка, забрал Тюньку в море. Монстр работал, как вол, радовался жизни, сильно дивился миру. Лет десять, считай, безвыездно провел в Якуцке. От того радовался и дивился еще сильнее.Туман.
На зюйд и на вест под туманом лежала одна вода, ничего кроме воды, и на ост тоже одна вода. Неизвестно, как обстояло дело к северу, но и там, наверное, плескалась вода. Везде одно большое волнующееся пространство. Уже думали, что так и будет до самой смерти — только туман и вода. И вдруг — остров.
А на островом гора заснеженная.
А над вершиной горы белое тоненькое кольцо тумана.
Когда бусу поднесло ближе к берегу, белое кольцо вокруг заснеженной вершины обернулось еще одним. Ну, а совсем вблизи повисли над вершиной, похожей на перевернутую воронку, одно в одном, уже три белых кольца. Одно вложено в другое, как разной величины баранки. Брат Игнатий кротко перекрестился:
— Даст Бог, к добру.
А длинный Тюнька отчаянно крикнул с носа:
— Дикующие!..
Сквозь чистый бурей промытый воздух явственно увидели — на верхней террасе, наклонной, а потому открытой к морю, по темной траве перед легкими летними балаганами, дергаясь и шумя, взволнованно двигались две возбужденных толпы. Дикующие высоко подпрыгивали, воинственно шли друг на друга. В руках — луки, сабельки, может, ножи, того и гляди, перебьют друг друга, каждый в большом нетерпении перебирал коротенькими ногами. Правда, криков почти не слышали — накат, буруны, да скоро и течение вынесло бусу, низко сидящую в воде, за высокий мыс. Как специально скрыло бусу от глаз дикующих.
— Война у них? — удивился Иван.
Похабин кивнул согласно:
— Война.
Казаки помолчали, переглядываясь, только монах брат Игнатий смиренно возразил:
— Может, праздник какой? — И положил крестное знамение: — Может, поклоняются каким деревянным болванам?
И подвел итог:
— Грех!
И предложил:
— Остров невелик, дикующих не должно быть много. Те, которых увидели, может, все и есть. Когда торкнемся в берег, первым делом надо исправить руль. А потом в море. Уже утром можем оказаться на той стороне острова. Половину людей оставим здесь, пусть пойдут пеши и обьясачат дикующих. Перевал невысок, тропа видна даже отсюда. — Брат Игнатий смиренно кивнул в сторону заснеженного, заледенелого до голубизны пика: — Дикующие сильно удивятся и без бою дадут ясак. А встретимся на той стороне острова.
Повторил убежденно:
— Если с моря зайти, можно врасплох захватить плотбище дикующих, захватить все их байдары. А без байдар дикующие сразу успокоятся. А не успокоятся, так те наши люди, что пойдут пеши, выгонят дикующих к берегу прямо под нашу пушку. Один раз выпалим, они все поймут.
— А просто договориться? Дать подарки?
— К тому и клоню, — сурово сказал монах. — Один раз выпалим, сразу и договоримся. Они потом согласятся на любые подарки.
Иван негромко спросил:
— А не апонцы на острову, брат Игнатий?
Монах понимающе покачал головой:
— Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.
— Почему ж не Апония? — не верил Иван. — Нас сколько времени все несло на юг?
— А может, не на юг? — ревниво возразил брат Игнатий. — Может, все время носило вокруг острова? — И кивнул убежденно: — Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.
— Не торопись, брат Игнатий, — упрямо мотнул головой Иван. — Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. — Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.
То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:
— Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.
Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, — жадно облизнулся Похабин. — Вот какие круглые!»
Иван досадливо отмахнулся.
Прикидывал.
Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа — веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.