Страница:
Похабин мрачно сказал:
— Ранить надо барина…
— Как — ранить?… — изумился маиор, вгоняя топор в колоду.
— Да просто… — сплюнул Похабин. — Нагнать барина на лодке да ранить несильно, чтобы остатнего ума не лишился… Или поцарапать, чтобы на баб не тянуло… Баба не калач, один не съешь… Тогда барин одумается… — Заключил твердо: — Нельзя оставлять барина…
— Хамшарен! — выругался неукротимый маиор.
Похабин возразил:
— Барина жалко.
Глава IV. Один в гневе
Нос Атвалык! С шишигою сшел!.. Разве не угождал Богу? Разве не принимал истязаний в тяжких путях? Все, что было за спиной греховного — разве не оставил давно? А если впадал в какой грех, то разве не по необходимости?… Вот уйти решили! Перестали бояться немирных дикующих, как раньше… Перестали бояться зимних снегов, чужих стран, больших расстояний!.. Только б уйти!..
Скрипел зубами, со страстью бил веслом по воде.
С весла срывало стеклянные струйки, брызги летели в лодку.
Река ни с того ни с сего начинала круто петлять, а то раздваивалась, даже расстраивалась, разделяемая почти невидимыми островками. Только при вспышках ночных зарниц успевал замечать то низкую аянскую ель, наклонившуюся над темным обрывом, как жилистыми пальцами вцепившуюся судорожно всеми корнями в камни, то острую скалу, омытую водой, то просто переломленную ветром березу. Эта даже ни за что уже и не цеплялась, безвольно нависая над темной водой…
Хамшарен!
Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, волей своей добился до дальнего острова Симусир, разыскал среди дикующих неукротимого русского маиора, все силы положил на то, чтобы, выжив на море, выжить теперь на суше, а маиор Саплин и вор Похабин вдруг сговорились…
Смириться не мог. «Сшел Айга…»
Стучало в висках, левую щеку дергало, томительно ныл палец на руке, отрубленный еще много лет назад, стреляло иглами в сердце.
Кенилля…
Летом лежишь в траве, островок каменный, день жаркий. Багульник душен, запах от него густ. На плоских камнях, в траве, во мхах — везде сухо. Лежишь, а на веточке рядом со ртом дрожит ягода — алая, крупная. Если крикнуть, никто не отзовется, все в лени, во благе. Разве любопытный медведь приподнимется на задние лапы да глянет через куст с укором — зачем губишь тишину? Морда у медведя тоже мокрая, сытая. Ягод нажевался, хочет покоя. Дивый край.
Иван скрипнул зубами.
Нымылане, может, глупы. Даже своему главному богу Кутхе не всегда должное воздают, рассказывают про Кутху смешное. Раз спросил Айгу: видишь, Айга, звезды над головой, Луна светит, работает небесная механика, зимой встает над лесами северное сияние, летом идут дожди, в балаганах и в полуземлянках у смеются дети и переменные жены, а вот скажи, Айга, кто есть всему творец, от чего все это?…
Айга выслушал, засмеялся, впрямь дикий, и ответил просто: а это все от сплошной бесполезности. Так и ответил: это сам глупый бог Кутха не знает, что творит.
А сам Айга не глупый. Если его переспросить, если снова указать на звездное небо, снова напомнить о северном сиянии, о зарницах и молниях, о летних дождях, о горелых сопках, он, конечно, даст объяснение каждой вещи…
Таковы все нымылане.
Дымом обкурены, ростом не вышли, часто покладисты, часто робки, — не в пример воинственным ительменам. Брови навислые, как корешки трав на обрывах, в руках короткие копья, от робости кричат громко, зато умелы, многое могут. Например, кочевать в лесах, травить хитрых лис, собирать разные корешки. Другие нымыланы умеют пасти веселых олешков. А есть такие, что давно осели на берегу, умеют колоть копьями морского зверя. Есть, говорят, даже такие, что не боятся выходить в море на больших байдарах и там, в море, нападать на китов. В каждой байдаре умещается почти по тридцать человек, и все шумят, и все кидают в кита отравленные стрелы и копья — любят китовый жир.
Кенилля…
Скрипнул зубами.
Нала-коша! Иван сердился. Не мог понять. Совсем недавно тихая река Уйулен струилась медленно, почти не мешала подниматься вверх на веслах, лениво струилась в протоках, а сейчас ни с того, ни с сего взялась мощно, неистово.
Вдруг вспыхивало все небо.
Это мое нетерпение вспыхивает, подумал, поднимая голову.
Задохнулся.
Всего-то и переждать зиму! Сколько зим прошло с той поры, как оставили Россию, неужто невозможно потерпеть еще одну?
А там уйдем.
Может, уже летом уйдет.
Айга непременно сыщет опытного проводника. Если уж столько лет ходили по самому краю земли, то почему не провести на краю земли еще одну зиму?
Оно, конечно… Тесная полуземлянка, сажа по потолку… Запах дыма и сырости, за стенами — пурга, ночь… Печаль многих убила, пользы в ней нет. Но — уйти… Так сразу!.. А Кенилля?… Она ж паука ела…
Задохнулся, так сильно, так остро захотелось увидеть Кенилля — черную, с белой прядкой на голове. Вот, правда, зачем бежать с реки? Сжал кулаки. Догоню Айгу! Придет рассвет, выступят из тьмы берега. Днем можно будет поспать, не выходя на берег. Река сама работает за человека. Айга, как все нымылане, нетороплив, Айга будет спускаться с Кенилля к морю неторопливо. Будет останавливаться, будет смотреть следы разного зверя. А если даже не нагонит Айгу на реке, то непременно встретит у моря.
Насторожился. Наклонил голову к темной воде.
Сперва показалось, что где-то далеко кричит птица вострохвост. Голос у нее диковинный — аан гич! аан гич! Но ведь птица не может выговаривать человеческие слова. Изумился. Явственно прозвучало над водой слово маиор.
Как так?
Прислушался еще внимательнее, оставил весло. Действительно звучали над водой негромкие слова:
— Маиора коказол… Таалагек кирхул… Кукурэт тамбезен…
Получалось: «Если бы служил маиору… Если бы служил такому сильному… Снимал бы с огня… Снимал бы с огня всякие вкусные кушанья…»
Вслушивался изумленно.
Знал, слухи о русских распространились по реке Уйулен очень далеко, может, дошли до дальних рек, может, даже русские казаки в южных камчатских острожках уже прослышали о бородатых, дикующих на реке Уйулен, но впервые услышал такую песнь.
— Похабин теелизик… Чачало чулкил кинигизик…
Получалось: «Если бы служил Похабину… Если бы служил такому рыжему… Носил бы на ногах рыжие чулки…»
Изумился.
— Иван теелезик… Аймаклау киллизин…
Получалось: «Если бы служил Ивану… Если бы служил Аймаклау… Если бы служил такому умному… Все стали бы моими девки…»
Еще сильней изумился. Как так? В ночи, на реке? Кто?
Увидел — вдали мелькнул огонек. Опять удивился: кому подан знак в непроглядной ночной мгле?…
Да нет, подумал, просто огонек. Не знак.
Потом догадался — факел. Лодку медленно несло на ночного рыбака.
Сердце трепыхнулось и стихло: не Айга, к сожалению, ловил рыбу. Ловил ее нымылан Экын — лицо драное. Так и звали: Экын, драный. Известно, медведь на реке Уйулен сер, простодушен, сердится редко. А если все же рассердится и начнет драть человека, то дерет все равно не до конца. Засмеется и уйдет. Так однажды не уберегся и Экын — губы кривые, глаза сбиты в левую сторону, медведь, известно, левша. И веки красные, вывернутые.
Лодки медленно покачивало. Соприкасаясь, они с деревянным стуком толкались бортами, смоляной факел трещал на носу нымыланской лодки. Поднимется из глубины рыба, посмотрит на Экына выпуклыми глупыми глазами и Экын так же на рыбу посмотрит. А понравится рыба — ударит острогой.
Помолчали.
Поглядывая сбитыми налево глазами, странно подмигивая, Экын опять продолжил бесконечную песню. Не смотрел на русского, приглядывался к призрачным ночным безднам, из которых на свет факела всплывала очередная глупая рыба:
— Гнаноеде олосконга ворока… Бине зотес комчул беллон…
— Что значит? — не поняв, удивился Иван. Решил, что они с Экыном достаточно помолчали, достаточно уважили друг друга, поэтому и спросил. Нымылане не любят начинать разговор сразу. Сперва помолчат, потом немного поговорят о глупостях, потом еще помолчат, и только потом заговаривают о деле.
Улавливал, понимал слова:
— Русские уйдут, сильные уйдут… Беда придет, печаль придет… Отправится Экын в лес с печалью…
Не каждое слово понимал, но общий смысл улавливал.
— Русские уйдут, чюхчи придут… Некому защитить нымыланов, никто не защитит нымыланов… Баб уведут, мужчин побьют… Старый Экын отправится в лес с печалью…
— Кыгумаги! Молчи, старик!
Помолчали.
Как во лодочке, во лодочкекрасна девица сидит пригорюнившись…Как во озере, во озерезелена лягушка расквакалась…И чего ты лягушка расквакалась, расквакалась жалобнехонко? Али мне без тебя не тошнехонько?… — Кыгумаги! — с горечью повторил Иван. — Совсем пустая река. — Сдерживал себя, боялся неистовых бесов. Боялся — вот не выдержит, закричит в гневе. Боялся, схватит Экына за грудь, ножом подопрет снизу. Где, страшно закричит, Айга? Торопливо отвечай, закричит, когда прошел по реке нымылан Айга? С кем прошел по реке?
Экын отворачивал в сторону страшное лицо, стеснялся, кивал неторопливо, соглашался — да, совсем пустая река. Только он, Экын, ловит рыбу, только Аймаклау один плывет по реке. Ну, вот еще одиноко поднимается со дна реки совсем глупая рыба. А так, соглашался, пусто на реке. Соглашался, кивая:
— Совсем пустая река.
И вдруг воодушевлялся, начинал разводить руками — дескать, вот он, Экын, правду говорит. Вот рыба в воде, ее не видно. Зверь в лесу, зверя тоже не видно. Птицы спят, только утром вспорхнут на ветки. Совсем пустая река. Только он, одинокий Экын, поет. Объяснил медлительно: у каждого человека на реке Уйулен есть своя песня. Даже у такого одинокого, как он, Экын. По той песне издалека можно узнать — какой человек поет на реке.
— Зверь не спешит. Рыба не спешит. Птица не спешит. Никто не спешит. И ты не спеши, Аймаклау, — все так же медлительно напомнил Экын. — Ты, вижу, спешишь, ты, вижу, идешь в нетерпении. У тебя в глазах нетерпение, Аймаклау, у тебя жилка на шее дрожит, ты готов схватиться за нож. По твоим глазам вижу, Аймаклау, ты давно не спал. Можешь еще не спать, ты сильный. Но это неправильно. А правильно сделать так — сойти вот на берег. Там летний балаган, в нем сухая трава. Ночью надо спать, Аймаклау. Ночью нельзя спешить, ночью нельзя идти в нетерпении. Правильно — сейчас сойти на берег. Ложись, Аймаклау, к тебе сон придет. А завтра снова поплывешь быстро.
Лодки покачивались, деревянно перестукивались бортами. Тихие пучеглазые рыбы поднимались со дна, прислушивались к говорливым людям: один страшный, наказанный медведем, другой вовсе не нымылан — давно такого не видали.
Иван закаменел, пытаясь не крикнуть.
Только кивал иногда. Верно, дескать, Экын. У каждого на реке своя песня.
Объяснял Экыну, стараясь тоже неторопливо выговаривать слова. Вот верно ты говоришь. У каждого на реке своя песня. Например, он, Аймаклау, хорошо знает — у Айги тоже есть песня. Долгая, протяжная… И у шишиг Айги есть песни. Тоже долгие и протяжные, но каждую можно узнать издалека… Ты, Экын, не раз, наверное, слышал песню Айги, закаменело сказал. Совсем недавно мог слышать. Говорят, сшел Айга вниз по реке, а с ним сшла шишига Кенилля. У нее птичкин голос, она высоко поет. Так, Экын? Верно?
Экын, стесняясь русского, отворачивал в сторону драное медведем лицо, бормотал, кивая, неспешно.
Мир большой, бормотал. Олешек бегает, трава растет, волк зубы точит. Все к месту, все в свой час, торопиться не надо. Никому не надо торопиться, никому не надо ходить по реке в нетерпении, в страсти. Если вдруг бежишь в страсти и в нетерпении, значит, жизнь спасаешь. Иначе быть не может. Ни человек, ни зверь не должны бежать по реке со страстью. «А ты сильно идешь, ты в нетерпении идешь, — укорил Ивана Экын. — Ты идешь со страстью».
И кивал неспешно: ступай в балаган, ложись на траву. Уйми сном нетерпение. Утром встанешь, голова ясная, по уму пойдешь. А сейчас ты в нетерпении, так нельзя. Сейчас ты дразнишь доброго бога Кутху. Сейчас ты дразнишь злобного бога Белюкая.
Реку высветило зарницей.
Природа нетороплива. Склон горы крут, а камни на склоне торчат, не падают. Упадут только в свое время. Дерево подмыто, но стоит над рекой, потому как живет не в нетерпении, не в страсти. Тоже упадет, но в свое время. «А ты со страстью идешь, — повторил Экын. — Айга шел, пел песню без нетерпения. Шла Кенилля, мышеловка, тоже без нетерпения. Круглая очень, в себя вслушивается. Некоторое число дней назад шли здесь по реке, пели песню…»
Боясь, что рука сама схватится за нож, Иван оттолкнул лодку.
А зачем? — вдруг мрачно дивился. Правда, зачем со страстью иду? Если сшел Айга на нос Атвалык, все равно найду Айгу.
И еще нетерпеливее бил по воде веслом.
Вдруг показалось, будто смутно стало в природе. Ничто вроде не движется, везде тишина, не качаются высокие берега, а с обрыва сами собой выпали в воду камни…
Еще обратил внимание: в первый день, когда плыл к балаганам Айги, река текла чисто, мирно, видел под лодкой густые зеленые водоросли — целые подводные леса таинственно колыхались под лодкой. А тут, после ночи, вода помутнела, выгнулась, понесло по стрежню щепки, корье, траву, будто в верховьях прошли большие дожди…
Вспомнил басню Айги.
Касатки однажды резали в море кита, а кит ушел от них с ножом вместе. Потом означенный кит умер, выкинуло его на берег. Нымылане обрадовались, стали срезать с кита ремни вкусного жира и нашли в ките нож. Скоро узнали про то касатки и потребовали свой нож обратно, но нымылане не дали. Касатки рассердились и так сильно приступили к берегу, что вода замутилась, а некоторые утесы рухнули. Так что, все знают: если вдруг мутнеет вода, это касатки идут требовать потерянный нож.
А почему замутилась вода?
Смирял себя. Догоню Айгу! Догоню Кенилля!
Думал: вот всю жизнь себя смиряю. В сыром Санкт-Петербурхе смирял, в далекой Сибири смирял, на дальних островах, теперь на Камчатке себя смиряю…
Кенилля…
Вода быстрая, мутная.
Толкаясь веслом, вспомнил.
Год назад в снежных зарядах вышли к балаганам Айги.
В полуземлянке темно, дым, девки прятались под пологом, сильно боялись русских. Айга тоже сперва боялся. Слышал о русских, но сам русских никогда не видел. Сидел у очага, оглядывался робко, прикармливал небольшой огонь. Ветки смолистые — вспыхнут с треском, сразу все видно в полуземлянке, а в вое ветра снаружи прокатывается далекий подземный гром и полуземлянку колышет, как лодку на волне. Похабин с непривычки, совсем одурев от дыма и усталости, даже попытался выброситься из полуземлянки, только маиор крикнул: «Держи Похабина!» Схватили. Сказали: остынь, ничего более не бойся. Это земля трясется, но все равно — земля. В такой стране мы еще много чего услышим и увидим странного, Похабин. Крепись духом, терпи.
Глава V. Погоня
— Раним немножко барина… — предлагал Похабин, веслом подгоняя лодку. — Не захочет вернуться в Россию, раним немножко барина. В руку, например, чтобы драться не мог. И такого поведем к русским. Нельзя оставлять барина одного среди дикующих. Мне строгий покойный государев человек господин Чепесюк так и наказывал: следи за каждым шагом барина, Похабин, ничего не смей упускать! Наверное, сильно хотел, чтобы барин вернулся в Россию… — Неодобрительно покачивал рыжей головой, отталкивал веслом сносимые по мутной воде коряги: — Ведь вот что задумал барин, ну, просто умом занемог: стремится в дикующие!
— Диковать — зло. После шведа, может, главное зло, — согласился маиор. — Я убивал за такое.
— Ну? — дивился Похабин.
— А то! — сурово ответил маиор. — Помни свою официю! — И кивнул: — Боюсь, что не пойдет в Россию Иван… Шишига у него…
— Как не пойдет?
— А так! — неукротимо объяснил маиор. — Упрям. Коль отнять у него шишигу, Иван спрячется в лесах, начнет курить вино. Раньше был склонен к такому. А не сможет курить вино, начнет жевать мухомор. Что-нибудь да найдет. Может, и вернется в Россию, но когда сам надумает. Не раньше.
— А дикующий?
— Вот я и говорю, Похабин, работай веслами! Нам Айга сейчас нужен больше, чем Иван. Нам надо первыми выйти на Айгу. Отеческой аттенцией не оставить дикующего, отправить его с шишигой как можно дальше… Так далеко, куда не дойдет даже Иван… Хоть к чюхчам…
— К чюхчам не пойдет Айга.
— Это я к слову, — согласился маиор.
— Смотри, — удивился Похабин. — Баба!
На берегу, правда, приплясывала, подпрыгивала, вся трясясь, темная нымыланская баба. Голос непомерно высок, вскрикивала визгливо. Вскочит, потрясется, попрыгает, потом сядет на землю, но долго не сидит — снова вскочит, снова потрясется, попрыгает. На плечах камлейка из птичьих шкурок, вытертая до блеска, а ноги босые. И никакой лодки у берега, никаких на берегу балаганов. Непонятно, как попала на берег. Может, пришла пешком?
— Чего это она? — удивился Похабин, придерживая бег лодки.
— А ты спроси, — загадочно позволил неукротимый маиор. — Только вплотную не подгоняй лодку к берегу. Видишь, коряга торчит из воды? Цепляйся веслом за корягу.
— Почему нельзя к берегу?
— А глянь.
Не вставая, маиор Саплин вскинул над собой руку.
Баба на берегу, страшная, как пужанка, приплясывая, подпрыгивая, тоже вскинула над собой руку.
Маиор резко согнул руку в локте, так же резко мотнул маленькой головой, и баба на берегу в точности повторила все движения.
Маиор хитро покрутил головой, лихо подбоченился, изогнулся, и так же подпрыгивая, приплясывая, страшная баба-пужанка лихо и подбоченясь с удивительной точностью повторила каждое движение маиора.
— Чего дразнится? — растерялся Похабин.
— А ты спроси, — все так же загадочно подсказал маиор.
— А ответит?
— Непременно.
— Имя-то есть у бабы? — подозрительно покосился Похабин.
— Ямгой звать, — ответил маиор. — Однажды видел ее на стойбище нымылана Екыма. Помнишь Екыма? Он лисичек нам привозил.
— Помню.
— Ямга — баба болезная. Ее так и называют. — И ухмыльнулся: — Спроси, спроси бабу, Похабин. Может, видела Айгу? Или Ивана?
— Кышь шишич, Ямга? — крикнул Похабин с лодки. — Зачем одна стоишь на берегу?
— Кышь шишич!.. — высоким голосом ответила баба, ни на секунду не прекращая ужасные подпрыгивания. — На берегу!..
Похабин удивился:
— Почему так говоришь, Ямга?
— Так говоришь!.. — как эхо повторила баба.
— Шаманит она? — оглянулся Похабин на маиора.
— А ты не бойся, Похабин, ты спрашивай, — успокоил маиор. — Большого вреда не будет, только лодку не подгоняй к берегу.
Похабин спросил по-нымылански:
— Шел вчера бородатый по реке? Шел русский?
— По реке!.. — приплясывая, ответила Ямга. — Русский!..
— Сама видела?
— Видела!..
Похабин, глядя на прыжки и ужимки, усомнился:
— Впрямь видела?
— Видела!.. — нисколько не усомнилась Ямга, ни на секунду не прекращая нелепых телодвижений.
— Может, не вчера видела? — допытывался до правды Похабин, удерживая лодку веслом. — Может, видела русского третьего дня? Кыхы-корат?
— Третьего дня!.. — как эхо подтвердила баба. — Кыхы-корат!..
— Зачем дразнишься? — обиделся Похабин.
— Дразнишься!..
— Ну, отцепляйся, — смеясь, приказал маиор. — Я же сказал, что Ямга — болезная. Ее так и зовут. Что скажешь, то она повторит слово в слово. Что покажешь, то же проделает.
Течение враз вынесло лодку на стрежень. Похабин изумленно оглядывался:
— Страсть какая!.. Коты морские, нерпушки, птицы, все по-своему говорят, а Ямга только повторяет чужое… — Повел боязливо веслом: — Давай, маиор, торопиться…
— Дожди вверху, что ли? — удивился утром Похабин, ладонью протирая уставшие глаза. — Смотри, маиор, вода мутная. Так бывает, когда в верховье прольется большой дождь. А какие сейчас дожди?
— Такое бывает и при подземном громе, — кивнул маиор. — Землю тряхнет, вода мутнеет, приходит в полную олтерацию.
— Не трясло, вроде, землю.
— Мы в лодке могли не заметить, — объяснил маиор, внимательно присматриваясь к берегам. — Видишь вон там… Чуть левее… За соснами… Там склон обнажился и камни сползли… Совсем недавно сползли… По какой причине?… Может, правда, тряхнуло землю?… Мы в лодке могли не почувствовать, а ил поднялся со дна. — Неистово сплюнул за борт: — Уходить надо! — Потом удивился водоворотам в быстрой протоке: — Смотри, как крутит!
Подумав, покачал маленькой головой:
— Дивый край.
А в природе, правда, что-то сделалось.
Как бы дымком понесло, но не было дыма. Как бы скверным запахом понесло, но откуда?
Оглядывались, ничего не могли понять.
Совсем недавно вода бурно торопилась, ворчала, входила с шумом в протоки, раскручивала водовороты, будто решив раздвинуть каменные острова, а тут совсем остановилась, медленно кружила по воде листву, сорванные ветки. Ночью, при свете луны, видели на мелких местах осклизлые камни, поросшие подводной травой, видели стеклянные глаза рыб, без суеты взирающих на людей снизу, а сейчас вода как бы вспухла, выгнулась на стрежне горбом, вяло выдавилась из берегов, грозя хлынуть дальше, и помутнела так, что сунь руку в воду — не увидишь.
А потом река остановилась совсем.
Бьешь веслом, а с места почти не движешься.
Запах серы, адом запахло, рыба поплыла вверх брюхом.
Похабин испуганно оглянулся на маиора. Отчего это лодка стоит? Может, держит снизу лодку шаманка? Может, договорилась какая дикующая, теперь лодку держит, не желает допускать до барина? Спросил шепотом:
— Вернемся, может?
— Молчи, Похабин! — неукротимо сказал майор. — Под фортецию чувств! Ударю!
Глава VI. Черная гусеница
Пусто.
Иван поправил нож, заткнутый за пояс.
Впереди, там, куда он шел, из-за зубчатой кромки низкого леса, с близкого моря, наверное, с большой воды выпячивались, вспухали круглые белые облака, а, может, клубы тумана. Странные белые испарения медленно воздымались, пытаясь отнять у занимающей полнеба горелой сопки оставшуюся часть неба. Будто кто-то, невидимый, может, бог Кутха, пускал из-за леса ужасные белые пузыри.
А еще тропа… Неизвестная тропа…
Наверное, коряки ходили, решил Иван, вспомнив рассказы Айги о зимних и летних путях. Нымылане не легки на подъем, а коряки — они непоседы. Коряка можно встретить на горе, на море, на берегу, везде, где может жить человек. Потому коряк и коряк, что не сидит на месте.
Спешно шел по тропе, чувствовал — выйдет к морю.
На странные, всплывающие над морем клубы испарений старался не смотреть. Белые клубы нехорошо ширились, занимали пространство, в их сумрачном нутре что-то посверкивало. Неопределенные, как бы даже слегка размазанные, они стеной поднимались в небо, в самую его сизость. Может, это сам бог Кутха, устав, развел огонь и протянул руки к белому дыму, а может, мертвые, которые живут в камнях горелой сопки, рассорились и теперь бросались друг в друга пеплом из очага, выпускали пары, дышали туманом.
Иван торопился.
Помнил заворожено, что никуда не денется Айга.
Помнил заворожено, что круглая Кенилля не денется никуда.
Сядут сейчас у родимцев на берегу моря, думал, там их и найдет. А если даже ушли куда-то, то ненадолго, за близкие речки, потому что нымылане не ходят далеко, боятся встретить немирных коряков, а того хуже — чюхоч.
Все помнил.
Говорил себе: старый Экын прав, не надо идти так горячо, не надо идти так страстно, так в нетерпении. Старый Экын правильно предупреждал — не надо идти со страстью. Но никак не мог. Торопился. Острая тоска обжигала душу, обдавала сердце паленым веничком, все вокруг казалось нехорошо. Никогда в жизни не видел такого сизого неба, никогда не видел таких круглых, таких странных испарений над морем и над горелой сопкой, никогда не видел такого мрачного, такого сизого пепельного неба.
Чувствовал: в мире нехорошо.
Потому, наверное, и шел со страстью.
Подумал: вот плыл, плыл вверх по реке, вот вез на стойбище красивых лис, радовался миру — скоро увижу Айгу. Вот сильно радовался — скоро увижу друга сердешного Айгу, увижу Кенилля. Радовался — увижу неукротимого маиора Саплина и рыжего Похабина. Светило солнце, голубело небо, вода в реке была прозрачная, и не висели над головой пепельные облака. А увидел балаганы, совсем пустые от того, что нигде рядом не было Кенилля.
И топор не дали…
Сжал кулаки.
Дружбу крепили с Айгой…
Сперва дружбу крепили, потом отправили сердешного друга к морю, чтобы, значит, не мешал. Решили, что без Айги, без Кенилля он, Крестинин, секретный дьяк, прямиком пойдет в сторону России.
— Ранить надо барина…
— Как — ранить?… — изумился маиор, вгоняя топор в колоду.
— Да просто… — сплюнул Похабин. — Нагнать барина на лодке да ранить несильно, чтобы остатнего ума не лишился… Или поцарапать, чтобы на баб не тянуло… Баба не калач, один не съешь… Тогда барин одумается… — Заключил твердо: — Нельзя оставлять барина…
— Хамшарен! — выругался неукротимый маиор.
Похабин возразил:
— Барина жалко.
Глава IV. Один в гневе
1
Хамшарен!Нос Атвалык! С шишигою сшел!.. Разве не угождал Богу? Разве не принимал истязаний в тяжких путях? Все, что было за спиной греховного — разве не оставил давно? А если впадал в какой грех, то разве не по необходимости?… Вот уйти решили! Перестали бояться немирных дикующих, как раньше… Перестали бояться зимних снегов, чужих стран, больших расстояний!.. Только б уйти!..
Скрипел зубами, со страстью бил веслом по воде.
С весла срывало стеклянные струйки, брызги летели в лодку.
Река ни с того ни с сего начинала круто петлять, а то раздваивалась, даже расстраивалась, разделяемая почти невидимыми островками. Только при вспышках ночных зарниц успевал замечать то низкую аянскую ель, наклонившуюся над темным обрывом, как жилистыми пальцами вцепившуюся судорожно всеми корнями в камни, то острую скалу, омытую водой, то просто переломленную ветром березу. Эта даже ни за что уже и не цеплялась, безвольно нависая над темной водой…
Хамшарен!
Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, волей своей добился до дальнего острова Симусир, разыскал среди дикующих неукротимого русского маиора, все силы положил на то, чтобы, выжив на море, выжить теперь на суше, а маиор Саплин и вор Похабин вдруг сговорились…
Смириться не мог. «Сшел Айга…»
Стучало в висках, левую щеку дергало, томительно ныл палец на руке, отрубленный еще много лет назад, стреляло иглами в сердце.
Кенилля…
Летом лежишь в траве, островок каменный, день жаркий. Багульник душен, запах от него густ. На плоских камнях, в траве, во мхах — везде сухо. Лежишь, а на веточке рядом со ртом дрожит ягода — алая, крупная. Если крикнуть, никто не отзовется, все в лени, во благе. Разве любопытный медведь приподнимется на задние лапы да глянет через куст с укором — зачем губишь тишину? Морда у медведя тоже мокрая, сытая. Ягод нажевался, хочет покоя. Дивый край.
Иван скрипнул зубами.
Нымылане, может, глупы. Даже своему главному богу Кутхе не всегда должное воздают, рассказывают про Кутху смешное. Раз спросил Айгу: видишь, Айга, звезды над головой, Луна светит, работает небесная механика, зимой встает над лесами северное сияние, летом идут дожди, в балаганах и в полуземлянках у смеются дети и переменные жены, а вот скажи, Айга, кто есть всему творец, от чего все это?…
Айга выслушал, засмеялся, впрямь дикий, и ответил просто: а это все от сплошной бесполезности. Так и ответил: это сам глупый бог Кутха не знает, что творит.
А сам Айга не глупый. Если его переспросить, если снова указать на звездное небо, снова напомнить о северном сиянии, о зарницах и молниях, о летних дождях, о горелых сопках, он, конечно, даст объяснение каждой вещи…
Таковы все нымылане.
Дымом обкурены, ростом не вышли, часто покладисты, часто робки, — не в пример воинственным ительменам. Брови навислые, как корешки трав на обрывах, в руках короткие копья, от робости кричат громко, зато умелы, многое могут. Например, кочевать в лесах, травить хитрых лис, собирать разные корешки. Другие нымыланы умеют пасти веселых олешков. А есть такие, что давно осели на берегу, умеют колоть копьями морского зверя. Есть, говорят, даже такие, что не боятся выходить в море на больших байдарах и там, в море, нападать на китов. В каждой байдаре умещается почти по тридцать человек, и все шумят, и все кидают в кита отравленные стрелы и копья — любят китовый жир.
Кенилля…
Скрипнул зубами.
2
Ночная река несла лодку то впритык к лесному берегу, только успевай отталкиваться, то выносила под скалы.Нала-коша! Иван сердился. Не мог понять. Совсем недавно тихая река Уйулен струилась медленно, почти не мешала подниматься вверх на веслах, лениво струилась в протоках, а сейчас ни с того, ни с сего взялась мощно, неистово.
Вдруг вспыхивало все небо.
Это мое нетерпение вспыхивает, подумал, поднимая голову.
Задохнулся.
Всего-то и переждать зиму! Сколько зим прошло с той поры, как оставили Россию, неужто невозможно потерпеть еще одну?
А там уйдем.
Может, уже летом уйдет.
Айга непременно сыщет опытного проводника. Если уж столько лет ходили по самому краю земли, то почему не провести на краю земли еще одну зиму?
Оно, конечно… Тесная полуземлянка, сажа по потолку… Запах дыма и сырости, за стенами — пурга, ночь… Печаль многих убила, пользы в ней нет. Но — уйти… Так сразу!.. А Кенилля?… Она ж паука ела…
Задохнулся, так сильно, так остро захотелось увидеть Кенилля — черную, с белой прядкой на голове. Вот, правда, зачем бежать с реки? Сжал кулаки. Догоню Айгу! Придет рассвет, выступят из тьмы берега. Днем можно будет поспать, не выходя на берег. Река сама работает за человека. Айга, как все нымылане, нетороплив, Айга будет спускаться с Кенилля к морю неторопливо. Будет останавливаться, будет смотреть следы разного зверя. А если даже не нагонит Айгу на реке, то непременно встретит у моря.
Насторожился. Наклонил голову к темной воде.
Сперва показалось, что где-то далеко кричит птица вострохвост. Голос у нее диковинный — аан гич! аан гич! Но ведь птица не может выговаривать человеческие слова. Изумился. Явственно прозвучало над водой слово маиор.
Как так?
Прислушался еще внимательнее, оставил весло. Действительно звучали над водой негромкие слова:
— Маиора коказол… Таалагек кирхул… Кукурэт тамбезен…
Получалось: «Если бы служил маиору… Если бы служил такому сильному… Снимал бы с огня… Снимал бы с огня всякие вкусные кушанья…»
Вслушивался изумленно.
Знал, слухи о русских распространились по реке Уйулен очень далеко, может, дошли до дальних рек, может, даже русские казаки в южных камчатских острожках уже прослышали о бородатых, дикующих на реке Уйулен, но впервые услышал такую песнь.
— Похабин теелизик… Чачало чулкил кинигизик…
Получалось: «Если бы служил Похабину… Если бы служил такому рыжему… Носил бы на ногах рыжие чулки…»
Изумился.
— Иван теелезик… Аймаклау киллизин…
Получалось: «Если бы служил Ивану… Если бы служил Аймаклау… Если бы служил такому умному… Все стали бы моими девки…»
Еще сильней изумился. Как так? В ночи, на реке? Кто?
Увидел — вдали мелькнул огонек. Опять удивился: кому подан знак в непроглядной ночной мгле?…
Да нет, подумал, просто огонек. Не знак.
Потом догадался — факел. Лодку медленно несло на ночного рыбака.
Сердце трепыхнулось и стихло: не Айга, к сожалению, ловил рыбу. Ловил ее нымылан Экын — лицо драное. Так и звали: Экын, драный. Известно, медведь на реке Уйулен сер, простодушен, сердится редко. А если все же рассердится и начнет драть человека, то дерет все равно не до конца. Засмеется и уйдет. Так однажды не уберегся и Экын — губы кривые, глаза сбиты в левую сторону, медведь, известно, левша. И веки красные, вывернутые.
Лодки медленно покачивало. Соприкасаясь, они с деревянным стуком толкались бортами, смоляной факел трещал на носу нымыланской лодки. Поднимется из глубины рыба, посмотрит на Экына выпуклыми глупыми глазами и Экын так же на рыбу посмотрит. А понравится рыба — ударит острогой.
Помолчали.
Поглядывая сбитыми налево глазами, странно подмигивая, Экын опять продолжил бесконечную песню. Не смотрел на русского, приглядывался к призрачным ночным безднам, из которых на свет факела всплывала очередная глупая рыба:
— Гнаноеде олосконга ворока… Бине зотес комчул беллон…
— Что значит? — не поняв, удивился Иван. Решил, что они с Экыном достаточно помолчали, достаточно уважили друг друга, поэтому и спросил. Нымылане не любят начинать разговор сразу. Сперва помолчат, потом немного поговорят о глупостях, потом еще помолчат, и только потом заговаривают о деле.
Улавливал, понимал слова:
— Русские уйдут, сильные уйдут… Беда придет, печаль придет… Отправится Экын в лес с печалью…
Не каждое слово понимал, но общий смысл улавливал.
— Русские уйдут, чюхчи придут… Некому защитить нымыланов, никто не защитит нымыланов… Баб уведут, мужчин побьют… Старый Экын отправится в лес с печалью…
— Кыгумаги! Молчи, старик!
Помолчали.
Как во лодочке, во лодочкекрасна девица сидит пригорюнившись…Как во озере, во озерезелена лягушка расквакалась…И чего ты лягушка расквакалась, расквакалась жалобнехонко? Али мне без тебя не тошнехонько?… — Кыгумаги! — с горечью повторил Иван. — Совсем пустая река. — Сдерживал себя, боялся неистовых бесов. Боялся — вот не выдержит, закричит в гневе. Боялся, схватит Экына за грудь, ножом подопрет снизу. Где, страшно закричит, Айга? Торопливо отвечай, закричит, когда прошел по реке нымылан Айга? С кем прошел по реке?
Экын отворачивал в сторону страшное лицо, стеснялся, кивал неторопливо, соглашался — да, совсем пустая река. Только он, Экын, ловит рыбу, только Аймаклау один плывет по реке. Ну, вот еще одиноко поднимается со дна реки совсем глупая рыба. А так, соглашался, пусто на реке. Соглашался, кивая:
— Совсем пустая река.
И вдруг воодушевлялся, начинал разводить руками — дескать, вот он, Экын, правду говорит. Вот рыба в воде, ее не видно. Зверь в лесу, зверя тоже не видно. Птицы спят, только утром вспорхнут на ветки. Совсем пустая река. Только он, одинокий Экын, поет. Объяснил медлительно: у каждого человека на реке Уйулен есть своя песня. Даже у такого одинокого, как он, Экын. По той песне издалека можно узнать — какой человек поет на реке.
— Зверь не спешит. Рыба не спешит. Птица не спешит. Никто не спешит. И ты не спеши, Аймаклау, — все так же медлительно напомнил Экын. — Ты, вижу, спешишь, ты, вижу, идешь в нетерпении. У тебя в глазах нетерпение, Аймаклау, у тебя жилка на шее дрожит, ты готов схватиться за нож. По твоим глазам вижу, Аймаклау, ты давно не спал. Можешь еще не спать, ты сильный. Но это неправильно. А правильно сделать так — сойти вот на берег. Там летний балаган, в нем сухая трава. Ночью надо спать, Аймаклау. Ночью нельзя спешить, ночью нельзя идти в нетерпении. Правильно — сейчас сойти на берег. Ложись, Аймаклау, к тебе сон придет. А завтра снова поплывешь быстро.
Лодки покачивались, деревянно перестукивались бортами. Тихие пучеглазые рыбы поднимались со дна, прислушивались к говорливым людям: один страшный, наказанный медведем, другой вовсе не нымылан — давно такого не видали.
Иван закаменел, пытаясь не крикнуть.
Только кивал иногда. Верно, дескать, Экын. У каждого на реке своя песня.
Объяснял Экыну, стараясь тоже неторопливо выговаривать слова. Вот верно ты говоришь. У каждого на реке своя песня. Например, он, Аймаклау, хорошо знает — у Айги тоже есть песня. Долгая, протяжная… И у шишиг Айги есть песни. Тоже долгие и протяжные, но каждую можно узнать издалека… Ты, Экын, не раз, наверное, слышал песню Айги, закаменело сказал. Совсем недавно мог слышать. Говорят, сшел Айга вниз по реке, а с ним сшла шишига Кенилля. У нее птичкин голос, она высоко поет. Так, Экын? Верно?
Экын, стесняясь русского, отворачивал в сторону драное медведем лицо, бормотал, кивая, неспешно.
Мир большой, бормотал. Олешек бегает, трава растет, волк зубы точит. Все к месту, все в свой час, торопиться не надо. Никому не надо торопиться, никому не надо ходить по реке в нетерпении, в страсти. Если вдруг бежишь в страсти и в нетерпении, значит, жизнь спасаешь. Иначе быть не может. Ни человек, ни зверь не должны бежать по реке со страстью. «А ты сильно идешь, ты в нетерпении идешь, — укорил Ивана Экын. — Ты идешь со страстью».
И кивал неспешно: ступай в балаган, ложись на траву. Уйми сном нетерпение. Утром встанешь, голова ясная, по уму пойдешь. А сейчас ты в нетерпении, так нельзя. Сейчас ты дразнишь доброго бога Кутху. Сейчас ты дразнишь злобного бога Белюкая.
Реку высветило зарницей.
Природа нетороплива. Склон горы крут, а камни на склоне торчат, не падают. Упадут только в свое время. Дерево подмыто, но стоит над рекой, потому как живет не в нетерпении, не в страсти. Тоже упадет, но в свое время. «А ты со страстью идешь, — повторил Экын. — Айга шел, пел песню без нетерпения. Шла Кенилля, мышеловка, тоже без нетерпения. Круглая очень, в себя вслушивается. Некоторое число дней назад шли здесь по реке, пели песню…»
Боясь, что рука сама схватится за нож, Иван оттолкнул лодку.
3
…вторые сутки не спал. Смирял себя, бил веслом, не давал векам смыкаться. Воспаленно всматривался: вот поворот, за поворотом островки, протока… Стремился угадать самую короткую… Поистине шел в нетерпении, искал знаков — быстро иду!А зачем? — вдруг мрачно дивился. Правда, зачем со страстью иду? Если сшел Айга на нос Атвалык, все равно найду Айгу.
И еще нетерпеливее бил по воде веслом.
Вдруг показалось, будто смутно стало в природе. Ничто вроде не движется, везде тишина, не качаются высокие берега, а с обрыва сами собой выпали в воду камни…
Еще обратил внимание: в первый день, когда плыл к балаганам Айги, река текла чисто, мирно, видел под лодкой густые зеленые водоросли — целые подводные леса таинственно колыхались под лодкой. А тут, после ночи, вода помутнела, выгнулась, понесло по стрежню щепки, корье, траву, будто в верховьях прошли большие дожди…
Вспомнил басню Айги.
Касатки однажды резали в море кита, а кит ушел от них с ножом вместе. Потом означенный кит умер, выкинуло его на берег. Нымылане обрадовались, стали срезать с кита ремни вкусного жира и нашли в ките нож. Скоро узнали про то касатки и потребовали свой нож обратно, но нымылане не дали. Касатки рассердились и так сильно приступили к берегу, что вода замутилась, а некоторые утесы рухнули. Так что, все знают: если вдруг мутнеет вода, это касатки идут требовать потерянный нож.
А почему замутилась вода?
Смирял себя. Догоню Айгу! Догоню Кенилля!
Думал: вот всю жизнь себя смиряю. В сыром Санкт-Петербурхе смирял, в далекой Сибири смирял, на дальних островах, теперь на Камчатке себя смиряю…
Кенилля…
Вода быстрая, мутная.
Толкаясь веслом, вспомнил.
Год назад в снежных зарядах вышли к балаганам Айги.
В полуземлянке темно, дым, девки прятались под пологом, сильно боялись русских. Айга тоже сперва боялся. Слышал о русских, но сам русских никогда не видел. Сидел у очага, оглядывался робко, прикармливал небольшой огонь. Ветки смолистые — вспыхнут с треском, сразу все видно в полуземлянке, а в вое ветра снаружи прокатывается далекий подземный гром и полуземлянку колышет, как лодку на волне. Похабин с непривычки, совсем одурев от дыма и усталости, даже попытался выброситься из полуземлянки, только маиор крикнул: «Держи Похабина!» Схватили. Сказали: остынь, ничего более не бойся. Это земля трясется, но все равно — земля. В такой стране мы еще много чего услышим и увидим странного, Похабин. Крепись духом, терпи.
Глава V. Погоня
1
Река Уйулен — путь млечный.— Раним немножко барина… — предлагал Похабин, веслом подгоняя лодку. — Не захочет вернуться в Россию, раним немножко барина. В руку, например, чтобы драться не мог. И такого поведем к русским. Нельзя оставлять барина одного среди дикующих. Мне строгий покойный государев человек господин Чепесюк так и наказывал: следи за каждым шагом барина, Похабин, ничего не смей упускать! Наверное, сильно хотел, чтобы барин вернулся в Россию… — Неодобрительно покачивал рыжей головой, отталкивал веслом сносимые по мутной воде коряги: — Ведь вот что задумал барин, ну, просто умом занемог: стремится в дикующие!
— Диковать — зло. После шведа, может, главное зло, — согласился маиор. — Я убивал за такое.
— Ну? — дивился Похабин.
— А то! — сурово ответил маиор. — Помни свою официю! — И кивнул: — Боюсь, что не пойдет в Россию Иван… Шишига у него…
— Как не пойдет?
— А так! — неукротимо объяснил маиор. — Упрям. Коль отнять у него шишигу, Иван спрячется в лесах, начнет курить вино. Раньше был склонен к такому. А не сможет курить вино, начнет жевать мухомор. Что-нибудь да найдет. Может, и вернется в Россию, но когда сам надумает. Не раньше.
— А дикующий?
— Вот я и говорю, Похабин, работай веслами! Нам Айга сейчас нужен больше, чем Иван. Нам надо первыми выйти на Айгу. Отеческой аттенцией не оставить дикующего, отправить его с шишигой как можно дальше… Так далеко, куда не дойдет даже Иван… Хоть к чюхчам…
— К чюхчам не пойдет Айга.
— Это я к слову, — согласился маиор.
— Смотри, — удивился Похабин. — Баба!
На берегу, правда, приплясывала, подпрыгивала, вся трясясь, темная нымыланская баба. Голос непомерно высок, вскрикивала визгливо. Вскочит, потрясется, попрыгает, потом сядет на землю, но долго не сидит — снова вскочит, снова потрясется, попрыгает. На плечах камлейка из птичьих шкурок, вытертая до блеска, а ноги босые. И никакой лодки у берега, никаких на берегу балаганов. Непонятно, как попала на берег. Может, пришла пешком?
— Чего это она? — удивился Похабин, придерживая бег лодки.
— А ты спроси, — загадочно позволил неукротимый маиор. — Только вплотную не подгоняй лодку к берегу. Видишь, коряга торчит из воды? Цепляйся веслом за корягу.
— Почему нельзя к берегу?
— А глянь.
Не вставая, маиор Саплин вскинул над собой руку.
Баба на берегу, страшная, как пужанка, приплясывая, подпрыгивая, тоже вскинула над собой руку.
Маиор резко согнул руку в локте, так же резко мотнул маленькой головой, и баба на берегу в точности повторила все движения.
Маиор хитро покрутил головой, лихо подбоченился, изогнулся, и так же подпрыгивая, приплясывая, страшная баба-пужанка лихо и подбоченясь с удивительной точностью повторила каждое движение маиора.
— Чего дразнится? — растерялся Похабин.
— А ты спроси, — все так же загадочно подсказал маиор.
— А ответит?
— Непременно.
— Имя-то есть у бабы? — подозрительно покосился Похабин.
— Ямгой звать, — ответил маиор. — Однажды видел ее на стойбище нымылана Екыма. Помнишь Екыма? Он лисичек нам привозил.
— Помню.
— Ямга — баба болезная. Ее так и называют. — И ухмыльнулся: — Спроси, спроси бабу, Похабин. Может, видела Айгу? Или Ивана?
— Кышь шишич, Ямга? — крикнул Похабин с лодки. — Зачем одна стоишь на берегу?
— Кышь шишич!.. — высоким голосом ответила баба, ни на секунду не прекращая ужасные подпрыгивания. — На берегу!..
Похабин удивился:
— Почему так говоришь, Ямга?
— Так говоришь!.. — как эхо повторила баба.
— Шаманит она? — оглянулся Похабин на маиора.
— А ты не бойся, Похабин, ты спрашивай, — успокоил маиор. — Большого вреда не будет, только лодку не подгоняй к берегу.
Похабин спросил по-нымылански:
— Шел вчера бородатый по реке? Шел русский?
— По реке!.. — приплясывая, ответила Ямга. — Русский!..
— Сама видела?
— Видела!..
Похабин, глядя на прыжки и ужимки, усомнился:
— Впрямь видела?
— Видела!.. — нисколько не усомнилась Ямга, ни на секунду не прекращая нелепых телодвижений.
— Может, не вчера видела? — допытывался до правды Похабин, удерживая лодку веслом. — Может, видела русского третьего дня? Кыхы-корат?
— Третьего дня!.. — как эхо подтвердила баба. — Кыхы-корат!..
— Зачем дразнишься? — обиделся Похабин.
— Дразнишься!..
— Ну, отцепляйся, — смеясь, приказал маиор. — Я же сказал, что Ямга — болезная. Ее так и зовут. Что скажешь, то она повторит слово в слово. Что покажешь, то же проделает.
Течение враз вынесло лодку на стрежень. Похабин изумленно оглядывался:
— Страсть какая!.. Коты морские, нерпушки, птицы, все по-своему говорят, а Ямга только повторяет чужое… — Повел боязливо веслом: — Давай, маиор, торопиться…
2
Так плыли.— Дожди вверху, что ли? — удивился утром Похабин, ладонью протирая уставшие глаза. — Смотри, маиор, вода мутная. Так бывает, когда в верховье прольется большой дождь. А какие сейчас дожди?
— Такое бывает и при подземном громе, — кивнул маиор. — Землю тряхнет, вода мутнеет, приходит в полную олтерацию.
— Не трясло, вроде, землю.
— Мы в лодке могли не заметить, — объяснил маиор, внимательно присматриваясь к берегам. — Видишь вон там… Чуть левее… За соснами… Там склон обнажился и камни сползли… Совсем недавно сползли… По какой причине?… Может, правда, тряхнуло землю?… Мы в лодке могли не почувствовать, а ил поднялся со дна. — Неистово сплюнул за борт: — Уходить надо! — Потом удивился водоворотам в быстрой протоке: — Смотри, как крутит!
Подумав, покачал маленькой головой:
— Дивый край.
3
Так плыли.А в природе, правда, что-то сделалось.
Как бы дымком понесло, но не было дыма. Как бы скверным запахом понесло, но откуда?
Оглядывались, ничего не могли понять.
Совсем недавно вода бурно торопилась, ворчала, входила с шумом в протоки, раскручивала водовороты, будто решив раздвинуть каменные острова, а тут совсем остановилась, медленно кружила по воде листву, сорванные ветки. Ночью, при свете луны, видели на мелких местах осклизлые камни, поросшие подводной травой, видели стеклянные глаза рыб, без суеты взирающих на людей снизу, а сейчас вода как бы вспухла, выгнулась на стрежне горбом, вяло выдавилась из берегов, грозя хлынуть дальше, и помутнела так, что сунь руку в воду — не увидишь.
А потом река остановилась совсем.
Бьешь веслом, а с места почти не движешься.
Запах серы, адом запахло, рыба поплыла вверх брюхом.
Похабин испуганно оглянулся на маиора. Отчего это лодка стоит? Может, держит снизу лодку шаманка? Может, договорилась какая дикующая, теперь лодку держит, не желает допускать до барина? Спросил шепотом:
— Вернемся, может?
— Молчи, Похабин! — неукротимо сказал майор. — Под фортецию чувств! Ударю!
Глава VI. Черная гусеница
1
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………стланик перекрывал узкую тропу, цеплялся за ноги. Накипь лишайников красила плоскость скал седым, в сизой дымной полумгле, густо закоптившей небо, ужасная горелая сопка казалась призрачной. Как бы приподнятая, зависла в воздухе.Пусто.
Иван поправил нож, заткнутый за пояс.
Впереди, там, куда он шел, из-за зубчатой кромки низкого леса, с близкого моря, наверное, с большой воды выпячивались, вспухали круглые белые облака, а, может, клубы тумана. Странные белые испарения медленно воздымались, пытаясь отнять у занимающей полнеба горелой сопки оставшуюся часть неба. Будто кто-то, невидимый, может, бог Кутха, пускал из-за леса ужасные белые пузыри.
А еще тропа… Неизвестная тропа…
Наверное, коряки ходили, решил Иван, вспомнив рассказы Айги о зимних и летних путях. Нымылане не легки на подъем, а коряки — они непоседы. Коряка можно встретить на горе, на море, на берегу, везде, где может жить человек. Потому коряк и коряк, что не сидит на месте.
Спешно шел по тропе, чувствовал — выйдет к морю.
На странные, всплывающие над морем клубы испарений старался не смотреть. Белые клубы нехорошо ширились, занимали пространство, в их сумрачном нутре что-то посверкивало. Неопределенные, как бы даже слегка размазанные, они стеной поднимались в небо, в самую его сизость. Может, это сам бог Кутха, устав, развел огонь и протянул руки к белому дыму, а может, мертвые, которые живут в камнях горелой сопки, рассорились и теперь бросались друг в друга пеплом из очага, выпускали пары, дышали туманом.
Иван торопился.
Помнил заворожено, что никуда не денется Айга.
Помнил заворожено, что круглая Кенилля не денется никуда.
Сядут сейчас у родимцев на берегу моря, думал, там их и найдет. А если даже ушли куда-то, то ненадолго, за близкие речки, потому что нымылане не ходят далеко, боятся встретить немирных коряков, а того хуже — чюхоч.
Все помнил.
Говорил себе: старый Экын прав, не надо идти так горячо, не надо идти так страстно, так в нетерпении. Старый Экын правильно предупреждал — не надо идти со страстью. Но никак не мог. Торопился. Острая тоска обжигала душу, обдавала сердце паленым веничком, все вокруг казалось нехорошо. Никогда в жизни не видел такого сизого неба, никогда не видел таких круглых, таких странных испарений над морем и над горелой сопкой, никогда не видел такого мрачного, такого сизого пепельного неба.
Чувствовал: в мире нехорошо.
Потому, наверное, и шел со страстью.
Подумал: вот плыл, плыл вверх по реке, вот вез на стойбище красивых лис, радовался миру — скоро увижу Айгу. Вот сильно радовался — скоро увижу друга сердешного Айгу, увижу Кенилля. Радовался — увижу неукротимого маиора Саплина и рыжего Похабина. Светило солнце, голубело небо, вода в реке была прозрачная, и не висели над головой пепельные облака. А увидел балаганы, совсем пустые от того, что нигде рядом не было Кенилля.
И топор не дали…
Сжал кулаки.
Дружбу крепили с Айгой…
Сперва дружбу крепили, потом отправили сердешного друга к морю, чтобы, значит, не мешал. Решили, что без Айги, без Кенилля он, Крестинин, секретный дьяк, прямиком пойдет в сторону России.