Страница:
— Стой! — приказал Пизано. — Теперь поедешь тихо. Зажги фары. — Он вглядывался в номера домов. — Двадцать шестой. Приехали!
Мотоцикл — комета, предупреждающая людей доброй воли о потопе. Его ведет святой Георгий двухметрового роста; голова его непокрыта, губы крепко сжаты, твердый взгляд устремлен вперед. Это мифологический кентавр в рабочей куртке. Редкие прохожие испуганно жмутся к стенам домов. Сменившийся с поста полицейский, раскинув руки в стороны, становится посреди улицы. Мотоцикл уверенно объезжает его. Уже остались позади Порта ла Кроче. После дождя немощеная дорога предместья покрыта большими лужами и тянется сплошной полосой жидкой грязи. Сонные лошади везут телеги, нагруженные бутылями с вином и мешками с сеном. Мотоцикл проносится мимо них. Лошади шарахаются в сторону. Заснувший на облучке возчик просыпается: промчавшийся мотоцикл обдал его грязью.
Мотоцикл несется, подпрыгивая на ухабах, и только чудом не переворачивается. Он лавирует, как аргонавт, захваченный бурей. Треск мотоцикла и бешеная скорость мешают Уго сосредоточиться. Мысли прыгают, как все его тело; в сознании смутно мелькает образ связанного Освальдо. Мачисте орудует ручкой мотоцикла так же искусно, как кузнечными клещами, которыми он хватает раскаленные подковы. Его рука дрожит на прыгающем руле. Воля напряжена, губы крепко сжаты. В час разворачивающейся драмы обострилась ясность мысли, подсказывающей план действий. Мотоцикл уже сделал свою первую остановку у дома коммуниста-литейщика. Тот сел на велосипед, чтобы предупредить рабочие кварталы.
Сейчас Мачисте состязается с врагами в скорости. Ему кажется, что по другой стороне улицы мчится черный лакированный мотоцикл с черепом вместо фонаря, борется с ним за победу. Финиш — перед дачей, выходящей на речку Аффрико. Первого мая 1920 года Мачисте размахивал здесь красным флагом в честь товарища депутата. В тот день собралось много народу и было много флагов, но его флаг возвышался над всеми. Мачисте размахивал им в такт «Интернационала», который все пели хором. Товарищ депутат вышел на балкон. Это был бледный человек с проседью в густых черных волосах, «работник умственного труда», такой маленький, что его можно было бы взять на руки, как его детей, мальчика и девочку, которых мать вынесла на балкон. Депутат сделал знак, что хочет говорить. Руки у него были крошечные, детские. «Как у акушера», — сказала рядом с Мачисте какая-то женщина. Это был последний праздник трудящихся, который они праздновали свободно, при свете солнца. В мыслях Мачисте он связан с воспоминанием о первом поцелуе Маргариты. Накануне она поцеловала его на дороге, за околицей деревни.
Вот что значит для Мачисте состязание с призраком черного мотоцикла. Теперь исчезло то чувство разочарования, чуть ли не обиды, которое появилось у него, когда депутат выступил против Грамши и фракции «Ордине нуово» [36] на конгрессе в Ливорно, где произошел раскол и образовалась коммунистическая партия. Депутат остался с социалистами, с теми, которые делали «шаг вперед и два шага назад», Мачисте называл их тогда «красными раками», говорил, что капиталисты слопают их вместо закуски. А сегодня это стало трагической действительностью.
Мотоцикл свернул на дорожку, обсаженную чахлыми вязами. Речка бежала где-то внизу, за высокой дамбой. Вдали вырисовывались вершины холмов. От лунного света все предметы стали рельефнее, и это еще более подчеркивало тишину, в которую были погружены редкие дачи. Над кучкой домов возвышались часы на колокольне Коверчано. Мотоцикл сбавил скорость. Вдали лаяли собаки.
— Приехали? — спросил Уго.
Мачисте не ответил. Ночь придавала местности непривычный вид, и трудно было разобраться, где они.
— Не можешь сориентироваться? — спросил Уго.
— Он жил против той лесенки, что спускается к речке, — сказал Мачисте. — Видно, в последние годы здесь построили новые дома. — Он посмотрел вперед. В конце дамбы лежал большой пустырь. Мачисте поехал быстрее.
— Фашисты могут нагрянуть с минуты на минуту, а мы совсем безоружны, — сказал Уго. — Вот идиотство! В спешке я забыл взять у Олимпии револьвер. Хорошо, если депутат ссудит нас пистолетом!
Мачисте то ли не расслышал, то ли не захотел ответить. Он затормозил около дачи, одиноко стоявшей на краю луга; на пилястрах ворот сидели две терракотовые собаки.
— Это здесь! — сказал Мачисте. — Я узнаю собак.
— В окнах свет, — сказал Уго. — Значит, еще не легли. Мачисте развернулся и остановил мотоцикл у самой
дачи. В эту минуту свет погас.
Мачисте и Уго спрыгнули с мотоцикла. На калитке не было дощечки с именем депутата, но на внутренней стороне пилястра они нащупали кнопку электрического звонка. Мачисте надавил на нее, и в доме задребезжал звонок. Потом снова настала мертвая тишина. Они звонили несколько раз подолгу — никакого ответа.
— Но ведь только что у них горел свет, — повторил Уго.
Они звали депутата по имени, кричали:
— Это друзья! Мы — товарищи!
Мачисте барабанил в калитку кулаком. Уго колотил носком сапога. Наконец в доме зажегся свет. Из окна нижнего этажа выглянула женщина.
— Дома депутат? — крикнул Мачисте, прежде чем она успела что-нибудь сказать.
— Какой такой депутат? — спросила женщина.
— Депутат Бастаи. Разве он больше не живет здесь?
— Два года назад жил здесь, — сказала женщина, чуть приоткрыв окно. — Потом переехал.
— А где он теперь живет?
Но женщина, сказав им «спокойной ночи», закрыла окно.
Они снова принялись кричать и колотить в калитку. Тогда свет опять зажегся. На этот раз выглянул мужчина. Он сказал:
— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я позвоню в полицию. Или же прямо в фашистский комитет, — он подчеркнул эти слова.
Но Мачисте уже вскарабкался на забор. Перекинул через него одну ногу, потом другую и спрыгнул в сад. Подошел к окошку и постучал по стеклу. Мужчина смотрел на него из глубины комнаты. Это был пожилой человек, лысый, толстый, с дряблой шеей, одетый во фланелевую пижаму. Он крикнул через закрытое окно:
— Это нарушение неприкосновенности жилища! — И вытащил из ящика стола револьвер. Он направил револьвер на Мачисте и сказал, не открывая окна: — Слушай, бандит. Посмей только пошевелиться — я выстрелю.
Женщина спряталась за его спиной. Мачисте остановил Уго, голова которого показалась над забором, и приказал ему сторожить на улице. Потом снова обратился к мужчине в пижаме:
— Зачем вы так воспринимаете все это? Нам нужен только адрес депутата Бастаи. Его жизнь в опасности.
Человек в пижаме подошел к письменному столу — должно быть, эта комната была его кабинетом. По-прежнему направляя на окно револьвер, он поднял с телефона трубку и заорал, глядя в окно:
— Теперь вы у меня попляшете!
Мачисте обладал силой легендарного Самсона. Он заскрежетал зубами, его душила злоба. Сдержаться было ему труднее, чем поднять груз весом в сто килограммов. И все-таки он попытался еще раз уговорить человека и пижаме:
— Почему вы не хотите сказать? — спросил Мачисте. — Разве я не внушаю вам доверия? — И он поднял руки.
Называя телефонистке номер, человек в пижаме ответил:
— Вот именно!
В эту минуту Уго крикнул:
— Коррадо! В аллею въехала машина с зажженными фарами. Она едет сюда. Что делать?
Вот тогда взорвалась, словно бомба, запоздалая и теперь уже бесполезная ярость Мачисте. Он ударил кулаком в оконную раму. Стекла посыпались мелкими осколками. Лысый уронил револьвер, женщина, вскрикнув, упала в обморок. Мачисте перепрыгнул через забор. Он сел на мотоцикл, завел его, домчался до моста, переехал на другой берег речки. Машина была уже близко. Но она направлялась не к этой даче: ее цель была значительно дальше.
— Молодец, кто спит в эту ночь, — сказал Стадерини.
Виа дель Корно напряженно слушает. Даже если окна заперты, а веки сомкнуты сном, слух все равно улавливает каждый шорох на улице. Когда умчался мотоцикл и Освальдо, как сумасшедший, выскочил из гостиницы, Олимпия тоже ушла из дому. Она убежала из «Червиа», захватив свой чемодан, решив спрятаться от Освальдо, который, несомненно, захочет с ней рассчитаться. И как всегда в таких случаях, Ристори («Знать ничего не знаю») запер дверь на засов.
Доверить секрет Фидальме — то же, что попросить молчать Пульчинеллу или Стентерелло [37]. И разболтает она не от злобы: все знают, что душа у Стентерелло добрая и благородная; просто у нее длинный язык, как у Пиноккио длинный нос. Жена сапожника не могла устоять против искушения и, поднявшись по лестнице, постучалась к Милене. В ее присутствии Маргарита закончила свой рассказ о разговоре между Мачисте и Уго, который она слышала из своей комнаты.
— До свиданья, не буду вас беспокоить, — сказала немного спустя Фидальма и пошла сообщить новости Синьоре. Она дерзнула выйти на улицу. «Булыжники мостовой показались мне раскаленными, — говорила она Синьоре. — И все же даже в этот поздний час я пришла. Ведь новости такого рода, подумала я, придутся Синьоре по вкусу».
Синьора поблагодарила ее. Она приказала Джезуине налить Фидальме стаканчик «лакрима кристи» и отпустила ее, протянув ей на прощанье руку — милость, которая была слаще тонкого вина. На лестничной площадке этажом ниже Фидальма столкнулась с Бруно и Каррези, которые устроили здесь ей засаду; Фидальма не заставила себя упрашивать и рассказала им все, что слышала. «Последние известия» побежали от двери к двери, от окна к окну.
Итак, когда на башне Палаццо Веккьо пробило час, на нашей улице никто не спал: одни жадно прислушивались, других мучили мрачные предчувствия. От ветра, внезапно налетевшего из-за гор, дрожали залатанные картоном стекла в квартире Чекки. Вдруг Маргарите вспомнились слова, сказанные Уго: «Они даже собираются схватить какого-то человека, который, как им известно, лежит в больнице».
Немного спустя Милена вышла вместе с Марио. И Фидальма, которая вечно торчала на лестнице, все поняла. Как видно, Альфредо тоже попал в список. И вот теперь Милена хочет бежать в санаторий. Сумасшедшая! Марио ее провожает. Они, конечно, постараются взять такси, но где его найдешь в такую ночь?
Ее муж, сапожник Стадерини, продрогнув в своей старой солдатской куртке, сказал, в сотый раз закрывая окно:
— Это Ночь Апокалипсиса!
Несется оседланный гневным кентавром мотоцикл. Грохот будит уснувших, будоражит в пригородах обитателей курятников и хлевов, приводит в ярость сторожевых собак, наводит панику на запоздалых прохожих, окутывает их облаком бензиновой гари. Уго пересел на заднее седло. Это увеличит скорость. Так больше риска опрокинуться на повороте, но сейчас самое главное — скорее, скорее!
Луна освещает уснувший город. Там все уже дома, все спят в тепле — в осенние заморозки так приятно, когда в комнате тепло. На лужайках — вода от недавно прошедших дождей и растаявшего инея, теперь это скользкие, болотистые пространства. И все-таки их надо пересекать по диагонали, чтобы сократить путь и выиграть время. Когда мотоцикл переезжает Марсово поле, на котором полк разбил свои палатки, часовые кричат «стой!» и стреляют в воздух. Снова кричат «стой!» и стреляют, целясь поверх голов. Выстрел из винтовки, второй, третий. Мачисте низко наклоняется над рулем. Уго прижимается к его спине. Над ними свистят пули. Мотоцикл, ведомый вслепую, врезается в большую, глубокую лужу, проносится через нее; фонтаны брызг обдают Уго и Мачисте с головы до ног. Но теперь в мотоциклистов уже не попасть: хлюпнув, четвертая пуля тонет в луже. Мотоцикл выехал на широкую прямую дорогу. Это — шоссе, асфальт блестит под луной. Мотоцикл мчится в Курэ. У завода Берта перед будками стоят ночные сторожа, приставив ружье к ноге. Мотоцикл проносится мимо них. Вот дом, где жили Милена и Альфредо; вот перекресток, где Уго торгует овощами. А вот картонажная мастерская, где одно время работала Аурора. Все дальше, все быстрее: мы везем с собой жизнь! Вот снова узкая речка; при лунном свете вокруг видны заводские трубы и холмы, на которых черными силуэтами вырисовываются дачи и кипарисы. Речка называется Муньоне, на ее берегах, поросших травой, разыгрываются теперь кровавые сцены. Как раз тут было совершено нападение на Альфредо.
Теперь Мачисте хорошо знает, куда ехать: вилла стоит там, где начинается подъем; около виллы сад с пальмой посредине. Когда у Мачисте не было еще своей кузницы, он приходил сюда подковывать лошадь, которую звали Коммунар. Кличка лошади — единственное, чем ее владелец отдал дань своим идеалам равенства. Но эта ночь — не время для упреков. Мы — посланцы жизни: спасайте, люди, свою либеральную душу.
У калитки Мачисте встретила громким лаем овчарка. Показался слуга в полосатой куртке. Выслушал его и пошел докладывать. Вернулся вместе с хозяином, одетым в зимнее пальто: его мучил старческий бронхит. Хозяин успокоил собаку, взяв ее за ошейник; он узнал Мачисте и пригласил его войти. Нет, нет, нужно спешить, нужно спешить! Старый синьор сразу понял, в чем дело. Он уже составил о Мачисте «определенное мнение»; к тому же вечный, не покидающий его страх не позволил ему колебаться. Вот только на минуту зайти в дом, взять портфель, портрет, который ему дорог, и драгоценности. Старик был холост и одинок. Вместе с ним жили лишь слуга и собака. Слуга открыл перед хозяином дверцу прицепной коляски. Мотоцикл тронулся. Треск и гул не дали сделать последние распоряжения. Собака завыла, глядя вслед хозяину. Старый синьор хотел немедленно уехать из города. Для большей безопасности Мачисте отвез его на маленькую дачную станцию. Он спросил, не знает ли синьор теперешнего адреса депутата Бастаи. Старый синьор знал. Он знал также, где живет тот третий, имя которого назвал Освальдо. Синьор даже поправил произношение этого имени. Прощаясь, он повторил:
— Депутат Бастаи живет на виа делла Роббья, двадцать шесть. Передайте ему привет от меня. Желаю вам удачи, ребята!
Сейчас больше чем когда-либо надо спешить. Так пусть же десять лошадиных сил мотора станут десятью чистокровными конями и помчат посланцев жизни к новой цели!
Виа делла Роббья — тихая и чистая улица. В подъездах домов лежат циновки, на которых белыми кружочками выложено слово «Salve» [38]. Нет ни мусора, ни навозных куч, ни зловония. Нет подозрительных гостиниц и поднадзорных уголовников, которых по ночам окликает полицейский патруль. Улица широкая, и здесь много воздуха; в это время года в садах хорошо пахнут магнолии. Освещенная луной улица благоухает. На окнах кружевные занавески, ставни окрашены под цвет фасада. Каждая квартира — островок благообразия, благополучия и благопристойности, каждый дом словно замок, подъемный мост которого убирается по вечерам. Живущие здесь буржуа не похожи на обитателей виа дель Корно, они совсем нелюбопытны, их не волнует и не интересует жизнь соседей. Разговорам и слухам они предпочитают газетные статьи. Люди эти словно устали от трудов своих предков, делавших историю, и теперь предоставили другим защищать завоеванные позиции. В комнатах все говорит о порядке, опрятности, хороших манерах, о страхе перед богом и об уважении к закону. Сегодня за все это надо расплачиваться эгоизмом, трусостью и духовным рабством. Виа дель Корно не идет на такую сделку, но на виа делла Роббья ее принимают, в ней обретают душевный покой и личное счастье. Поэтому-то здесь не поднялась ни одна штора, не приоткрылась ни одна дверь и нигде не зажегся свет, когда нагрянули фашисты и в доме депутата Бастаи прогремели четыре выстрела из пистолета, раздались вопли женщины и детский плач. Или так крепко спят на виа делла Роббья? Или страх парализовал горло даже у собак? Фашисты вышли из дома Бастаи быстро и уверенно. Прежде чем сесть в машину, они крикнули: «Даешь!» — и уехали, горланя песню:
Внезапно поднявшийся ветер раскачивал фонари, в садах шелестела листва деревьев, луна отражалась в окнах. Но окна по-прежнему были закрыты, свет погашен, двери на замке. Только из ярко освещенных, как в праздники, окон депутата Бастаи доносились уже не крики, а рыдания: там плакали над мертвым. На улице, где прозвучали выстрелы, вопли и песня, снова воцарилась гробовая тишина. Ее нарушил треск мчавшегося мотоцикла.
Выстрелы и крики гулко отдавались от асфальтовых мостовых и каменных стен, словно гремели первобытные барабаны там-там. И грохотала какая-то огромная лебедка. Обычно в ночной тишине отовсюду слышны гудки паровозов, а теперь из каждой улицы доносятся револьверные выстрелы и песни сквадристов. Опять, как в стародавние времена, партия, захватившая власть, производит резню при свете луны. И при попустительстве полиции. Сегодня ночью полиция на казарменном положении. Патруль, проверяющий поднадзорных, вернувшись с обхода, написал в своем рапорте: «Никаких происшествий». А между тем черные банды совершали бесчинства.
Но город верен своему прошлому, память о нем хранит каждый камень, каждая колокольня. Дон Фратто, приор монастыря Сан-Лоренцо, широко распахнул двери ризницы и зажег над входом лампаду: может быть, кто-нибудь вбежит сюда в поисках убежища. В домах, где живет простой люд, приводят в порядок чердаки, отпирают подвалы; под самой крышей устраивают тайники, где можно спрятаться. Озверевшие от крови и пальбы фашисты возвещают о себе пронзительным криком: «Даешь!» Если на виа делла Роббья буржуа, желая сохранить нейтралитет, крепко заперли двери, то в кварталах Рифреди и Пиньоне появление коммуниста-литейщика подняло на ноги всех мужчин и женщин; теперь здесь все прислушиваются, затаив дыхание, бдительно охраняют тех, кто укрылся от фашистов; стоя на часах, перебирая четки, жители Рифреди и Пиньоне разделяют с преследуемыми их тревогу и страх. Да и не весь «жирный народ» [39] на стороне черных банд. В палаццо на виа Маджо и на набережных Арно еще остались люди, у которых большие доходы не затуманили рассудка; отсюда звонят телефоны, хозяева их предупреждают об опасности, предлагают убежище. Улицы безлюдны, в кафе закрыты ставни, свет всюду погашен. Машины сквадристов несутся по каменной пустыне, озаренной луной. Со сквадристами — Смерть. Ее эмблема на груди у каждого из них: череп, вышитый белой гладью на черной рубашке. Смерть провожает фашистов от дома к дому; она в каждом их жесте, в каждой мысли. Ее прикосновение леденит сердце, думы о ней лихорадят мозг. Такая спутница делает фашистов отчаянно храбрыми и трусливо осторожными; ее соседство беспокоит и распаляет. Смерть подавляет их. Они призвали ее в сообщницы, но ее могущество страшит их. Машины сквадристов мчатся, как разбойничьи корабли, гонимые бурей. Фашисты знают, что их окружает глухая ненависть, и поэтому им кажется, что каждый палаццо, каждая афиша, каждый выступ дома угрожающе смотрит им вслед. Первые налеты застали город врасплох, но теперь он притаился за своими каменными стенами. Сквадристы не заставали в домах никого, однако постели были измяты и еще теплы. Каждый из налетчиков охвачен был манией убийства: надо убивать, чтобы почувствовать, что ты жив и избежал засады. Смерть втянула их в свою игру — только утро покажет, кто выиграл партию. Сквадристы хором горланят песни, чтобы вызвать в себе чувство солидарности, подбадривают друг друга; шоферы жмут на акселераторы, машины швыряют седоков из стороны в сторону. На каждом перекрестке фашистам мерещится засада; они дают залпы по воображаемому врагу; там, где они проехали, вдребезги разбиты витрины и фонари. Они с ходу стреляют в окна, в киоски, в подъезды, где, как им кажется, мелькнула чья-то тень. Их пули настигают каждого бродячего кота, пробивают каждую вывеску. Перед тем как двинуться «в поход», сквадристы разделили город на зоны. Теперь в каждом квартале слышно, как они бесчинствуют.
Приор монастыря Сан-Лоренцо стоит на коленях перед распятием. Это невысокий старик с венчиком седых волос, окаймляющих лысую голову, глаза у него маленькие и светлые. Он в смятении. Всем своим существом он ощущает холод смерти, ее зов. Ужас парализовал его, смутил его душу, словно он один виновен в совершаемых убийствах. Это безоружный герой из иного мира, иной эпохи. Он слышит треск выстрелов, пение, грохот приближающейся машины. Ризница погружена в полумрак; у входа, словно огонь маяка, горит лампада. В церковь вбегают юноша и девушка. Юноша закрывает дверь и в изнеможении прислоняется к ней спиной. По площади с грохотом проносится машина.
— Ты испугалась, Милена?
— Немного. Мне показалось, что они едут прямо на нас.
— Нет, не на нас, — сказал Марио. — Но если бы мы им подвернулись, нам, пожалуй, не уйти бы живыми.
— А как же Альфредо?
— Успокойся. Нынче ночью они ищут не Альфредо.
После убийства депутата Бастаи, которого Пизано ранил несколькими выстрелами из пистолета, а Карлино прикончил, следующие налеты отряда Пизано оказались неудачными. Они не находили в домах никого, а комнаты еще хранили следы недавнего и поспешного бегства. Револьверными выстрелами сквадристы разбивали замки, они обшаривали шкафы и подвалы, стреляли в колыхавшиеся от сквозняка занавески, врывались в квартиры соседей — никого. На вилле в Курэ слуга в полосатой куртке бросился перед ними на колени, крича, что он ни в чем не виновен. Но у него была лакейская трусливая душонка, достаточно было стукнуть его раз-другой, чтобы он совсем раскис. Он подумал, что его хозяин уже в безопасности, и потому счел разумным признаться, что какой-то «огромный», грузный мужчина и другой, среднего роста, предупредили синьора и увезли на мотоцикле с коляской. Куда они поехали? Как ни дорожил слуга своей жизнью, он не мог сказать, потому что не знал. В эту минуту два выстрела в саду оборвали яростный лай немецкой овчарки: сторожившим у калитки сквадристам надоело с нею возиться.
Теперь машина несется все скорей и скорей. Впереди — мотоцикл с коляской. Он опередил фашистов на час, на полчаса, на десять минут. Смерть нажимает на акселератор. Она разжигает в фашистах ярость. И чтобы дать ей выход, они стреляют и, горланя песни, мчатся по городу, исхлестанному ветром, освещенному луной.
А затем началась бесконечная гонка по городу. На вилле в Курэ — признание слуги. Теперь Освальдо знал наверняка, что Уго обо всем рассказал Мачисте и что оба они на мотоцикле опередили отряд. «Я предатель», — говорит он себе. Ухватившись за ветровое стекло, подставив лицо ветру, он думал. Он уже приготовился к смерти, к которой фашисты, еще не зная, что он предатель, приговорили его. «Как только мы вернемся, я во всем признаюсь», — говорит он себе. Затем впадает в прострацию, в то состояние полной нечувствительности к чему бы то ни было, которое следует за сильным потрясением. А машина несется к улице, параллельной Крытому рынку, которой мотоцикл, может быть, еще не достиг.
Ты — Мачисте, народный богатырь, могучий, как Самсон, ты — Ангел благовещения, тебе, коммунисту, партия доверила ответственное задание, ты — кузнец Коррадо, который, словно тисками, зажимает коленями ногу самого горячего коня. Но ты человек, живая плоть и кровь; у тебя глаза, нос, тридцать два зуба, на твоей руке вытатуирована балерина. У тебя широкая грудь, покрытая густыми волосами, в ней бьется большое, благородное сердце. Партия упрекнет тебя за ошибку, которую ты допустил, доверившись своему сердцу; но если бы ты не доверялся сердцу, ты не был бы в партии. Разве ты прочел хотя бы одну строчку в той книге, которая называется «Капитал»? От одного ее вида тебе уже хочется спать. Почему ты стал «народным смельчаком»? Потому что понял теорию прибавочной стоимости или потому, что было оскорблено твое сердце? Тот моряк из Кронштадта, который был так похож: на тебя, считал (подумать только!), что Маркс — один из двенадцати апостолов! Но теперь ты руководитель подпольной организации, ты не имеешь права слушаться своего сердца и рисковать своей жизнью, торопясь на помощь масону, в дом которого, быть может, уже порвались сквадристы. В конце концов, он капиталист… Враг фашизма по чистой случайности и враг рабочего класса по причинам весьма и весьма определенным. Не оказывают ли тут тебе фашисты в конечном счете услугу? Так нет же, ты стремительно несешься туда, где свершит-ся твоя судьба. Уго — пророк: он пытался отговорить тебя. А ты ответил ему, что если он боится, то может вернуться домой.
Мотоцикл — комета, предупреждающая людей доброй воли о потопе. Его ведет святой Георгий двухметрового роста; голова его непокрыта, губы крепко сжаты, твердый взгляд устремлен вперед. Это мифологический кентавр в рабочей куртке. Редкие прохожие испуганно жмутся к стенам домов. Сменившийся с поста полицейский, раскинув руки в стороны, становится посреди улицы. Мотоцикл уверенно объезжает его. Уже остались позади Порта ла Кроче. После дождя немощеная дорога предместья покрыта большими лужами и тянется сплошной полосой жидкой грязи. Сонные лошади везут телеги, нагруженные бутылями с вином и мешками с сеном. Мотоцикл проносится мимо них. Лошади шарахаются в сторону. Заснувший на облучке возчик просыпается: промчавшийся мотоцикл обдал его грязью.
Мотоцикл несется, подпрыгивая на ухабах, и только чудом не переворачивается. Он лавирует, как аргонавт, захваченный бурей. Треск мотоцикла и бешеная скорость мешают Уго сосредоточиться. Мысли прыгают, как все его тело; в сознании смутно мелькает образ связанного Освальдо. Мачисте орудует ручкой мотоцикла так же искусно, как кузнечными клещами, которыми он хватает раскаленные подковы. Его рука дрожит на прыгающем руле. Воля напряжена, губы крепко сжаты. В час разворачивающейся драмы обострилась ясность мысли, подсказывающей план действий. Мотоцикл уже сделал свою первую остановку у дома коммуниста-литейщика. Тот сел на велосипед, чтобы предупредить рабочие кварталы.
Сейчас Мачисте состязается с врагами в скорости. Ему кажется, что по другой стороне улицы мчится черный лакированный мотоцикл с черепом вместо фонаря, борется с ним за победу. Финиш — перед дачей, выходящей на речку Аффрико. Первого мая 1920 года Мачисте размахивал здесь красным флагом в честь товарища депутата. В тот день собралось много народу и было много флагов, но его флаг возвышался над всеми. Мачисте размахивал им в такт «Интернационала», который все пели хором. Товарищ депутат вышел на балкон. Это был бледный человек с проседью в густых черных волосах, «работник умственного труда», такой маленький, что его можно было бы взять на руки, как его детей, мальчика и девочку, которых мать вынесла на балкон. Депутат сделал знак, что хочет говорить. Руки у него были крошечные, детские. «Как у акушера», — сказала рядом с Мачисте какая-то женщина. Это был последний праздник трудящихся, который они праздновали свободно, при свете солнца. В мыслях Мачисте он связан с воспоминанием о первом поцелуе Маргариты. Накануне она поцеловала его на дороге, за околицей деревни.
Вот что значит для Мачисте состязание с призраком черного мотоцикла. Теперь исчезло то чувство разочарования, чуть ли не обиды, которое появилось у него, когда депутат выступил против Грамши и фракции «Ордине нуово» [36] на конгрессе в Ливорно, где произошел раскол и образовалась коммунистическая партия. Депутат остался с социалистами, с теми, которые делали «шаг вперед и два шага назад», Мачисте называл их тогда «красными раками», говорил, что капиталисты слопают их вместо закуски. А сегодня это стало трагической действительностью.
Мотоцикл свернул на дорожку, обсаженную чахлыми вязами. Речка бежала где-то внизу, за высокой дамбой. Вдали вырисовывались вершины холмов. От лунного света все предметы стали рельефнее, и это еще более подчеркивало тишину, в которую были погружены редкие дачи. Над кучкой домов возвышались часы на колокольне Коверчано. Мотоцикл сбавил скорость. Вдали лаяли собаки.
— Приехали? — спросил Уго.
Мачисте не ответил. Ночь придавала местности непривычный вид, и трудно было разобраться, где они.
— Не можешь сориентироваться? — спросил Уго.
— Он жил против той лесенки, что спускается к речке, — сказал Мачисте. — Видно, в последние годы здесь построили новые дома. — Он посмотрел вперед. В конце дамбы лежал большой пустырь. Мачисте поехал быстрее.
— Фашисты могут нагрянуть с минуты на минуту, а мы совсем безоружны, — сказал Уго. — Вот идиотство! В спешке я забыл взять у Олимпии револьвер. Хорошо, если депутат ссудит нас пистолетом!
Мачисте то ли не расслышал, то ли не захотел ответить. Он затормозил около дачи, одиноко стоявшей на краю луга; на пилястрах ворот сидели две терракотовые собаки.
— Это здесь! — сказал Мачисте. — Я узнаю собак.
— В окнах свет, — сказал Уго. — Значит, еще не легли. Мачисте развернулся и остановил мотоцикл у самой
дачи. В эту минуту свет погас.
Мачисте и Уго спрыгнули с мотоцикла. На калитке не было дощечки с именем депутата, но на внутренней стороне пилястра они нащупали кнопку электрического звонка. Мачисте надавил на нее, и в доме задребезжал звонок. Потом снова настала мертвая тишина. Они звонили несколько раз подолгу — никакого ответа.
— Но ведь только что у них горел свет, — повторил Уго.
Они звали депутата по имени, кричали:
— Это друзья! Мы — товарищи!
Мачисте барабанил в калитку кулаком. Уго колотил носком сапога. Наконец в доме зажегся свет. Из окна нижнего этажа выглянула женщина.
— Дома депутат? — крикнул Мачисте, прежде чем она успела что-нибудь сказать.
— Какой такой депутат? — спросила женщина.
— Депутат Бастаи. Разве он больше не живет здесь?
— Два года назад жил здесь, — сказала женщина, чуть приоткрыв окно. — Потом переехал.
— А где он теперь живет?
Но женщина, сказав им «спокойной ночи», закрыла окно.
Они снова принялись кричать и колотить в калитку. Тогда свет опять зажегся. На этот раз выглянул мужчина. Он сказал:
— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я позвоню в полицию. Или же прямо в фашистский комитет, — он подчеркнул эти слова.
Но Мачисте уже вскарабкался на забор. Перекинул через него одну ногу, потом другую и спрыгнул в сад. Подошел к окошку и постучал по стеклу. Мужчина смотрел на него из глубины комнаты. Это был пожилой человек, лысый, толстый, с дряблой шеей, одетый во фланелевую пижаму. Он крикнул через закрытое окно:
— Это нарушение неприкосновенности жилища! — И вытащил из ящика стола револьвер. Он направил револьвер на Мачисте и сказал, не открывая окна: — Слушай, бандит. Посмей только пошевелиться — я выстрелю.
Женщина спряталась за его спиной. Мачисте остановил Уго, голова которого показалась над забором, и приказал ему сторожить на улице. Потом снова обратился к мужчине в пижаме:
— Зачем вы так воспринимаете все это? Нам нужен только адрес депутата Бастаи. Его жизнь в опасности.
Человек в пижаме подошел к письменному столу — должно быть, эта комната была его кабинетом. По-прежнему направляя на окно револьвер, он поднял с телефона трубку и заорал, глядя в окно:
— Теперь вы у меня попляшете!
Мачисте обладал силой легендарного Самсона. Он заскрежетал зубами, его душила злоба. Сдержаться было ему труднее, чем поднять груз весом в сто килограммов. И все-таки он попытался еще раз уговорить человека и пижаме:
— Почему вы не хотите сказать? — спросил Мачисте. — Разве я не внушаю вам доверия? — И он поднял руки.
Называя телефонистке номер, человек в пижаме ответил:
— Вот именно!
В эту минуту Уго крикнул:
— Коррадо! В аллею въехала машина с зажженными фарами. Она едет сюда. Что делать?
Вот тогда взорвалась, словно бомба, запоздалая и теперь уже бесполезная ярость Мачисте. Он ударил кулаком в оконную раму. Стекла посыпались мелкими осколками. Лысый уронил револьвер, женщина, вскрикнув, упала в обморок. Мачисте перепрыгнул через забор. Он сел на мотоцикл, завел его, домчался до моста, переехал на другой берег речки. Машина была уже близко. Но она направлялась не к этой даче: ее цель была значительно дальше.
— Молодец, кто спит в эту ночь, — сказал Стадерини.
Виа дель Корно напряженно слушает. Даже если окна заперты, а веки сомкнуты сном, слух все равно улавливает каждый шорох на улице. Когда умчался мотоцикл и Освальдо, как сумасшедший, выскочил из гостиницы, Олимпия тоже ушла из дому. Она убежала из «Червиа», захватив свой чемодан, решив спрятаться от Освальдо, который, несомненно, захочет с ней рассчитаться. И как всегда в таких случаях, Ристори («Знать ничего не знаю») запер дверь на засов.
Доверить секрет Фидальме — то же, что попросить молчать Пульчинеллу или Стентерелло [37]. И разболтает она не от злобы: все знают, что душа у Стентерелло добрая и благородная; просто у нее длинный язык, как у Пиноккио длинный нос. Жена сапожника не могла устоять против искушения и, поднявшись по лестнице, постучалась к Милене. В ее присутствии Маргарита закончила свой рассказ о разговоре между Мачисте и Уго, который она слышала из своей комнаты.
— До свиданья, не буду вас беспокоить, — сказала немного спустя Фидальма и пошла сообщить новости Синьоре. Она дерзнула выйти на улицу. «Булыжники мостовой показались мне раскаленными, — говорила она Синьоре. — И все же даже в этот поздний час я пришла. Ведь новости такого рода, подумала я, придутся Синьоре по вкусу».
Синьора поблагодарила ее. Она приказала Джезуине налить Фидальме стаканчик «лакрима кристи» и отпустила ее, протянув ей на прощанье руку — милость, которая была слаще тонкого вина. На лестничной площадке этажом ниже Фидальма столкнулась с Бруно и Каррези, которые устроили здесь ей засаду; Фидальма не заставила себя упрашивать и рассказала им все, что слышала. «Последние известия» побежали от двери к двери, от окна к окну.
Итак, когда на башне Палаццо Веккьо пробило час, на нашей улице никто не спал: одни жадно прислушивались, других мучили мрачные предчувствия. От ветра, внезапно налетевшего из-за гор, дрожали залатанные картоном стекла в квартире Чекки. Вдруг Маргарите вспомнились слова, сказанные Уго: «Они даже собираются схватить какого-то человека, который, как им известно, лежит в больнице».
Немного спустя Милена вышла вместе с Марио. И Фидальма, которая вечно торчала на лестнице, все поняла. Как видно, Альфредо тоже попал в список. И вот теперь Милена хочет бежать в санаторий. Сумасшедшая! Марио ее провожает. Они, конечно, постараются взять такси, но где его найдешь в такую ночь?
Ее муж, сапожник Стадерини, продрогнув в своей старой солдатской куртке, сказал, в сотый раз закрывая окно:
— Это Ночь Апокалипсиса!
Несется оседланный гневным кентавром мотоцикл. Грохот будит уснувших, будоражит в пригородах обитателей курятников и хлевов, приводит в ярость сторожевых собак, наводит панику на запоздалых прохожих, окутывает их облаком бензиновой гари. Уго пересел на заднее седло. Это увеличит скорость. Так больше риска опрокинуться на повороте, но сейчас самое главное — скорее, скорее!
Луна освещает уснувший город. Там все уже дома, все спят в тепле — в осенние заморозки так приятно, когда в комнате тепло. На лужайках — вода от недавно прошедших дождей и растаявшего инея, теперь это скользкие, болотистые пространства. И все-таки их надо пересекать по диагонали, чтобы сократить путь и выиграть время. Когда мотоцикл переезжает Марсово поле, на котором полк разбил свои палатки, часовые кричат «стой!» и стреляют в воздух. Снова кричат «стой!» и стреляют, целясь поверх голов. Выстрел из винтовки, второй, третий. Мачисте низко наклоняется над рулем. Уго прижимается к его спине. Над ними свистят пули. Мотоцикл, ведомый вслепую, врезается в большую, глубокую лужу, проносится через нее; фонтаны брызг обдают Уго и Мачисте с головы до ног. Но теперь в мотоциклистов уже не попасть: хлюпнув, четвертая пуля тонет в луже. Мотоцикл выехал на широкую прямую дорогу. Это — шоссе, асфальт блестит под луной. Мотоцикл мчится в Курэ. У завода Берта перед будками стоят ночные сторожа, приставив ружье к ноге. Мотоцикл проносится мимо них. Вот дом, где жили Милена и Альфредо; вот перекресток, где Уго торгует овощами. А вот картонажная мастерская, где одно время работала Аурора. Все дальше, все быстрее: мы везем с собой жизнь! Вот снова узкая речка; при лунном свете вокруг видны заводские трубы и холмы, на которых черными силуэтами вырисовываются дачи и кипарисы. Речка называется Муньоне, на ее берегах, поросших травой, разыгрываются теперь кровавые сцены. Как раз тут было совершено нападение на Альфредо.
Теперь Мачисте хорошо знает, куда ехать: вилла стоит там, где начинается подъем; около виллы сад с пальмой посредине. Когда у Мачисте не было еще своей кузницы, он приходил сюда подковывать лошадь, которую звали Коммунар. Кличка лошади — единственное, чем ее владелец отдал дань своим идеалам равенства. Но эта ночь — не время для упреков. Мы — посланцы жизни: спасайте, люди, свою либеральную душу.
У калитки Мачисте встретила громким лаем овчарка. Показался слуга в полосатой куртке. Выслушал его и пошел докладывать. Вернулся вместе с хозяином, одетым в зимнее пальто: его мучил старческий бронхит. Хозяин успокоил собаку, взяв ее за ошейник; он узнал Мачисте и пригласил его войти. Нет, нет, нужно спешить, нужно спешить! Старый синьор сразу понял, в чем дело. Он уже составил о Мачисте «определенное мнение»; к тому же вечный, не покидающий его страх не позволил ему колебаться. Вот только на минуту зайти в дом, взять портфель, портрет, который ему дорог, и драгоценности. Старик был холост и одинок. Вместе с ним жили лишь слуга и собака. Слуга открыл перед хозяином дверцу прицепной коляски. Мотоцикл тронулся. Треск и гул не дали сделать последние распоряжения. Собака завыла, глядя вслед хозяину. Старый синьор хотел немедленно уехать из города. Для большей безопасности Мачисте отвез его на маленькую дачную станцию. Он спросил, не знает ли синьор теперешнего адреса депутата Бастаи. Старый синьор знал. Он знал также, где живет тот третий, имя которого назвал Освальдо. Синьор даже поправил произношение этого имени. Прощаясь, он повторил:
— Депутат Бастаи живет на виа делла Роббья, двадцать шесть. Передайте ему привет от меня. Желаю вам удачи, ребята!
Сейчас больше чем когда-либо надо спешить. Так пусть же десять лошадиных сил мотора станут десятью чистокровными конями и помчат посланцев жизни к новой цели!
Виа делла Роббья — тихая и чистая улица. В подъездах домов лежат циновки, на которых белыми кружочками выложено слово «Salve» [38]. Нет ни мусора, ни навозных куч, ни зловония. Нет подозрительных гостиниц и поднадзорных уголовников, которых по ночам окликает полицейский патруль. Улица широкая, и здесь много воздуха; в это время года в садах хорошо пахнут магнолии. Освещенная луной улица благоухает. На окнах кружевные занавески, ставни окрашены под цвет фасада. Каждая квартира — островок благообразия, благополучия и благопристойности, каждый дом словно замок, подъемный мост которого убирается по вечерам. Живущие здесь буржуа не похожи на обитателей виа дель Корно, они совсем нелюбопытны, их не волнует и не интересует жизнь соседей. Разговорам и слухам они предпочитают газетные статьи. Люди эти словно устали от трудов своих предков, делавших историю, и теперь предоставили другим защищать завоеванные позиции. В комнатах все говорит о порядке, опрятности, хороших манерах, о страхе перед богом и об уважении к закону. Сегодня за все это надо расплачиваться эгоизмом, трусостью и духовным рабством. Виа дель Корно не идет на такую сделку, но на виа делла Роббья ее принимают, в ней обретают душевный покой и личное счастье. Поэтому-то здесь не поднялась ни одна штора, не приоткрылась ни одна дверь и нигде не зажегся свет, когда нагрянули фашисты и в доме депутата Бастаи прогремели четыре выстрела из пистолета, раздались вопли женщины и детский плач. Или так крепко спят на виа делла Роббья? Или страх парализовал горло даже у собак? Фашисты вышли из дома Бастаи быстро и уверенно. Прежде чем сесть в машину, они крикнули: «Даешь!» — и уехали, горланя песню:
Песня замолкла вдалеке.
К оружию, фашисты!
Бесстрашные сердца,
Сражайтесь до конца!
Внезапно поднявшийся ветер раскачивал фонари, в садах шелестела листва деревьев, луна отражалась в окнах. Но окна по-прежнему были закрыты, свет погашен, двери на замке. Только из ярко освещенных, как в праздники, окон депутата Бастаи доносились уже не крики, а рыдания: там плакали над мертвым. На улице, где прозвучали выстрелы, вопли и песня, снова воцарилась гробовая тишина. Ее нарушил треск мчавшегося мотоцикла.
Выстрелы и крики гулко отдавались от асфальтовых мостовых и каменных стен, словно гремели первобытные барабаны там-там. И грохотала какая-то огромная лебедка. Обычно в ночной тишине отовсюду слышны гудки паровозов, а теперь из каждой улицы доносятся револьверные выстрелы и песни сквадристов. Опять, как в стародавние времена, партия, захватившая власть, производит резню при свете луны. И при попустительстве полиции. Сегодня ночью полиция на казарменном положении. Патруль, проверяющий поднадзорных, вернувшись с обхода, написал в своем рапорте: «Никаких происшествий». А между тем черные банды совершали бесчинства.
Но город верен своему прошлому, память о нем хранит каждый камень, каждая колокольня. Дон Фратто, приор монастыря Сан-Лоренцо, широко распахнул двери ризницы и зажег над входом лампаду: может быть, кто-нибудь вбежит сюда в поисках убежища. В домах, где живет простой люд, приводят в порядок чердаки, отпирают подвалы; под самой крышей устраивают тайники, где можно спрятаться. Озверевшие от крови и пальбы фашисты возвещают о себе пронзительным криком: «Даешь!» Если на виа делла Роббья буржуа, желая сохранить нейтралитет, крепко заперли двери, то в кварталах Рифреди и Пиньоне появление коммуниста-литейщика подняло на ноги всех мужчин и женщин; теперь здесь все прислушиваются, затаив дыхание, бдительно охраняют тех, кто укрылся от фашистов; стоя на часах, перебирая четки, жители Рифреди и Пиньоне разделяют с преследуемыми их тревогу и страх. Да и не весь «жирный народ» [39] на стороне черных банд. В палаццо на виа Маджо и на набережных Арно еще остались люди, у которых большие доходы не затуманили рассудка; отсюда звонят телефоны, хозяева их предупреждают об опасности, предлагают убежище. Улицы безлюдны, в кафе закрыты ставни, свет всюду погашен. Машины сквадристов несутся по каменной пустыне, озаренной луной. Со сквадристами — Смерть. Ее эмблема на груди у каждого из них: череп, вышитый белой гладью на черной рубашке. Смерть провожает фашистов от дома к дому; она в каждом их жесте, в каждой мысли. Ее прикосновение леденит сердце, думы о ней лихорадят мозг. Такая спутница делает фашистов отчаянно храбрыми и трусливо осторожными; ее соседство беспокоит и распаляет. Смерть подавляет их. Они призвали ее в сообщницы, но ее могущество страшит их. Машины сквадристов мчатся, как разбойничьи корабли, гонимые бурей. Фашисты знают, что их окружает глухая ненависть, и поэтому им кажется, что каждый палаццо, каждая афиша, каждый выступ дома угрожающе смотрит им вслед. Первые налеты застали город врасплох, но теперь он притаился за своими каменными стенами. Сквадристы не заставали в домах никого, однако постели были измяты и еще теплы. Каждый из налетчиков охвачен был манией убийства: надо убивать, чтобы почувствовать, что ты жив и избежал засады. Смерть втянула их в свою игру — только утро покажет, кто выиграл партию. Сквадристы хором горланят песни, чтобы вызвать в себе чувство солидарности, подбадривают друг друга; шоферы жмут на акселераторы, машины швыряют седоков из стороны в сторону. На каждом перекрестке фашистам мерещится засада; они дают залпы по воображаемому врагу; там, где они проехали, вдребезги разбиты витрины и фонари. Они с ходу стреляют в окна, в киоски, в подъезды, где, как им кажется, мелькнула чья-то тень. Их пули настигают каждого бродячего кота, пробивают каждую вывеску. Перед тем как двинуться «в поход», сквадристы разделили город на зоны. Теперь в каждом квартале слышно, как они бесчинствуют.
Приор монастыря Сан-Лоренцо стоит на коленях перед распятием. Это невысокий старик с венчиком седых волос, окаймляющих лысую голову, глаза у него маленькие и светлые. Он в смятении. Всем своим существом он ощущает холод смерти, ее зов. Ужас парализовал его, смутил его душу, словно он один виновен в совершаемых убийствах. Это безоружный герой из иного мира, иной эпохи. Он слышит треск выстрелов, пение, грохот приближающейся машины. Ризница погружена в полумрак; у входа, словно огонь маяка, горит лампада. В церковь вбегают юноша и девушка. Юноша закрывает дверь и в изнеможении прислоняется к ней спиной. По площади с грохотом проносится машина.
— Ты испугалась, Милена?
— Немного. Мне показалось, что они едут прямо на нас.
— Нет, не на нас, — сказал Марио. — Но если бы мы им подвернулись, нам, пожалуй, не уйти бы живыми.
— А как же Альфредо?
— Успокойся. Нынче ночью они ищут не Альфредо.
После убийства депутата Бастаи, которого Пизано ранил несколькими выстрелами из пистолета, а Карлино прикончил, следующие налеты отряда Пизано оказались неудачными. Они не находили в домах никого, а комнаты еще хранили следы недавнего и поспешного бегства. Револьверными выстрелами сквадристы разбивали замки, они обшаривали шкафы и подвалы, стреляли в колыхавшиеся от сквозняка занавески, врывались в квартиры соседей — никого. На вилле в Курэ слуга в полосатой куртке бросился перед ними на колени, крича, что он ни в чем не виновен. Но у него была лакейская трусливая душонка, достаточно было стукнуть его раз-другой, чтобы он совсем раскис. Он подумал, что его хозяин уже в безопасности, и потому счел разумным признаться, что какой-то «огромный», грузный мужчина и другой, среднего роста, предупредили синьора и увезли на мотоцикле с коляской. Куда они поехали? Как ни дорожил слуга своей жизнью, он не мог сказать, потому что не знал. В эту минуту два выстрела в саду оборвали яростный лай немецкой овчарки: сторожившим у калитки сквадристам надоело с нею возиться.
Теперь машина несется все скорей и скорей. Впереди — мотоцикл с коляской. Он опередил фашистов на час, на полчаса, на десять минут. Смерть нажимает на акселератор. Она разжигает в фашистах ярость. И чтобы дать ей выход, они стреляют и, горланя песни, мчатся по городу, исхлестанному ветром, освещенному луной.
Они знают: кто-то их предал. Зубоскал Амадори, утратив свое обычное веселое настроение, сказал угрюмо и зло: «Мы сварим его в смоле!» «Мы вытрясем из него всю душу!» — сказал Молевольти и хищно лязгнул зубами. А Пизано, согнувшись, чтобы зажечь сигарету, как бы подтверждает своим молчанием, что так оно и будет. Но они не знают, что предатель находится среди них. Как за якорь спасения, он судорожно уцепился за ветровое стекло, и лицо у него напряженное, неподвижное, словно у кариатиды. За эту ночь Освальдо испытал такое чувство злобы и отчаяния, какое только способен выдержать человек. Теперь все его чувства и мысли парализованы. Он, как лунатик, не сознает собственных действий… Это была первая его операция, в которой ему полагалось заработать себе нашивки! Когда машина остановилась у дома депутата, Пизано приказал ему сторожить у подъезда вместе с шофером и двумя другими сквадристами. Закоченевшими пальцами Освальдо никак не мог зажечь спичку, чтобы закурить сигарету. Не опустив окаменевших глаз, он выдержал иронический и подстерегающий взгляд Амадори. Они стояли рядом. Амадори сказал: «Следующими придется заняться уж нам. Что, Ливерани, боишься потерять невинность?» Потом — женский вопль, плач детей, выстрелы, первые за эту ночь; выстрелы тоже прозвучали, как человеческий голос.
Не страшитесь, молодцы,
Будем резать негодяев,
Да погибнут подлецы!
А затем началась бесконечная гонка по городу. На вилле в Курэ — признание слуги. Теперь Освальдо знал наверняка, что Уго обо всем рассказал Мачисте и что оба они на мотоцикле опередили отряд. «Я предатель», — говорит он себе. Ухватившись за ветровое стекло, подставив лицо ветру, он думал. Он уже приготовился к смерти, к которой фашисты, еще не зная, что он предатель, приговорили его. «Как только мы вернемся, я во всем признаюсь», — говорит он себе. Затем впадает в прострацию, в то состояние полной нечувствительности к чему бы то ни было, которое следует за сильным потрясением. А машина несется к улице, параллельной Крытому рынку, которой мотоцикл, может быть, еще не достиг.
Ты — Мачисте, народный богатырь, могучий, как Самсон, ты — Ангел благовещения, тебе, коммунисту, партия доверила ответственное задание, ты — кузнец Коррадо, который, словно тисками, зажимает коленями ногу самого горячего коня. Но ты человек, живая плоть и кровь; у тебя глаза, нос, тридцать два зуба, на твоей руке вытатуирована балерина. У тебя широкая грудь, покрытая густыми волосами, в ней бьется большое, благородное сердце. Партия упрекнет тебя за ошибку, которую ты допустил, доверившись своему сердцу; но если бы ты не доверялся сердцу, ты не был бы в партии. Разве ты прочел хотя бы одну строчку в той книге, которая называется «Капитал»? От одного ее вида тебе уже хочется спать. Почему ты стал «народным смельчаком»? Потому что понял теорию прибавочной стоимости или потому, что было оскорблено твое сердце? Тот моряк из Кронштадта, который был так похож: на тебя, считал (подумать только!), что Маркс — один из двенадцати апостолов! Но теперь ты руководитель подпольной организации, ты не имеешь права слушаться своего сердца и рисковать своей жизнью, торопясь на помощь масону, в дом которого, быть может, уже порвались сквадристы. В конце концов, он капиталист… Враг фашизма по чистой случайности и враг рабочего класса по причинам весьма и весьма определенным. Не оказывают ли тут тебе фашисты в конечном счете услугу? Так нет же, ты стремительно несешься туда, где свершит-ся твоя судьба. Уго — пророк: он пытался отговорить тебя. А ты ответил ему, что если он боится, то может вернуться домой.