Страница:
— Все равно не скажу, хоть режь меня на кусочки!
— Упрямая ты, Бьянка! Ну, погоди, я тебя усмирю!
— Хочешь себя мужчиной показать?
— Пойдем в ту сторону.
— Нет, Марио, нет. Там очень темно!
— Вот именно поэтому!
— Скажи, Клара, отец доволен новой работой?
— Сегодня вечером он жаловался маме, что платят очень мало.
— Зато на железной дороге заработок верный, даже для поденных.
— Понимаешь, Бруно, у нас семья очень уж большая.
— Ну, а я понравился им?
— Да ведь они тебя еще мальчиком знали!
— Я хочу сказать — в качестве будущего зятя.
— Когда ты ушел, папа мне только одно сказал: ну теперь ты должна себя держать построже.
— Правильно твой папа говорит.
— Почему? Я разве плохо себя веду?
— Плохо — еще ни разу не поцеловала меня.
— Здесь не хочу, здесь слишком светло.
— Ну так что ж? Кому не нравится, пусть отвернется.
— Но мне же надо держать себя построже!
— Конечно. Но со мной-то можно и нарушить регламент.
— Что?
— Регламент. Я тебе потом объясню
— Скажи сейчас же, иначе я уйду домой!
— Поцелуй меня…
— Еще…
— Нет, Марио, хватит и одного поцелуя. Я вся дрожу! И потом, видишь, сюда идут.
— Это влюбленная парочка вроде нас. Смотри, вон остановились у стены и целуются без лишних разговоров!
— Разве ты не видишь, что я еле на ногах стою?
— Прислонись к стене!
— Я тебе серьезно говорю, мне трудно дышать.
— Пойдем куда-нибудь, где воздуху больше, посидим на площади Санта-Кроче.
— Еще… еще…
— Тебе же жарко, Бруно?
— Ну что ты спрашиваешь?
— А что?
— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?
— Что я тебя люблю.
— Так зачем спрашиваешь, жарко мне или нет?
— Просто так, чтобы отвлечься. А то ты никогда не перестанешь целоваться!
— А тебе и начинать бы не хотелось!
— Нехороший!
— Тебе лучше, Бьянка?
— Да, уже прошло.
— Ты меня прямо напугала. Побледнела, как полотно.
— Это от жары.
— С тобой часто так бывает? Ты была у врача?
— Да. Мне прописали уколы. Начну делать с завтрашнего дня.
— Дай слово, что будешь лечиться!
— Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?
— Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.
— А куда я поеду?
— Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.
— И мне придется день-деньской терпеть мачеху.
— Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.
— Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.
— Она груба с тобой?
— Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять минуточек дольше полежу в постели, она уже несет мне чашку теплого молока: «Ты плохо себя чувствуешь, Бьянкина?» Да так ядовито скажет, что хуже всякой пощечины. Даже если мне действительно нездоровится, я скрываю и отнекиваюсь. А тогда отец выходит из себя и кричит, что мачеха мне не служанка и уж если кто кому должен услуживать, так это я обязана приносить ей молоко. То же самое и с мытьем посуды. Я купила себе резиновые перчатки — не хочется портить руки. Какие насмешки на меня посыпались, просто даже передать нельзя! И «графиня»-то я и «неженка». Конечно, «благородная барышня, хочется пофорсить». Кончилось дело тем, что я выбросила эти перчатки за окно. Тогда пошла другая музыка: если отец ворчит, что она переплатила за что-нибудь, мачеха отвечает: «Все-таки вещь куплена, а не в окно деньги выброшены».
— Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.
— Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше — это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.
— Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.
— До тех пор ты меня разлюбишь!
— Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!
— Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!
— Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?
— Я еще слишком молода!
— Ну и тем лучше, что молода!
— Почему лучше?
— Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.
— Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.
— Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!
— Довольно и этого.
— Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?
— Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.
— Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?
— Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?
— Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?
— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.
— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!
— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.
— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?
— Я иду домой!
— Поцелуй меня!
— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!
— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?
— Не буду. Скажешь, когда захочешь.
— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?
— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!
— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.
— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.
— Придешь в новом костюме?
— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?
— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.
— А если мои часы бегут, а твои отстают?
— Значит, мы не любим друг друга.
— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!
— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»
— Обязательно усмирю!
— Коррадо?
— Что?
— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.
— Хорошими делами ты стала заниматься!
— Ну не сердись, это в последний раз.
— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!
— Коррадо!
— Ладно, уговорились — в последний раз.
«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.
Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.
Отвращение наступает потом, когда Нези уходит и Ауроре нужно убрать комнату и разбудить ребенка, чтобы дать ему грудь, ту же самую грудь…
Ребенок оглушен снотворным. Он еле открывает глазки и зевает. Аурора насильно вкладывает сосок в его полуоткрытый влажный ротик; ребенок инстинктивно начинает сосать во сне. От прикосновения его губок мать вздрагивает, а потом разражается отчаянным плачем. Она сидит, прижимая младенца к груди, и рыдает, вся дрожа, всхлипывая и шмыгая носом, как девочка. Слезы капают на личико ребенка. Она поспешно вытирает его. Тогда малыш просыпается, широко раскрывает глаза, улыбается, не выпуская соска и кладет ей ручку на грудь.
Аурора садится у лампы под абажуром с кисточками, стоящей на подставке черного дерева. Взгляд ее затуманен слезами, и новая мебель, красные и черные шестиугольники кафельного пола, — колыбель ребенка с тюлевым пологом плывут у нее перед глазами, как кадры кинокартины. Постепенно слезы иссякают. Лишь время от времени Аурору еще сотрясают рыдания, но она старается сдерживать их, чтобы не потревожить ребенка, спящего у нее на коленях. Она смотрит в одну точку остановившимся взглядом, ничего не видя, ни о чем не думая, как во сне или как мертвая. Внезапно она вздрагивает, словно очнувшись после долгого обморока, и удивляется, как это ребенок не упал у нее с колен. Надо бы положить его в колыбельку, но у Ауроры нет силы встать, руки и ноги не слушаются, она опустошена, словно из нее высосали всю кровь. Она не устала, а как будто все внутри у нее выгорело, и только тень ее сидит на стуле и баюкает ребенка. Однажды вечером ей подумалось: «Я похожа на Пиноккио с последней страницы книжки».
Милена насильно заставляла Аурору читать «Пиноккио», но ей не нравилась эта сказка. Бьянка тоже говорила: «Такие книжки не для девочек, а для мальчишек». Но Милена стояла на своем: «Если ты прочтешь „Пиноккио“, и тебе принесу „Бабушкины сказки“. Это были единственные книги, которые Аурора прочла, прежде чем добралась до Инверницио [12]. Тогда ей было уже пятнадцать лет. Романы ей давала Бьянка. Милена после «Руки покойницы» о них и слышать не хотела, говорила, что они ей противны и нагоняют скуку. В те времена Милена читала «Трех мушкетеров». А Клара всегда говорила, что у нее от чтения голова болит. Вот дурочка! Она не прочла даже «Покинутой в брачную ночь»! Страшно интересный роман с продолжением. По четвергам разносчик приносил очередной выпуск на дом. Нужно было заплатить одну лиру за начало, а потом по двадцати пяти чентезимо за выпуск. Роман тянулся бесконечно; каждую неделю появлялся какой-нибудь новый герой. Аурора брала эти выпуски в комнате Джезуины, когда приходила навещать Синьору. она тайком уносила книжечку, а потом незаметно клала обратно. Завладев книгой, Аурора звала из окна Бьянку, и они вместе глотали страницу за страницей. Звать Милену было бесполезно: с тринадцати лет мать уже не пуска-па ее на улицу. У Бьянки была мачеха, которая не давала ей покоя. А у Клары все еще куклы в голове. Аурора садилась рядом с ней на ступеньку крылечка и, словно маленькой, говорила: «Здравствуйте, синьора. А ваш муж еще спит?»
Рядом с Клариной дверью — угольный подвал. Нези вечно стоит на пороге своей лавки; он часто подзывал Аурору и давал ей два сольди на мороженое или на вишни. «Ты росла у меня на глазах, и я сам себе не поверил, когда увидал, что ты уже большая и у тебя уже грудь появилась, — сказал он ей как-то вечером. — Но ты мне нравилась еще девчонкой. Помнишь, я давал тебе монетки? Меня зло брало, если ты на эти деньги кого-нибудь угощала жареными каштанами». Потом он добавил: «Видно, это должно было между нами случиться, у меня это было в крови».
Ауроре хочется вспомнить, как же это все произошло, разобраться, когда же именно она себя потеряла, но у нее как-то все путается в голове. Помнится, была зима. Аурора вернулась из картонажной мастерской, где она работала; дома огонь в очаге потух, и ребята, сидя одни, мерзли и стучали зубами от холода. Уже стемнело, а угля не оставалось ни крошки. Была суббота, это она хорошо помнит; под пальтишком в кармане рабочей блузы лежал конверт с недельной получкой. Аурора взяла жестянку, в которой они держали уголь, и отправилась в лавку.
Она уже вышла из переходного возраста, у нее даже было два поклонника. Карлино, фашист из дома номер один, тоже заглядывался на нее и говорил при встрече: «Если ты только захочешь, я тебя озолочу». Раза два Карлино водил ее в кино, но между ними ничего не было, два-три поцелуя, да иной раз стояли в обнимку на пустынной улице, и Карлино, прижимая ее к стене, уговаривал: «Со стороны кажется, что мы просто болтаем». Другие ее поклонники вели себя так же, как Карлино; с первым она даже рассталась, «потому что он много себе позволял»; второй покинул ее, вернувшись к первой любви. А вот с Нези Аурора охотно шутила. Он всегда жужжал ей в уши: «Красоточка!», и она уже перестала краснеть от этого комплимента. Он предлагал встречаться подальше от виа дель Корно, но она всегда отказывалась. Еще девчонкой Аурора узнала, что юнцов можно держать на расстоянии, но старики никогда не довольствуются малым. У остальных «ангелов-хранителей» таких проблем не возникало, с ними Аурора чувствовала себя старшей сестрой. Клара была еще совсем девочка, a из разговоров с Бьянкой Аурора поняла, что подруге до сих пор не совсем ясно, откуда берутся дети. Милена была обручена, и Альфредо запрещал ей даже подходить к окну.
В тот час фонарей еще не зажгли. На улице было темно, свет падал только из нескольких окон первого этажа. Нези стоял на пороге лавки. Увидев ее, он сказал:
— Я сейчас запираю. Хорошо, что ты меня застала, а то бы нынче вечером умерла от холода.
Они спустились в подвал, чтоб отвесить уголь. Нези, как тень, ходил во тьме своего склада. Он спросил:
— Никто не видел, как ты шла?
— Только Мачисте был в кузнице, но он стоял спиной ко мне. А почему вы спрашиваете?
— Подожди немножко, — сказал он.
Он поднялся по лесенке, шагая через две ступеньки, опустил железную штору и щелкнул ключом.
Аурора подумала: «Нужно закричать». Но ей хотелось посмотреть, что будет дальше. Она стояла у жаровни, и, заложив руки за спину, грела их у огня. Здесь тепло, думалось ей, и было бы забавно подшутить над «Я-Нези». Неизвестно почему, Ауроре казалось, что она очень сильная и может дать ему отпор. Когда Нези спускался по ступенькам, засовывая ключи в задний карман брюк, она подумала: «Он похож на собачонку». И ей захотелось пнуть его ногой.
Он подошел ближе и сказал:
— Что ты сделаешь, если я тебя поцелую?
— Дам пощечину.
— А если два раза поцелую?
— Две пощечины.
— А если добавлю кило угля?
И вдруг — о, почему?! — она ответила:
— Тогда можно было бы поговорить!
Он втянул голову в плечи и, заложив большой палец левой руки в жилетный карман, прошел к весам, чтобы взвесить кило угля. Собачонка, ученая собачонка. Вот такие же собаки, одетые в шутовской наряд, прыгают через обруч на площади!
— Ну вот, а теперь поцелуй меня!
— Да я пошутила! — сказала Аурора. Она отошла от жаровни, и сразу ее пробрала дрожь. Нези подходил все ближе, а она смеялась, и тогда он сказал, чтоб она не шумела.
— Пусть лучше нас услышат, — сказала она, — тогда прибегут и спасут меня.
Ей все еще было весело. Одним прыжком она снова оказалась у жаровни, потом опять отошла, потому что Heзи был уже совсем близко. Но теперь он больше не походил на собачонку. При слабом свете лампочки он надвигался на Аурору, как черная глыба. Только глаза у него горели. Внезапно он обеими руками схватил ее за талию и нашел губами ее рот. Когда Ауроре удалось откинуть голову, он уже крепко держал ее в объятиях.
Почему она не закричала? Почему молча позволила целовать себя? Ведь Нези отпустил ее, когда стал расстилать угольные мешки на полу, но она не крикнула, а только сказала:
— Вернется мама и будет меня искать.
— А мы живо, — сказал Нези.
Ты помнишь это, Аурора? Он так и сказал: «Мы живо». Или он сказал «А мы наскоро»? А когда ты все-таки не удержалась и закричала, что он сказал? Он сказал: «Это в мою программу не входило!» Видишь, Аурора, ты все помнишь!
И в следующий вечер, и в третий раз ты тайком вставала с постели, осторожно отстраняя Музетту, которая обнимала тебя во сне; ты одевалась с бьющимся сердцем и выходила из дому, оставив наружную дверь приоткрытой. Как холодно было на улице! Нужно было на четвереньках проползать под едва приподнятой железной шторой угольной лавки: поднимать и опускать эту штору Нези не смел — проснулась бы вся виа дель Корно. А позднее он водил тебя под вечер в гостиницу на виа дель Аморино. На той улице много публичных домов, и тебе казалось, что и ты стала такой же, как те женщины, что живут за этими занавесками. И все-таки ты не умела отказаться. Потом обнаружилось, что ты беременна. А он хотел, чтобы ты сделала аборт.
С тех пор как любовник нанял для нее квартиру на Борго Пинти, Аурора ни разу не была больше на виа дель Корно. Она всегда одна с ребенком, и казалось, время идет только для того, чтобы наступило восемь часов вечера. Нези приходил ровно в восемь, минута в минуту. Каждый день, чтобы ни делала Аурора — а ей только и дела, что смотреть за ребенком, — она томительно ждет вечера. Проходят минуты, текут часы, и ее охватывает какая-то тоска: уже с шести часов Аурора усаживается у окна, ждет того мгновения, когда Нези появится из-под сводов арки Сан-Пьеро, Любовник — единственный человек, с которым Аурора может разговаривать, не чувствуя в нем ни судьи, ни врага.
Она говорит самой себе: «Я ненавижу его, он меня мучает, но теперь, кроме него, у меня никого нет. Мы одной веревочкой связаны!»
Так прошли первые месяцы. При свете дня Аурора забывает, как она страдала вечером. От близости с любовником у нее остается чувство отвращения, в котором она винит себя; ей даже хочется, чтобы скорее настал вечер, пришел бы Нези, и тогда она окончательно убедится, так ли все это на самом деле. Уж это будет «в последний раз». «Я такой муки больше не выдержу. Лучше пойду на улицу», — так думает она каждое утро и каждый день, вплоть до вечера. До восьми часов.
Время от времени к ней заходила мать — посмотреть на внучонка, как она говорит. Аурора угощала ее кофе; ей гик хотелось высказать матери все, что накипело на душе, но Луиза всегда отвечала: «Не хочу ничего слышать. Молчи! Вы живете хорошо — этого с меня достаточно. Нези тебе только то, что обязан давать. Он ничего тебе не дарит».
Действительно, любовник ничего не дарил Ауроре, но жила она, ни в чем не нуждаясь. Каждый вечер Нези оставлял ей двадцать пять лир. На следующий день Аурора должна была представлять ему отчет в расходах вплоть до чентезимо. Если ей предстояли крупные покупки, он и (ютился об этом сам. По утрам к Ауроре приходила женщина постирать пеленки. Это был соглядатай, подосланный Нези. Когда Аурора гуляла с ребенком в городком саду, эта женщина ходила за ней по пятам.
— Как полицейский, понимаешь, мама?
— Зачем ты мне рассказываешь такие вещи? У меня и без того сердце болит!
В саду Аурора встречалась с отцом Бьянки; он всегда торговал здесь. Его имя Иларионе, но на виа дель Корно псе называли его просто Ривуар! (Прежде в городе был известный француз-кондитер по фамилии Ривуар.) Поставив и корзину со своим товаром на раскладные козлы, Ривуаp садился на скамеечке рядом с Ауророй. Он рассказывал ей, какие новости на виа дель Корно. Каждый день Аурора покупала у него две палочки засахаренного миндаля и просила Ривуара передать привет Бьянке; разносчик отвечал: «Обязательно», — но Аурора была уверена, что он ничего не передаст. Теперь отец Бьянки называл Аурору на «вы».
Своего отца Аурора видела раз в неделю. Он заявил: «К ней я не пойду, черт побери! Но если она хочет показать мне мальчика, так ей известно, на каких улицах я работаю». Во второй половине дня отец Ауроры убирал виа де’Пилястри, сваливая мусор в тележку. По четвергам Аурора приходила туда и проводила с ним четверть часа улице. Отец никогда ни о чем не говорил с ней. Обтерев руки о блузу, он брал на руки малыша и прикладывался своими большими усами к его щечкам. Ребенок улыбался, и мусорщик говорил ему: «Щекочет тебя дедушка, а, малыш?»
Отец запретил младшим ребятам ходить к Ауроре, но они то и дело потихоньку забегали к сестре. Музетта восхищенно взирала на содержимое бельевого шкафа, а Джордано и Палле ждали, когда Аурора даст им хлеба с инжирным вареньем. Однажды вечером Нези заметил, что за сутки съедена почти целая банка. «Ты заболеешь, глупая», — сказал он. Аурора призналась, что угостила братьев. Тогда Нези сказал: «Давай договоримся: я содержу тебя, а не твою семью!» С того дня он, как только входил, тотчас же осматривал буфет. Это унизительное положение в конце концов стало для Ауроры невыносимым. Теперь она ждала вечера, как заключенный — часа пыток. Близость с любовником еще доставляла ей наслаждение, потому что в эти минуты было какое-то наваждение в его ласках, в его голосе. Но ничто больше не связывало ее со стариком Нези, кроме расчета и страха, нет — ужаса! — ведь он мог узнать, что она ему изменила. Да еще с кем!
В январе мешком угля, свалившимся с кучи, Нези придавило ногу. Наступил вечер, пробило восемь часов, и Аурора подумала, что его задержало какое-нибудь дело. Около девяти раздался звонок у дверей, У Нези был свой ключ, и, услышав звонок, Аурора решила, что случилось какое-то несчастье. Пришел Отелло, сын Нези. Остановившись у порога и не глядя на Аурору, он сказал:
— Отец ушиб ногу. Он прислал тебе денег. Придет завтра вечером.
Он протянул Ауроре двадцать пять лир.
— Ты разве не зайдешь? — спросила она.
— Нет. У меня дела. Пока! — И он уже был на лестнице.
И тогда Аурора впервые по-настоящему поняла свое? положение: существовали люди, которых она оскорбила. Да, но разве сама она не была оскорблена? Разве любовник не оскорблял ее каждый вечер? Разве Нези не заставлял ее жить, как пленницу? С тех пор как его шпионку донесла ему, что Аурора разговаривает в городском саду с Ривуаром, любовник запретил ей гулять одной. Теперь ее всегда сопровождала старуха — соглядатай Нези — и она докладывала угольщику даже о мыслях Ауроры.
И все же на свете были люди, страдавшие по вине Ауроры: люди, для которых и она и ее ребенок составляв ли угрозу одним уж своим существованием. Этими людьми были Отелло и его мать. Синьора Нези была так потрясена «связью» мужа, что слегла и не вставала с постели уже седьмой месяц.
В те времена, когда «ангелы-хранители» еще жили в раю детства, они покровительствовали всем обитателям виа дель Корно. Они заступились бы перед господом богом даже за Нанни — самого настоящего уголовника, даже за Карлино, который устроил нападение на Мачисте, даже за Нези, который смачивал уголь водой и подсовывал под чашку весов кусок свинца; они бы посадили всю улицу одесную всемогущего бога отца, сотворившего небо и землю, рядом с Иисусом Христом, богочеловеком. Но синьору Нези они бы низвергли в ад — ногами в кипящую смолу, а головой в горячий пепел.
На виа дель Корно жену угольщика называли «зазнайка Креция». Когда-то она была совсем простая женщина, но богатство мужа вскружило ей голову. Она ни с кем не здоровалась, глядела на всех презрительно и, выходя на улицу, прикрывала нос и рот платком до самой площади Синьории. «Ангелы-хранители» часто играли на лестнице дома номер один, а жена Нези выскакивала и кричала им: «Рано вы начинаете по улице шляться! Прочь с моего подъезда, пошли вон!» Неприязнь, зародившуюся еще и детстве, забыть всего труднее. Как ни была несчастна Аурора, она почти радовалась, что столкнулась именно с Крецией Нези. «Если уж мне суждено иметь врага, пусть лучше моим врагом будет Креция, чем кто-нибудь другой», — думала она. И даже сейчас, когда Аурора знала, что Креция больна и страдает, она не находила в своем сердце ни капли жалости.
С Отелло было по-другому. Еще мальчиком, когда мать повсюду таскала его за собой, он смотрел на «ангелов-хранителей» ласково, словно хотел сказать: «Я вас не гоню. Очень рад, что вы играете у нас в подъезде!» С Отелло девочки всегда оставались друзьями. Когда они стали постарше, Аурора поняла, что нравится ему; это ей было приятно, и она даже подзадоривала его. Но Отелло рос каким-то хмурым, видимо, к женщинам он был пока еще равнодушен.
Став любовницей его отца, Аурора пыталась поговорить с Отелло, но юноша избегал ее. Мысль о том, что на причинила горе Отелло, вызвала у Ауроры угрызения совести. Ей захотелось все объяснить ему, но как это сделать? Между виа дель Корно и Ауророй теперь пролегал целый океан.
Однажды она спросила Нези:
— Упрямая ты, Бьянка! Ну, погоди, я тебя усмирю!
— Хочешь себя мужчиной показать?
— Пойдем в ту сторону.
— Нет, Марио, нет. Там очень темно!
— Вот именно поэтому!
— Скажи, Клара, отец доволен новой работой?
— Сегодня вечером он жаловался маме, что платят очень мало.
— Зато на железной дороге заработок верный, даже для поденных.
— Понимаешь, Бруно, у нас семья очень уж большая.
— Ну, а я понравился им?
— Да ведь они тебя еще мальчиком знали!
— Я хочу сказать — в качестве будущего зятя.
— Когда ты ушел, папа мне только одно сказал: ну теперь ты должна себя держать построже.
— Правильно твой папа говорит.
— Почему? Я разве плохо себя веду?
— Плохо — еще ни разу не поцеловала меня.
— Здесь не хочу, здесь слишком светло.
— Ну так что ж? Кому не нравится, пусть отвернется.
— Но мне же надо держать себя построже!
— Конечно. Но со мной-то можно и нарушить регламент.
— Что?
— Регламент. Я тебе потом объясню
— Скажи сейчас же, иначе я уйду домой!
— Поцелуй меня…
— Еще…
— Нет, Марио, хватит и одного поцелуя. Я вся дрожу! И потом, видишь, сюда идут.
— Это влюбленная парочка вроде нас. Смотри, вон остановились у стены и целуются без лишних разговоров!
— Разве ты не видишь, что я еле на ногах стою?
— Прислонись к стене!
— Я тебе серьезно говорю, мне трудно дышать.
— Пойдем куда-нибудь, где воздуху больше, посидим на площади Санта-Кроче.
— Еще… еще…
— Тебе же жарко, Бруно?
— Ну что ты спрашиваешь?
— А что?
— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?
— Что я тебя люблю.
— Так зачем спрашиваешь, жарко мне или нет?
— Просто так, чтобы отвлечься. А то ты никогда не перестанешь целоваться!
— А тебе и начинать бы не хотелось!
— Нехороший!
— Тебе лучше, Бьянка?
— Да, уже прошло.
— Ты меня прямо напугала. Побледнела, как полотно.
— Это от жары.
— С тобой часто так бывает? Ты была у врача?
— Да. Мне прописали уколы. Начну делать с завтрашнего дня.
— Дай слово, что будешь лечиться!
— Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?
— Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.
— А куда я поеду?
— Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.
— И мне придется день-деньской терпеть мачеху.
— Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.
— Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.
— Она груба с тобой?
— Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять минуточек дольше полежу в постели, она уже несет мне чашку теплого молока: «Ты плохо себя чувствуешь, Бьянкина?» Да так ядовито скажет, что хуже всякой пощечины. Даже если мне действительно нездоровится, я скрываю и отнекиваюсь. А тогда отец выходит из себя и кричит, что мачеха мне не служанка и уж если кто кому должен услуживать, так это я обязана приносить ей молоко. То же самое и с мытьем посуды. Я купила себе резиновые перчатки — не хочется портить руки. Какие насмешки на меня посыпались, просто даже передать нельзя! И «графиня»-то я и «неженка». Конечно, «благородная барышня, хочется пофорсить». Кончилось дело тем, что я выбросила эти перчатки за окно. Тогда пошла другая музыка: если отец ворчит, что она переплатила за что-нибудь, мачеха отвечает: «Все-таки вещь куплена, а не в окно деньги выброшены».
— Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.
— Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше — это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.
— Как только я приду из армии, мы поженимся и переедем в Курэ, как твоя подруга.
— До тех пор ты меня разлюбишь!
— Не надо говорить так, Бьянка. Я тебя люблю!
— Сейчас-то любишь, но я себя знаю: такие, как я, быстро надоедают!
— Я не понимаю, Клара, почему ты-то возражаешь? В солдаты мне идти не нужно, экзамены на машиниста я сдал хорошо, моя мать хочет уступить нам свою спальню. Чего мы ждем?
— Я еще слишком молода!
— Ну и тем лучше, что молода!
— Почему лучше?
— Ах, черт! Я тебя буду звать синьорина Почемучка.
— Не ругайся, Бруно. Мне и дома надоело слышать, как отец ругается.
— Я не ругался, Клара. Я сказал: ах, черт!
— Довольно и этого.
— Я не понимаю: утром ты одна, а вечером совсем другая. На тебя темнота так действует?
— Ты говоришь мне дерзости, да еще смеешься надо мной.
— Какие дерзости? Я тебе доказываю, что мы можем пожениться, а ты это дерзостью считаешь? Ну для чего нам ждать? Что изменится через три года?
— Ты сам знаешь. Зачем сто раз повторять? Чтобы ты разозлился?
— Ну ладно, будем рассуждать по-твоему. Ты думаешь? вот я выйду за него, тогда матери придется бросить работу и заняться хозяйством, а отец зарабатывает мало, и семья помрет с голоду. Ну, допустим. А сколько лет вашим малышам?
— Ты нехороший, Бруно. Это ты по вечерам другой, а не я.
— Посчитаем по пальцам. Ад еле двенадцать лет, Джиджино — десять, Палле — семь. Они смогут помогать семье лет через десять, не раньше. Значит, мы должны десять лет сидеть у моря и ждать погоды!
— Видишь, видишь, какой ты лгун! Я тебя всегда прошу: подождем, чтобы Ад еле подросла и могла заменить меня.
— Короче говоря, три или четыре года. А ты знаешь, сколько это будет часов?
— Я иду домой!
— Поцелуй меня!
— Нет! Ты меня целуешь, а потом опять заводишь свое!
— Ты все-таки хочешь знать, что у меня было на душе? Не будешь меня больше «усмирять», если я тебе скажу?
— Не буду. Скажешь, когда захочешь.
— Мне сейчас хочется. Я могу сказать, потому что теперь это уже прошло. Ты вчера был в коротких штанах. Ты был смешной. Я это сообразила только потом, когда мы расстались… А сегодня ты опять в спецовке. Ты не обиделся?
— Да нет! Ты меня всегда видела в рабочем костюме просто потому, что у меня другого нет. А вчера я на работе выдрал вот тут здоровый клок… Нечего смеяться! И дома никто не мог мне починить, вот я и надел старые штаны, чтобы тебе не пришлось меня долго ждать. Мне было так приятно, что ты делала вид, будто не замечаешь!
— Да так и было, я тебя уверяю; все это пустяки.
— Ну, зато в воскресенье — готовься. Я тебя удивлю.
— Придешь в новом костюме?
— Да, я купил материю в рассрочку. Очень красивая, серая. Как, по-твоему, какой пиджак мне больше пойдет: однобортный или двубортный?
— Сейчас в моде однобортные. Ну, мне пора домой. Послушай, я ровно в полночь смотрю на часы. Запомни. Ровно в полночь. И ты тоже смотри — так мы будем имеете.
— А если мои часы бегут, а твои отстают?
— Значит, мы не любим друг друга.
— Что общего у часов с любовью? Брось ты такие слома говорить. Суеверная!
— Скажи еще: «Я тебя усмирю!»
— Обязательно усмирю!
— Коррадо?
— Что?
— Если тебя кто спросит на улице, пожалуйста, скажи, что Клара и Бруно здесь, у меня.
— Хорошими делами ты стала заниматься!
— Ну не сердись, это в последний раз.
— Ты уж слишком добра к этим «ангелам-хранителям». А у них дело-то кончается угольной лавкой!
— Коррадо!
— Ладно, уговорились — в последний раз.
«Ангелы— хранители», которые гибнут в угольной лавке, — это падшие ангелы; они барахтаются среди угольных, куч, пытаясь выбраться на свет божий, и не замечают, что погружаются все глубже в черные недра. А если замечают, то стараются об этом забыть. Они барахтаются, они ищут не только света и воздуха, но и утешения, любви.
Спросите об этом у Ауроры. Спросите у нее, что значит терпеть старика Нези, терпеть его грязь, его костлявые ноги, табачное дыхание, его развращенность, терпеть его каждый вечер с восьми до десяти. Он заставляет Аурору давать ребенку макового отвара, чтобы тот спал и не мешал им; требует, чтоб лампа стояла в ногах постели и в комнате царил голубой полумрак; чтобы Аурора ложилась в одном чулке и чтоб на этом черном чулке была красная подвязка. Это еще пустяки: обо всем остальном Аурора не рассказала бы даже на исповеди. Он говорит непристойности, и Аурора должна ему отвечать; и она действительно отвечает, возбуждается сама, разжигает его похоть и подчиняется ей, удовлетворяя свое и его вожделение.
Отвращение наступает потом, когда Нези уходит и Ауроре нужно убрать комнату и разбудить ребенка, чтобы дать ему грудь, ту же самую грудь…
Ребенок оглушен снотворным. Он еле открывает глазки и зевает. Аурора насильно вкладывает сосок в его полуоткрытый влажный ротик; ребенок инстинктивно начинает сосать во сне. От прикосновения его губок мать вздрагивает, а потом разражается отчаянным плачем. Она сидит, прижимая младенца к груди, и рыдает, вся дрожа, всхлипывая и шмыгая носом, как девочка. Слезы капают на личико ребенка. Она поспешно вытирает его. Тогда малыш просыпается, широко раскрывает глаза, улыбается, не выпуская соска и кладет ей ручку на грудь.
Аурора садится у лампы под абажуром с кисточками, стоящей на подставке черного дерева. Взгляд ее затуманен слезами, и новая мебель, красные и черные шестиугольники кафельного пола, — колыбель ребенка с тюлевым пологом плывут у нее перед глазами, как кадры кинокартины. Постепенно слезы иссякают. Лишь время от времени Аурору еще сотрясают рыдания, но она старается сдерживать их, чтобы не потревожить ребенка, спящего у нее на коленях. Она смотрит в одну точку остановившимся взглядом, ничего не видя, ни о чем не думая, как во сне или как мертвая. Внезапно она вздрагивает, словно очнувшись после долгого обморока, и удивляется, как это ребенок не упал у нее с колен. Надо бы положить его в колыбельку, но у Ауроры нет силы встать, руки и ноги не слушаются, она опустошена, словно из нее высосали всю кровь. Она не устала, а как будто все внутри у нее выгорело, и только тень ее сидит на стуле и баюкает ребенка. Однажды вечером ей подумалось: «Я похожа на Пиноккио с последней страницы книжки».
Милена насильно заставляла Аурору читать «Пиноккио», но ей не нравилась эта сказка. Бьянка тоже говорила: «Такие книжки не для девочек, а для мальчишек». Но Милена стояла на своем: «Если ты прочтешь „Пиноккио“, и тебе принесу „Бабушкины сказки“. Это были единственные книги, которые Аурора прочла, прежде чем добралась до Инверницио [12]. Тогда ей было уже пятнадцать лет. Романы ей давала Бьянка. Милена после «Руки покойницы» о них и слышать не хотела, говорила, что они ей противны и нагоняют скуку. В те времена Милена читала «Трех мушкетеров». А Клара всегда говорила, что у нее от чтения голова болит. Вот дурочка! Она не прочла даже «Покинутой в брачную ночь»! Страшно интересный роман с продолжением. По четвергам разносчик приносил очередной выпуск на дом. Нужно было заплатить одну лиру за начало, а потом по двадцати пяти чентезимо за выпуск. Роман тянулся бесконечно; каждую неделю появлялся какой-нибудь новый герой. Аурора брала эти выпуски в комнате Джезуины, когда приходила навещать Синьору. она тайком уносила книжечку, а потом незаметно клала обратно. Завладев книгой, Аурора звала из окна Бьянку, и они вместе глотали страницу за страницей. Звать Милену было бесполезно: с тринадцати лет мать уже не пуска-па ее на улицу. У Бьянки была мачеха, которая не давала ей покоя. А у Клары все еще куклы в голове. Аурора садилась рядом с ней на ступеньку крылечка и, словно маленькой, говорила: «Здравствуйте, синьора. А ваш муж еще спит?»
Рядом с Клариной дверью — угольный подвал. Нези вечно стоит на пороге своей лавки; он часто подзывал Аурору и давал ей два сольди на мороженое или на вишни. «Ты росла у меня на глазах, и я сам себе не поверил, когда увидал, что ты уже большая и у тебя уже грудь появилась, — сказал он ей как-то вечером. — Но ты мне нравилась еще девчонкой. Помнишь, я давал тебе монетки? Меня зло брало, если ты на эти деньги кого-нибудь угощала жареными каштанами». Потом он добавил: «Видно, это должно было между нами случиться, у меня это было в крови».
Ауроре хочется вспомнить, как же это все произошло, разобраться, когда же именно она себя потеряла, но у нее как-то все путается в голове. Помнится, была зима. Аурора вернулась из картонажной мастерской, где она работала; дома огонь в очаге потух, и ребята, сидя одни, мерзли и стучали зубами от холода. Уже стемнело, а угля не оставалось ни крошки. Была суббота, это она хорошо помнит; под пальтишком в кармане рабочей блузы лежал конверт с недельной получкой. Аурора взяла жестянку, в которой они держали уголь, и отправилась в лавку.
Она уже вышла из переходного возраста, у нее даже было два поклонника. Карлино, фашист из дома номер один, тоже заглядывался на нее и говорил при встрече: «Если ты только захочешь, я тебя озолочу». Раза два Карлино водил ее в кино, но между ними ничего не было, два-три поцелуя, да иной раз стояли в обнимку на пустынной улице, и Карлино, прижимая ее к стене, уговаривал: «Со стороны кажется, что мы просто болтаем». Другие ее поклонники вели себя так же, как Карлино; с первым она даже рассталась, «потому что он много себе позволял»; второй покинул ее, вернувшись к первой любви. А вот с Нези Аурора охотно шутила. Он всегда жужжал ей в уши: «Красоточка!», и она уже перестала краснеть от этого комплимента. Он предлагал встречаться подальше от виа дель Корно, но она всегда отказывалась. Еще девчонкой Аурора узнала, что юнцов можно держать на расстоянии, но старики никогда не довольствуются малым. У остальных «ангелов-хранителей» таких проблем не возникало, с ними Аурора чувствовала себя старшей сестрой. Клара была еще совсем девочка, a из разговоров с Бьянкой Аурора поняла, что подруге до сих пор не совсем ясно, откуда берутся дети. Милена была обручена, и Альфредо запрещал ей даже подходить к окну.
В тот час фонарей еще не зажгли. На улице было темно, свет падал только из нескольких окон первого этажа. Нези стоял на пороге лавки. Увидев ее, он сказал:
— Я сейчас запираю. Хорошо, что ты меня застала, а то бы нынче вечером умерла от холода.
Они спустились в подвал, чтоб отвесить уголь. Нези, как тень, ходил во тьме своего склада. Он спросил:
— Никто не видел, как ты шла?
— Только Мачисте был в кузнице, но он стоял спиной ко мне. А почему вы спрашиваете?
— Подожди немножко, — сказал он.
Он поднялся по лесенке, шагая через две ступеньки, опустил железную штору и щелкнул ключом.
Аурора подумала: «Нужно закричать». Но ей хотелось посмотреть, что будет дальше. Она стояла у жаровни, и, заложив руки за спину, грела их у огня. Здесь тепло, думалось ей, и было бы забавно подшутить над «Я-Нези». Неизвестно почему, Ауроре казалось, что она очень сильная и может дать ему отпор. Когда Нези спускался по ступенькам, засовывая ключи в задний карман брюк, она подумала: «Он похож на собачонку». И ей захотелось пнуть его ногой.
Он подошел ближе и сказал:
— Что ты сделаешь, если я тебя поцелую?
— Дам пощечину.
— А если два раза поцелую?
— Две пощечины.
— А если добавлю кило угля?
И вдруг — о, почему?! — она ответила:
— Тогда можно было бы поговорить!
Он втянул голову в плечи и, заложив большой палец левой руки в жилетный карман, прошел к весам, чтобы взвесить кило угля. Собачонка, ученая собачонка. Вот такие же собаки, одетые в шутовской наряд, прыгают через обруч на площади!
— Ну вот, а теперь поцелуй меня!
— Да я пошутила! — сказала Аурора. Она отошла от жаровни, и сразу ее пробрала дрожь. Нези подходил все ближе, а она смеялась, и тогда он сказал, чтоб она не шумела.
— Пусть лучше нас услышат, — сказала она, — тогда прибегут и спасут меня.
Ей все еще было весело. Одним прыжком она снова оказалась у жаровни, потом опять отошла, потому что Heзи был уже совсем близко. Но теперь он больше не походил на собачонку. При слабом свете лампочки он надвигался на Аурору, как черная глыба. Только глаза у него горели. Внезапно он обеими руками схватил ее за талию и нашел губами ее рот. Когда Ауроре удалось откинуть голову, он уже крепко держал ее в объятиях.
Почему она не закричала? Почему молча позволила целовать себя? Ведь Нези отпустил ее, когда стал расстилать угольные мешки на полу, но она не крикнула, а только сказала:
— Вернется мама и будет меня искать.
— А мы живо, — сказал Нези.
Ты помнишь это, Аурора? Он так и сказал: «Мы живо». Или он сказал «А мы наскоро»? А когда ты все-таки не удержалась и закричала, что он сказал? Он сказал: «Это в мою программу не входило!» Видишь, Аурора, ты все помнишь!
И в следующий вечер, и в третий раз ты тайком вставала с постели, осторожно отстраняя Музетту, которая обнимала тебя во сне; ты одевалась с бьющимся сердцем и выходила из дому, оставив наружную дверь приоткрытой. Как холодно было на улице! Нужно было на четвереньках проползать под едва приподнятой железной шторой угольной лавки: поднимать и опускать эту штору Нези не смел — проснулась бы вся виа дель Корно. А позднее он водил тебя под вечер в гостиницу на виа дель Аморино. На той улице много публичных домов, и тебе казалось, что и ты стала такой же, как те женщины, что живут за этими занавесками. И все-таки ты не умела отказаться. Потом обнаружилось, что ты беременна. А он хотел, чтобы ты сделала аборт.
С тех пор как любовник нанял для нее квартиру на Борго Пинти, Аурора ни разу не была больше на виа дель Корно. Она всегда одна с ребенком, и казалось, время идет только для того, чтобы наступило восемь часов вечера. Нези приходил ровно в восемь, минута в минуту. Каждый день, чтобы ни делала Аурора — а ей только и дела, что смотреть за ребенком, — она томительно ждет вечера. Проходят минуты, текут часы, и ее охватывает какая-то тоска: уже с шести часов Аурора усаживается у окна, ждет того мгновения, когда Нези появится из-под сводов арки Сан-Пьеро, Любовник — единственный человек, с которым Аурора может разговаривать, не чувствуя в нем ни судьи, ни врага.
Она говорит самой себе: «Я ненавижу его, он меня мучает, но теперь, кроме него, у меня никого нет. Мы одной веревочкой связаны!»
Так прошли первые месяцы. При свете дня Аурора забывает, как она страдала вечером. От близости с любовником у нее остается чувство отвращения, в котором она винит себя; ей даже хочется, чтобы скорее настал вечер, пришел бы Нези, и тогда она окончательно убедится, так ли все это на самом деле. Уж это будет «в последний раз». «Я такой муки больше не выдержу. Лучше пойду на улицу», — так думает она каждое утро и каждый день, вплоть до вечера. До восьми часов.
Время от времени к ней заходила мать — посмотреть на внучонка, как она говорит. Аурора угощала ее кофе; ей гик хотелось высказать матери все, что накипело на душе, но Луиза всегда отвечала: «Не хочу ничего слышать. Молчи! Вы живете хорошо — этого с меня достаточно. Нези тебе только то, что обязан давать. Он ничего тебе не дарит».
Действительно, любовник ничего не дарил Ауроре, но жила она, ни в чем не нуждаясь. Каждый вечер Нези оставлял ей двадцать пять лир. На следующий день Аурора должна была представлять ему отчет в расходах вплоть до чентезимо. Если ей предстояли крупные покупки, он и (ютился об этом сам. По утрам к Ауроре приходила женщина постирать пеленки. Это был соглядатай, подосланный Нези. Когда Аурора гуляла с ребенком в городком саду, эта женщина ходила за ней по пятам.
— Как полицейский, понимаешь, мама?
— Зачем ты мне рассказываешь такие вещи? У меня и без того сердце болит!
В саду Аурора встречалась с отцом Бьянки; он всегда торговал здесь. Его имя Иларионе, но на виа дель Корно псе называли его просто Ривуар! (Прежде в городе был известный француз-кондитер по фамилии Ривуар.) Поставив и корзину со своим товаром на раскладные козлы, Ривуаp садился на скамеечке рядом с Ауророй. Он рассказывал ей, какие новости на виа дель Корно. Каждый день Аурора покупала у него две палочки засахаренного миндаля и просила Ривуара передать привет Бьянке; разносчик отвечал: «Обязательно», — но Аурора была уверена, что он ничего не передаст. Теперь отец Бьянки называл Аурору на «вы».
Своего отца Аурора видела раз в неделю. Он заявил: «К ней я не пойду, черт побери! Но если она хочет показать мне мальчика, так ей известно, на каких улицах я работаю». Во второй половине дня отец Ауроры убирал виа де’Пилястри, сваливая мусор в тележку. По четвергам Аурора приходила туда и проводила с ним четверть часа улице. Отец никогда ни о чем не говорил с ней. Обтерев руки о блузу, он брал на руки малыша и прикладывался своими большими усами к его щечкам. Ребенок улыбался, и мусорщик говорил ему: «Щекочет тебя дедушка, а, малыш?»
Отец запретил младшим ребятам ходить к Ауроре, но они то и дело потихоньку забегали к сестре. Музетта восхищенно взирала на содержимое бельевого шкафа, а Джордано и Палле ждали, когда Аурора даст им хлеба с инжирным вареньем. Однажды вечером Нези заметил, что за сутки съедена почти целая банка. «Ты заболеешь, глупая», — сказал он. Аурора призналась, что угостила братьев. Тогда Нези сказал: «Давай договоримся: я содержу тебя, а не твою семью!» С того дня он, как только входил, тотчас же осматривал буфет. Это унизительное положение в конце концов стало для Ауроры невыносимым. Теперь она ждала вечера, как заключенный — часа пыток. Близость с любовником еще доставляла ей наслаждение, потому что в эти минуты было какое-то наваждение в его ласках, в его голосе. Но ничто больше не связывало ее со стариком Нези, кроме расчета и страха, нет — ужаса! — ведь он мог узнать, что она ему изменила. Да еще с кем!
В январе мешком угля, свалившимся с кучи, Нези придавило ногу. Наступил вечер, пробило восемь часов, и Аурора подумала, что его задержало какое-нибудь дело. Около девяти раздался звонок у дверей, У Нези был свой ключ, и, услышав звонок, Аурора решила, что случилось какое-то несчастье. Пришел Отелло, сын Нези. Остановившись у порога и не глядя на Аурору, он сказал:
— Отец ушиб ногу. Он прислал тебе денег. Придет завтра вечером.
Он протянул Ауроре двадцать пять лир.
— Ты разве не зайдешь? — спросила она.
— Нет. У меня дела. Пока! — И он уже был на лестнице.
И тогда Аурора впервые по-настоящему поняла свое? положение: существовали люди, которых она оскорбила. Да, но разве сама она не была оскорблена? Разве любовник не оскорблял ее каждый вечер? Разве Нези не заставлял ее жить, как пленницу? С тех пор как его шпионку донесла ему, что Аурора разговаривает в городском саду с Ривуаром, любовник запретил ей гулять одной. Теперь ее всегда сопровождала старуха — соглядатай Нези — и она докладывала угольщику даже о мыслях Ауроры.
И все же на свете были люди, страдавшие по вине Ауроры: люди, для которых и она и ее ребенок составляв ли угрозу одним уж своим существованием. Этими людьми были Отелло и его мать. Синьора Нези была так потрясена «связью» мужа, что слегла и не вставала с постели уже седьмой месяц.
В те времена, когда «ангелы-хранители» еще жили в раю детства, они покровительствовали всем обитателям виа дель Корно. Они заступились бы перед господом богом даже за Нанни — самого настоящего уголовника, даже за Карлино, который устроил нападение на Мачисте, даже за Нези, который смачивал уголь водой и подсовывал под чашку весов кусок свинца; они бы посадили всю улицу одесную всемогущего бога отца, сотворившего небо и землю, рядом с Иисусом Христом, богочеловеком. Но синьору Нези они бы низвергли в ад — ногами в кипящую смолу, а головой в горячий пепел.
На виа дель Корно жену угольщика называли «зазнайка Креция». Когда-то она была совсем простая женщина, но богатство мужа вскружило ей голову. Она ни с кем не здоровалась, глядела на всех презрительно и, выходя на улицу, прикрывала нос и рот платком до самой площади Синьории. «Ангелы-хранители» часто играли на лестнице дома номер один, а жена Нези выскакивала и кричала им: «Рано вы начинаете по улице шляться! Прочь с моего подъезда, пошли вон!» Неприязнь, зародившуюся еще и детстве, забыть всего труднее. Как ни была несчастна Аурора, она почти радовалась, что столкнулась именно с Крецией Нези. «Если уж мне суждено иметь врага, пусть лучше моим врагом будет Креция, чем кто-нибудь другой», — думала она. И даже сейчас, когда Аурора знала, что Креция больна и страдает, она не находила в своем сердце ни капли жалости.
С Отелло было по-другому. Еще мальчиком, когда мать повсюду таскала его за собой, он смотрел на «ангелов-хранителей» ласково, словно хотел сказать: «Я вас не гоню. Очень рад, что вы играете у нас в подъезде!» С Отелло девочки всегда оставались друзьями. Когда они стали постарше, Аурора поняла, что нравится ему; это ей было приятно, и она даже подзадоривала его. Но Отелло рос каким-то хмурым, видимо, к женщинам он был пока еще равнодушен.
Став любовницей его отца, Аурора пыталась поговорить с Отелло, но юноша избегал ее. Мысль о том, что на причинила горе Отелло, вызвала у Ауроры угрызения совести. Ей захотелось все объяснить ему, но как это сделать? Между виа дель Корно и Ауророй теперь пролегал целый океан.
Однажды она спросила Нези: