Страница:
Но лошадей запрягают и в жару, только надевают на них шляпы для защиты от солнца; кашляя, словно в январскую стужу, они тянут пролетку или телегу, высоко нагруженную ящиками, корзинами с винными бутылями, мешками с мукой; возницы останавливаются около кузницы. Спины лошадей мокры от пота: у молодых лошадей, на которых приезжают из окрестностей города фатторе и помещичьи сынки, пот пахучий и теплый, как пульсирующая кровь; у извозчичьих кляч он холодный, точно у чахоточных. Кузнец тоже обливается потом, словно нормандский тяжеловоз. Вчера вечером в кино показывали «Мачисте в аду», и кузнецу казалось, что он видит самого себя в кожаном со шлейками фартуке и в прилипшей к телу рубахе. А сейчас он осторожно и уверенно поднимает ногу коня и, зажав ее между колен, вынимает гвозди из истершейся подковы. Потом берет нож и снимает с копыта образовавшуюся мозоль. Лошадь тихонько пoстукивает о камень раскованным копытом. Коррадо раздувает мехи, железо раскаляется и становится ковким. Захватив подкову длинными клещами, кузнец кладет ее на наковальню и начинает бить по ней молотом. Подкова получится, как новая. Молот бьет мерными и точными уда рами, словно палица Геркулеса. Вместе с тем движения Коррадо виртуозны, точно у фокусника. Он играет с рас каленным железом, будто кошка с мышью, кошка тихонько подталкивает мышь лапой, заставляет ее бежать и, мигом настигнув, впивается ей в затылок зубами. Длинными клещами, зажатыми в левой руке, Коррадо терзает железо, гоняет его по наковальне, поймает, отпустит и снова схватит. Он переворачивает подкову с одной стороны на другую и с каждым ударом молота, который держит в правой руке, все больше сгибает ее и сплющивает.
Все это он делает ловко и проворно, с быстротой копьеметателя или фехтовальщика. Раскаленное докрасна железо рассыпает целый фейерверк искр, но постепенно тускнеет, темнеет и под ударами молота приобретает наконец нужную форму.
Коррадо снова наклоняется, зажимает ногу лошади коленями, как тисками, накладывает на копыто еще не остывшее железо. Слышится слабое потрескивание, легкое облачко дыма обволакивает лицо Коррадо, тянет запахом паленого.
Лошадь, слегка дернувшись, продолжает жевать овес и поводит вокруг глазами — ищет своего хозяина. Коррадо вбивает гвозди, закрепляя подкову. Последним ударом молотка он загибает концы гвоздей и вгоняет их в поверхность копыта.
Коррадо выпрямляется во весь рост и вытирает пот со лба огромной волосатой рукой, на которой вытатуирована балерина.
Подручный выполняет ту же работу, что и Коррадо, но не так быстро и не так искусно. Хотя ему немногим больше двадцати лет, работа в кузнице вконец изматывает его. Лицо у него бледное, словно у сапожника, который целый день сидит сгорбившись за своим низеньким столиком.
Подручному с трудом удается подковать за день восемь лошадей — больше и не сделать молодому подмастерью, особенно летом, не то он получит радикулит или заболеет чахоткой. Сам Коррадо «выжимает» вдвое больше, и у него вечером ломит поясницу, першит в горле и жжет глаза.
Коррадо закрывает кузницу лишь после того, как приходит У го и ставит свою тележку.
Но прежде чем подняться к себе на второй этаж, кузнец чистит и гладит коня, задает ему корму, а перед сном он снова навещает его. Выглянув из окошка, жена кричит кузнецу, что ужин готов. У нее обветренное добродушное и по-девичьи румяное лицо крестьянки, крутые бока и высокая грудь. Она редко показывается на улице. Своем сдержанностью и доброжелательностью она заслужила уважение всех обитателей виа дель Корно. У себя на балкончике она держит кур: куры — «ее страсть». Она ухаживает за ними, холит их сверх меры и очень боится котов, которые бродят по крышам и опасны для кур не меньше куниц. (Курятник теперь без петуха. А. раньше, едва занимался день, петух принимался кукарекать, вступая в состязание с петухом угольщика Нези. Однажды, проснувшись на рассвете, Коррадо с проклятьями схватил петуха за ноги и, стукнув его головой об пол, разом прикончил.)
Маргарита любит Коррадо, как только женщина может любить человека, которого она добровольно выбрала себе в мужья, но в ее нежной преданности таится тень детского испуга. Хотя Маргарита знает доброту и мягкий характер своего мужа и нередко, когда он стоит, баюкает его, словно ребенка, она никак не может привыкнуть к огромному росту Коррадо. Ей все кажется, что в какой-нибудь злополучный день он вдруг вспылит и одним ударом прикончит ее, как несчастного петуха.
Она знает, что не может иметь детей, и это приводит ее в отчаяние. Их квартира невелика, и Маргарита мигом убирает ее, а дни такие длинные. Если у нее кет в гостях кого-нибудь из «ангелов-хранителей», она шьет или вяжет, прислушиваясь к бою часов на башне Палаццо Веккьо.
Раньше, когда у Коррадо еще не было своей кузницы, он ходил ковать лошадей по деревням. Отец Маргариты имел лошадь. Каждое воскресенье он запрягал ее и.вез на прогулку двух своих дочек. Коррадо не раз случалось подковывать серую Розалинду. Отец Маргариты был сборщиком налогов, и у него часто не хватало времени проследить за работой кузнеца. Коррадо заходил в кухню разогреть железо, и, чтобы не удариться головой о колпак очага, ему приходилось становиться на колени. У Маргариты он вызывал легкий страх, такой же, как и слон из цирка, — и боязно, и хочется его потрогать. Однажды он так вот стоял на коленях перед очагом, а Маргарита не смогла удержаться и тихонько коснулась рукой его волос. Слон даже не замечает, когда его ласкают. Коррадо же обернулся и сказал:
— У меня не хватало смелости признаться вам, но вы меня поняли.
Он обнял ее, и Маргарита почувствовала себя маленькой, хрупкой, словно былинка в поле. Потом Коррадо открыл в городе кузницу, и у отца Маргариты не было больше причин противиться их браку. (В селе уже поговаривали, что Маргарита так и останется старой девой; в двадцать лет она отказалась от выгоднейшей партии.) Теперь она вот уже три года, как живет на виа дель Корно, но все еще не освоилась здесь. Когда они приехали, Коррадо сказал ей:
— Здесь живут хорошие люди, я научу тебя, кому надо помогать и с кем можно поближе познакомиться.
Уго — частый гость в доме кузнеца. Он разговорчив, вежлив и относится к Маргарите с уважением. Иногда они втроем идут в кино. Если она чего-нибудь не понимает, то объясняет ей только Уго. Коррадо молчит, словно воды в рот набрал. Но он как раз такой муж, о каком она мечтала. Правда, в мечтах он был немного меньше ростом.
Закрыв кузницу, Коррадо поднимается домой поужинать, усаживается поудобнее, а Маргарита стаскивает с него башмаки: ей это приятно не меньше, чем целовать его. Сначала он упорно противился этому, но теперь смирился. Лицо у него мокрое от пота, черное от копоти. Но это такие чудесные минуты — она стоит на коленях, а он, приподняв ей подбородок, нежно гладит ее по лицу. Потом Коррадо моется до пояса, жена подает ему полотенце. Он настоящий гигант, Маргарита смотрит на него с гордостью и с легким испугом. Коррадо нравится целовать ее в шею; Маргариту охватывает дрожь, и в эти мгновения она чувствует себя особенно несчастной оттого, что из-за болезни не может стать матерью. После ужина Коррадо сдвигает посуду на угол стола: он хочет, чтобы Маргарита была возле него, когда он подсчитывает выручку за день, Они уже отложили семь тысяч лир, и Коррадо собирается купить мотоцикл с коляской. В постели он храпит и кажется большим добрым зверем. Маргарите даже летом в жаркие ночи приятно засыпать, положив ему голову на плечо. Она делает так уже давно, а он ни разу ничего не заметил. И оттого Маргарите это нравится вдвойне. Ее очень интригует его татуировка. Еще когда они были только помолвлены, Маргарита спросила, что она обозначает. Коррадо ответил, что это «просто так», — хотел скоротать время в тюрьме и сам сделал себе татуировку. Лишь позднее он рассказал жене, что выбрал такой рисунок потому, что перед войной у него была любовница — танцовщица из кабачка.
Поздно вечером Коррадо уходит вместе с Уго, и Маргарита снова остается одна. Но часто кто-нибудь из «ангелов-хранителей», перебежав через улицу, заглянет к Маргарите, чтобы составить ей компанию, поможет ей вымыть тарелки и кастрюли. Теперь, когда и Клара официально помолвлена, только Бьянка бывает свободна по вечерам.
Однако и Бьянка призналась Маргарите, что она влюбилась.
Бьянка самая молодая из четырех «ангелов-хранителей». Волосы у нее белокурые с золотистым отливом, черты лица, пожалуй, слишком резкие для восемнадцатилетней девушки, уголки четко очерченного рта опущены, что придает ей выражение горькой обиды, да и глаза, большие, зеленые глаза, смотрят таким грустным взглядом. Фигура у нее стройная, но то ли она уж очень тоненькая, болезненно-хрупкая, то ли не совсем еще развилась. Во всем облике Бьянки сквозит какая-то болезненная, томная слабость. Синьора предсказала, что Бьянкой будут восхищаться.
С детских лет ее душа, нуждавшаяся в ласке, в чуткости, в теплоте, встречала черствость, суровость и холодность. Она была робкой, а ей приходилось защищаться, как волчонку, у которого охотник убил мать. Мать у нее умерла, когда Бьянке было всего девять лет. Отец женился во второй раз, оправдываясь тем, что ему нужна помощница в работе, — пока он бродит по городу с корзинкой миндальных пирожных, жена будет обваривать миндаль в горячем сахарном сиропе и смотреть за ребенком. Женился он на няньке, с которой познакомился в городском саду, где обычно торговал после полудня, расхаживая со своей корзинкой под самым носом у малышей в надежде на то, что, сжалившись над слезами и мольбами ребятишек, взрослые раскупят на радость маленьким лакомкам его товар.
Клоринде было уже под сорок, она прикопила кое-какие деньжонки, и ей давно хотелось обзавестись домом и семьей. В доме мужа Клоринда встретила Бьянку. Она обращалась с падчерицей так же, как с детьми своей хозяйки (другого опыта у нее не было) — вежливо, но как с чужой. Клоринда ни разу не ударила девочку, но ни разу и не приласкала. Она жила рядом с Бьянкой, относясь к ней, как к хрупкому предмету, который следует беречь, ухаживать за ним, хотя и не знаешь, для чего, собственно, он нужен. Бьянка считала себя несчастной и непонятой, всегда была замкнутой, скрытничала даже с подругами. Она жила одиноко, жила в мечтах, затаив в сердце обиду.
— На вашей улице девушки что-то рано становятся невестами, — сказала Маргарита, когда Бьянка поведала ей о своей любви. — У меня на родине девушки твоих лет еще изображают ангелочков в церковных процессиях. Здесь вы тоже ангелы, но только совсем особенные.
Маргарита сама удивилась сказанному, точно какому-то открытию. Потом спросила:
— Он тоже живет на нашей улице?
— Нет, на Санта-Кроче.
— Чем он занимается? Где ты с ним познакомилась? Ну говори же, не то я умру от любопытства!
Чуть улыбаясь, Бьянка вытирала кухонным полотенцем тарелку и, видимо, была погружена в свои мысли, II очень приятные мысли. Потом она наклонила голову, словно жалея кого-то, а может быть, и самое себя. Маргарита спросила, о чем она задумалась.
— Да ни о чем особенном… Если вам рассказать, вы поднимете меня на смех.
— Нет, не буду смеяться, даю слово.
— Представьте себе, сегодня вечером он пришел на свидание в коротких штанах. И забавнее всего, что тогда я ничего не заметила, только сейчас вспомнила.
— Значит, он еще совсем мальчик?
— Моих лет, даже на месяц моложе.
— Вот как! — восклицает Маргарита.
Она кончила перетирать посуду и подошла к крану вымыть руки.
— Мне казалось, что ты благоразумнее.
Но неожиданно Маргарита покраснела и, улыбнувшись, заметила:
— Впрочем, сама-то я не на месяц, а на целых четыре года старше Коррадо. Как видишь, я подала тебе пример.
Бьянка убирает посуду в буфет и думает, как все это странно. Вот она была так уверена, что может влюбиться только в человека, имеющего «жизненный опыт», высокого, безупречно одетого, с твердым взглядом и с сединой па висках (но только на висках!), в такого человека, который мог бы ее понять. В первое время после помолвки Милены она отговаривала подругу, потому что Альфредо казался ей слишком молодым — ему только двадцать три года, а когда Освальдо сделал Бьянке предложение, она обошлась с ним, как он того заслуживал (разве может понять женскую душу какой-то коммивояжер?). И что же, она влюбилась в типографского ученика, да так, что потеряла сон, до такой степени влюбилась, что сегодня на свидании даже не заметила, что на нем короткие штаны. (Но профессия печатника — достойная профессия. Помни, Пьянка, он печатает книги. Это почти то же, что писать их самому! Ну а брюки… что же… он их удлинит!)
— Как его зовут?
— Марио. Красивое имя, правда?
— До свидания, Мачисте, спокойной ночи!
Ушел одиннадцать часов вечера, а сапожник все еще сидит на ступеньках крылечка и не идет спать. Он беседует с Нанни, тот высунулся из окна и подает сапожнику реп лики. Немного поодаль, возле дома номер один, женщины, собравшись в кружок, ведут беседу; собственно, говорит одна Клоринда. В кругу женщин сидит и Арманда, мать чернорубашечника Карлино, седовласая, кроткая старушка с кроличьими глазами.
Воздух на улице тяжелый, писсуар все еще засорен, мусорные ящики и конюшня на виа дель Парлашо, выходящая окнами на нашу улицу, своим зловонием отравляют воздух. Вверху клочок безлунного неба, и на нем! кое-где разбросаны звезды. На обоих концах улицы горят фонари, свет падает нешироким кругом лишь у фонарных столбов. Виа дель Корно погружена в темноту, люди узнают друг друга только по голосу.
— До свидания, У го.
Во всех домах окна распахнуты настежь, люди хотят насладиться прохладой, ждут свежего ветерка, а его все; нет и нет. Свет во всех домах потушен, что ему зря гореть? Только комары налетают, да счетчик крутится. Клара и Бруно, облокотившись на подоконник, обмениваются через улицу прощальными пожеланиями перед сном. Обоим кажется, что именно сейчас им нужно сказать друг другу самые задушевные слова, какие можно произнести лишь вполголоса.
— Привет вам, женщины.
— Спокойной ночи, Уго.
У зеленщика Уго сегодня на сердце тяжело, и потому воздух на улице кажется ему особенно душным. В накинутом на одно плечо пиджаке, засучив рукава рубашки, он медленно поднимается по лестнице. Ноги его точно свинцом налиты. Наверно, Уго впервые замечает, что и его тело может поддаться болезни, и он, так же как Синьора, может слечь в постель и будет ждать избавительницы-смерти. Ощупью он добирается до своей комнаты, раздевается донага, не включая света, закуривает сигарету. Потолок в комнате низкий, простыни еще теплые от солнца, и кажется, будто их только что выгладили горячим утюгом: уходя из дому, он забыл спустить жалюзи. Уго лежит на спине и курит. Обстановка в комнате самая скудная: кровать, возле нее стул, у стены комод и на нем зеркальце, тумбочка с будильником. На комоде гребешок, воткнутый в щетку для волос, зубная щетка, баночка брильянтина, пакетик с зубным порошком, мыльница. А по бокам, друг против друга, две фотографии в картонных рамках. Налево — фотография покойных родителей. У отца крахмальный воротничок подпирает подбородок, у мамы прическа, как у прекрасной Отеро [10]; оба они очень серьезны и словно чем-то испуганы. У мамы напряженное выражение лица, губы крепко сжаты, точно она хочет сдержать крик. Отец косил на один глаз, но фотограф подретушировал его. В рамке справа — портрет Ленина. Он смотрит прямо на отца. Портрет вырезан из газеты к наклеен на картон. Изображение немного пожелтело, но Ленин, упрямо наклонив голову, уверенно пробивается сквозь эту желтоватую дымку. Уго не различает его со своей кровати, но он и так видит Ильича, точно живого, видит отчетливо, как днем, совсем близко от себя, словно на залитой солнцем лужайке. Больше того, Ленин для Уго как-то по-особому живой; он мысленно воссоздает сто облик и придает Ильичу черты лица и рост, которые ему нравятся, наделяет его самым приятным голосом. Недавно на собрании выступавший товарищ настойчиво повторял:
— У кого есть фотографии, брошюры, ценные документы — спрячьте их в надежное место. В первую очередь это должны сделать товарищи, наиболее известные полиции.
Мачисте толкнул Уго локтем, как бы желая сказать ему: «Что я тебе говорил!»
Выступавший товарищ был крепыш, невысокого роста — наверно, такого же, как Ленин?
— Возможно, нам придется перейти на нелегальное положение. Да мы, по сути дела, уже полгода находимся в подполье.
Все закивали головой в знак согласия.
— Теперь перейдем к обсуждению.
Тогда поднялся один из товарищей и сказал:
— Не в обиду будь сказано, но мне кажется, что мы своими руками штаны спускаем — нате, порите нас.
Это было сказано очень грубо, но Уго охотно крикнул бы: «Правильно, как раз это и я хотел сказать».
Однако Мачисте как будто предвидел, что Уго собирается вмешаться, и толкнул его в бок. Под конец коренастый товарищ выступил еще раз, и его слова дошли до каждого.
— Нашей партии, так же как и другим оппозиционным партиям, в результате арестов, полицейского надзора, конфискаций нашей литературы безусловно нанесены тяжелые удары.
Тут Уго прервал его. Мачисте не успел удержать приятеля. Уго сказал:
— Даже если нас будет в десять раз меньше, и того хватит. Мы снова создадим отряды «народных смельчаков». Разве не верно, что наши беды начались с тех пор, как мы их распустили? Мы их распустили, а фашисты нас связали.
Товарищ, говоривший насчет порки, крикнул:
— Верно! — Но он остался в одиночестве.
Тот крепыш выступил еще раз и в конце концов убедил даже У го.
Сигарета потухла. В комнате жарко, душно. У го лежит совсем голый, и простыня прилипает к его потному телу.
Он думает. Он не мог бы повторить слово в слово то, что говорил выступавший товарищ, но речь его была убедительной.
«Богачи и буржуи все перешли на сторону фашистов, а попы обеими руками благословляют их».
Разве это ново? Он сказал, что нас осталось мало, а в народе недостаточно развито классовое сознание. Выходит, народ боится попов и синьоров? Конечно, и так будет до тех пор, пока работу ему будут давать одни только попы и синьоры.
Но убедило Уго совсем другое, и сейчас ему нужно как следует продумать слова того товарища, потому что завтра он должен повторить их коммунистам с Меркато [11]. Он закрывает окно, зажигает свет, достает из пиджака карандаш и записную книжку, освобождает себе место на мраморной доске комода и, раздетый, стоя, начинает писать.
«Товарищи, все против нас. Мы допустили ошибки, но мы не должны падать духом. Можно было бы поднять восстание, но пока еще слишком рано, чтобы померяться силами с фашистами и карабинерами. На этот раз король ввел бы осадное положение и солдаты расстреляли бы нас в упор. Кто остался бы тогда продолжать каше дело? Никто. Были бы потеряны драгоценные годы. Поэтому нужно поступить так: продолжать бороться, используя легальные и нелегальные пути. Придет день, когда народ восстанет против существующих порядков и вышвырнет фашистов вон. Мы должны быть в авангарде этой борьбы и в нужный момент стать во главе масс».
Уго повернул портрет Ленина и нежно-шутливо сказал ему:
— Большие у нас неприятности, дорогой Владимир Ильич!
Он потушил свет и лег в постель. Потом он снова встал, зажег свет, взял карандаш и прибавил к написанному:
«И когда придут эти дни, мы опять создадим отряды „народных смельчаков“.
Затем Уго окончательно улегся в постель. Он услышал, как в соседней комнате Беппино жалуется вполголоса, подумал, что Мария тоже спит голая, и почувствовал к ней влечение.
— Нанни, ты здесь? — крикнул в этот момент с улицы бригадьере.
— Сейчас подойду к окну, бригадьере.
— Не беспокойся, прощай.
Уго подумал: «Раз бригадьере так вежлив, то Нанни, наверно, оказал ему какую-нибудь услугу».
И не только Уго, но и все, кто на виа дель Корно страдал бессонницей, Предположили то же самое. Однако не такое это было событие, чтобы усталые люди встрепенулись, постарались (хорошенько осмыслить его своим притупившимся умом и, поборов дремоту, поднялись бы с постели.
Но ведь Синьора вовсе не устала, не утомилась. А главное, ум у нее совсем не притупился.
— Как видите, я пришел минута в минуту, — сказал Эджисто Нези, входя в комнату.
Джезуина/ подвинула ему стул. Нези был весел и немного насмешлив, но лицо его сохраняло услужливое и мрачное выражение. Он надел поверх черной рубашки пиджак, а войдя, снял берет с облысевшей головы. В сравнении с лицом, измазанным углем, она казалась особенно белой. На лбу виднелся красный рубец — борозда, оставленная краем берета, отчетливо отделявшая мертвенно белую лысину от черного пыльного лица, похожего на грязную маску. Нези напоминал актера, уже снявшего парик, но еще не смывшего грим. Он пришел по вызову Синьоры «из почтения к ней».
Нези предполагал, что Синьора позвала его по просьбе Луизы, и заранее приготовил ответ. Он даст ей выговориться (Джезуина будет при разговоре посредником), д потом ответит: «Дорогая Синьора, эта история теперь устарела, и все уже улажено. Я, Нези, дал Ауроре и сыну хорошую квартиру и предоставляю им возможность жить по-барски. Стало быть, я выполнил свой долг и не допущу, чтобы меня шантажировали».
Но «Я— Нези» ошибался, и, будь у него волосы на голове, они встали бы дыбом. Синьора мастерски владела искусством воссоздавать с помощью воображения действительную картину событий. Нези начал беспокоиться с первого мгновения, когда в ответ на его приветствие. Синьора кивнула Джезуине, и та сказала: «Синьора хочет поговорить с вами с глазу на глаз. Подвиньтесь поближе к кровати. Я ухожу».
Вы знаете, что чувствует в таких случаях человек, имеющий за собой вину: ему кажется, что все вокруг уже проведали о его преступлении. У Нези же совесть была черна, как целая гора угля, и грехов у него накопилось достаточно. Он сразу же подумал: наверно, Аурора рассказала матери, что опять забеременела и что он, Нези, заставил ее сделать аборт. Теперь Синьора намеревается его шантажировать от имени Луизы!
Синьора сидела в постели. Ее глаза ослепительно сверкали. Длинной, прозрачной, как у покойника, рукой, унизанной кольцами, она подала угольщику знак приблизиться. Он придвинулся вместе со стулом, но Синьора пригласила его сесть к ней на кровать. В горле у Синьоры как будто вздохнула цикада. Синьора призвала на помощь всю силу своего голоса, на какую только она была способу на, уверенная, что после первых же ее слов слух Нези необычайно обострится. Угольщик сказал, что он может испачкать одеяло, но Синьора жестом успокоила его. Он сел на край кровати, наклонил голову к Синьоре и, подставив ухо, приготовился слушать. Желая прочистить горло, Синьора несколько раз проглотила слюну, кашлянула и, приблизив свои кроваво-красные губы к уху Нези, заговорила. Она старалась, чтобы ее голос звучал как можно громче.
— Джулио передает, что вы можете быть спокойны.
Ее сиплый шепот был услышан, не пропало ни одного слова. Синьора заметила, что угольщика передернуло. У него соскользнула нога, и, чтобы не упасть, ему пришлось уцепиться за одеяло. Он пробормотал:
— Какой Джулио?
Глаза Синьоры загорелись. Она сказала:
— Не к чему затягивать дело — мне и так трудно говорить!
И Синьора добавила несколько хорошо продуманных фраз:
— Поскольку Джулио и Моро не доверяют вам (и, по-моему, правильно делают), они поручили мне потребовать пятьдесят тысяч лир. Я желаю получить их завтра утром, иначе я предупрежу бригадьере. Теперь уж этим несчастным нечего терять. Я больше не раскрою рта. Чтобы завтра утром в этот же час на моей кровати лежало пятьдесят тысяч лир!
Захлебнувшись икотой, она замолчала. В комнату вбежала Джезуина. С укором глядя на Нези, она помогла Синьоре выпить для успокоения несколько глотков лекарства.
Нези весь почернел, в лице ни кровинки. Он осторожно встал, хотел что-то сказать. Но Синьора, поднося стакан к губам, остановила угольщика движением руки. Он нахлобучил берет, втянул, словно черепаха, шею, глаза его злобно сверкнули и налились кровью. Тыча указательным пальцем правой руки в сторону Синьоры, он затворил:
— Послушай, старая шлюха! Голоса у тебя нет, но слышишь ты отлично. Слушай же хорошенько.
Но внезапно, словно мчавшийся паровоз, остановленный тормозом, угольщик умолк, выпрямился, снова снял берет, только взгляд его оставался прежним.
— Последнее слово еще не сказано! Так или иначе, завтра я приду и дам ответ.
Он поклонился с преувеличенной вежливостью, прибавил: «Мое почтение», отворил дверь и вышел.
Глава четвертая
Все это он делает ловко и проворно, с быстротой копьеметателя или фехтовальщика. Раскаленное докрасна железо рассыпает целый фейерверк искр, но постепенно тускнеет, темнеет и под ударами молота приобретает наконец нужную форму.
Коррадо снова наклоняется, зажимает ногу лошади коленями, как тисками, накладывает на копыто еще не остывшее железо. Слышится слабое потрескивание, легкое облачко дыма обволакивает лицо Коррадо, тянет запахом паленого.
Лошадь, слегка дернувшись, продолжает жевать овес и поводит вокруг глазами — ищет своего хозяина. Коррадо вбивает гвозди, закрепляя подкову. Последним ударом молотка он загибает концы гвоздей и вгоняет их в поверхность копыта.
Коррадо выпрямляется во весь рост и вытирает пот со лба огромной волосатой рукой, на которой вытатуирована балерина.
Подручный выполняет ту же работу, что и Коррадо, но не так быстро и не так искусно. Хотя ему немногим больше двадцати лет, работа в кузнице вконец изматывает его. Лицо у него бледное, словно у сапожника, который целый день сидит сгорбившись за своим низеньким столиком.
Подручному с трудом удается подковать за день восемь лошадей — больше и не сделать молодому подмастерью, особенно летом, не то он получит радикулит или заболеет чахоткой. Сам Коррадо «выжимает» вдвое больше, и у него вечером ломит поясницу, першит в горле и жжет глаза.
Коррадо закрывает кузницу лишь после того, как приходит У го и ставит свою тележку.
Но прежде чем подняться к себе на второй этаж, кузнец чистит и гладит коня, задает ему корму, а перед сном он снова навещает его. Выглянув из окошка, жена кричит кузнецу, что ужин готов. У нее обветренное добродушное и по-девичьи румяное лицо крестьянки, крутые бока и высокая грудь. Она редко показывается на улице. Своем сдержанностью и доброжелательностью она заслужила уважение всех обитателей виа дель Корно. У себя на балкончике она держит кур: куры — «ее страсть». Она ухаживает за ними, холит их сверх меры и очень боится котов, которые бродят по крышам и опасны для кур не меньше куниц. (Курятник теперь без петуха. А. раньше, едва занимался день, петух принимался кукарекать, вступая в состязание с петухом угольщика Нези. Однажды, проснувшись на рассвете, Коррадо с проклятьями схватил петуха за ноги и, стукнув его головой об пол, разом прикончил.)
Маргарита любит Коррадо, как только женщина может любить человека, которого она добровольно выбрала себе в мужья, но в ее нежной преданности таится тень детского испуга. Хотя Маргарита знает доброту и мягкий характер своего мужа и нередко, когда он стоит, баюкает его, словно ребенка, она никак не может привыкнуть к огромному росту Коррадо. Ей все кажется, что в какой-нибудь злополучный день он вдруг вспылит и одним ударом прикончит ее, как несчастного петуха.
Она знает, что не может иметь детей, и это приводит ее в отчаяние. Их квартира невелика, и Маргарита мигом убирает ее, а дни такие длинные. Если у нее кет в гостях кого-нибудь из «ангелов-хранителей», она шьет или вяжет, прислушиваясь к бою часов на башне Палаццо Веккьо.
Раньше, когда у Коррадо еще не было своей кузницы, он ходил ковать лошадей по деревням. Отец Маргариты имел лошадь. Каждое воскресенье он запрягал ее и.вез на прогулку двух своих дочек. Коррадо не раз случалось подковывать серую Розалинду. Отец Маргариты был сборщиком налогов, и у него часто не хватало времени проследить за работой кузнеца. Коррадо заходил в кухню разогреть железо, и, чтобы не удариться головой о колпак очага, ему приходилось становиться на колени. У Маргариты он вызывал легкий страх, такой же, как и слон из цирка, — и боязно, и хочется его потрогать. Однажды он так вот стоял на коленях перед очагом, а Маргарита не смогла удержаться и тихонько коснулась рукой его волос. Слон даже не замечает, когда его ласкают. Коррадо же обернулся и сказал:
— У меня не хватало смелости признаться вам, но вы меня поняли.
Он обнял ее, и Маргарита почувствовала себя маленькой, хрупкой, словно былинка в поле. Потом Коррадо открыл в городе кузницу, и у отца Маргариты не было больше причин противиться их браку. (В селе уже поговаривали, что Маргарита так и останется старой девой; в двадцать лет она отказалась от выгоднейшей партии.) Теперь она вот уже три года, как живет на виа дель Корно, но все еще не освоилась здесь. Когда они приехали, Коррадо сказал ей:
— Здесь живут хорошие люди, я научу тебя, кому надо помогать и с кем можно поближе познакомиться.
Уго — частый гость в доме кузнеца. Он разговорчив, вежлив и относится к Маргарите с уважением. Иногда они втроем идут в кино. Если она чего-нибудь не понимает, то объясняет ей только Уго. Коррадо молчит, словно воды в рот набрал. Но он как раз такой муж, о каком она мечтала. Правда, в мечтах он был немного меньше ростом.
Закрыв кузницу, Коррадо поднимается домой поужинать, усаживается поудобнее, а Маргарита стаскивает с него башмаки: ей это приятно не меньше, чем целовать его. Сначала он упорно противился этому, но теперь смирился. Лицо у него мокрое от пота, черное от копоти. Но это такие чудесные минуты — она стоит на коленях, а он, приподняв ей подбородок, нежно гладит ее по лицу. Потом Коррадо моется до пояса, жена подает ему полотенце. Он настоящий гигант, Маргарита смотрит на него с гордостью и с легким испугом. Коррадо нравится целовать ее в шею; Маргариту охватывает дрожь, и в эти мгновения она чувствует себя особенно несчастной оттого, что из-за болезни не может стать матерью. После ужина Коррадо сдвигает посуду на угол стола: он хочет, чтобы Маргарита была возле него, когда он подсчитывает выручку за день, Они уже отложили семь тысяч лир, и Коррадо собирается купить мотоцикл с коляской. В постели он храпит и кажется большим добрым зверем. Маргарите даже летом в жаркие ночи приятно засыпать, положив ему голову на плечо. Она делает так уже давно, а он ни разу ничего не заметил. И оттого Маргарите это нравится вдвойне. Ее очень интригует его татуировка. Еще когда они были только помолвлены, Маргарита спросила, что она обозначает. Коррадо ответил, что это «просто так», — хотел скоротать время в тюрьме и сам сделал себе татуировку. Лишь позднее он рассказал жене, что выбрал такой рисунок потому, что перед войной у него была любовница — танцовщица из кабачка.
Поздно вечером Коррадо уходит вместе с Уго, и Маргарита снова остается одна. Но часто кто-нибудь из «ангелов-хранителей», перебежав через улицу, заглянет к Маргарите, чтобы составить ей компанию, поможет ей вымыть тарелки и кастрюли. Теперь, когда и Клара официально помолвлена, только Бьянка бывает свободна по вечерам.
Однако и Бьянка призналась Маргарите, что она влюбилась.
Бьянка самая молодая из четырех «ангелов-хранителей». Волосы у нее белокурые с золотистым отливом, черты лица, пожалуй, слишком резкие для восемнадцатилетней девушки, уголки четко очерченного рта опущены, что придает ей выражение горькой обиды, да и глаза, большие, зеленые глаза, смотрят таким грустным взглядом. Фигура у нее стройная, но то ли она уж очень тоненькая, болезненно-хрупкая, то ли не совсем еще развилась. Во всем облике Бьянки сквозит какая-то болезненная, томная слабость. Синьора предсказала, что Бьянкой будут восхищаться.
С детских лет ее душа, нуждавшаяся в ласке, в чуткости, в теплоте, встречала черствость, суровость и холодность. Она была робкой, а ей приходилось защищаться, как волчонку, у которого охотник убил мать. Мать у нее умерла, когда Бьянке было всего девять лет. Отец женился во второй раз, оправдываясь тем, что ему нужна помощница в работе, — пока он бродит по городу с корзинкой миндальных пирожных, жена будет обваривать миндаль в горячем сахарном сиропе и смотреть за ребенком. Женился он на няньке, с которой познакомился в городском саду, где обычно торговал после полудня, расхаживая со своей корзинкой под самым носом у малышей в надежде на то, что, сжалившись над слезами и мольбами ребятишек, взрослые раскупят на радость маленьким лакомкам его товар.
Клоринде было уже под сорок, она прикопила кое-какие деньжонки, и ей давно хотелось обзавестись домом и семьей. В доме мужа Клоринда встретила Бьянку. Она обращалась с падчерицей так же, как с детьми своей хозяйки (другого опыта у нее не было) — вежливо, но как с чужой. Клоринда ни разу не ударила девочку, но ни разу и не приласкала. Она жила рядом с Бьянкой, относясь к ней, как к хрупкому предмету, который следует беречь, ухаживать за ним, хотя и не знаешь, для чего, собственно, он нужен. Бьянка считала себя несчастной и непонятой, всегда была замкнутой, скрытничала даже с подругами. Она жила одиноко, жила в мечтах, затаив в сердце обиду.
— На вашей улице девушки что-то рано становятся невестами, — сказала Маргарита, когда Бьянка поведала ей о своей любви. — У меня на родине девушки твоих лет еще изображают ангелочков в церковных процессиях. Здесь вы тоже ангелы, но только совсем особенные.
Маргарита сама удивилась сказанному, точно какому-то открытию. Потом спросила:
— Он тоже живет на нашей улице?
— Нет, на Санта-Кроче.
— Чем он занимается? Где ты с ним познакомилась? Ну говори же, не то я умру от любопытства!
Чуть улыбаясь, Бьянка вытирала кухонным полотенцем тарелку и, видимо, была погружена в свои мысли, II очень приятные мысли. Потом она наклонила голову, словно жалея кого-то, а может быть, и самое себя. Маргарита спросила, о чем она задумалась.
— Да ни о чем особенном… Если вам рассказать, вы поднимете меня на смех.
— Нет, не буду смеяться, даю слово.
— Представьте себе, сегодня вечером он пришел на свидание в коротких штанах. И забавнее всего, что тогда я ничего не заметила, только сейчас вспомнила.
— Значит, он еще совсем мальчик?
— Моих лет, даже на месяц моложе.
— Вот как! — восклицает Маргарита.
Она кончила перетирать посуду и подошла к крану вымыть руки.
— Мне казалось, что ты благоразумнее.
Но неожиданно Маргарита покраснела и, улыбнувшись, заметила:
— Впрочем, сама-то я не на месяц, а на целых четыре года старше Коррадо. Как видишь, я подала тебе пример.
Бьянка убирает посуду в буфет и думает, как все это странно. Вот она была так уверена, что может влюбиться только в человека, имеющего «жизненный опыт», высокого, безупречно одетого, с твердым взглядом и с сединой па висках (но только на висках!), в такого человека, который мог бы ее понять. В первое время после помолвки Милены она отговаривала подругу, потому что Альфредо казался ей слишком молодым — ему только двадцать три года, а когда Освальдо сделал Бьянке предложение, она обошлась с ним, как он того заслуживал (разве может понять женскую душу какой-то коммивояжер?). И что же, она влюбилась в типографского ученика, да так, что потеряла сон, до такой степени влюбилась, что сегодня на свидании даже не заметила, что на нем короткие штаны. (Но профессия печатника — достойная профессия. Помни, Пьянка, он печатает книги. Это почти то же, что писать их самому! Ну а брюки… что же… он их удлинит!)
— Как его зовут?
— Марио. Красивое имя, правда?
— До свидания, Мачисте, спокойной ночи!
Ушел одиннадцать часов вечера, а сапожник все еще сидит на ступеньках крылечка и не идет спать. Он беседует с Нанни, тот высунулся из окна и подает сапожнику реп лики. Немного поодаль, возле дома номер один, женщины, собравшись в кружок, ведут беседу; собственно, говорит одна Клоринда. В кругу женщин сидит и Арманда, мать чернорубашечника Карлино, седовласая, кроткая старушка с кроличьими глазами.
Воздух на улице тяжелый, писсуар все еще засорен, мусорные ящики и конюшня на виа дель Парлашо, выходящая окнами на нашу улицу, своим зловонием отравляют воздух. Вверху клочок безлунного неба, и на нем! кое-где разбросаны звезды. На обоих концах улицы горят фонари, свет падает нешироким кругом лишь у фонарных столбов. Виа дель Корно погружена в темноту, люди узнают друг друга только по голосу.
— До свидания, У го.
Во всех домах окна распахнуты настежь, люди хотят насладиться прохладой, ждут свежего ветерка, а его все; нет и нет. Свет во всех домах потушен, что ему зря гореть? Только комары налетают, да счетчик крутится. Клара и Бруно, облокотившись на подоконник, обмениваются через улицу прощальными пожеланиями перед сном. Обоим кажется, что именно сейчас им нужно сказать друг другу самые задушевные слова, какие можно произнести лишь вполголоса.
— Привет вам, женщины.
— Спокойной ночи, Уго.
У зеленщика Уго сегодня на сердце тяжело, и потому воздух на улице кажется ему особенно душным. В накинутом на одно плечо пиджаке, засучив рукава рубашки, он медленно поднимается по лестнице. Ноги его точно свинцом налиты. Наверно, Уго впервые замечает, что и его тело может поддаться болезни, и он, так же как Синьора, может слечь в постель и будет ждать избавительницы-смерти. Ощупью он добирается до своей комнаты, раздевается донага, не включая света, закуривает сигарету. Потолок в комнате низкий, простыни еще теплые от солнца, и кажется, будто их только что выгладили горячим утюгом: уходя из дому, он забыл спустить жалюзи. Уго лежит на спине и курит. Обстановка в комнате самая скудная: кровать, возле нее стул, у стены комод и на нем зеркальце, тумбочка с будильником. На комоде гребешок, воткнутый в щетку для волос, зубная щетка, баночка брильянтина, пакетик с зубным порошком, мыльница. А по бокам, друг против друга, две фотографии в картонных рамках. Налево — фотография покойных родителей. У отца крахмальный воротничок подпирает подбородок, у мамы прическа, как у прекрасной Отеро [10]; оба они очень серьезны и словно чем-то испуганы. У мамы напряженное выражение лица, губы крепко сжаты, точно она хочет сдержать крик. Отец косил на один глаз, но фотограф подретушировал его. В рамке справа — портрет Ленина. Он смотрит прямо на отца. Портрет вырезан из газеты к наклеен на картон. Изображение немного пожелтело, но Ленин, упрямо наклонив голову, уверенно пробивается сквозь эту желтоватую дымку. Уго не различает его со своей кровати, но он и так видит Ильича, точно живого, видит отчетливо, как днем, совсем близко от себя, словно на залитой солнцем лужайке. Больше того, Ленин для Уго как-то по-особому живой; он мысленно воссоздает сто облик и придает Ильичу черты лица и рост, которые ему нравятся, наделяет его самым приятным голосом. Недавно на собрании выступавший товарищ настойчиво повторял:
— У кого есть фотографии, брошюры, ценные документы — спрячьте их в надежное место. В первую очередь это должны сделать товарищи, наиболее известные полиции.
Мачисте толкнул Уго локтем, как бы желая сказать ему: «Что я тебе говорил!»
Выступавший товарищ был крепыш, невысокого роста — наверно, такого же, как Ленин?
— Возможно, нам придется перейти на нелегальное положение. Да мы, по сути дела, уже полгода находимся в подполье.
Все закивали головой в знак согласия.
— Теперь перейдем к обсуждению.
Тогда поднялся один из товарищей и сказал:
— Не в обиду будь сказано, но мне кажется, что мы своими руками штаны спускаем — нате, порите нас.
Это было сказано очень грубо, но Уго охотно крикнул бы: «Правильно, как раз это и я хотел сказать».
Однако Мачисте как будто предвидел, что Уго собирается вмешаться, и толкнул его в бок. Под конец коренастый товарищ выступил еще раз, и его слова дошли до каждого.
— Нашей партии, так же как и другим оппозиционным партиям, в результате арестов, полицейского надзора, конфискаций нашей литературы безусловно нанесены тяжелые удары.
Тут Уго прервал его. Мачисте не успел удержать приятеля. Уго сказал:
— Даже если нас будет в десять раз меньше, и того хватит. Мы снова создадим отряды «народных смельчаков». Разве не верно, что наши беды начались с тех пор, как мы их распустили? Мы их распустили, а фашисты нас связали.
Товарищ, говоривший насчет порки, крикнул:
— Верно! — Но он остался в одиночестве.
Тот крепыш выступил еще раз и в конце концов убедил даже У го.
Сигарета потухла. В комнате жарко, душно. У го лежит совсем голый, и простыня прилипает к его потному телу.
Он думает. Он не мог бы повторить слово в слово то, что говорил выступавший товарищ, но речь его была убедительной.
«Богачи и буржуи все перешли на сторону фашистов, а попы обеими руками благословляют их».
Разве это ново? Он сказал, что нас осталось мало, а в народе недостаточно развито классовое сознание. Выходит, народ боится попов и синьоров? Конечно, и так будет до тех пор, пока работу ему будут давать одни только попы и синьоры.
Но убедило Уго совсем другое, и сейчас ему нужно как следует продумать слова того товарища, потому что завтра он должен повторить их коммунистам с Меркато [11]. Он закрывает окно, зажигает свет, достает из пиджака карандаш и записную книжку, освобождает себе место на мраморной доске комода и, раздетый, стоя, начинает писать.
«Товарищи, все против нас. Мы допустили ошибки, но мы не должны падать духом. Можно было бы поднять восстание, но пока еще слишком рано, чтобы померяться силами с фашистами и карабинерами. На этот раз король ввел бы осадное положение и солдаты расстреляли бы нас в упор. Кто остался бы тогда продолжать каше дело? Никто. Были бы потеряны драгоценные годы. Поэтому нужно поступить так: продолжать бороться, используя легальные и нелегальные пути. Придет день, когда народ восстанет против существующих порядков и вышвырнет фашистов вон. Мы должны быть в авангарде этой борьбы и в нужный момент стать во главе масс».
Уго повернул портрет Ленина и нежно-шутливо сказал ему:
— Большие у нас неприятности, дорогой Владимир Ильич!
Он потушил свет и лег в постель. Потом он снова встал, зажег свет, взял карандаш и прибавил к написанному:
«И когда придут эти дни, мы опять создадим отряды „народных смельчаков“.
Затем Уго окончательно улегся в постель. Он услышал, как в соседней комнате Беппино жалуется вполголоса, подумал, что Мария тоже спит голая, и почувствовал к ней влечение.
— Нанни, ты здесь? — крикнул в этот момент с улицы бригадьере.
— Сейчас подойду к окну, бригадьере.
— Не беспокойся, прощай.
Уго подумал: «Раз бригадьере так вежлив, то Нанни, наверно, оказал ему какую-нибудь услугу».
И не только Уго, но и все, кто на виа дель Корно страдал бессонницей, Предположили то же самое. Однако не такое это было событие, чтобы усталые люди встрепенулись, постарались (хорошенько осмыслить его своим притупившимся умом и, поборов дремоту, поднялись бы с постели.
Но ведь Синьора вовсе не устала, не утомилась. А главное, ум у нее совсем не притупился.
— Как видите, я пришел минута в минуту, — сказал Эджисто Нези, входя в комнату.
Джезуина/ подвинула ему стул. Нези был весел и немного насмешлив, но лицо его сохраняло услужливое и мрачное выражение. Он надел поверх черной рубашки пиджак, а войдя, снял берет с облысевшей головы. В сравнении с лицом, измазанным углем, она казалась особенно белой. На лбу виднелся красный рубец — борозда, оставленная краем берета, отчетливо отделявшая мертвенно белую лысину от черного пыльного лица, похожего на грязную маску. Нези напоминал актера, уже снявшего парик, но еще не смывшего грим. Он пришел по вызову Синьоры «из почтения к ней».
Нези предполагал, что Синьора позвала его по просьбе Луизы, и заранее приготовил ответ. Он даст ей выговориться (Джезуина будет при разговоре посредником), д потом ответит: «Дорогая Синьора, эта история теперь устарела, и все уже улажено. Я, Нези, дал Ауроре и сыну хорошую квартиру и предоставляю им возможность жить по-барски. Стало быть, я выполнил свой долг и не допущу, чтобы меня шантажировали».
Но «Я— Нези» ошибался, и, будь у него волосы на голове, они встали бы дыбом. Синьора мастерски владела искусством воссоздавать с помощью воображения действительную картину событий. Нези начал беспокоиться с первого мгновения, когда в ответ на его приветствие. Синьора кивнула Джезуине, и та сказала: «Синьора хочет поговорить с вами с глазу на глаз. Подвиньтесь поближе к кровати. Я ухожу».
Вы знаете, что чувствует в таких случаях человек, имеющий за собой вину: ему кажется, что все вокруг уже проведали о его преступлении. У Нези же совесть была черна, как целая гора угля, и грехов у него накопилось достаточно. Он сразу же подумал: наверно, Аурора рассказала матери, что опять забеременела и что он, Нези, заставил ее сделать аборт. Теперь Синьора намеревается его шантажировать от имени Луизы!
Синьора сидела в постели. Ее глаза ослепительно сверкали. Длинной, прозрачной, как у покойника, рукой, унизанной кольцами, она подала угольщику знак приблизиться. Он придвинулся вместе со стулом, но Синьора пригласила его сесть к ней на кровать. В горле у Синьоры как будто вздохнула цикада. Синьора призвала на помощь всю силу своего голоса, на какую только она была способу на, уверенная, что после первых же ее слов слух Нези необычайно обострится. Угольщик сказал, что он может испачкать одеяло, но Синьора жестом успокоила его. Он сел на край кровати, наклонил голову к Синьоре и, подставив ухо, приготовился слушать. Желая прочистить горло, Синьора несколько раз проглотила слюну, кашлянула и, приблизив свои кроваво-красные губы к уху Нези, заговорила. Она старалась, чтобы ее голос звучал как можно громче.
— Джулио передает, что вы можете быть спокойны.
Ее сиплый шепот был услышан, не пропало ни одного слова. Синьора заметила, что угольщика передернуло. У него соскользнула нога, и, чтобы не упасть, ему пришлось уцепиться за одеяло. Он пробормотал:
— Какой Джулио?
Глаза Синьоры загорелись. Она сказала:
— Не к чему затягивать дело — мне и так трудно говорить!
И Синьора добавила несколько хорошо продуманных фраз:
— Поскольку Джулио и Моро не доверяют вам (и, по-моему, правильно делают), они поручили мне потребовать пятьдесят тысяч лир. Я желаю получить их завтра утром, иначе я предупрежу бригадьере. Теперь уж этим несчастным нечего терять. Я больше не раскрою рта. Чтобы завтра утром в этот же час на моей кровати лежало пятьдесят тысяч лир!
Захлебнувшись икотой, она замолчала. В комнату вбежала Джезуина. С укором глядя на Нези, она помогла Синьоре выпить для успокоения несколько глотков лекарства.
Нези весь почернел, в лице ни кровинки. Он осторожно встал, хотел что-то сказать. Но Синьора, поднося стакан к губам, остановила угольщика движением руки. Он нахлобучил берет, втянул, словно черепаха, шею, глаза его злобно сверкнули и налились кровью. Тыча указательным пальцем правой руки в сторону Синьоры, он затворил:
— Послушай, старая шлюха! Голоса у тебя нет, но слышишь ты отлично. Слушай же хорошенько.
Но внезапно, словно мчавшийся паровоз, остановленный тормозом, угольщик умолк, выпрямился, снова снял берет, только взгляд его оставался прежним.
— Последнее слово еще не сказано! Так или иначе, завтра я приду и дам ответ.
Он поклонился с преувеличенной вежливостью, прибавил: «Мое почтение», отворил дверь и вышел.
Глава четвертая
— Сегодня ты веселая. Улыбаешься, будто в лотерею выиграла. Тебе во сне пригрезилась наша свадьба?
— Нет. Да и вообще ко мне во сне грезы не приходят. Я сны вижу с открытыми глазами.
— Так это не сны! Ты просто мечтаешь о чем-нибудь приятном!
— Ну, конечно! О чем же еще мечтать?
— Признайся: ты от меня что-то скрываешь!
— Нет. Да и вообще ко мне во сне грезы не приходят. Я сны вижу с открытыми глазами.
— Так это не сны! Ты просто мечтаешь о чем-нибудь приятном!
— Ну, конечно! О чем же еще мечтать?
— Признайся: ты от меня что-то скрываешь!