Страница:
— А что говорит Отелло?
— Говорит, что ты шлюха.
— Он не так уж не прав, — сказала она и закусила губу, боясь расплакаться при Нези.
Она надеялась, что после рождения ребенка Отелло придет хотя бы из любопытства. «Ведь это все-таки ез брат!»
— Ты не звал Отелло посмотреть на ребенка, — спросила она любовника. — Что он сказал?
— Сказал, что шлюхины дети его не интересуют.
«Неужели он так сказал? Нет, нет, не может быть! Отелло не должен был говорить так», — подумала Аурора.
Когда Отелло был еще мальчиком, мать решила, что он станет врачом, но отец требовал, чтобы он торговал углем и унаследовал дело Нези. Мать хотела отдать Отелло в лицей, а отец — в коммерческое училище. Впрочем, мальчик учился лениво, и когда он окончил три класса гимназии, отец забрал его в лавку, сказав жене: «Можешь чваниться, сколько тебе угодно, я, Нези, плачу за все. Но делами занимаюсь я! И сын для меня тоже коммерческое дело!»
Отелло дружил с девочками; он набивал себе карманы углем и потихоньку дарил его «ангелам-хранителям». Если он не годился в доктора, то и торговать углем не имел никакой охоты. Худенький и печальный подросток стоял на пороге лавки, смотрел на небо или развлекался игрой в плевки: учился плевать все дальше, до стены противоположного дома. Отца он боялся и слушался его беспрекословно, как повинуются тирану, стараясь угодить повелителю и попасть к нему в милость. Но угольная лавка ему опротивела. В восемнадцать лет он стал подумывать, что после смерти отца надо все продать и отправиться путешествовать. Это был робкий, нелюдимый, раздражительный юноша с рассеянным взглядом и вечно недовольным видом. Но он остался другом «ангелов-хранителей». Когда Милена обручилась, Отелло сделал ей подарок. Клара советовалась с ним, прежде чем сказать «да» Бруно. На Аурору он поглядывал иначе: она казалась ему вызывающей, смущала его своей высокой грудью и глазами, которые «так тебя насквозь и пронизывают». Но это все-таки была все та же Аурора, которую он знал с детских лет, — веселая, живая, вечно с песней на устах, и Отелло в конце концов влюбился в нее. Однако он все не решался объясниться: отец никогда бы не позволил ему жениться на дочери мусорщика.
Узнав, что старый Нези соблазнил Аурору, Отелло был потрясен больше, чем его мать и Луиза. В тот день, когда Луиза устроила «сцену» и кричала на всю улицу, так что все жители виа дель Корно высунулись из окон, Отелло ездил получать партию угля. Вечером Нези-отец пришел к нему в комнату и сказал:
— Слыхал? Ну что ж, такие истории случаются с теми, кто штаны носит! К тому же девочка мне нравится. Не моя вина, что твоя мать состарилась раньше меня. — И он спросил: — Согласен?
— Нет, не согласен, — ответил Отелло.
Нези не стал слушать дальше; он дал сыну пощечину и заорал:
— Я, Эджисто Нези, хозяин в своем доме! А тебе, щенку, дозволяется говорить «нет», только когда я разрешу! Я пришел поговорить с тобой, как с мужчиной, но вижу, что ты еще мальчишка, привыкший перечить родителям… Ну-ка, послушаем теперь твое мнение.
— Ты — Нези и знаешь, что делаешь, — смиренно сказал Отелло, словно разговор внезапно перестал интересовать его. Про себя он подумал: «Завтра я убегу! Уйду с углежогами в Апеннины».
Но он остался дома, и больше они с отцом об Ауроре никогда не говорили. Старик Нези солгал своей любовнице, для того чтобы она почувствовала себя еще более одинокой.
В тот вечер, когда на Нези свалился мешок с углем, нога у него распухла, и ему пришлось лечь. Он сказал Отелло:
— Я не могу двинуться. Аурора без гроша. Снеси ей двадцать пять лир.
— Почему ты не пошлешь подручного?
— Я, Нези, о своих делах никому не докладываю. Сейчас же иди, куда посылаю.
После неприязненного чувства, охватившего Отелло в первую минуту, он даже ощутил удовольствие оттого, что будет полезен Ауроре. «Живо, туда и обратно, — сказал ему отец, — я замечу время».
«Он ревнует, — думал Отелло по дороге. — Ко мне ревнует!» И нелюбовь к отцу (это еще не было ненавистью) приняла в его душе оттенок презрения. Сердце у Отелло билось так сильно, что он слышал его удары. Он не хотел признаться себе в том, что уже забыл об отце и думает лишь об Ауроре. Это Аурора стучалась в его сердце.
На следующий день отец снова дал Отелло двадцать пять лир.
— Сходи туда, — сказал он. — Я все еще не могу двинуться. — Затем он добавил: — Все вы меня клянете. А сколько мне стоит «вторая семья»? Всего двадцать пять лир! Да еще всегда сдача остается.
Несмотря на компрессы, нога у Нези еще больше распухла, от щиколотки до колена.
— Я пошлю подручного, — сказал Отелло.
— Посылай кого хочешь, — завопил Нези. — Кругом одни мошенники — и ты первый! Мучаюсь, как в аду!
— Мало еще тебе, греховодник! Мало! — крикнула больная жена, лежавшая в постели за стеной.
Но и во второй вечер Отелло сам отнес деньги. Он позвонил, Аурора отворила дверь и сказала:
— Я ждала тебя. Сегодня уж ты от меня не убежишь! Войди.
Она взяла его за руку и заперла дверь.
— Садись. Будь как дома.
Она прикусила губу. Ей хотелось быть любезной, а, наверно, она с первых же слов обидела Отелло.
— — Ребенок спит, — продолжала она. — Пойдем в гостиную.
(«Если Отелло придет, я должна поговорить с ним», — рассуждала Аурора сама с собой. Ребенок спал, насосавшись, как обычно по вечерам, макового отвара.)
Аурора усадила гостя в кресло с подлокотниками, покрытыми кружевными салфетками, и сама присела на краешек дивана. Перед приходом Отелло она привела себя в порядок, причесалась, как обычно по вечерам, — нет, тщательнее обычного. Окно гостиной приходилось на уровне уличного фонаря, и в комнате было двойное освещение. Сердце у Отелло колотилось, трудно было дышать, в горле пересохло, он не находил слов, внутри как будто все горело, и в висках стучало. Такое напряжение он испытал только однажды в жизни, когда принимал участие в состязании в беге без предварительной тренировки. Ему вспомнилось, как он бежал по аллеям с номером на груди, а публика осыпала его шутками, потому что он намного отстал от всех. «Нажми — и будешь первым», — кричали ему. А ему казалось, что у него вот-вот разорвется сердце и он упадет мертвым, но все-таки он продолжал бежать…
— Ну, так как ты меня находишь?
Отелло вздрогнул от неожиданности. Прошло лишь мгновение, а ему показалось, что миновало уже много лет с тех пор, как он принес Ауроре двадцать пять лир. Он посмотрен ей в лицо. Накануне он избегал ее взгляда, желая показать ей свою неприязнь. Сейчас у него было такое чувство, словно он наконец оборвал ленточку финиша и отдыхает, сидя на тротуаре. Дышать стало легче.
Так это Аурора? Она больше не причесывается на косой пробор, не носит длинных локонов. Волосы коротко острижены — до половины уха, — словно у девчонки, только что побывавшей у парикмахера. Взгляд как будто потускнел, стал равнодушным. А прежде — горящие глаза словно вбирали в себя все, на что смотрели. И все-таки это прежняя Аурора. Она пополнела, весь ее облик стал более спокойным, более мягким. Более женственным.
Ты меня боишься? — спрашивает она. Отелло уже в состоянии был улыбнуться.
— Право, у тебя какой-то испуганный вид, — добавляет Аурора.
— Ну что ты! Это твое воображение.
— Я затащила тебя, чтобы поговорить. Удели мне пять минут.
— Если это тебе доставит удовольствие!
— Не знаю, с чего начать… Впрочем, достаточно и того, что я здесь, в этом доме… Но прежде всего мне хотелось бы знать, ненавидишь ты меня или презираешь, или… Это правда, что ты не хотел посмотреть на ребенка?
— Раз уж я пришел, то с удовольствием погляжу на него.
— Пойдем… Нет, сначала поговорим. Я теперь стала… Хорошим словом меня не назовешь, это ясно. Но ты когда-нибудь думал о моем положении?
— Ты считаешь, что необходимо говорить об этом?
— Да! До остальных людей мне дела нет, но мне важно, как ты обо мне думаешь. Конечно, ты имеешь право ненавидеть меня.
— Мне кажется, дело зашло очень далеко… Теперь уж не вернешь…
— Да, теперь уж не вернешь! (Боже, как он похож на отца!)
— И поэтому…
— Что — и поэтому? (Вылитый отец! Даже нос так же морщит!)
— Теперь уж ни ты, ни я не можем изменить положение. (Какие у нее белые руки! Никогда раньше они не ныли такими белыми! Видно, этой зимой она не бегает по холоду без перчаток. Первый раз в жизни!)
— Сам понимаешь, у меня ведь теперь ребенок. (Нези, наверно, был такой же в молодости.)
— Конечно, я понимаю. (Неужели ей не холодно с расстегнутым воротом? Может быть, она кормила, когда и пришел?)
— Так, значит, это неправда, что ты меня ненавидишь? (Скажи, Отелло, что это неправда! Скажи!)
— Нет. Я тебя нисколько не виню. (Почему она не застегнется? Сейчас я встану и попрощаюсь.)
— Вот увидишь — скоро я все улажу.
— Что ты хочешь сделать?
— Уж я знаю, что! (Отелло! Отелло!)
— Объясни! (Что она хочет сделать? Покончить с собой?)
— Придет время — узнаешь. (Отелло!)
— Мне пора. (С тобой рядом Аурора, Отелло, — Аурора!)
— Уже? Так быстро? (Нет, нет останься!)
— Аурора!
— Да, да, Отелло! Любовь моя! — шепнула она, когда Отелло сжал ее в объятиях.
В третий и в четвертый вечер деньги Ауроре отнес подручный. Он рассказал об этом сапожнику Стадерини:
— Нези дает своей любовнице двадцать пять лир в день! А я работаю с утра до ночи и получаю семь лир. Да еще хозяин с таким видом платит мне деньги, словно милость дает!
Стадерини положил ботинок и дратву на столик, перешел через улицу и рассказал новость Мачисте. Вреда от этого немного: Мачисте умеет держать язык за зубами. Он ответил; «Гм-гм» — и снова повернулся к мехам. Тогда Стадерини ушел из кузницы и по дороге встретил Нанни, который, как обычно, шел к нему, чтобы поболтать и погреться у жаровни. Нанни все рассказал Элизе, своей сожительнице, а Элиза передала жильцам из гостиницы «Червиа». Явилась домой Фидальма Стадерини, замерзшая, закутанная в шаль и с грелкой в руках; сапожник рассказал новость жене, и Фидальма отправилась сообщить ее Клоринде, мачехе Бьянки, а та поделилась вестью со своим мужем Ривуаром. Ривуар, который в этот вечер решил постричься, передал известие парикмахеру Оресте. Так от сапожника до парикмахера не осталось на улице ни одного человека, который не услышал бы новости! Синьоре об этом рассказала Джезуина, почерпнув сведения из первоначального источника: подручный принес мерку угля и побеседовал с Джезуиной в сторонке, чтобы не услышала Луиза.
— Аурора стоит и побольше, — заметила Синьора. И в звуке ее голоса, вернее в ее интонации — ибо голос Синьоры больше не может передавать оттенков звука, — слышалась злоба обманутой любви.
Леонтине, матери Клары, рассказала обо всем Клоринда в присутствии маленькой Аделе. И, встретив в булочной Музетту, девочка сказала ей: «Нези дает двадцать пять лир в день твоей сестре. Почему Аурора тебе никогда ничего не подарит?»
Вечером, уписывая за столом свою долю хлеба и шпината, Музетта сказала:
— Аурора настоящая скупердяйка! Куда она девает двадцать пять лир в день? Хоть бы подарила мне и Джордано баночку варенья!
Так известие пришло в дом Чекки. Мать хлопнула Музетту по губам; однако попозже, перед полицейским обходом, который зимой совершается на несколько часов раньше, чем летом, Луиза сказала мужу:
— Аурора привыкает к достатку. А что, если в один прекрасный день Нези ее бросит? Он вполне способен это сделать.
— Не напоминай ты мне, ради бога, обо всем этом, — ответил мусорщик. — Такой проклятой жизни она не заслужила!
А Нези страдал, лежа в постели. Он не желал никого видеть, кроме доктора и старой глухой служанки, которая ставила ему компрессы. Молва, не дойдя до изголовья Нези, на какое-то время задержалась на полдороге, не завершив своего круга. Врач говорил, что болезнь идет своим чередом, но она причиняла Нези «такие боли, что можно рассудка лишиться», и надолго приковала его к постели.
Подручный принес деньги Ауроре и на четвертый и на пятый день. Поджидая посланца, она стояла у окна и дрожала от холода. Увидев приказчика, появлявшегося из тьмы в светлом круге от фонаря, она закрывала окно и шла отпирать дверь.
На шестой вечер она сказала:
— Передай синьору Нези, что завтра утром я навещу его.
При этих словах парень весь съежился, как будто его хватили палкой.
— Обязательно передам! — сказал он весело. Обратно он бежал бегом, чтобы поскорее сообщить новость. Прежде чем подняться к Нези, он просунул нос в дверь тесной каморки Стадерини:
— Завтра семейный праздник! Красотка придет в гости!
За несколько часов новость облетела всю улицу. Но на этот раз Музетта не встретилась с Аделе, и семейство Чекки не разделяло треволнений улицы, которая с нетерпением ждала потрясающего события.
Нези позвал сына и сказал ему:
— Если ты еще хоть сколько-нибудь меня любишь, избавь меня от этого скандала. В конце концов здесь замешано и твое доброе имя. Беги к этой несчастной, скажи ей, что если завтра она заявится на нашу улицу, то уж навсегда тут и останется! Пусть тогда живет у родителей! Ребенка я отдам кормилице, а сама Аурора для меня будет все равно что мертвая!
— Напиши ей записку, а малый отнесет, — сказал Отелло.
— Какого черта! — заорал старик. — Она же упрямая! Сам сходи и постарайся ее уговорить.
Отелло отправился. Аурора открыла дверь и кинулась к нему на шею.
— Видишь, я заставила тебя вернуться! — сказала она. Прошло две недели, Нези выздоровел и снова был в состоянии каждый вечер навещать свою вторую семью.
По утрам, когда он просыпался, сына теперь никогда не было дома. Прежде чем уйти, Отелло все же успевал отпереть лавку и подмести у входа.
В апреле Аурора сообщила Нези, что она снова беременна. Нези закатил ей две оплеухи.
— Мерзавка! — орал он. — Но на этот раз (тут он грубо выругался) ты от него избавишься.
Аурора от аборта отказалась.
— Лучше расстанемся. Как-нибудь я и без тебя проживу.
Нези прибегал то к ругани, то к уговорам, то к побоям, то к ласкам. Потянулись тревожные для него дни; он сидел в темной лавке, весь перемазанный углем, черный, и на душе у него было так же черно. Но однажды вечером, когда он уж и не знал, какое средство употребить, чтобы убедить любовницу, Аурора первая сказала:
— Я подумала хорошенько и вижу, что ты прав!
Это стоило Нези двести лир и сошло гладко; у Ауроры даже температура не повысилась.
И теперь, направляясь к Синьоре, Нези думал, что она пронюхала об этом деле: либо Аурора рассказала матери, либо та женщина, к услугам которой прибегли (старухи все друг друга знают), сама насплетничала Синьоре.
Но дело— то, оказывается, обстояло куда хуже. На кого опереться, чтобы сдержать тот поток вымогательств, который угрожал захлестнуть Нези? Пятьдесят тысяч! С ума они сошли! Не дай бог уступить в первый же раз -тогда его обдерут как липку. Ничего не скажешь, Джулио отдал в хорошие руки охрану интересов своей шайки, думал Нези.
На следующий день с утра Нези снова отправился к Синьоре. Он скорчил кислую мину и заявил, что согласен заплатить, но просит неделю отсрочки, чтобы собрать требуемую сумму. Синьора согласилась на отсрочку при условии, что Нези выдаст ей векселя. И Нези дал ей векселя. Правда, он был уверен, что через неделю выручит их обратно, не заплатив ни гроша. Но, как коммерсант, он знал, что значит подписывать векселя. Поэтому, прежде чем вручить их Синьоре, он сделал последнюю попытку добиться отсрочки на честное слово, но старуха оказалась непоколебимой. Она показала ему уже написанный ею донос в полицию. Несомненно, она его пошлет: такие мерзавки готовы голышом на снегу плясать, лишь бы оказать услугу полиции! За ними всегда водятся, если не в настоящем, так в недавнем прошлом, грехи, за которые они стараются заслужить прощение. Погоди, старая шлюха, ты еще попляшешь под мою дудку, Нези тоже умеет держать слово, не хуже Синьоры. Может быть, Синьора совершила серьезную ошибку, согласившись на отсрочку, даже получив за это векселя?
Может быть.
Глава пятая
— Говорит, что ты шлюха.
— Он не так уж не прав, — сказала она и закусила губу, боясь расплакаться при Нези.
Она надеялась, что после рождения ребенка Отелло придет хотя бы из любопытства. «Ведь это все-таки ез брат!»
— Ты не звал Отелло посмотреть на ребенка, — спросила она любовника. — Что он сказал?
— Сказал, что шлюхины дети его не интересуют.
«Неужели он так сказал? Нет, нет, не может быть! Отелло не должен был говорить так», — подумала Аурора.
Когда Отелло был еще мальчиком, мать решила, что он станет врачом, но отец требовал, чтобы он торговал углем и унаследовал дело Нези. Мать хотела отдать Отелло в лицей, а отец — в коммерческое училище. Впрочем, мальчик учился лениво, и когда он окончил три класса гимназии, отец забрал его в лавку, сказав жене: «Можешь чваниться, сколько тебе угодно, я, Нези, плачу за все. Но делами занимаюсь я! И сын для меня тоже коммерческое дело!»
Отелло дружил с девочками; он набивал себе карманы углем и потихоньку дарил его «ангелам-хранителям». Если он не годился в доктора, то и торговать углем не имел никакой охоты. Худенький и печальный подросток стоял на пороге лавки, смотрел на небо или развлекался игрой в плевки: учился плевать все дальше, до стены противоположного дома. Отца он боялся и слушался его беспрекословно, как повинуются тирану, стараясь угодить повелителю и попасть к нему в милость. Но угольная лавка ему опротивела. В восемнадцать лет он стал подумывать, что после смерти отца надо все продать и отправиться путешествовать. Это был робкий, нелюдимый, раздражительный юноша с рассеянным взглядом и вечно недовольным видом. Но он остался другом «ангелов-хранителей». Когда Милена обручилась, Отелло сделал ей подарок. Клара советовалась с ним, прежде чем сказать «да» Бруно. На Аурору он поглядывал иначе: она казалась ему вызывающей, смущала его своей высокой грудью и глазами, которые «так тебя насквозь и пронизывают». Но это все-таки была все та же Аурора, которую он знал с детских лет, — веселая, живая, вечно с песней на устах, и Отелло в конце концов влюбился в нее. Однако он все не решался объясниться: отец никогда бы не позволил ему жениться на дочери мусорщика.
Узнав, что старый Нези соблазнил Аурору, Отелло был потрясен больше, чем его мать и Луиза. В тот день, когда Луиза устроила «сцену» и кричала на всю улицу, так что все жители виа дель Корно высунулись из окон, Отелло ездил получать партию угля. Вечером Нези-отец пришел к нему в комнату и сказал:
— Слыхал? Ну что ж, такие истории случаются с теми, кто штаны носит! К тому же девочка мне нравится. Не моя вина, что твоя мать состарилась раньше меня. — И он спросил: — Согласен?
— Нет, не согласен, — ответил Отелло.
Нези не стал слушать дальше; он дал сыну пощечину и заорал:
— Я, Эджисто Нези, хозяин в своем доме! А тебе, щенку, дозволяется говорить «нет», только когда я разрешу! Я пришел поговорить с тобой, как с мужчиной, но вижу, что ты еще мальчишка, привыкший перечить родителям… Ну-ка, послушаем теперь твое мнение.
— Ты — Нези и знаешь, что делаешь, — смиренно сказал Отелло, словно разговор внезапно перестал интересовать его. Про себя он подумал: «Завтра я убегу! Уйду с углежогами в Апеннины».
Но он остался дома, и больше они с отцом об Ауроре никогда не говорили. Старик Нези солгал своей любовнице, для того чтобы она почувствовала себя еще более одинокой.
В тот вечер, когда на Нези свалился мешок с углем, нога у него распухла, и ему пришлось лечь. Он сказал Отелло:
— Я не могу двинуться. Аурора без гроша. Снеси ей двадцать пять лир.
— Почему ты не пошлешь подручного?
— Я, Нези, о своих делах никому не докладываю. Сейчас же иди, куда посылаю.
После неприязненного чувства, охватившего Отелло в первую минуту, он даже ощутил удовольствие оттого, что будет полезен Ауроре. «Живо, туда и обратно, — сказал ему отец, — я замечу время».
«Он ревнует, — думал Отелло по дороге. — Ко мне ревнует!» И нелюбовь к отцу (это еще не было ненавистью) приняла в его душе оттенок презрения. Сердце у Отелло билось так сильно, что он слышал его удары. Он не хотел признаться себе в том, что уже забыл об отце и думает лишь об Ауроре. Это Аурора стучалась в его сердце.
На следующий день отец снова дал Отелло двадцать пять лир.
— Сходи туда, — сказал он. — Я все еще не могу двинуться. — Затем он добавил: — Все вы меня клянете. А сколько мне стоит «вторая семья»? Всего двадцать пять лир! Да еще всегда сдача остается.
Несмотря на компрессы, нога у Нези еще больше распухла, от щиколотки до колена.
— Я пошлю подручного, — сказал Отелло.
— Посылай кого хочешь, — завопил Нези. — Кругом одни мошенники — и ты первый! Мучаюсь, как в аду!
— Мало еще тебе, греховодник! Мало! — крикнула больная жена, лежавшая в постели за стеной.
Но и во второй вечер Отелло сам отнес деньги. Он позвонил, Аурора отворила дверь и сказала:
— Я ждала тебя. Сегодня уж ты от меня не убежишь! Войди.
Она взяла его за руку и заперла дверь.
— Садись. Будь как дома.
Она прикусила губу. Ей хотелось быть любезной, а, наверно, она с первых же слов обидела Отелло.
— — Ребенок спит, — продолжала она. — Пойдем в гостиную.
(«Если Отелло придет, я должна поговорить с ним», — рассуждала Аурора сама с собой. Ребенок спал, насосавшись, как обычно по вечерам, макового отвара.)
Аурора усадила гостя в кресло с подлокотниками, покрытыми кружевными салфетками, и сама присела на краешек дивана. Перед приходом Отелло она привела себя в порядок, причесалась, как обычно по вечерам, — нет, тщательнее обычного. Окно гостиной приходилось на уровне уличного фонаря, и в комнате было двойное освещение. Сердце у Отелло колотилось, трудно было дышать, в горле пересохло, он не находил слов, внутри как будто все горело, и в висках стучало. Такое напряжение он испытал только однажды в жизни, когда принимал участие в состязании в беге без предварительной тренировки. Ему вспомнилось, как он бежал по аллеям с номером на груди, а публика осыпала его шутками, потому что он намного отстал от всех. «Нажми — и будешь первым», — кричали ему. А ему казалось, что у него вот-вот разорвется сердце и он упадет мертвым, но все-таки он продолжал бежать…
— Ну, так как ты меня находишь?
Отелло вздрогнул от неожиданности. Прошло лишь мгновение, а ему показалось, что миновало уже много лет с тех пор, как он принес Ауроре двадцать пять лир. Он посмотрен ей в лицо. Накануне он избегал ее взгляда, желая показать ей свою неприязнь. Сейчас у него было такое чувство, словно он наконец оборвал ленточку финиша и отдыхает, сидя на тротуаре. Дышать стало легче.
Так это Аурора? Она больше не причесывается на косой пробор, не носит длинных локонов. Волосы коротко острижены — до половины уха, — словно у девчонки, только что побывавшей у парикмахера. Взгляд как будто потускнел, стал равнодушным. А прежде — горящие глаза словно вбирали в себя все, на что смотрели. И все-таки это прежняя Аурора. Она пополнела, весь ее облик стал более спокойным, более мягким. Более женственным.
Ты меня боишься? — спрашивает она. Отелло уже в состоянии был улыбнуться.
— Право, у тебя какой-то испуганный вид, — добавляет Аурора.
— Ну что ты! Это твое воображение.
— Я затащила тебя, чтобы поговорить. Удели мне пять минут.
— Если это тебе доставит удовольствие!
— Не знаю, с чего начать… Впрочем, достаточно и того, что я здесь, в этом доме… Но прежде всего мне хотелось бы знать, ненавидишь ты меня или презираешь, или… Это правда, что ты не хотел посмотреть на ребенка?
— Раз уж я пришел, то с удовольствием погляжу на него.
— Пойдем… Нет, сначала поговорим. Я теперь стала… Хорошим словом меня не назовешь, это ясно. Но ты когда-нибудь думал о моем положении?
— Ты считаешь, что необходимо говорить об этом?
— Да! До остальных людей мне дела нет, но мне важно, как ты обо мне думаешь. Конечно, ты имеешь право ненавидеть меня.
— Мне кажется, дело зашло очень далеко… Теперь уж не вернешь…
— Да, теперь уж не вернешь! (Боже, как он похож на отца!)
— И поэтому…
— Что — и поэтому? (Вылитый отец! Даже нос так же морщит!)
— Теперь уж ни ты, ни я не можем изменить положение. (Какие у нее белые руки! Никогда раньше они не ныли такими белыми! Видно, этой зимой она не бегает по холоду без перчаток. Первый раз в жизни!)
— Сам понимаешь, у меня ведь теперь ребенок. (Нези, наверно, был такой же в молодости.)
— Конечно, я понимаю. (Неужели ей не холодно с расстегнутым воротом? Может быть, она кормила, когда и пришел?)
— Так, значит, это неправда, что ты меня ненавидишь? (Скажи, Отелло, что это неправда! Скажи!)
— Нет. Я тебя нисколько не виню. (Почему она не застегнется? Сейчас я встану и попрощаюсь.)
— Вот увидишь — скоро я все улажу.
— Что ты хочешь сделать?
— Уж я знаю, что! (Отелло! Отелло!)
— Объясни! (Что она хочет сделать? Покончить с собой?)
— Придет время — узнаешь. (Отелло!)
— Мне пора. (С тобой рядом Аурора, Отелло, — Аурора!)
— Уже? Так быстро? (Нет, нет останься!)
— Аурора!
— Да, да, Отелло! Любовь моя! — шепнула она, когда Отелло сжал ее в объятиях.
В третий и в четвертый вечер деньги Ауроре отнес подручный. Он рассказал об этом сапожнику Стадерини:
— Нези дает своей любовнице двадцать пять лир в день! А я работаю с утра до ночи и получаю семь лир. Да еще хозяин с таким видом платит мне деньги, словно милость дает!
Стадерини положил ботинок и дратву на столик, перешел через улицу и рассказал новость Мачисте. Вреда от этого немного: Мачисте умеет держать язык за зубами. Он ответил; «Гм-гм» — и снова повернулся к мехам. Тогда Стадерини ушел из кузницы и по дороге встретил Нанни, который, как обычно, шел к нему, чтобы поболтать и погреться у жаровни. Нанни все рассказал Элизе, своей сожительнице, а Элиза передала жильцам из гостиницы «Червиа». Явилась домой Фидальма Стадерини, замерзшая, закутанная в шаль и с грелкой в руках; сапожник рассказал новость жене, и Фидальма отправилась сообщить ее Клоринде, мачехе Бьянки, а та поделилась вестью со своим мужем Ривуаром. Ривуар, который в этот вечер решил постричься, передал известие парикмахеру Оресте. Так от сапожника до парикмахера не осталось на улице ни одного человека, который не услышал бы новости! Синьоре об этом рассказала Джезуина, почерпнув сведения из первоначального источника: подручный принес мерку угля и побеседовал с Джезуиной в сторонке, чтобы не услышала Луиза.
— Аурора стоит и побольше, — заметила Синьора. И в звуке ее голоса, вернее в ее интонации — ибо голос Синьоры больше не может передавать оттенков звука, — слышалась злоба обманутой любви.
Леонтине, матери Клары, рассказала обо всем Клоринда в присутствии маленькой Аделе. И, встретив в булочной Музетту, девочка сказала ей: «Нези дает двадцать пять лир в день твоей сестре. Почему Аурора тебе никогда ничего не подарит?»
Вечером, уписывая за столом свою долю хлеба и шпината, Музетта сказала:
— Аурора настоящая скупердяйка! Куда она девает двадцать пять лир в день? Хоть бы подарила мне и Джордано баночку варенья!
Так известие пришло в дом Чекки. Мать хлопнула Музетту по губам; однако попозже, перед полицейским обходом, который зимой совершается на несколько часов раньше, чем летом, Луиза сказала мужу:
— Аурора привыкает к достатку. А что, если в один прекрасный день Нези ее бросит? Он вполне способен это сделать.
— Не напоминай ты мне, ради бога, обо всем этом, — ответил мусорщик. — Такой проклятой жизни она не заслужила!
А Нези страдал, лежа в постели. Он не желал никого видеть, кроме доктора и старой глухой служанки, которая ставила ему компрессы. Молва, не дойдя до изголовья Нези, на какое-то время задержалась на полдороге, не завершив своего круга. Врач говорил, что болезнь идет своим чередом, но она причиняла Нези «такие боли, что можно рассудка лишиться», и надолго приковала его к постели.
Подручный принес деньги Ауроре и на четвертый и на пятый день. Поджидая посланца, она стояла у окна и дрожала от холода. Увидев приказчика, появлявшегося из тьмы в светлом круге от фонаря, она закрывала окно и шла отпирать дверь.
На шестой вечер она сказала:
— Передай синьору Нези, что завтра утром я навещу его.
При этих словах парень весь съежился, как будто его хватили палкой.
— Обязательно передам! — сказал он весело. Обратно он бежал бегом, чтобы поскорее сообщить новость. Прежде чем подняться к Нези, он просунул нос в дверь тесной каморки Стадерини:
— Завтра семейный праздник! Красотка придет в гости!
За несколько часов новость облетела всю улицу. Но на этот раз Музетта не встретилась с Аделе, и семейство Чекки не разделяло треволнений улицы, которая с нетерпением ждала потрясающего события.
Нези позвал сына и сказал ему:
— Если ты еще хоть сколько-нибудь меня любишь, избавь меня от этого скандала. В конце концов здесь замешано и твое доброе имя. Беги к этой несчастной, скажи ей, что если завтра она заявится на нашу улицу, то уж навсегда тут и останется! Пусть тогда живет у родителей! Ребенка я отдам кормилице, а сама Аурора для меня будет все равно что мертвая!
— Напиши ей записку, а малый отнесет, — сказал Отелло.
— Какого черта! — заорал старик. — Она же упрямая! Сам сходи и постарайся ее уговорить.
Отелло отправился. Аурора открыла дверь и кинулась к нему на шею.
— Видишь, я заставила тебя вернуться! — сказала она. Прошло две недели, Нези выздоровел и снова был в состоянии каждый вечер навещать свою вторую семью.
По утрам, когда он просыпался, сына теперь никогда не было дома. Прежде чем уйти, Отелло все же успевал отпереть лавку и подмести у входа.
В апреле Аурора сообщила Нези, что она снова беременна. Нези закатил ей две оплеухи.
— Мерзавка! — орал он. — Но на этот раз (тут он грубо выругался) ты от него избавишься.
Аурора от аборта отказалась.
— Лучше расстанемся. Как-нибудь я и без тебя проживу.
Нези прибегал то к ругани, то к уговорам, то к побоям, то к ласкам. Потянулись тревожные для него дни; он сидел в темной лавке, весь перемазанный углем, черный, и на душе у него было так же черно. Но однажды вечером, когда он уж и не знал, какое средство употребить, чтобы убедить любовницу, Аурора первая сказала:
— Я подумала хорошенько и вижу, что ты прав!
Это стоило Нези двести лир и сошло гладко; у Ауроры даже температура не повысилась.
И теперь, направляясь к Синьоре, Нези думал, что она пронюхала об этом деле: либо Аурора рассказала матери, либо та женщина, к услугам которой прибегли (старухи все друг друга знают), сама насплетничала Синьоре.
Но дело— то, оказывается, обстояло куда хуже. На кого опереться, чтобы сдержать тот поток вымогательств, который угрожал захлестнуть Нези? Пятьдесят тысяч! С ума они сошли! Не дай бог уступить в первый же раз -тогда его обдерут как липку. Ничего не скажешь, Джулио отдал в хорошие руки охрану интересов своей шайки, думал Нези.
На следующий день с утра Нези снова отправился к Синьоре. Он скорчил кислую мину и заявил, что согласен заплатить, но просит неделю отсрочки, чтобы собрать требуемую сумму. Синьора согласилась на отсрочку при условии, что Нези выдаст ей векселя. И Нези дал ей векселя. Правда, он был уверен, что через неделю выручит их обратно, не заплатив ни гроша. Но, как коммерсант, он знал, что значит подписывать векселя. Поэтому, прежде чем вручить их Синьоре, он сделал последнюю попытку добиться отсрочки на честное слово, но старуха оказалась непоколебимой. Она показала ему уже написанный ею донос в полицию. Несомненно, она его пошлет: такие мерзавки готовы голышом на снегу плясать, лишь бы оказать услугу полиции! За ними всегда водятся, если не в настоящем, так в недавнем прошлом, грехи, за которые они стараются заслужить прощение. Погоди, старая шлюха, ты еще попляшешь под мою дудку, Нези тоже умеет держать слово, не хуже Синьоры. Может быть, Синьора совершила серьезную ошибку, согласившись на отсрочку, даже получив за это векселя?
Может быть.
Глава пятая
Умер свекор Ми лены. Об этом стало известно всему кварталу. В газете «Нацьоне» было напечатано сообщение о его смерти. Милена появилась на виа дель Корне в трауре. Нанни съехидничал: «Недолго пришлось ждать наследства». Но никто не поддержал его, даже Стадерини. Милена пришла навестить свою мать. Она побледнела, и ее кроткие глаза казались еще больше и еще яснее. Черное платье подчеркивало ее бледность и оттеняло белокурые волосы. Она была красива и печальна. «Похожа на послушницу», — сказала Фидальма, жена сапожника.
Коррадо оторвался от своей работы. Он отпустил ногу лошади и, прежде чем поздороваться с Миленой, вытер руку о кожаный фартук.
— Маргарита рада будет увидеть тебя, — сказал он.
Милена попятилась: конь вдруг встал на дыбы. Он повернул к Милене свою морду и заржал. Конь был вороной с белыми пежинками на крупе. Милена улыбнулась, глядя на него. Но сразу же прогнала улыбку. Она боялась оскорбить память покойного.
Милене казалось, что она недостаточно опечалена. Свекор любил ее. Когда она была еще девочкой, он, перегнувшись через прилавок, гладил ее по головке и говорил: «Если ты останешься такой же хорошенькой, я женю на тебе Альфредо». А когда она и Альфредо обручились, старик сказал: «Вы поймали меня на слове». И расцеловал ее в обе щеки, тут же в лавке, битком набитой покупателями.
Милена его тоже любила, но не так сильно, как ей хотелось бы. «Я должна относился к нему, как к своему отцу», — убеждала она себя. И все-таки по-прежнему называла его «синьор Кампольми» и стеснялась его.
Не прошло и двух месяцев как она вышла замуж, а старик уже пользовался каждым случаем, чтобы напомнить ей о «наследнике». «Ты вот все только краснеешь, — говорил он, — а я-то ведь стар, мне некогда ждать. Шепни о ребеночке ночью своему мужу». Такие речи вгоняли Милену в краску, и она убегала на кухню.
И вот теперь, когда он умер, Милена чувствовала себя неловко. Ведь она вспоминала о покойнике лишь с чувством почтения и робости. Но настоящего горя она не испытывала. И ей казалось, что этим она оскорбляет мужа. «У меня не сердце, а камень», — говорила она себе.
В вечер смерти свекра Милена была на кухне, когда Альфредо отпер входную дверь. Она сняла кастрюлю с плиты и собиралась поставить ее на стол. Альфредо вошел и сказал: «Папа скончался час тому назад». Милена внезапно ощутила страх, похожий на тот, который она испытывала в детстве, слыша чьи-то шаги на чердаке. Ей показалось, что кастрюля выскользнула у нее из рук. Альфредо рассеянно поцеловал ее и сел. Он сидел неподвижно, с зажженной сигаретой во рту, и пристально глядел в черную топку камина. Милена смотрела на мужа глазами, полными слез; ей все казалось, что она что-то выронила. Она очень удивилась, увидав, что кастрюля благополучно стоит на столе. Из кастрюли поднимался пар, и это ужаснуло Милену. Она расплакалась. Альфредо обнял ее. Милена плакала, сама не зная, почему плачет. Успокоившись, она разобралась в своих чувствах и решила, что у нее «не сердце, а камень». Ей было жаль свекра, но к чувству жалости примешивался страх.
Милена сидела на коленях у мужа. Альфредо был серьезен и печален, в глазах его светилась грусть. Она не могла ему ничего сказать, только крепко обняла и приникла лицом к его груди.
Альфредо был человек замкнутый и рассудительный. «Он меня раздражает», — говорила Бьянка. А Маргарита говорила: «Альфредо характером похож на Мачисте. Они немного суховаты, но оба очень добрые».
Милена знала, что и Бьянка и Маргарита не правы. То, что другим казалось самомнением, гордостью, высокомерием, было всего лишь маской. На самом деле Альфредо — человек мягкий и сердечный. Бьянка, Маргарита и все прочие знают Альфредо только по лавке, где он «соблюдает свои интересы», в отличие от отца, который отпускал товары в кредит даже тем, кто его не просил об этом. Альфредо часто говорил: «Такие покупатели пустят нас по миру». Поэтому на виа дель Корно его считали скупым и чванливым. Но вне лавки Альфредо готов был разбиться в лепешку, чтобы доставить Милене какое-нибудь удовольствие и увидеть, как она хлопает в ладоши от радости. «Ты — мой ангел-хранитель», — часто говорил он. Когда они вернулись из свадебного путешествия, Альфредо внес ее на руках в их квартирку в Курэ. «Здесь наш рай, — сказал он. — Окна выходят на луга. Видишь, вон там огород — он принадлежит нам. У тебя будет много работы — и по дому и в огороде. По вечерам я буду тебе помогать. Позабудь поскорее о виа дель Корно. Не думай ни о лавке, ни о барышах — это уж моя забота».
Каждый вечер Альфредо возвращался домой с каким-нибудь подарком: то купит коробку конфет, то — домашний халат. (Еще один! Розовый, с голубым поясом и прямыми плечами — — последняя модель!) И почти всегда он приносил цветы и что-нибудь вкусное. Милене очень нравилось, что Альфредо был с ней так нежен, скромен и почти по-детски застенчив. Это была настоящая любовь. Именно таким представляла она себе счастье.
Но счастье — как свеча на алтаре: молитва твоя еще не услышана, а свеча уже догорела. Счастье Милены длилось два месяца.
После смерти отца Альфредо совсем переменился. «Было вот так, а теперь вот как, — говорила Милена матери, протягивая руку и переворачивая ее затем ладонью вниз. Впрочем, она старалась оправдать мужа: — Ведь он теперь отвечает за лавку. Он даже домой приносит счета, возится с ними до поздней ночи и ворчит. Он говорит: „Мой отец был мягче воска. Как ты думаешь, что он после себя оставил? Придется нам слезы кулаками вытирать. Он открыл кредит всему району! Пропащие деньги! Сто восемнадцать лир должны Чекки, семьдесят Лукателли и так далее, и так далее…“
В таких случаях Альфредо хотелось, чтобы Милена была подле него.
Даже в их квартирке в Курэ этим летом было нестерпимо душно. Альфредо сидел за кухонным столом в трусах и майке. Из распахнутого настежь окна чуть-чуть тянуло прохладой. Вокруг лампы вились ночные бабочки.
Альфредо яростно хлопал себя руками по лицу, давя комаров, не дававших ему покоя.
Милена сидела в халате, с голубой сеткой на голове. Ее мучило то, что муж раздражен. Хотелось, чтобы он перестал сердиться, и, желая сделать ему приятное, она предложила Альфредо выпить вишневого морса, который целый день простоял на льду.
Альфредо сказал:
— Да выслушай меня наконец. Насколько я понимаю, тебя это тоже касается!
Милена молчала. Мысли и цифры мелькали в ее голове. Они всплывали и исчезали, как кусочки льда, таявшие в стакане морса. Глаза у нее слипались. Голос мужа заставил ее встрепенуться.
— Прости» что я накричал на тебя, — сказал Альфредо. — Меня расстроил список безнадежных долгов. Ты не сердись на меня» а радуйся, что все это меня беспокоит. Дело идет о нашем будущем.
Перед сном нужно было, как всегда, закрыть газ и вынести мусорное ведро. А в ванной свет погашен?
— Вот увидишь, все должники заплатят, — сказала Милена и поцеловала мужа в висок.
Милена спала крепким сном, каким спится женщине в восемнадцать лет. Ей снились траурные платья, неоплаченные счета и комары. Комната хорошо проветрилась: дверь и окна были распахнуты настежь. Светила луна. Достаточно было поцелуя, чтобы Милена проснулась. Это он, любимый! Как хорошо? Она сразу же успокоилась. Теперь можно сладко заснуть, подложив под щеку руку Альфредо. Милена прижимала ее к себе, как девочка прижимает куклу.
Но Альфредо снова разбудил ее. Чтобы видеть ее лицо, он зажег лампу на ночном столике.
— Тебе придется работать со мной в лавке, — сказал он. — Мы должны все наладить. Ты будешь стоять за кассой. Купим кассу-автомат. Так получится солиднее. А я буду работать за прилавком. Прекрасно обойдемся без приказчика. Покупателей с виа дель Корно мы потеряем, зато будут другие — с проспекта Тинтори и из пансионов на набережной Арно.
Милену одолевал сон. Она согласилась: «Ну да, конечно?» — и представила себя за кассой. Касса звенит: трин-трин-трин. Трин-трин, ты спишь, Милена?
— Родители воспитали тебя белоручкой, — про долежал Альфредо. — Совсем не похоже, что ты выросла на виа дель Корно. — Он погасил свет и продолжал свои наставления, не замечая, что жена уже заснула. — Ты же знаешь» что в жизни не только розы: у тебя перед глазами было столько примеров. Вспомни, как живет семья Клары! Вспомни, чем кончила Аурора! Я прошу тебя лишь об одном: помоги мне поставить дело в лавке как следует Это ведь в твоих интересах, не правда ли? В лавке ты бу дешъ хозяйкой. Старайся правильно давать сдачу. А если поначалу ты будешь делать это не очень быстро, не беспокойся — потом научишься!
— Да, да. Альфредо! Спокойной ночи.
Ты спишь? Трин-трин. Первые лучи восходящего солнца уже золотят на холмах кипарисы.
Июнь месяц. Занимается заря. На виа дель Корно все еще погружены в сон.
У фонаря над входом в гостиницу не хватает двух стекол.
Неподалеку от писсуара на стене — выцветший от времени лозунг: «Трудящиеся! Голосуйте за Бастаи!» Это написал дегтем Мачисте во время выборов 1921 года. Но почему Карлино не замазал его призыв известкой?
Теперь у петуха угольщика Нези есть все основания петь очень рано. Его пение доносится до курятника Маргариты и поднимает там целую бурю.
Бродячие коты расселись на ступеньках подъездов… Они не спускают глаз с решетчатых окон угольной лавки, из которых по ночам выглядывают крысы. Серая кошечка, лишившаяся этой ночью невинности, свернулась клубочком на пороге сапожной мастерской. Над дверью вывеска: «Здесь шьют обувь на заказ».
Коррадо оторвался от своей работы. Он отпустил ногу лошади и, прежде чем поздороваться с Миленой, вытер руку о кожаный фартук.
— Маргарита рада будет увидеть тебя, — сказал он.
Милена попятилась: конь вдруг встал на дыбы. Он повернул к Милене свою морду и заржал. Конь был вороной с белыми пежинками на крупе. Милена улыбнулась, глядя на него. Но сразу же прогнала улыбку. Она боялась оскорбить память покойного.
Милене казалось, что она недостаточно опечалена. Свекор любил ее. Когда она была еще девочкой, он, перегнувшись через прилавок, гладил ее по головке и говорил: «Если ты останешься такой же хорошенькой, я женю на тебе Альфредо». А когда она и Альфредо обручились, старик сказал: «Вы поймали меня на слове». И расцеловал ее в обе щеки, тут же в лавке, битком набитой покупателями.
Милена его тоже любила, но не так сильно, как ей хотелось бы. «Я должна относился к нему, как к своему отцу», — убеждала она себя. И все-таки по-прежнему называла его «синьор Кампольми» и стеснялась его.
Не прошло и двух месяцев как она вышла замуж, а старик уже пользовался каждым случаем, чтобы напомнить ей о «наследнике». «Ты вот все только краснеешь, — говорил он, — а я-то ведь стар, мне некогда ждать. Шепни о ребеночке ночью своему мужу». Такие речи вгоняли Милену в краску, и она убегала на кухню.
И вот теперь, когда он умер, Милена чувствовала себя неловко. Ведь она вспоминала о покойнике лишь с чувством почтения и робости. Но настоящего горя она не испытывала. И ей казалось, что этим она оскорбляет мужа. «У меня не сердце, а камень», — говорила она себе.
В вечер смерти свекра Милена была на кухне, когда Альфредо отпер входную дверь. Она сняла кастрюлю с плиты и собиралась поставить ее на стол. Альфредо вошел и сказал: «Папа скончался час тому назад». Милена внезапно ощутила страх, похожий на тот, который она испытывала в детстве, слыша чьи-то шаги на чердаке. Ей показалось, что кастрюля выскользнула у нее из рук. Альфредо рассеянно поцеловал ее и сел. Он сидел неподвижно, с зажженной сигаретой во рту, и пристально глядел в черную топку камина. Милена смотрела на мужа глазами, полными слез; ей все казалось, что она что-то выронила. Она очень удивилась, увидав, что кастрюля благополучно стоит на столе. Из кастрюли поднимался пар, и это ужаснуло Милену. Она расплакалась. Альфредо обнял ее. Милена плакала, сама не зная, почему плачет. Успокоившись, она разобралась в своих чувствах и решила, что у нее «не сердце, а камень». Ей было жаль свекра, но к чувству жалости примешивался страх.
Милена сидела на коленях у мужа. Альфредо был серьезен и печален, в глазах его светилась грусть. Она не могла ему ничего сказать, только крепко обняла и приникла лицом к его груди.
Альфредо был человек замкнутый и рассудительный. «Он меня раздражает», — говорила Бьянка. А Маргарита говорила: «Альфредо характером похож на Мачисте. Они немного суховаты, но оба очень добрые».
Милена знала, что и Бьянка и Маргарита не правы. То, что другим казалось самомнением, гордостью, высокомерием, было всего лишь маской. На самом деле Альфредо — человек мягкий и сердечный. Бьянка, Маргарита и все прочие знают Альфредо только по лавке, где он «соблюдает свои интересы», в отличие от отца, который отпускал товары в кредит даже тем, кто его не просил об этом. Альфредо часто говорил: «Такие покупатели пустят нас по миру». Поэтому на виа дель Корно его считали скупым и чванливым. Но вне лавки Альфредо готов был разбиться в лепешку, чтобы доставить Милене какое-нибудь удовольствие и увидеть, как она хлопает в ладоши от радости. «Ты — мой ангел-хранитель», — часто говорил он. Когда они вернулись из свадебного путешествия, Альфредо внес ее на руках в их квартирку в Курэ. «Здесь наш рай, — сказал он. — Окна выходят на луга. Видишь, вон там огород — он принадлежит нам. У тебя будет много работы — и по дому и в огороде. По вечерам я буду тебе помогать. Позабудь поскорее о виа дель Корно. Не думай ни о лавке, ни о барышах — это уж моя забота».
Каждый вечер Альфредо возвращался домой с каким-нибудь подарком: то купит коробку конфет, то — домашний халат. (Еще один! Розовый, с голубым поясом и прямыми плечами — — последняя модель!) И почти всегда он приносил цветы и что-нибудь вкусное. Милене очень нравилось, что Альфредо был с ней так нежен, скромен и почти по-детски застенчив. Это была настоящая любовь. Именно таким представляла она себе счастье.
Но счастье — как свеча на алтаре: молитва твоя еще не услышана, а свеча уже догорела. Счастье Милены длилось два месяца.
После смерти отца Альфредо совсем переменился. «Было вот так, а теперь вот как, — говорила Милена матери, протягивая руку и переворачивая ее затем ладонью вниз. Впрочем, она старалась оправдать мужа: — Ведь он теперь отвечает за лавку. Он даже домой приносит счета, возится с ними до поздней ночи и ворчит. Он говорит: „Мой отец был мягче воска. Как ты думаешь, что он после себя оставил? Придется нам слезы кулаками вытирать. Он открыл кредит всему району! Пропащие деньги! Сто восемнадцать лир должны Чекки, семьдесят Лукателли и так далее, и так далее…“
В таких случаях Альфредо хотелось, чтобы Милена была подле него.
Даже в их квартирке в Курэ этим летом было нестерпимо душно. Альфредо сидел за кухонным столом в трусах и майке. Из распахнутого настежь окна чуть-чуть тянуло прохладой. Вокруг лампы вились ночные бабочки.
Альфредо яростно хлопал себя руками по лицу, давя комаров, не дававших ему покоя.
Милена сидела в халате, с голубой сеткой на голове. Ее мучило то, что муж раздражен. Хотелось, чтобы он перестал сердиться, и, желая сделать ему приятное, она предложила Альфредо выпить вишневого морса, который целый день простоял на льду.
Альфредо сказал:
— Да выслушай меня наконец. Насколько я понимаю, тебя это тоже касается!
Милена молчала. Мысли и цифры мелькали в ее голове. Они всплывали и исчезали, как кусочки льда, таявшие в стакане морса. Глаза у нее слипались. Голос мужа заставил ее встрепенуться.
— Прости» что я накричал на тебя, — сказал Альфредо. — Меня расстроил список безнадежных долгов. Ты не сердись на меня» а радуйся, что все это меня беспокоит. Дело идет о нашем будущем.
Перед сном нужно было, как всегда, закрыть газ и вынести мусорное ведро. А в ванной свет погашен?
— Вот увидишь, все должники заплатят, — сказала Милена и поцеловала мужа в висок.
Милена спала крепким сном, каким спится женщине в восемнадцать лет. Ей снились траурные платья, неоплаченные счета и комары. Комната хорошо проветрилась: дверь и окна были распахнуты настежь. Светила луна. Достаточно было поцелуя, чтобы Милена проснулась. Это он, любимый! Как хорошо? Она сразу же успокоилась. Теперь можно сладко заснуть, подложив под щеку руку Альфредо. Милена прижимала ее к себе, как девочка прижимает куклу.
Но Альфредо снова разбудил ее. Чтобы видеть ее лицо, он зажег лампу на ночном столике.
— Тебе придется работать со мной в лавке, — сказал он. — Мы должны все наладить. Ты будешь стоять за кассой. Купим кассу-автомат. Так получится солиднее. А я буду работать за прилавком. Прекрасно обойдемся без приказчика. Покупателей с виа дель Корно мы потеряем, зато будут другие — с проспекта Тинтори и из пансионов на набережной Арно.
Милену одолевал сон. Она согласилась: «Ну да, конечно?» — и представила себя за кассой. Касса звенит: трин-трин-трин. Трин-трин, ты спишь, Милена?
— Родители воспитали тебя белоручкой, — про долежал Альфредо. — Совсем не похоже, что ты выросла на виа дель Корно. — Он погасил свет и продолжал свои наставления, не замечая, что жена уже заснула. — Ты же знаешь» что в жизни не только розы: у тебя перед глазами было столько примеров. Вспомни, как живет семья Клары! Вспомни, чем кончила Аурора! Я прошу тебя лишь об одном: помоги мне поставить дело в лавке как следует Это ведь в твоих интересах, не правда ли? В лавке ты бу дешъ хозяйкой. Старайся правильно давать сдачу. А если поначалу ты будешь делать это не очень быстро, не беспокойся — потом научишься!
— Да, да. Альфредо! Спокойной ночи.
Ты спишь? Трин-трин. Первые лучи восходящего солнца уже золотят на холмах кипарисы.
Июнь месяц. Занимается заря. На виа дель Корно все еще погружены в сон.
У фонаря над входом в гостиницу не хватает двух стекол.
Неподалеку от писсуара на стене — выцветший от времени лозунг: «Трудящиеся! Голосуйте за Бастаи!» Это написал дегтем Мачисте во время выборов 1921 года. Но почему Карлино не замазал его призыв известкой?
Теперь у петуха угольщика Нези есть все основания петь очень рано. Его пение доносится до курятника Маргариты и поднимает там целую бурю.
Бродячие коты расселись на ступеньках подъездов… Они не спускают глаз с решетчатых окон угольной лавки, из которых по ночам выглядывают крысы. Серая кошечка, лишившаяся этой ночью невинности, свернулась клубочком на пороге сапожной мастерской. Над дверью вывеска: «Здесь шьют обувь на заказ».