Правдин Лев. Море ясности

   — Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.
   Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?
   Вот этого Володя никак не мог понять.
   Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.
   Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:
   — Какой звук раздается.
   — Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.
   — Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.
   Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:
   — Ну, садитесь.
   Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:
   — Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?
   Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:
   — Это Венера.
   — Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…
   Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:
   — Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.
   — Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.
   — И после работы тоже.
   — Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?
   Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:
   — Хитрый, а дурак.
   Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.
   Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:
   — Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?
   Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.
   — Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!
   Потом он снова с отчаянием спрашивал:
   — Это что, по-твоему? Думаешь, небо?
   Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.
   — Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!
   Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.
   — А ты все сидишь?
   — Сижу.
   — А уроки?
   — Сделаю еще.
   — Да тебе что? В самом деле интересно?
   Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:
   — Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.
   И он начал учить Володю.
   Однажды Володя спросил:
   — Как думаете, выйдет из меня художник?
   — А ты сам как думаешь?
   — Захочу — выйдет.
   — Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.
   — А мой дедушка нигде не учился.
   — И что же?
   — А какой был художник! Сами говорите.
   Ваоныч строго сказал:
   — Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?
   Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:
   — Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!
   — Это я понимаю.
   — Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!
   Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:
   — Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.
   Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:
   — Я никому не скажу, вы не думайте.
   — Чего не скажешь?
   — Да про это… что вы так не можете, как дедушка…
   — Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.
   Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:
   — Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?

А ОН ВСЁ БРОДИТ

   — Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.
   У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.
   Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.
   Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
   — Бу-бу-бу…
   Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.
   А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
   — Ожидают…
   И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
   Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.
   Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:
   — Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
   И смешно дергал своей репкой.
   Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
   Володя презрительно отворачивался от Васьки:
   — Брехун ты, оказывается.
   Васька только посмеивался:
   — Значит, сорвалось.
   У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.
   — И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!
   Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…
   Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
   — Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.
   В прихожей испуганно охнула Еления:
   — Ох, чтоб тебя!
   — Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.
   — Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…
   — Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

ОБИДА

   Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.
   Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.
   Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
   — … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
   Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:
   — Худоумные они все. Одно слово — жильцы.
   — Это как понимать: жильцы?
   — Так и понимай…
   — А ты кто?
   — А я буду житель. Вот кто.
   — Чудишь ты все. Какая же разница?
   Дядя обстоятельно разъяснил:
   — Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…
   Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.
   Мама уезжает в Москву!
   Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
   Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.
   Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…
   В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
   — Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
   — Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
   Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.
   Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
   — Проходи, а то получишь.
   — Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
   Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.
   Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:
   — А я знаю, отчего ты плачешь…
   — Ну и знай.
   — Мама уезжает. Да?
   — Тебе сказано: проходи!
   — Да? На целый месяц? Да, да, да!
   Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие; надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься. А вдогонку ему неслось торжествующе:
   — Все мальчишки ревут и толкаются!

В ТЕМНОМ УГЛУ

   В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь в стороне от жизни тихо стоял его конь и печально предавался воспоминаниям о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.
   Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело на легких своих крыльях безмятежное детство; пришли сомнения И заботы.
   Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Конь залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого уже этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?
   Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на него, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он когда-то кидался в атаку и крушил врагов.
   Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли. Но вместо тех, существовавших только в пламенном воображении, но ясно видимых врагов, появились другие. Их не видно, но они живут, подкарауливая каждый твой шаг. И какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.
   Эта боль, эта обида, необдуманно нанесенная нежнейшей на свете рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды. Такую рану не залечишь. Она может затянуться, зарасти, но и под шрамом будет напоминать о себе.
   Сидя на спине коня, Володя тихонько покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая. Я бы все понял. Я бы не стал плакать и удерживать тебя. Мне просто очень обидно: все знают — и дядя, и Тая, и наверное, Еления знает. И даже Ваське, презираемому тобой человеку, даже ему все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Знаешь, как это обидно? Даже сердце замирает. Значит, ты мне не веришь? И я начинаю тебе не верить. Как же нам теперь быть?»
   Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.
   У нее всегда не хватало времени, и она все делала на ходу; возвращаясь с работы, она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.
   — Володя! — позвала она, входя в первую, проходную комнату и кладя сумку на сундук. — Ты где?
   Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любит за то, что мама в нем была особенно красивой.
   — Ты что такой хмурый?
   Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.
   — Какие отметки?
   — Две четверки.
   Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.
   — Что ты надулся? Обидел кто-нибудь?
   И она еще спрашивает!
   — Никто.
   Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Когда она причесывала волосы, ее смуглые плечи блестели, как два тугих мячика.
   — С кем поссорился?
   На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, продолжая причесываться, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но в то же время во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.
   — Что же ты молчишь?
   Тогда он сам спросил:
   — Ты скоро уедешь?
   — Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.
   — Ты-то знаешь, — вздохнул Володя.
   — Еще не решено. Может быть, кого другого пошлют.
   — А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой, ничего не знаю…
   Мама засмеялась:
   — Ну, заплакал. Достань-ка мои туфлишки, что-то я устала сегодня.
   Пока Володя искал под кроватью мамины домашние туфли, она надела старый фланелевый халат и, закалывая его булавкой (пуговицу-то все некогда пришить), сказала:
   — А ты не всему верь, что услышишь. Еще не решено, посылать меня на эти курсы или не посылать. Охотников-то много. А ты уж и расстроился. А я считала: ты большой, без меня немножко поживешь…
   — Другим-то сказала.
   — Да никому я не говорила. С теткой посоветовалась, как тебя оставить, в случае если меня пошлют. Должна же я выяснить.
   — А со мной, значит, и посоветоваться нельзя.
   — Заворчал! Когда все решится определенно, будь спокоен, скажу. Иди-ка лучше включи плитку да накрывай на стол. И давай мы с тобой договоримся: ты мне Должен дать слово, что все будет хорошо. А как приеду, мы с тобой купим велосипед.
   — Велосипед надо купить сейчас. Весной их не бывает.
   — Хорошо. Приеду и купим.
   Володя включил плитку, поставил на нее чайник и поставил на стол две тарелки, положил ложки, нарезал хлеб. Мама принесла борщ. Обед им варила Александра Яновна, тетка. Мама все приготовляла с вечера, а утром тетка варила в своей огромной печке, без которой она не представляла себе жизнь. Никаких керосинок, а тем более электроплиток, она и знать не хотела.
   — Не торопись, — предупредила мама, — борщ — огневка.
   А сама ела торопливо, по-ребячьи вытягивая губы, чтобы не обжечься, и все равно обжигалась.

ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА

   Теперь уже все решено: мама едет в Москву. Она так и сказала, на секунду остановившись у порога:
   — Решение вынесено: еду я!
   Сказав, она засмеялась, подошла к столу, на ходу сняла свою пушистую шапку и вдруг заплакала.
   — И ничего тут с тобой не случится, — начала она убеждать сына, хотя он еще ни слова не успел сказать ей. — Александра Яновна тут за тобой присмотрит. Да ты и сам не маленький, всегда мне сумеешь написать. Уроки будет проверять Валерий Ионыч. Я с ним договорилась. Со всеми вопросами обращайся к нему. Подумаешь, один какой-то месяц…
   Она прятала лицо в пушистый мех, стараясь незаметно смахнуть слезы. Но Володя все видел.
   — Конечно, — сказал он и ушел в спальню.
   И в самом деле, зачем его уговаривать. Не маленький.
   И вот начались сборы. Мама должна была уехать сразу после зимних каникул. Она перестирала и перечинила все Володино белье, сложила его в комод в отдельный ящик, чтобы Володя сам мог взять то, что ему понадобится.
   И он привык к мысли, что мама уедет, и теперь ему это не казалось таким уж непереносимым горем, как он подумал вначале. Ничего особенного тут нет.
   Как-то, возвращаясь домой из школы, Володя сказал Венке Сороченко:
   — Ты ко мне заходи теперь в любое время. Сам себе хозяин. Что захочу, то и буду делать.
   Венка недоверчиво посмотрел на товарища:
   — А дядька? Он тебя, знаешь, как прижмет!
   — Говорю тебе: я — хозяин!
   — Над всем домом?
   — Над всем, — сказал Володя, но, вспомнив Елению, не так уж уверенно договорил: — Почти над всем. Ваоныча я уважаю.
   — Это само собой, — согласился Венка. — А дядьке не поддавайся. В случае чего поддержим.
   — Скажешь тоже! Да кто его боится-то?
   Еще не уехала мама, а Володя уже почувствовал себя самостоятельным, солидным человеком. Он не торопился домой, как прежде, шел не спеша, разговаривая с Венкой.
   Долго стояли у кино. Прочитали все афиши, изучили все фотографии, все обсудили не торопясь, основательно. Одна афиша привлекла их внимание: красивая девушка в красном платье, название — «Возраст любви», внизу приписка черной краской: «Дети до 16-ти лет не допуск.». Это уж обязательно, если про любовь, то ребятам нельзя.
   — Наплевать, — равнодушно сказал Венка и отвернулся.
   И Володя, тоже отвернувшись, согласился:
   — Конечно.
   — А про что, как думаешь?
   — Известно, про любовь.
   — А почему нам нельзя?
   Володя нахмурился и осуждающе объяснил:
   — Наверное, боятся, что мы сделаемся любовниками.
   — Очень нам это надо!
   Задумались. Смуглая красавица, глядя на них, загадочно улыбалась. Володя вздохнул:
   — Когда вырастем, все равно сделаемся.
   И Венка тоже вздохнул:
   — Придется. Все делаются когда-нибудь.
   — А как это?
   — Потом узнаем.
   — Стыдно, наверное.
   — Конечно.
   Расставшись с приятелем, Володя медленно брел по улице, размышляя о всех неудобствах, которые причиняет любовь и взрослым и детям.
   Решил спросить у мамы, но ее не оказалось дома, а потом забыл, и только покончив с уроками, вдруг вспомнил разговор у афиши.
   Укладывая книги в портфель, Володя посмотрел на маму. Сидя у противоположного конца стола, она что-то шила.
   — Что это значит: любовник? — спросил Володя.
   Мама подняла голову. Ее глаза, и без того круглые, — сделались еще круглее. Она хотела улыбнуться — Володя это заметил, — но сдержалась и строго спросила:
   — Это еще откуда?
   — Это из кино. «Возраст любви».
   — Ты ходил в кино?
   — До шестнадцати лет не пускают.
   — Вот будет тебе шестнадцать, все и узнаешь.
   — А ты все узнала?
   — Знаешь, что? Давай-ка прекратим эти разговоры.
   Уложив книги в портфель, Володя долго щелкал замками и все что-то обдумывал. А потом спросил:
   — А ты была любовницей?
   Положив на стол свое шитье, мама очень строго приказала:
   — Марш в постель!
   Вот всегда так: что ни спроси, ответ один — еще не дорос.
   Пришлось спросить у Васьки. Этот всегда все знает.
   Он сказал, что картину эту — «Возраст любви» — он видел еще в прошлом году.
   — Про любовь, одна муть.
   — А что там?
   — Ну, чего? Танцуют, целуются.
   — И охота им…
   — Говорю, муть. Смотреть противно.
   — И мне противно, когда целуются. Все смотрят, а они…
   — Я в это время всегда свистаю.
   — Свищу, — поправил Володя.
   — Все равно. Я свищу.
   Рядом, приплясывая, бежала Тая. Она не умела ходить спокойно, а всегда подпрыгивала и приплясывала, потряхивая тонкими косичками и своим серым пуховым колпачком. Она презрительно сказала:
   — Ничего вы оба не понимаете про любовь.
   — Ты много понимаешь!
   — Побольше твоего. Мы когда в деревне жили, какие есть картины, я все перевидела.
   Васька свысока поглядел на нее и, желая показать, что не она, а он тут самый старший и опытный, сказал:
   — То, что ты видела, я уж давно позабыл. А ну, отойди на пушечный выстрел, а то как дам…
   Васька уже несколько раз терял варежки, и теперь ему приходилось прятать в рукава свои красные от мороза руки. И портфель он поэтому носил в обнимку, прижимая его к груди. Для того чтобы выполнить свою угрозу, ему пришлось бы вытащить руки на мороз. Поэтому Тая не очень-то испугалась.
   — Подумаешь, воображуля!
   И пошла вперед, потрясывая тоненькими косичками.
   Вот тут-то Володя и узнал все, что его интересовало: и что такое любовники, и что они делают, и для чего. Уж Васька, будьте спокойны, все выложил, ничего не утаил. Наговорил столько, что Володя сразу понял, почему взрослые держат в тайне все, что относится к любви.
   И если только Васька по своему обыкновению не привирает, то теперь понятно, почему, говоря о любви, даже девчонки, которые еще сами ничего не понимают, понижают голос и хихикают, будто их кто щекочет.
   Но все же Володя не сразу поверил:
   — Врешь ты все!
   — Это я тебе еще не все сказал.
   — А я вот у Марии Николаевны спрошу.
   — Так она тебе и сказала! Она и сама-то…

ТЕАТР

   Во время зимних каникул всем классом два раза побывали в театрах. В драматическом и оперном. А потом Дворец культуры судостроительного комбината пригласил в гости всех ребят своего района. Перед гостями выступили детские кружки — драматический и балетный.
   И, конечно, после этого весь класс дружно заболел театром. О девчонках и говорить нечего — они и без того все воображали себя артистками и балеринами. Просто противно было смотреть, как они ломаются и закатывают глаза. Ну, а сейчас у них только и разговоров, что о театре. И все по очереди отводят в уголок Милочку Инаеву и о чем-то шепчутся, советуются.
   А сейчас мальчишки и те не устояли.
   Оказалось, что все как-то связаны с театром.
   Павлик Вершинин своим певучим, девчоночьим голосом сообщил:
   — А у меня брат в театре электриком работает. Я, когда захочу, к нему хожу. Он на самом верху сидит. Видали, где все прожекторы? Вот он там и сидит. Там у него здорово! Есть прожектор, называется «пушка». А еще бывает «пистолет»…