Правдин Лев. Море ясности

   А кто поддержит Володю? Не оборачиваясь, он отвечает:
   — Как бы самому не пришлось вставлять…
   — Давай пошли, — говорит Павлик.
   — Куда?
   — В школу.
   — Знаешь что, — посоветовал Володя, — иди-ка ты своей дорогой!
   — А ты пойдешь своей?
   — Где надо, там и пойду.
   Он решительно двинулся к ограде. Но наперерез уже бежали зеленые повязки, отрезая ему путь. Тогда он сбросил с плеча ремень и, закрутив над головой свой боевой портфель, диким голосом завопил:
   — Прочь с дороги!
   Первому досталось Павлику. Он упал. Зеленые повязки отступили. Но тут Володя заметил, что к ним на помощь спешат взрослые. Он перемахнул через ограду и прямо по газонам, через хрупкие кусточки акации побежал в школу.

МАРИЯ НИКОЛАЕВНА УМЫВАЕТ РУКИ

   Володя так и знал — его вызвали к директору школы. Он этого ждал и был уверен, что на этот раз ему придется туго. Но, несмотря на это, он не стремился ни отделаться от наказания, ни отсрочить его. Ему было все равно.
   В этот день Венка Сороченко дежурил по классу. Он утащил Володю под лестницу в конце коридора и там горячо зашептал:
   — Хочешь, я скажу, что ты заболел, что ты играл в футбол и тебе выбили глаз, или на тебя напал слон…
   Зная, что Венка еще и не то выдумает, если его не остановить, Володя сказал:
   — Это уж ты загнул. Слон!
   — А что? Он из цирка вырвался, как, помнишь, в прошлом году?
   — Так цирк давно уж уехал.
   — А может быть, Николай Иванович не знает, что уехал.
   — Все равно узнает и завтра вызовет.
   — Забудет до завтра-то! — еще горячей зашептал Венка. — Вдруг его в райком вызовут, или кто-нибудь к нему приедет, или он под автобус попадет, или под дождь и простудится…
   Володя обреченно отмахнулся:
   — Он не забудет. У него, знаешь, все записано.
   Большая перемена гудела по всем коридорам и лестницам школы, как небольшая, очень бойкая и очень бестолковая река, которая настолько ошалела, что даже перепутала свое собственное направление. Ее волны беспорядочно плещут во все стороны, закручиваются в маленькие водовороты или вдруг с воплем кидаются против течения.
   Друзья стояли в конце коридора под лестницей, в стороне от кипучего потока, хотя Венке, как дежурному, полагалось находиться в центре главного русла. Но дежурный — тоже человек, и у него могут быть свои неотложные дела.
   — Ну, смотри, — предупредил он, — на волоске держишься.
   Насчет волоска Венка был прав. За последнее время столько замечаний ни у кого не было. Волосок, на котором держался Володя, был до того тонок, что мог оборваться в любую минуту.
   Все это так, но есть еще одно обстоятельство, о котором почему-то Венка забывает. Володя напомнил:
   — Ничего они мне не сделают — у меня по всем предметам голые пятерки. Круглый пятерочник.
   — Ты круглый дурак! — перебил Венка.
   — Кто дурак? — спросил Володя таким голосом, словно он съел подряд четыре порции мороженого, и, выпятив грудь, повернулся плечом к Венке. — Кто дурак?
   Венка объяснил:
   — Чего ты на меня наскакиваешь? Я хочу как лучше. Знаешь, это Мария Николаевна сказала директору. Она сказала: «Делайте что хотите, я больше не могу».
   — Это она про меня?
   — Про тебя. Ты слушай самое главное: «Я, говорит, умываю руки».
   — А он что?
   — А директор говорит: «Мы не имеем права умывать руки, мы за него, за тебя значит, отвечаем».
   — А потом что? — хмуро спросил Володя.
   — А тут они заметили меня.
   — Прогнали?
   — Конечно. Вовка, а что это они про руки?
   Володя и сам не понимал таинственного смысла этих слов. Кто его знает, что они означают. Наверное, хорошего мало. Никогда ничего определенного нельзя сказать, если имеешь дело со взрослыми.
   На всякий случай он сказал:
   — Ну и пускай умывает свои руки.
   Раздосадованный упорством друга, Венка осуждающе проворчал:
   — Нашел с кем связываться. Не знаешь оторвановских, что ли? Обойди ты их за сто метров!
   — Да что ты пристал со своими оторвановскими!
   — Что тебе, трудно обойти? — обозлился Венка. — Принципиальный какой!
   Володя хотел ответить, что для него никакого труда это не составляет обойти оторвановских за сто метров. Пожалуйста! Хоть за тысячу. Жалко, что ли! Но пускай он лучше пострадает, а не уступит оторвановским.
   Но сказать он ничего не успел. На лестнице, прямо над их головами, раздался такой уж совершенно отчаянный вопль, что Венка сразу же вспомнил о своем высоком звании.
   Поправив красную повязку на рукаве, он со скоростью космической ракеты вознесся по лестнице и врезался в самый центр скандала.

УДАР ПО ВОРОТАМ

   Николай Иванович, директор, снял очки и вздохнул:
   — Не знаю, что с тобой и делать…
   Володя в ответ тоже вздохнул. Никто этого не знает, ни учителя, ни мать. Они только вздыхают или угрожают чем-нибудь, и все почему-то думают, что очень это интересно, когда тебя называют хулиганом и все время жалуются на тебя.
   А интересно, если бы у него, как у всех, был бы отец, он бы знал, что надо делать. Наверно бы знал.
   Он бы как сказал:
   — Я знаю, что мне с тобой делать. У меня, брат, не отвертишься. Покоряйся моей воле.
   И Володя с полным доверием покорился бы твердой воле отца.
   Вначале он еще ждал, что придумают для него какое-нибудь настоящее испытание, но так и не дождался. Все осталось по-старому. Его стыдили в учительской и перед всем классом; спрашивали, есть ли у него совесть; рисовали в стенгазете — плохо нарисовали, он бы в сто раз лучше нарисовал.
   За окном догорал хороший апрельский денек. Внизу, на спортивной площадке, ребята гоняли мяч, доносились ликующие возгласы и пронзительный свист. Сразу видно, что там играют не в узаконенный волейбол. Там лупят мяч ногами, что было строжайше запрещено после того, как в учительской высадили сразу четыре стекла.
   Володя осторожно взглянул на директора: старается, думает, как бы перевоспитать непокорного ученика. И ничего не получается. Он участливо спросил:
   — Для других так знаете, а для меня так нет?..
   — Знаешь что, — невесело оказал Николай Иванович, — ты меня не учи.
   — Уж и спросить нельзя…
   Выхватив из кармана блестящий портсигар, директор достал папиросу, покрутил ее между пальцами и бросил на стол. Постукивая ребром портсигара по своей ладони, он оказал:
   — Вот сейчас мама твоя придет.
   — А зачем? — Володя потянул носом. Почему это, когда человеку приходится трудно; нос начинает усиленно вырабатывать свою продукцию.
   — А в этом вопросе как-нибудь без тебя разберемся.
   Подумав, что без него как раз ничего бы и не было, Володя сообщил:
   — Не придет она.
   — Как так не придет?
   — Сегодня партсобрание.
   — Все тебе известно, — проговорил Николай Иванович и снова занялся своим портсигаром.
   Наступила томительная тишина. Володя тоскливо рассматривал старый диван, обитый черной облупившейся клеенкой, равнодушно ожидая наказания. Молчание затягивалось. Именно в такие минуты чувствуешь себя особенно неловко, сознание собственной вины чудовищно набухает, и ты начинаешь глупо надеяться на какое-нибудь чудо: вдруг начнется пожар, или провалится пол, или случится еще что-нибудь такое, отчего все твои преступления сразу побледнеют.
   В дверь постучали.
   — Войдите, — сказал Николай Иванович.
   Вошла мама. На ней было новое пальто, которое она привезла из Москвы — широкое, светло-желтое, с коричневыми черточками. Володе оно очень нравилось, потому что мама в нем была необыкновенно красивой. Особенно сейчас, когда от быстрой ходьбы у нее разгорелись щеки и ярко блестели глаза.
   — Я опоздала, — проговорила она, порывисто дыша, — извините, пожалуйста.
   И тут Володя заметил, что она робеет перед директором, наверное, от этого у нее так и разгорелись щеки. Володя гуще засопел и отвернулся. А директор встал, подошел к маме и подал ей руку.
   — Садитесь, пожалуйста.
   И указал на клеенчатый диван.
   — Спасибо, — ответила мама и, прежде чем сесть, почему-то пристально посмотрела на диван, а когда села, то тихонько погладила его. Володя это заметил и ничего не понял. А Николай Иванович, кажется, понял, он сказал:
   — Диван чистый. Вы не бойтесь.
   Оказывается, он тоже ничего не понял. Мама разъяснила:
   — Нет, не то. Этот диван напомнил мне войну. Тогда в нашей школе был госпиталь, а здесь, в этой комнате, кабинет главного врача. А диван так и стоит на своем месте. Я тут работала санитаркой.
   — Вот как, — сказал Николай Иванович и тоже погладил диван.
   Оба они на какую-то минуту забыли о Володе, а он стоял да посапывал.
   Мама сказала:
   — Где у тебя платок?
   — У меня нет.
   — Опять потерял?
   — Еще вчера. Или позавчера.
   — А сказать не мог…
   Володя мог бы сказать, что и вчера и позавчера мама так поздно приходила домой, что он уже спал. Но это были дела семейные. Он промолчал.
   Мама покраснела, выхватила из своей сумочки платок и сунула его Володе. От платка слабо пахло духами.
   Директор вздохнул, отошел от дивана и сел на свое место к столу.
   — Да, платок, — задумчиво проговорил он. — Мелочь.
   — Я понимаю, — торопливо заговорила мама, — в деле воспитания мелочей не бывает.
   — Правильно. Как ни странно, а беспризорность у нас существует, и самая страшная, семейная беспризорность. Ее трудно разглядеть и еще труднее с ней бороться. Труднее, чем со всякой другой беспризорностью.
   — А что я могу? У меня такая работа.
   — Это вас не оправдывает…
   — А я и не ищу оправданий!
   Володя не ясно представлял себе, о какой беспризорности идет речь. Он только видел, что маме приходится плохо, как, наверное, в тот день, когда она просила, чтобы ее взяли работать в госпиталь. Она вот так же сидела на этом диване, и ей было нехорошо. Но тогда она была одна. Некому было ее защитить.
   — Мама, пойдем, — шепнул Володя.
   — Подожди там, в коридоре, — приказал директор.
   — Мама, пойдем! — громко повторил Володя.
   — Тебе сказано: выйди! Что за неслух такой! — рассердилась мама.
   А все-таки чудеса бывают. Тонко зазвенело стекло, и черный, грязный футбольный мяч влетел в кабинет. Свалившись на подоконник, он перепрыгнул через голову директора на стол. Оставив на бумаге свой грязный след, мяч спрыгнул на пол и подкатился к Володиным ногам.
   Сразу стихли на дворе ликующие крики.
   Николай Иванович распахнул окно.
   — Опять в футбол играли? — спросил он не очень сердито.
   Раздался чей-то голос:
   — Мы нечаянно, Николай Иванович!
   Володя вспомнил, что ему приказано выйти. Подняв мяч, он выбежал из кабинета. Венка стоял на крыльце. Глаза его сияли:
   — Ну, как?
   — Во! — ответил Володя, показывая большой палец. — Зови ребят, пошли к дамбе.

РЕШИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

   В этот день мама поздно пришла домой, так что Володя успел вернуться домой и даже приготовить уроки. С уроками он зря поторопился — мама сказала:
   — Ты своего добился: исключили из школы на неделю. Можешь радоваться.
   И все. Больше ничего она не сказала, ни одного словечка. Молча пообедали, молча убрали посуду. Володя растерялся. Он ждал самого жесткого разноса, самого страшного наказания, — и был готов ко всему. Он все еще не терял надежды, что мама придет в себя и уж тогда-то он получит сполна все, что ему полагается.
   Но, закончив уборку, мама взяла книжку и села у стола. Так ничего и не сказала. Если и без того жизнь не казалась Володе легкой, то теперь она становилась еще труднее. А главное — он отлично понимал, что сам во всем виноват. Он это понимал, но ничего не мог с собой поделать. И почему это его так и тянет всегда делать то, чего не надо бы делать?
   Он немного повздыхал около мамы. Все напрасно, никакого внимания она не обратила на его вздохи. Он направился к двери, думал, что, может быть, она спросит, куда это он на ночь глядя. Нет, даже головы не подняла.
   Он вышел в прихожую. Повздыхал и здесь, уже для собственного удовольствия. Дверь в комнату Ваоныча была приоткрыта, и там горел яркий свет. Но в комнате никого не было, должно быть, художник пошел к Елении.
   На мольберте стояла большая доска, окрашенная в красивый голубой цвет. Наверху нарисован белый лебеденочек, каким его сделал дед. Он широко распахнул трепещущие крылья, готовый взмыть в сияющий простор. А за ним солнце, такое алое и по всему небу лучи такие золотые, что даже глазам больно! А внизу синие буквы: «Музей Великого Мастера».
   Вывеска была хорошая, веселая. Володя немного порадовался около нее и пожалел, что нет никого, кто бы мог порадоваться вместе с ним.
   Он увидел разбросанные по дивану разные журналы и среди них тот журнал, где напечатаны картины Снежкова. Он взял его и понес домой.
   — Вот. Любимая сестра…
   Мама очень долго смотрела, потом отодвинула журнал и глухим голосом проговорила:
   — Глупости все это… Ни о каких ромашках мы там и не думали.
   — Ты, может быть, позабыла? — упрашивал Володя. — Вспомни…
   — Ничего я не позабыла. Все помню.
   — Так он сам же все видел. Своими глазами.
   — Не было его там со мной! Пойми ты, не было!
   Она встала и вышла из комнаты. Теперь от нее тем более слова не добьешься. Стоит посреди спальни, заложив руки за спину и смотрит в угол. Просто стоит и смотрит туда, где ничего нет. Пустой угол.
   Остановившись на пороге, Володя тоже посмотрел в угол, где не было даже пылинки. Что она там нашла? Просто она задумалась. Переживает. Громко и требовательно он сказал:
   — Давай напишем ему письмо!
   — Зачем? — тихо спросила мама.
   — Пусть приедет. Скажет что-нибудь. А то я совсем тут пропаду.
   Мама не ответила. Володя осмелел:
   — И никто не знает, что надо делать.
   — Иди ко мне, — позвала мама.
   Он подошел. Она прижала к себе его голову.
   — А мне, думаешь, легко? Все одна и одна. Ты меня мало слушаешься. Мне бы тоже очень хотелось, чтобы у нас кто-нибудь был. И чтобы это был Снежков. Он хороший. Он был очень хороший. Я тебе рассказывала. И, наверное, я виновата, что его нет. А теперь уж и не знаю. Наверное, у него кто-нибудь и без нас есть. А мы как жили вдвоем, так и будем жить. Только бы тебе было хорошо…
   Что-то горячее упало на Володину голову. Он замер. Мама теплой ладонью стерла свою нечаянную слезу и тихонько посмеялась:
   — Вот как я сама себя пожалела! До слез. Даже смешно.
   Горячо дыша в мамину грудь, Володя сказал:
   — А вдруг он ждет нас?
   — Так долго не ждут.
   — Никто не ждет?
   — Почти никто.
   — Ну вот! Почти. А он вдруг ждет?
   — Я сказала: так долго не ждут.
   — А вдруг он потерял наш адрес?
   — Все-то у тебя вдруг…
   Володе показалось, что мама улыбается, и, высвободив голову, он посмотрел вверх, чтобы убедиться в этом. Он увидел, что и она смотрит сверху прямо в его глаза и, наверное, ей надо понять, что он хочет еще сказать. Она как-то так умеет понимать все по глазам. Она и на этот раз все поняла, сразу перестала улыбаться и даже как будто испугалась чего-то. Но Володя все равно твердо сказал то, что он хотел сказать:
   — Он сидит и ждет.
   — Нет, нет, — прошептала она. — Не надо этого!
   — Ждет, — убежденно повторил он, — ждет. А тогда зачем же он нарисовал тебя? «Любимая сестра Валя»!
   Не отвечая на вопрос, мама, мягко отталкивая Володю, попросила:
   — Давай-ка забудем все это…
   — А ты и сама хочешь, чтобы он приехал.
   — Мало ли чего я хочу.
   — Вот возьму да напишу ему.
   Она рассмеялась так, словно эти слова очень обрадовали ее, и проговорила совсем не сердито, но, как всегда, твердо:
   — Я сказала: забудем. И все!
   — А почему ты виновата, что он не с нами?
   — Все, Володька, все! Время позднее, пора спать, а утром все забудется.

А НА ДРУГОЙ ДЕНЬ…

   Сказав сыну, что утром он забудет все свои нелепые выдумки, Валентина Владимировна и сама в это не верила и видела, что и Володя не поверил. Нет, не все поддается забвению. Кроме того, всегда найдется человек с хорошей памятью и богатым воображением. И он напомнит.
   Собираясь на работу, она причесывалась и в большом зеркале видела этого человека с неуемным воображением. Вот он спит в своей постели, залитой утренним солнцем, посапывает, и горя ему мало. Чем-то он сегодня удивит, что придумает?
   Она очень хотела, но никак не могла отделаться от темных ночных дум. Она шла на работу. Улицы были еще по-утреннему прохладны и свежи, как и десять лет тому назад, когда она возвращалась в отчий дом. Тогда тоже была весна и улицы дышали утренней прохладой. Она шла стремительной походкой, готовая к бою.
   И хотя с того времени прошло десять лет, Валентина Владимировна ничего не забыла, ни одной мелочи, ни одного сказанного тогда слова. Она и сейчас представляет себе все с такой беспощадной отчетливостью, словно она вновь предстала перед всем светом на суд, чтобы заносчиво заявить о том, что виновной себя она не признает.
   Никогда, ни одной минуты она не считала себя виновной и заставила всех примириться с этим. Всех, кроме одного, самого дорогого на всем свете — ее сына. Он один продолжает ворошить забытые всеми потрясения, вытаскивая из многолетних наслоений пыли старое не признанное ею обвинение.
   Прошло десять лет — сможет ли она теперь не признать своей вины? Вот только теперь впервые к ней пришло сознание, что она виновата и ей не найдется оправдания, по крайней мере сейчас. И когда сын вырастет и сам узнает все радости и невзгоды любви, даже тогда он не снимет своего обвинения. Он просто забудет о нем, а если не забудет, то сочтет не стоящим никакого внимания.
   Значит, все это надо пережить, перетерпеть и постараться удержать Володю от всяких решительных действий. А хватит ли сил удержать? Должно хватить.
   Володи дома не было. Не явился он и к ужину. Тогда Валентина Владимировна начала всех спрашивать, не видал ли кто ее сына. Нет, никто его не видал. Раньше веек вернулась с работы тетка, но и она ничего не могла сказать.
   Спросила Таю.
   — Нет, теть Валя, я из школы пришла, а его уже нет, — затараторила она с такой готовностью, что тетка сразу заподозрила неладное.
   — Ох, что-то крутишь ты, крутена! Говори, что знаешь!
   — Да ничего я не знаю! Вот еще…
   Елена Карповна посоветовала сходить к Володиным друзьям, к Венке в первую очередь. Никто про Володю ничего не знал. Тогда пришлось обратиться в милицию.
   И вот уже двенадцать часов ночи: Валентина Владимировна, измученная и бледная, сидит на диване в кабинете у дежурного, и он уже позвонил по всем телефонам, но мальчика по имени Володя, девяти лет, смуглого, черноволосого, в старом синем пальто и серой кепке, нигде не оказалось. И вообще ни с какими мальчиками за прошедшие сутки ничего такого не случалось. Везде полный порядок.
   Везде полный порядок, а Володя пропал.
   Тогда вызвали главного специалиста по всяким ребячьим делам, лейтенанта Василия Андреевича. Он только что пришел из театра, сидел дома, пил чай и радовался, что везде, у всех мальчишек в городе полный порядок.
   Он скоро пришел, нарядный, потому что еще не успел переодеться и только снял галстук. Наверное, поэтому он не внушал доверия Валентине Владимировне: надо бы для такого дела кого-нибудь посолиднее. Подумав так, она осторожно сказала:
   — Как все неожиданно получилось.
   — Такой народ — мальчишки, — очень спокойно проговорил Василий Андреевич, — у них всегда все неожиданно. Пойдемте на место происшествия…
   Она очень испугалась и, глотая воздух, начала спрашивать:
   — Какое происшествие? Что вы говорите? Что с ним произошло? Куда надо идти?
   — Главное место происшествия у всех мальчишек, учтите, одно: это — дом родной. Оттуда все начинается.
   — Ох, а я уж подумала! У нас дома все хорошо.
   — Не все, значит.
   — Я просто даже и не знаю.
   — И я не знаю. Вот и посмотрим.
   Они вышли на притихшую ночную улицу. Василий Андреевич, посмеиваясь, сказал:
   — Володька-то ваш, ух, парень!
   — А вы разве знаете его?
   — Встречался.
   — Из школы исключили его. На неделю.
   — За что?
   Валентина Владимировна рассказала. Она пока еще не плакала, но уже не все понимала, что ей говорили. Наверное, чтобы ее успокоить, Василий Андреевич сказал:
   — Все ясно, — хотя по его задумчивому лицу было видно, что ничего ему еще не ясно.
   На «месте происшествия» он прежде всего взял Володин боевой портфель, покачал его на ремне.
   — Вот это, — заметил он, — это первая ступень холодного оружия.
   Тут Валентина Владимировна не выдержала и заплакала, а он, чтобы показать, что ничего еще серьезного нет, пошутил:
   — Да найдем мы вашего Володьку. На другие планеты за истекшие сутки ракеты не улетали, а на земле от нас никто не укроется. Вы лучше осмотритесь повнимательнее: вещи у вас все на месте?
   — Не знаю.
   — А вы проверьте. Вещи и деньги.
   — Он у меня без спросу ничего не возьмет.
   Перебирая Володины книги, Василий Андреевич неопределенно заметил:
   — Это вы так думаете…
   — Да, я так думаю. Вот видите: деньги все целы, лежат, как и лежали, в коробочке.
   — Хорошо, — отозвался он. — А это что?
   Из одной книги выпал конверт. Развернув письмо, Василий Андреевич прочитал: «Письмо секретное, пишет Василий Капитонович…»
   — Ого! Вот еще один знакомый. Недавно запрос о нем был. Теперь все улажено. Парень свое место нашел.
   Валентина Владимировна всхлипнула. Когда-то Володя успокоится на своем месте?
   Спросила:
   — Не мог он, как по-вашему, к Ваське уехать?
   — Он все может, — послышался обнадеживающий ответ.
   — Что же делать? Почему мы ничего не делаем?
   — Мы ищем.
   — Не знаю я, что мы ищем! А он, может быть…
   — Не надо терять голову. Вы спокойно осмотритесь, подумайте. Не может он так чисто все сработать, чтобы не оставить следов.
   Валентина Владимировна уже не плакала. Она перебирала в памяти все места, где может быть Володя, вспоминала все его слова, сказанные за последние дни, а вот своих слов вспомнить не могла. Ни одного словечка. Ведь если бы она поговорила с ним, то неужели бы не догадалась, что он затеял?
   И как могло получиться, что сын перестал доверять матери? Когда это произошло и почему она прозевала такой перелом в его характере? Валентина Владимировна начала перебирать в памяти все столкновения с сыном, все разговоры, размолвки, она старалась припомнить тот случай, после которого он перестал доверять матери, искать ту главную причину, которая в конце концов вытолкнула сына из родного дома.
   Она хотела припомнить хотя бы свой последний разговор с сыном, но, как всегда бывает в минуты сильного волнения, ничего не могла вспомнить.
   — Сумки нет! — вдруг воскликнула она так, словно исчезновение старой хозяйственной сумки и есть та самая главная причина, которая увела ее Володю из дома и которая поможет найти его.
   — Вот, смотрите, гвоздик в косяке, тут она и висела. Зеленая сумка.
   — Так, — проговорил Василий Андреевич с таким видом, словно он заранее знал, что Володя прихватил с собой зеленую сумку. — Теперь давайте подумаем, для чего он ее взял. Что он в нее положил. Что, по-вашему, берут мальчишки, отправляясь в путь?
   — Откуда мне знать. Полотенце, может быть?
   — Нет. Полотенце ему и дома надоело. Прежде всего он берет перочинный нож.
   — У него нет ножа.
   — Иногда берут блокнот и карандаш, авторучку обязательно, бинокль тоже.
   — И бинокля нет. — Валентина Владимировна прошла по комнате, соображая, что могло понадобиться в дороге ее сыну, она заглянула в спальню и сразу же выбежала оттуда:
   — Он взял портрет!..
   — Какой портрет?
   — Я знаю, куда он поехал. Он же говорил. Как я могла забыть?
   Как же она могла забыть вчерашний разговор, Володины прямые вопросы и свои уклончивые ответы? Разве так надо отвечать сыну? Вот он и решил сам отыскать Снежкова и все узнать. Чтобы везде во всем была ясность.

В ПУТЬ-ДОРОГУ

   Пришло утро, и ничего не забылось. Володя запомнил каждое сказанное мамой слово, каждое ее движение. На свою память он не в обиде: она сохранила даже некоторые несказанные слова и тайные мысли. Мама сказала, что в чем-то она провинилась и поэтому у них получилась такая нескладная жизнь. А в чем она виновата? Спрашивать бесполезно, все равно не скажет. Да Володя и не собирался спрашивать.
   Володя давно уже задумал поехать в Северный город, разыскать там Снежкова для того, чтобы задать ему всего один вопрос, и тогда все станет ясно. Но он все никак не мог решиться на этот шаг и, может быть, так и не решился бы, но тут совсем неожиданно подвернулось Васькино «секретное письмо».
   В это утро он сидел один в целом доме и обдумывал, как бы лучше провести эту неделю. Было очень тихо, и он сразу услыхал, как хлопнула калитка и потом звонко опустилась крышка ящика для почты, прибитого у входной двери.
   Володя достал газеты для Елены Карповны и одно письмо. Никогда ему еще не приходилось получать писем, поэтому он очень удивился, прочитав на конверте свое имя. Он не сразу догадался, что письмо это от Васьки, даже когда его прочитал.

    «Письмо секретное, пишет Василий Капитонович Понедельник другу Вовке, привет из города Москвы. Моей жизни перемена взяли меня в цирк учеником веселого клоуна и кое-что уже научился. Скажи почтение Марии Ник. а больше никому не говори. Остаюсь, Васька, артист цирка».