Страница:
— Тепло? — спросила она.
Он ощущал ее горячее тело через старенькую ткань блузки и целовал ее пушистые волосы, пряно пахнущие сеном.
— Ой, да что ты, Тарас, — посмеивалась она и вдруг, отодвинувшись от него, пригрозила:
— Если не перестанешь, уйду.
Тарас освободил руки и обнял Лиду, прижал к себе, Ему сразу стало жарко, словно все тепло девичьего тела вдруг перешло в него.
— Да ну, Тарас! Тарас же! — настойчиво повторяла Лида, сжимаясь в комок.
Ее локти, колени и голова упирались в его грудь и живот. Лида с силой рванулась и выкатилась из норы. Сидя около стога, она одергивала кофточку, поправляла волосы и говорила:
— Ты и не думай, что это получится так просто. Надо сначала полюбить. Я-то люблю. Я вся твоя. Все тебе отдам. А как ты, не любя, возьмешь? Подумал? Ведь потом стыдно станет и на душе тяжело. Нелюбимую силой взял. Да еще скажешь, сама заманила. А я тебя согреть хотела. Лежала и думала: надо хорошенько себя согреть, придет Тарас, продрогший. Ему хорошо будет. Я так думала, потому что я тебя люблю. У меня на все права есть, на всего тебя. А у тебя нет на меня никакого права. Ты украсть меня хотел? Да? А ты полюби, если можешь…
Тарас, перебивая ее, спросил:
— Ну хочешь, я на тебе женюсь?
Лида рассмеялась. Тарас обиделся и снова спросил:
— Так чего же тебе надо?
Она встала и ушла.
Лодка, на которой приплыла вторая группа сплавщиков, исчезла тогда же ночью. Сразу все не могли уехать с острова. Поэтому, когда Лида подошла к костру, там сидел только один человек. Все уплыли, обещав прислать лодку за оставшимися. Через час пришла лодка. Тарас спал, зарывшись в сено. Его разбудили. Сильное течение сносило лодку. Тарас, работая веслами, не видел Лиду, которая сидела за его спиной на носу лодки и молчала. Он Думал, что она молчит оттого, что сердится на него. Но когда лодка днищем заскрежетала по песку, Тарас услыхал за своей спиной:
— Вот как я пригрелась, всю дорогу проспала.
На берегу их встретил Петр Трофимович. Он топтался около Тараса и, заглядывая в его глаза, говорил:
— Петлю вы с меня сняли. Тюрьма бы мне! Выручили. Спасибо, ребятка.
— Лес мы выручили, — ответил сплавщик, приплывший с Тарасом. — Очень ты нам нужен такой красивый. Пошли спать, Тарас.
По берегу шла девушка, та, которая дежурила на бонах, и звонко спрашивала:
Лида, стоя в воде, отмывала глину со своих сапог. Она не обернулась, когда Тарас начал подниматься по откосу. Чем он ее обидел? Тем ли, что и в самом деле не знает, любит ли он ее? И имеет ли он право на любовь девушки? Не найдя ответа, он решил, что виноват только в одном: не надо было так часто встречаться. Она молода, может быть, ей и в самом деле показалось, что она любит. Ну, а с него хватит этих дел.
В его ушах все еще стоял тоскливый вопрос Лиды: «Чего же ты еще ждешь?» Что это: приказание уйти или остаться? Конечно, правильно сделал, что ушел. Через неделю он уедет, и все забудется.
А через неделю, когда он, сидя на чемодане у реки, ожидал катер, кто-то неслышно подошел к нему сзади и положил руки на плечи. Он, не оглядываясь, понял, что это Лида, и потерся плохо выбритой щекой о ее ладони. Лида звонко задала сразу три вопроса:
— Узнал? Значит, помнишь? Почему не зашел попрощаться?
Быстро поднявшись, он схватил ее руки. Пытливо заглядывая в глаза, он не увидел в них ни уныния, ни тоски. Тогда он подумал, что она забыла все, что произошло, и что он был прав, уйдя от нее в тот вечер. «Скоро это у них забывается», — с досадой подумал он и удивленно отметил, что ее равнодушие неприятно ему. И он тоже, насколько мог равнодушно ответил сразу на все ее вопросы:
— Знал, что ты придешь.
Лида засмеялась:
— С этого мы и начали. В то самое первое утро. Ты тоже был уверен, что я приду. Ох, балую я тебя.
Тарас вдруг понял, что спокойные глаза Лиды, ее смех и ее вопросы не обычная игра обидчивой девочки, а скорее уверенность в своих чувствах и простодушная вера в его чувства. Он пожалел, что так нехорошо подумал о Лиде, и, заглаживая небрежный тон своего ответа, начал оправдываться:
— В общежитии какое же прощание… девчонки эти…
Она вдруг, продолжая смотреть в его глаза, как-то покачнулась в его сторону, и Тарасу показалось, что Лида сейчас упадет, если он не поддержит ее. Она доверчиво прижалась к нему и, вскинув руки на его плечи, поцеловала в губы своими вздрагивающими губами.
Не спеша освободиться из его рук и коротко дыша, она сказала:
— Вот как я тебя поцеловала. Имею на это право.
МИШКА НА СЕВЕРЕ
Часть третья
НАВСТРЕЧУ ЛЮБВИ
Он ощущал ее горячее тело через старенькую ткань блузки и целовал ее пушистые волосы, пряно пахнущие сеном.
— Ой, да что ты, Тарас, — посмеивалась она и вдруг, отодвинувшись от него, пригрозила:
— Если не перестанешь, уйду.
Тарас освободил руки и обнял Лиду, прижал к себе, Ему сразу стало жарко, словно все тепло девичьего тела вдруг перешло в него.
— Да ну, Тарас! Тарас же! — настойчиво повторяла Лида, сжимаясь в комок.
Ее локти, колени и голова упирались в его грудь и живот. Лида с силой рванулась и выкатилась из норы. Сидя около стога, она одергивала кофточку, поправляла волосы и говорила:
— Ты и не думай, что это получится так просто. Надо сначала полюбить. Я-то люблю. Я вся твоя. Все тебе отдам. А как ты, не любя, возьмешь? Подумал? Ведь потом стыдно станет и на душе тяжело. Нелюбимую силой взял. Да еще скажешь, сама заманила. А я тебя согреть хотела. Лежала и думала: надо хорошенько себя согреть, придет Тарас, продрогший. Ему хорошо будет. Я так думала, потому что я тебя люблю. У меня на все права есть, на всего тебя. А у тебя нет на меня никакого права. Ты украсть меня хотел? Да? А ты полюби, если можешь…
Тарас, перебивая ее, спросил:
— Ну хочешь, я на тебе женюсь?
Лида рассмеялась. Тарас обиделся и снова спросил:
— Так чего же тебе надо?
Она встала и ушла.
Лодка, на которой приплыла вторая группа сплавщиков, исчезла тогда же ночью. Сразу все не могли уехать с острова. Поэтому, когда Лида подошла к костру, там сидел только один человек. Все уплыли, обещав прислать лодку за оставшимися. Через час пришла лодка. Тарас спал, зарывшись в сено. Его разбудили. Сильное течение сносило лодку. Тарас, работая веслами, не видел Лиду, которая сидела за его спиной на носу лодки и молчала. Он Думал, что она молчит оттого, что сердится на него. Но когда лодка днищем заскрежетала по песку, Тарас услыхал за своей спиной:
— Вот как я пригрелась, всю дорогу проспала.
На берегу их встретил Петр Трофимович. Он топтался около Тараса и, заглядывая в его глаза, говорил:
— Петлю вы с меня сняли. Тюрьма бы мне! Выручили. Спасибо, ребятка.
— Лес мы выручили, — ответил сплавщик, приплывший с Тарасом. — Очень ты нам нужен такой красивый. Пошли спать, Тарас.
По берегу шла девушка, та, которая дежурила на бонах, и звонко спрашивала:
— Пошли, что ли, спать? — снова спросил сплавщик.
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша?..
Лида, стоя в воде, отмывала глину со своих сапог. Она не обернулась, когда Тарас начал подниматься по откосу. Чем он ее обидел? Тем ли, что и в самом деле не знает, любит ли он ее? И имеет ли он право на любовь девушки? Не найдя ответа, он решил, что виноват только в одном: не надо было так часто встречаться. Она молода, может быть, ей и в самом деле показалось, что она любит. Ну, а с него хватит этих дел.
В его ушах все еще стоял тоскливый вопрос Лиды: «Чего же ты еще ждешь?» Что это: приказание уйти или остаться? Конечно, правильно сделал, что ушел. Через неделю он уедет, и все забудется.
А через неделю, когда он, сидя на чемодане у реки, ожидал катер, кто-то неслышно подошел к нему сзади и положил руки на плечи. Он, не оглядываясь, понял, что это Лида, и потерся плохо выбритой щекой о ее ладони. Лида звонко задала сразу три вопроса:
— Узнал? Значит, помнишь? Почему не зашел попрощаться?
Быстро поднявшись, он схватил ее руки. Пытливо заглядывая в глаза, он не увидел в них ни уныния, ни тоски. Тогда он подумал, что она забыла все, что произошло, и что он был прав, уйдя от нее в тот вечер. «Скоро это у них забывается», — с досадой подумал он и удивленно отметил, что ее равнодушие неприятно ему. И он тоже, насколько мог равнодушно ответил сразу на все ее вопросы:
— Знал, что ты придешь.
Лида засмеялась:
— С этого мы и начали. В то самое первое утро. Ты тоже был уверен, что я приду. Ох, балую я тебя.
Тарас вдруг понял, что спокойные глаза Лиды, ее смех и ее вопросы не обычная игра обидчивой девочки, а скорее уверенность в своих чувствах и простодушная вера в его чувства. Он пожалел, что так нехорошо подумал о Лиде, и, заглаживая небрежный тон своего ответа, начал оправдываться:
— В общежитии какое же прощание… девчонки эти…
Она вдруг, продолжая смотреть в его глаза, как-то покачнулась в его сторону, и Тарасу показалось, что Лида сейчас упадет, если он не поддержит ее. Она доверчиво прижалась к нему и, вскинув руки на его плечи, поцеловала в губы своими вздрагивающими губами.
Не спеша освободиться из его рук и коротко дыша, она сказала:
— Вот как я тебя поцеловала. Имею на это право.
МИШКА НА СЕВЕРЕ
Мишка Баринов спрыгнул с площадки товарного вагона. Стояла черная северная ночь. Неподалеку безнадежно, сами для себя тлели желтоватые фонари на столбах. Мишка, ничего не видя, прыгнул в темноту. Под его сапогами захрустели примороженные к ночи мховые болотные кочки. Это ободрило его — мох да болото, тайга и аспидное небо. Север, дом родной.
Мишка уверен: север примет его злую на работу цыганскую душу. Примут лучшего шофера-лесовозчика.
Он пошел вдоль недлинного состава. На открытых платформах стояли автомашины, какие-то ящики, тупорылые, знающие себе цену могучие тракторы и снова автомашины.
В новом, но уже испачканном и помятом полушубке, Мишка не спеша прошел весь состав. Около паровоза ярко горел нефтяной факел, освещая красные колеса. Черный человек работал, сверкая гаечным ключом в свете дымного зарева.
Услышав таги, он показал свое закоптелое лицо и красные от факела глаза.
— Куда тут идти?
По Мишкиному добротному, в машинных пятнах полушубку машинист определил рабочего человека.
— На работу? — спросил он.
— Лекции читать.
Машинист вытер руки паклей и вытянул из кармана помятую зеленую папиросную пачку, пошутил:
— «Прибой» курят у кого в деньгах перебой.
— «Ракету» — у кого денег нету. Закуривай, механик. — Мишка звонко щелкнул жестяным портсигаром. — «Беломор»…
Машинист, выпуская дым, убежденно сказал:
— Значит, ты шофер. — И спросил: — На заработки?
Глотая дым. Мишка блеснул горячими глазами:
— Вопросы еще будут?
— Так ты сказал — лектор. Я и задаю вопросы.
Мишка одобрительно засмеялся, постучал пальцем по лбу машиниста.
— Подшипники не заржавели, соображение работает. Скажи, кореш, в какую сторону идти, чтоб до утра шею не сломать?
Узнав дорогу к ближайшей деревне с необычным названием Край-бора, Мишка пошел по невидимой дороге. Глаза привыкли к темноте, но все равно кругом нечего было рассматривать, кроме побелевшего от ночного инея мха, редких чахлых березок да неглубоких луж, наполненных черной водой.
Север, а жить надо. Он шел в темноте, спотыкаясь и проваливаясь. Так можно кружить целую ночь и никуда не прийти, никого не встретить.
Он огляделся и услыхал торопливые уверенные шаги. Мишка догадался — идет женщина, знающая дорогу. Он прокричал спокойно и просительно:
— Гражданочка! Я не вор и не разбойник, а просто сирота, потерявший маму, и я очень пугаюсь темноты.
Женщина остановилась, сунула правую руку в карман шинели. Четко выговаривая каждое слово, сказала:
— Проходите вперед, гражданин, и не оборачивайтесь.
— Руки поднять? — деловито спросил Мишка, соображая, что, кажется, напоролся на милицию.
— Это не обязательно, — послышался за его спиной спокойный голос. — Левее берите, туда, где кривая сосна. — Мишка послушно свернул влево.
— Разговаривать можно? — спросил он.
— Еще будет время, поговорим, — послышался за его спиной не обещающий ничего хорошего ответ.
«Влип», — подумал Мишка, но сейчас же успокоился. Паспорт у него с собой, военный билет тоже. И где-то здесь должен быть Виталий Осипович Корнев, к которому, собственно говоря, он и направлялся.
Подошли к кривой сосне. Дорога пошла книзу. В долине мелькнул огонек, другой. Там была деревня.
На деревенской улице, длинной и черной, как тоннель, редкие рдели огоньки. Мишка замедлил шаги, но за спиной сейчас же раздался сухой, как выстрел, голос:
— Прибавь шагу.
Мишка пошел быстрее. Он уже не пытался разговаривать и боялся повернуть голову: баба ведь. Вообразит еще, чего Мишка и не думает, да выпалит в спину, потом разбирайся…
Вот и улица кончилась. На мягкой мховой тропке не слыхать шагов. Сразу за околицей начиналась тайга. Куда она его ведет? Если бы не пистолет, дал бы он ей копоти, не сразу бы прочихалась. Однако идти ночью по тайге под угрозой выстрела занятие не веселое.
— Далеко еще, гражданка? — тоскуя, спросил Мишка.
Тишина. Он замедлил шаг, чувствуя за спиной неприятный холодок. Остановился, замирая.
— Да ты что издеваешься-то над человеком! — отчаянно завопил Мишка, злобно глядя в темноту.
Тишина.
Он осторожно обернулся. Никого не было. В деревне насмешливо тявкала собачонка.
— Ну, баба! — восхищенно выругался Мишка. — Ну, сыщу же я тебя!.. Ну бедная же ты у меня будешь!..
Он закурил и, шагая обратно в деревню, ругал себя всеми словами, какие только приходили в голову.
Утром он пришел в контору и спросил у вахтера, где занимается Корнев. Ему указали. В маленькой комнатке за столом сидела девушка в синем платье. Она строго посмотрела на него круглыми не то удивленными, не то страдающими глазами и вдруг улыбнулась. Золотые сережки Дрогнули в ее маленьких смуглых ушах.
— Вам кого? — четко и требовательно спросила она.
Мишка снял кубанку с малиновым верхом, обнажив свои крутые с синим отливом цыганские кудри. Его лицо налилось густой кровью, белые желваки тяжело прокатились по сизым скулам. Он узнал ее, свою ночную оплошку, злую насмешку над мужским его достоинством, узнал, но ничем не выдал себя. Поди задень такую голой рукой. В другое бы время, может, и не стерпел. А сейчас нельзя.
— Мне Виталий Осиповича, — с вежливым бешенством ответил Мишка.
— Ну не знаю, придет ли он сегодня. Подождите.
Он вынул жестяной портсигар, примерился присесть тут же на деревянный диванчик, перекурить свой позор, но она, не глянув даже, приказала:
— С папиросой — в коридор.
Он звонко защелкнул портсигар и сел, бросив кубанку рядом.
Сидел. Ждал.
Вдруг она спросила, чуть улыбнувшись:
— Нашел мамку, сирота?
И это Мишка вытерпел. Смолчал.
В это время вошел надменный плотный человек в отличном сером костюме. Он строго посмотрел на секретаршу, и Мишка злорадно подумал: «Этот ей сейчас всыпет».
— Скажите, патрон еще у начальника?
— У начальника, — ответила она, забыв спрятать улыбку.
— О, у вас редкое настроение, — почему-то обрадовался надменный человек.
— А это никого не касается, — вдруг резко ответила она, — что у вас?
— Ну зачем же так строго! — воскликнул он. — Вы скажите: это правда?
— Что?
— Иванищев назначен директором завода? А Корнев…
Лина, глядя на него в упор, сказала:
— Вот придет Виталий Осипович, я скажу ему, что вы просите принять его. Тогда вы и зададите ему эти вопросы. Хотите?..
— Ну что у вас за характер, — вдруг утратив большую часть своей надменности, прошипел тот, отступая к двери.
Мишка подумал: «Ого!» Никаких мыслей у него больше не оказалось. Он вынул портсигар и поднялся, чтобы выйти в коридор, но в это время увидел Виталия Осиповича.
Не замечая Мишку, тот быстро пошел к двери своего кабинета. Взявшись за ручку, он вдруг остановился. Лина поднялась и привычным движением положила руку на зеленую папку.
— Здравствуйте, Лина, — сказал он, оглянувшись на девушку. — Заходите.
Стараясь мягко ступать на носки, она проскользнула вслед за ним и заняла свое обычное место, с левой стороны стола.
— Можно мне подать заявление? — спросила она. — Хочу работать у вас.
Виталий Осипович быстро вскинул на нее глаза. Лина смотрела на зеленую папку, поглаживая ее своими смуглыми пальцами.
— Отлично. Знаете о переменах? Гаврила Гаврилович по совместительству назначен директором комбината. Все строительство ложится на нас с вами. Трудно нам придется! — воскликнул он с таким торжеством, словно поздравлял с праздником.
Мишка постучал и, не дожидаясь приглашения, приоткрыл дверь. Виталий Осипович сразу узнал его:
— Входи, герой, входи — садись.
Мишка решительно сел и посмотрел на Лину. Горячие его глаза блеснули и сузились. Она, спросив: «Можно идти?», исчезла.
— С городом, значит, не поладил? Рассказывай все как есть.
Глядя на свои большие нечистые ладони. Мишка неохотно ответил:
— Права отобрали. Вот и весь рассказ.
— От суда сбежал?
— Ну что вы такое мне говорите! — горячо вскинулся Мишка. — Куда бежать-то? Машину разбил, таксишку. Присудили платить. Отобрали права. А куда я без машины? Можете это понять? Вы-то меня знаете…
Зазвонил телефон. Виталий Осипович, снимая трубку, ответил озабоченно: — Я тебя знаю, Михаил, знаю. — И в трубку спросил: — Кто? Козырев? Лицо его вдруг оживилось, он выпрямился в кресле и, откинув голову, сказал, словно друга по плечу хлопнул: — Ваня. Полный порядок. Будем строить. Ты сам походи, полазай по этажам. Посмотри, как на твой взгляд. Ну, давай действуй. Вечером заходи!
Положив трубку, Виталий Осипович некоторое время улыбался, словно все еще дружески похлопывая по плечу друга Ивана Козырева.
А Мишка хмуро ожидал, когда на него обратят внимание.
Наконец Виталий Осипович вспомнил о нем.
— Вот такие дела, Михаил. Все сказал? Ну, ладно, не клянись. Тебе нет резона меня обманывать. Пока права заработаешь, принимай трактор. На нем не разлетишься.
Мишка вскочил. Щегольская его кубанка покатилась по полу.
— Мне на трактор!?
Виталий Осипович посмотрел на зеленую папку, забытую Линой. Добрым голосом сказал:
— И то учти, преступление для тебя делаю. Вчера бы я и разговаривать с тобой не стал.
Мишка с налету ловко, как джигит, поддел рукой свою малиновую кубанку и распахнул дверь. Лина подняла на него удивленные глаза. Скрипнув зубами, он снова закрыл дверь.
— Оцепили вы меня со всех сторон! — ударил он себя кубанкой в грудь и повалился на стул.
— Встать, — приказал Виталий Осипович. — Ты мне истерик не закатывай. Иди. В той комнате, если хочешь, напишешь заявление. Да скорее давай, а то я и передумать могу.
Мишка, глядя в пол, прошел через все комнаты и коридор, не надевая кубанки. Остановился только на крыльце. Сквозь частую сетку мелкого стремительного снега светило бледное солнце. Обнаженная, захмелевшая от робкой весенней ласки земля своевольно сбрасывала ненужные холодные одежды зимы. Снег истлевал на лету.
Неподалеку от конторы шла раскорчевка. Трактор, осторожно урча, задом подбирался к пню. Маленький по сравнению с машиной человек обмотал цепью обнаженные основания корней. Трактор взревел, рванулся вперед, задрал к небу сверкающую чешую гусениц и снова угрожающе взревел. Вдруг, заглушая его вибрирующий рев, гулко ахнула земля, и огромный пень, похожий на разъяренного паука, взметнув комья земли искривленными лапками, кинулся на трактор. Тут и пришел конец его вековой жизни.
Эта картина борьбы человека с природой вернула Мишку на путь трезвой оценки своего положения. Нельзя сказать, чтобы оно было завидное. И вообще, начиная со вчерашнего вечера, он вел себя как дурак. Забыл, что народ сюда идет не робкий. Народ, прямо скажем, закаляется в здешнем климате. И такие вот пеньки, если они на дороге, убирают к чертовой бабушке. Запросто. Не будь, Мишка, пеньком, не порти свою кровь и чужую тоже.
Бросив папиросу, он вошел в комнату, положил кубанку на деревянный диванчик у входа и с угрюмой вежливостью попросил у Лины бумаги.
Сочинитель он был неважный. Все же за какие-нибудь десять минут заявление было написано. Но расписывался он молодцевато, с удалью, с шиком.
Лина смотрела на него насмешливо, но Мишку теперь ничем не смутишь. Отдавая заявление, он подмигнул. Она возмущенно вскинула голову и, тряся сережками, ушла к Виталию Осиповичу, прямая и острая, как нож. И в эту именно минуту Мишка понял, что никуда его отсюда не уведет неспокойное бродяжье сердце. Никуда. На тракторе будет работать, кирпичи, если уже придется, подносить станет, но не уйдет.
Вышла Лина. Проходя мимо него, насмешливо скосила глаза и снова задала тот же ехидный вопрос:
— Нашел мамку, сирота?
Мишка из-под чуба прищурил на нее пронзительный цыганский глаз, чуть-чуть дрогнули в неуловимой улыбке мускулы под темной обветренной кожей:
— Нашел.
— Где?
— Недалеко отсюда, в здешних окрестностях.
Лина официальным тоном сказала:
— Пройдите к начальнику.
Войдя в кабинет. Мишка остановился перед столом.
— Садись, герой, — ворчливо сказал Виталий Осипович. — Вещи твои где? В городе бросил. Ишь ты, как стремительно вылетел… Съезди, привези. Живи как человек. Бродяжить теперь не модно. Деньги есть? Хорошо. Сегодня переночуешь у меня, а потом придумаем, где жить. Через пять лет обещаю — и здесь такси будут. Только сам вряд ли захочешь на прокате работать. А я бы тебе советовал подумать насчет бригады Козырева. Делу выучишься.
— А кто этот Козырев?
— Ого, — воскликнул Виталий Осипович. — Козырев — это мастер. Каменщик!
— Нет уж, я лучше на тракторе, — торопливо проговорил Мишка, опасаясь, что Корнев вспомнит еще о каком-нибудь замечательном бригадире, который может Мишку делу выучить, а Мишка — шофер, первый класс, и никакого дела он больше знать не желает.
— Ну ладно, — сказал Корнев, листая свой карманный блокнот. — Считай, тебе повезло, что из города вышибли. Тут у нас настоящие дела, а в городе и без тебя бездельников хватит. Да учти, будешь волынить, я тебя отсюда так налажу, что не скоро остановишься.
В городе Мишка пробыл один день. Зашел к другу, у которого перед отъездом оставил свои вещи, выпил с ним на прощанье и, выпивая, скорбно похвалялся:
— Я к северу привычный. Меня, понимаешь, тайга к себе тянет. У нас там строительство такое, что не всех берут без разбора. Куда бы я без прав. А мне трактор дали. Ты не смейся.
Друг — тоже шофер, пожилой, семейный человек, хмуро соглашался:
— А я и не смеюсь. Ты, Мишка, мне напиши, как заработки и все такое. Узнай, школа есть ли.
— Построим школу, — небрежно пообещал Мишка.
В ожидании поезда он бродил по мокрому асфальту перрона. То и дело принимался мелкий дождь, все кругом было мокро и неприглядно, и Мишка думал: сколько трудностей приходится переживать человеку с неспокойным, пылким характером.
Потом он вспомнил Лину. Обернулся к окну. По стеклу текли дождевые слезы, оставляя черные, извилистые дорожки. Там расплывчато отражалось его лицо и лихой чуб, закинутый на мех кубанки. Он поправил чуб и презрительно сощурил глаза.
Но тут рядом с ним возникло еще одно лицо, и чья-то рука ударила его по плечу. Мишка обернулся. Перед ним стоял друг по лесопункту, тоже шофер Гриша Петров, с которым он не видался с тех пор как покинул леспромхоз. Гриша сказал, что он только что вернулся в город из дому, где проводил каникулы.
Мишка пренебрежительно плюнул окурком:
— А меня начальник Бумстроя, Корнев, помнишь? Ну вот он. Зовет к себе на работу. Поеду, погляжу, как там разворачиваются. Если жизнь подходящая, может быть, и останусь. Нам к северу не привыкать. Ну, а ты как?
Гриша сказал, что у него вышла книга.
— Врешь! — не поверил Мишка.
Тогда они подошли к книжному киоску. Купив книгу, Гриша написал на ней: «Другу моему, таежному шоферу от автора». Принимая подарок. Мишка все еще не мог сообразить, что же это происходит, — перед ним стоит живой писатель и запросто разговаривает с ним о всяких делах. Надо прямо сказать, книг он прочел немного, а если по правде, то совсем мало, и по своей малой грамотности считал писателей существами если не вовсе мифическими, то вполне недоступными.
Через неделю он уже работал на тракторе. Жить определился в холостяцкое общежитие. Выдавая ему постельное белье, комендант общежития Клавдия Ивановна предупредила:
— Ну, гляди, чтобы все по-хорошему, без глупостей, антисанитарные правила соблюдай, а то у меня скоро загремишь. Я за свои последствия не отвечаю.
Мишка спросил:
— Что это вы, не узнавши человека, сразу и сурьезничаете?
— То и сурьезничаю, что не знаю, какой ты есть!
— Я веселый.
— Оно и видно, — низким голосом протянула Клавдия Ивановна, — сто чертей в тебе сидят без одного.
Она закурила и, засовывая обгорелую спичку в коробок, разрешила:
— Ну, располагайся.
Мишка уверен: север примет его злую на работу цыганскую душу. Примут лучшего шофера-лесовозчика.
Он пошел вдоль недлинного состава. На открытых платформах стояли автомашины, какие-то ящики, тупорылые, знающие себе цену могучие тракторы и снова автомашины.
В новом, но уже испачканном и помятом полушубке, Мишка не спеша прошел весь состав. Около паровоза ярко горел нефтяной факел, освещая красные колеса. Черный человек работал, сверкая гаечным ключом в свете дымного зарева.
Услышав таги, он показал свое закоптелое лицо и красные от факела глаза.
— Куда тут идти?
По Мишкиному добротному, в машинных пятнах полушубку машинист определил рабочего человека.
— На работу? — спросил он.
— Лекции читать.
Машинист вытер руки паклей и вытянул из кармана помятую зеленую папиросную пачку, пошутил:
— «Прибой» курят у кого в деньгах перебой.
— «Ракету» — у кого денег нету. Закуривай, механик. — Мишка звонко щелкнул жестяным портсигаром. — «Беломор»…
Машинист, выпуская дым, убежденно сказал:
— Значит, ты шофер. — И спросил: — На заработки?
Глотая дым. Мишка блеснул горячими глазами:
— Вопросы еще будут?
— Так ты сказал — лектор. Я и задаю вопросы.
Мишка одобрительно засмеялся, постучал пальцем по лбу машиниста.
— Подшипники не заржавели, соображение работает. Скажи, кореш, в какую сторону идти, чтоб до утра шею не сломать?
Узнав дорогу к ближайшей деревне с необычным названием Край-бора, Мишка пошел по невидимой дороге. Глаза привыкли к темноте, но все равно кругом нечего было рассматривать, кроме побелевшего от ночного инея мха, редких чахлых березок да неглубоких луж, наполненных черной водой.
Север, а жить надо. Он шел в темноте, спотыкаясь и проваливаясь. Так можно кружить целую ночь и никуда не прийти, никого не встретить.
Он огляделся и услыхал торопливые уверенные шаги. Мишка догадался — идет женщина, знающая дорогу. Он прокричал спокойно и просительно:
— Гражданочка! Я не вор и не разбойник, а просто сирота, потерявший маму, и я очень пугаюсь темноты.
Женщина остановилась, сунула правую руку в карман шинели. Четко выговаривая каждое слово, сказала:
— Проходите вперед, гражданин, и не оборачивайтесь.
— Руки поднять? — деловито спросил Мишка, соображая, что, кажется, напоролся на милицию.
— Это не обязательно, — послышался за его спиной спокойный голос. — Левее берите, туда, где кривая сосна. — Мишка послушно свернул влево.
— Разговаривать можно? — спросил он.
— Еще будет время, поговорим, — послышался за его спиной не обещающий ничего хорошего ответ.
«Влип», — подумал Мишка, но сейчас же успокоился. Паспорт у него с собой, военный билет тоже. И где-то здесь должен быть Виталий Осипович Корнев, к которому, собственно говоря, он и направлялся.
Подошли к кривой сосне. Дорога пошла книзу. В долине мелькнул огонек, другой. Там была деревня.
На деревенской улице, длинной и черной, как тоннель, редкие рдели огоньки. Мишка замедлил шаги, но за спиной сейчас же раздался сухой, как выстрел, голос:
— Прибавь шагу.
Мишка пошел быстрее. Он уже не пытался разговаривать и боялся повернуть голову: баба ведь. Вообразит еще, чего Мишка и не думает, да выпалит в спину, потом разбирайся…
Вот и улица кончилась. На мягкой мховой тропке не слыхать шагов. Сразу за околицей начиналась тайга. Куда она его ведет? Если бы не пистолет, дал бы он ей копоти, не сразу бы прочихалась. Однако идти ночью по тайге под угрозой выстрела занятие не веселое.
— Далеко еще, гражданка? — тоскуя, спросил Мишка.
Тишина. Он замедлил шаг, чувствуя за спиной неприятный холодок. Остановился, замирая.
— Да ты что издеваешься-то над человеком! — отчаянно завопил Мишка, злобно глядя в темноту.
Тишина.
Он осторожно обернулся. Никого не было. В деревне насмешливо тявкала собачонка.
— Ну, баба! — восхищенно выругался Мишка. — Ну, сыщу же я тебя!.. Ну бедная же ты у меня будешь!..
Он закурил и, шагая обратно в деревню, ругал себя всеми словами, какие только приходили в голову.
Утром он пришел в контору и спросил у вахтера, где занимается Корнев. Ему указали. В маленькой комнатке за столом сидела девушка в синем платье. Она строго посмотрела на него круглыми не то удивленными, не то страдающими глазами и вдруг улыбнулась. Золотые сережки Дрогнули в ее маленьких смуглых ушах.
— Вам кого? — четко и требовательно спросила она.
Мишка снял кубанку с малиновым верхом, обнажив свои крутые с синим отливом цыганские кудри. Его лицо налилось густой кровью, белые желваки тяжело прокатились по сизым скулам. Он узнал ее, свою ночную оплошку, злую насмешку над мужским его достоинством, узнал, но ничем не выдал себя. Поди задень такую голой рукой. В другое бы время, может, и не стерпел. А сейчас нельзя.
— Мне Виталий Осиповича, — с вежливым бешенством ответил Мишка.
— Ну не знаю, придет ли он сегодня. Подождите.
Он вынул жестяной портсигар, примерился присесть тут же на деревянный диванчик, перекурить свой позор, но она, не глянув даже, приказала:
— С папиросой — в коридор.
Он звонко защелкнул портсигар и сел, бросив кубанку рядом.
Сидел. Ждал.
Вдруг она спросила, чуть улыбнувшись:
— Нашел мамку, сирота?
И это Мишка вытерпел. Смолчал.
В это время вошел надменный плотный человек в отличном сером костюме. Он строго посмотрел на секретаршу, и Мишка злорадно подумал: «Этот ей сейчас всыпет».
— Скажите, патрон еще у начальника?
— У начальника, — ответила она, забыв спрятать улыбку.
— О, у вас редкое настроение, — почему-то обрадовался надменный человек.
— А это никого не касается, — вдруг резко ответила она, — что у вас?
— Ну зачем же так строго! — воскликнул он. — Вы скажите: это правда?
— Что?
— Иванищев назначен директором завода? А Корнев…
Лина, глядя на него в упор, сказала:
— Вот придет Виталий Осипович, я скажу ему, что вы просите принять его. Тогда вы и зададите ему эти вопросы. Хотите?..
— Ну что у вас за характер, — вдруг утратив большую часть своей надменности, прошипел тот, отступая к двери.
Мишка подумал: «Ого!» Никаких мыслей у него больше не оказалось. Он вынул портсигар и поднялся, чтобы выйти в коридор, но в это время увидел Виталия Осиповича.
Не замечая Мишку, тот быстро пошел к двери своего кабинета. Взявшись за ручку, он вдруг остановился. Лина поднялась и привычным движением положила руку на зеленую папку.
— Здравствуйте, Лина, — сказал он, оглянувшись на девушку. — Заходите.
Стараясь мягко ступать на носки, она проскользнула вслед за ним и заняла свое обычное место, с левой стороны стола.
— Можно мне подать заявление? — спросила она. — Хочу работать у вас.
Виталий Осипович быстро вскинул на нее глаза. Лина смотрела на зеленую папку, поглаживая ее своими смуглыми пальцами.
— Отлично. Знаете о переменах? Гаврила Гаврилович по совместительству назначен директором комбината. Все строительство ложится на нас с вами. Трудно нам придется! — воскликнул он с таким торжеством, словно поздравлял с праздником.
Мишка постучал и, не дожидаясь приглашения, приоткрыл дверь. Виталий Осипович сразу узнал его:
— Входи, герой, входи — садись.
Мишка решительно сел и посмотрел на Лину. Горячие его глаза блеснули и сузились. Она, спросив: «Можно идти?», исчезла.
— С городом, значит, не поладил? Рассказывай все как есть.
Глядя на свои большие нечистые ладони. Мишка неохотно ответил:
— Права отобрали. Вот и весь рассказ.
— От суда сбежал?
— Ну что вы такое мне говорите! — горячо вскинулся Мишка. — Куда бежать-то? Машину разбил, таксишку. Присудили платить. Отобрали права. А куда я без машины? Можете это понять? Вы-то меня знаете…
Зазвонил телефон. Виталий Осипович, снимая трубку, ответил озабоченно: — Я тебя знаю, Михаил, знаю. — И в трубку спросил: — Кто? Козырев? Лицо его вдруг оживилось, он выпрямился в кресле и, откинув голову, сказал, словно друга по плечу хлопнул: — Ваня. Полный порядок. Будем строить. Ты сам походи, полазай по этажам. Посмотри, как на твой взгляд. Ну, давай действуй. Вечером заходи!
Положив трубку, Виталий Осипович некоторое время улыбался, словно все еще дружески похлопывая по плечу друга Ивана Козырева.
А Мишка хмуро ожидал, когда на него обратят внимание.
Наконец Виталий Осипович вспомнил о нем.
— Вот такие дела, Михаил. Все сказал? Ну, ладно, не клянись. Тебе нет резона меня обманывать. Пока права заработаешь, принимай трактор. На нем не разлетишься.
Мишка вскочил. Щегольская его кубанка покатилась по полу.
— Мне на трактор!?
Виталий Осипович посмотрел на зеленую папку, забытую Линой. Добрым голосом сказал:
— И то учти, преступление для тебя делаю. Вчера бы я и разговаривать с тобой не стал.
Мишка с налету ловко, как джигит, поддел рукой свою малиновую кубанку и распахнул дверь. Лина подняла на него удивленные глаза. Скрипнув зубами, он снова закрыл дверь.
— Оцепили вы меня со всех сторон! — ударил он себя кубанкой в грудь и повалился на стул.
— Встать, — приказал Виталий Осипович. — Ты мне истерик не закатывай. Иди. В той комнате, если хочешь, напишешь заявление. Да скорее давай, а то я и передумать могу.
Мишка, глядя в пол, прошел через все комнаты и коридор, не надевая кубанки. Остановился только на крыльце. Сквозь частую сетку мелкого стремительного снега светило бледное солнце. Обнаженная, захмелевшая от робкой весенней ласки земля своевольно сбрасывала ненужные холодные одежды зимы. Снег истлевал на лету.
Неподалеку от конторы шла раскорчевка. Трактор, осторожно урча, задом подбирался к пню. Маленький по сравнению с машиной человек обмотал цепью обнаженные основания корней. Трактор взревел, рванулся вперед, задрал к небу сверкающую чешую гусениц и снова угрожающе взревел. Вдруг, заглушая его вибрирующий рев, гулко ахнула земля, и огромный пень, похожий на разъяренного паука, взметнув комья земли искривленными лапками, кинулся на трактор. Тут и пришел конец его вековой жизни.
Эта картина борьбы человека с природой вернула Мишку на путь трезвой оценки своего положения. Нельзя сказать, чтобы оно было завидное. И вообще, начиная со вчерашнего вечера, он вел себя как дурак. Забыл, что народ сюда идет не робкий. Народ, прямо скажем, закаляется в здешнем климате. И такие вот пеньки, если они на дороге, убирают к чертовой бабушке. Запросто. Не будь, Мишка, пеньком, не порти свою кровь и чужую тоже.
Бросив папиросу, он вошел в комнату, положил кубанку на деревянный диванчик у входа и с угрюмой вежливостью попросил у Лины бумаги.
Сочинитель он был неважный. Все же за какие-нибудь десять минут заявление было написано. Но расписывался он молодцевато, с удалью, с шиком.
Лина смотрела на него насмешливо, но Мишку теперь ничем не смутишь. Отдавая заявление, он подмигнул. Она возмущенно вскинула голову и, тряся сережками, ушла к Виталию Осиповичу, прямая и острая, как нож. И в эту именно минуту Мишка понял, что никуда его отсюда не уведет неспокойное бродяжье сердце. Никуда. На тракторе будет работать, кирпичи, если уже придется, подносить станет, но не уйдет.
Вышла Лина. Проходя мимо него, насмешливо скосила глаза и снова задала тот же ехидный вопрос:
— Нашел мамку, сирота?
Мишка из-под чуба прищурил на нее пронзительный цыганский глаз, чуть-чуть дрогнули в неуловимой улыбке мускулы под темной обветренной кожей:
— Нашел.
— Где?
— Недалеко отсюда, в здешних окрестностях.
Лина официальным тоном сказала:
— Пройдите к начальнику.
Войдя в кабинет. Мишка остановился перед столом.
— Садись, герой, — ворчливо сказал Виталий Осипович. — Вещи твои где? В городе бросил. Ишь ты, как стремительно вылетел… Съезди, привези. Живи как человек. Бродяжить теперь не модно. Деньги есть? Хорошо. Сегодня переночуешь у меня, а потом придумаем, где жить. Через пять лет обещаю — и здесь такси будут. Только сам вряд ли захочешь на прокате работать. А я бы тебе советовал подумать насчет бригады Козырева. Делу выучишься.
— А кто этот Козырев?
— Ого, — воскликнул Виталий Осипович. — Козырев — это мастер. Каменщик!
— Нет уж, я лучше на тракторе, — торопливо проговорил Мишка, опасаясь, что Корнев вспомнит еще о каком-нибудь замечательном бригадире, который может Мишку делу выучить, а Мишка — шофер, первый класс, и никакого дела он больше знать не желает.
— Ну ладно, — сказал Корнев, листая свой карманный блокнот. — Считай, тебе повезло, что из города вышибли. Тут у нас настоящие дела, а в городе и без тебя бездельников хватит. Да учти, будешь волынить, я тебя отсюда так налажу, что не скоро остановишься.
В городе Мишка пробыл один день. Зашел к другу, у которого перед отъездом оставил свои вещи, выпил с ним на прощанье и, выпивая, скорбно похвалялся:
— Я к северу привычный. Меня, понимаешь, тайга к себе тянет. У нас там строительство такое, что не всех берут без разбора. Куда бы я без прав. А мне трактор дали. Ты не смейся.
Друг — тоже шофер, пожилой, семейный человек, хмуро соглашался:
— А я и не смеюсь. Ты, Мишка, мне напиши, как заработки и все такое. Узнай, школа есть ли.
— Построим школу, — небрежно пообещал Мишка.
В ожидании поезда он бродил по мокрому асфальту перрона. То и дело принимался мелкий дождь, все кругом было мокро и неприглядно, и Мишка думал: сколько трудностей приходится переживать человеку с неспокойным, пылким характером.
Потом он вспомнил Лину. Обернулся к окну. По стеклу текли дождевые слезы, оставляя черные, извилистые дорожки. Там расплывчато отражалось его лицо и лихой чуб, закинутый на мех кубанки. Он поправил чуб и презрительно сощурил глаза.
Но тут рядом с ним возникло еще одно лицо, и чья-то рука ударила его по плечу. Мишка обернулся. Перед ним стоял друг по лесопункту, тоже шофер Гриша Петров, с которым он не видался с тех пор как покинул леспромхоз. Гриша сказал, что он только что вернулся в город из дому, где проводил каникулы.
Мишка пренебрежительно плюнул окурком:
— А меня начальник Бумстроя, Корнев, помнишь? Ну вот он. Зовет к себе на работу. Поеду, погляжу, как там разворачиваются. Если жизнь подходящая, может быть, и останусь. Нам к северу не привыкать. Ну, а ты как?
Гриша сказал, что у него вышла книга.
— Врешь! — не поверил Мишка.
Тогда они подошли к книжному киоску. Купив книгу, Гриша написал на ней: «Другу моему, таежному шоферу от автора». Принимая подарок. Мишка все еще не мог сообразить, что же это происходит, — перед ним стоит живой писатель и запросто разговаривает с ним о всяких делах. Надо прямо сказать, книг он прочел немного, а если по правде, то совсем мало, и по своей малой грамотности считал писателей существами если не вовсе мифическими, то вполне недоступными.
Через неделю он уже работал на тракторе. Жить определился в холостяцкое общежитие. Выдавая ему постельное белье, комендант общежития Клавдия Ивановна предупредила:
— Ну, гляди, чтобы все по-хорошему, без глупостей, антисанитарные правила соблюдай, а то у меня скоро загремишь. Я за свои последствия не отвечаю.
Мишка спросил:
— Что это вы, не узнавши человека, сразу и сурьезничаете?
— То и сурьезничаю, что не знаю, какой ты есть!
— Я веселый.
— Оно и видно, — низким голосом протянула Клавдия Ивановна, — сто чертей в тебе сидят без одного.
Она закурила и, засовывая обгорелую спичку в коробок, разрешила:
— Ну, располагайся.
Часть третья
НАВСТРЕЧУ ЛЮБВИ
Письма от Виталия Осиповича приходили не часто, и Женя привыкла к этому. Она ко многому привыкла, и одно только всегда по-новому волновало ее, принося радости или разочарования, — выход на сцену. К этому привыкнуть нельзя, хотя невозможно себе представить ничего более однообразного, чем выход в одной и той же роли.
Всякий раз приходилось надевать то же платье, что и в прошлый раз, так же красить лицо, делать строго определенное количество шагов, повторять одни и те же слова — все очень Однообразное, заученное, наигранное. Но каждый раз она по-новому переживала все это заученное и кажущееся однообразным.
В чем тут дело, она не могла понять и никто не мог объяснить.
Вероятно, это как листья одного дерева — все они одинаковые, но нет ни одного похожего на другой. Хоть тысячу листиков перебери.
Это был ее первый сезон. После окончания студии Женю сразу закрепили за театром. Но с ролями не спешили. Ей по-прежнему приходилось подвизаться на тех же второстепенных и третьестепенных ролях, что и раньше, когда она еще только училась.
Во всем, как она понимала, был виноват ее возраст. Некоторым почему-то кажется, что двадцать пять лет — детский возраст. Вот когда вам стукнет сорок, тогда дадут сыграть что-нибудь вроде Ларисы или Джульетты. А пока можете любоваться на заслуженную Костюкович. Ей уже давненько исполнилось сорок. Но она, пока жива, не допустит Женю к настоящим ролям.
К этому Женя тоже привыкла.
Ее несомненный, теперь уже всеми признанный талант, все ее внешние данные, и ее уменье петь и танцевать, наконец, скажем прямо, ее красота — все бледнеет перед упорством Костюкович.
Ничего. Переживем и это, дорогие товарищи!
Но вдруг получила письмо, полное горячей тоски. Виталий Осипович пишет: «Не могу жить без тебя. Хочется бросить все и приехать. Но нельзя — сейчас начинается…» Женя добросовестно и очень придирчиво прочла перечень забот, которые вцепились в любимого. Ни одна из них, конечно, не заслуживает того, чтобы можно было жертвовать для нее любовью. Не в этом дело.
Дело в долге. Его долг работать и любить ее. Ее долг любить его и работать. В этом вся разница.
Женя потихоньку, чтобы не разбудить подруг, оделась и вышла из общежития. Снег почти везде сошел. Асфальт блестел под фонарями. Прошел запоздалый трамвай, с треском высекая из мокрого провода длинную зеленую молнию. Над путями висела жестяная табличка с надписью «листопад».
Женя улыбнулась. Почему листопад, если сейчас — весна. Ну что же, если ему нельзя приехать, то приедет она. Она все может.
Весна, а жестянку эту с «листопадом» какие-то хмурые дяди нарочно не сняли, чтобы люди даже и весной вспоминали об осени, чтобы никогда не было полного счастья.
Вызывающе глядя на жестянку, которую походя трепал Легкий весенний ветер. Женя бесповоротно решила:
— Поеду.
В театре ее отпустили на месяц, и она поехала в город, который пока еще не имел даже права называться городом. Рано утром она высадилась на маленькой станции с веселым солнечным названием Весняна.
Отсюда начиналась ветка на бумкомбинат. Поезд мог пойти через час, через день, через неделю. Расписания не существовало, так как и сама ветка пока существовала не официально, хотя по ней уже переброшены на стройку тысячи тонн материалов и оборудования.
У Жени неспокойно застучало сердце. Да, это была та самая станция, где работала она все трудные военные годы, и, кажется, ничего здесь не изменилось с тех пор, как она уехала отсюда. Ничего не изменилось, но все как-то окрепло, прочно утвердилось на своих местах, из временного стало постоянным.
Вот здание станции. Тогда здесь была дощатая будка, наскоро сколоченная и поставленная среди мховых кочек, а теперь утвердился прочно срубленный очень красивый дом. Над его потемневшими тесовыми башенками шумят вековые сосны и роняют на красное железо крыши сухие иголки, и все это придает станции такой прочный, бывалый вид, словно она не менее стара, чем эти величавые сосны.
Но Женю не проведешь. Она помнит даже, как приходила сюда на субботник копать ямы и ставить сваи, на которых стоит вот этот перрон.
За лесом находится поселок леспромхоза, где она работала в годы войны, а в пяти километрах от лесопункта стоит пятая диспетчерская. Мимо нее сейчас по новой ветке проходят поезда на Бумстрой. А кажется, еще совсем недавно Женя сидела в этой избушке, ожидая, когда наступит конец беспросветной северной ночи и Марина приедет ее сменить. Приезжала Марина. Наскоро сдав дежурство, Женя, однако, не спешила уезжать на лесопункт в теплую духоту общежития. Они долго сидели, две подруги, и мечтали: вот кончится война, уедут они с постылого севера, и начнется хорошая, светлая жизнь. И о любви каждая по-своему мечтала.
Всякий раз приходилось надевать то же платье, что и в прошлый раз, так же красить лицо, делать строго определенное количество шагов, повторять одни и те же слова — все очень Однообразное, заученное, наигранное. Но каждый раз она по-новому переживала все это заученное и кажущееся однообразным.
В чем тут дело, она не могла понять и никто не мог объяснить.
Вероятно, это как листья одного дерева — все они одинаковые, но нет ни одного похожего на другой. Хоть тысячу листиков перебери.
Это был ее первый сезон. После окончания студии Женю сразу закрепили за театром. Но с ролями не спешили. Ей по-прежнему приходилось подвизаться на тех же второстепенных и третьестепенных ролях, что и раньше, когда она еще только училась.
Во всем, как она понимала, был виноват ее возраст. Некоторым почему-то кажется, что двадцать пять лет — детский возраст. Вот когда вам стукнет сорок, тогда дадут сыграть что-нибудь вроде Ларисы или Джульетты. А пока можете любоваться на заслуженную Костюкович. Ей уже давненько исполнилось сорок. Но она, пока жива, не допустит Женю к настоящим ролям.
К этому Женя тоже привыкла.
Ее несомненный, теперь уже всеми признанный талант, все ее внешние данные, и ее уменье петь и танцевать, наконец, скажем прямо, ее красота — все бледнеет перед упорством Костюкович.
Ничего. Переживем и это, дорогие товарищи!
Но вдруг получила письмо, полное горячей тоски. Виталий Осипович пишет: «Не могу жить без тебя. Хочется бросить все и приехать. Но нельзя — сейчас начинается…» Женя добросовестно и очень придирчиво прочла перечень забот, которые вцепились в любимого. Ни одна из них, конечно, не заслуживает того, чтобы можно было жертвовать для нее любовью. Не в этом дело.
Дело в долге. Его долг работать и любить ее. Ее долг любить его и работать. В этом вся разница.
Женя потихоньку, чтобы не разбудить подруг, оделась и вышла из общежития. Снег почти везде сошел. Асфальт блестел под фонарями. Прошел запоздалый трамвай, с треском высекая из мокрого провода длинную зеленую молнию. Над путями висела жестяная табличка с надписью «листопад».
Женя улыбнулась. Почему листопад, если сейчас — весна. Ну что же, если ему нельзя приехать, то приедет она. Она все может.
Весна, а жестянку эту с «листопадом» какие-то хмурые дяди нарочно не сняли, чтобы люди даже и весной вспоминали об осени, чтобы никогда не было полного счастья.
Вызывающе глядя на жестянку, которую походя трепал Легкий весенний ветер. Женя бесповоротно решила:
— Поеду.
В театре ее отпустили на месяц, и она поехала в город, который пока еще не имел даже права называться городом. Рано утром она высадилась на маленькой станции с веселым солнечным названием Весняна.
Отсюда начиналась ветка на бумкомбинат. Поезд мог пойти через час, через день, через неделю. Расписания не существовало, так как и сама ветка пока существовала не официально, хотя по ней уже переброшены на стройку тысячи тонн материалов и оборудования.
У Жени неспокойно застучало сердце. Да, это была та самая станция, где работала она все трудные военные годы, и, кажется, ничего здесь не изменилось с тех пор, как она уехала отсюда. Ничего не изменилось, но все как-то окрепло, прочно утвердилось на своих местах, из временного стало постоянным.
Вот здание станции. Тогда здесь была дощатая будка, наскоро сколоченная и поставленная среди мховых кочек, а теперь утвердился прочно срубленный очень красивый дом. Над его потемневшими тесовыми башенками шумят вековые сосны и роняют на красное железо крыши сухие иголки, и все это придает станции такой прочный, бывалый вид, словно она не менее стара, чем эти величавые сосны.
Но Женю не проведешь. Она помнит даже, как приходила сюда на субботник копать ямы и ставить сваи, на которых стоит вот этот перрон.
За лесом находится поселок леспромхоза, где она работала в годы войны, а в пяти километрах от лесопункта стоит пятая диспетчерская. Мимо нее сейчас по новой ветке проходят поезда на Бумстрой. А кажется, еще совсем недавно Женя сидела в этой избушке, ожидая, когда наступит конец беспросветной северной ночи и Марина приедет ее сменить. Приезжала Марина. Наскоро сдав дежурство, Женя, однако, не спешила уезжать на лесопункт в теплую духоту общежития. Они долго сидели, две подруги, и мечтали: вот кончится война, уедут они с постылого севера, и начнется хорошая, светлая жизнь. И о любви каждая по-своему мечтала.