Страница:
После редсовета, где Марина без энтузиазма обвинила автора в незнании жизни и в литературной безграмотности, она спустилась в вестибюль. Тут ей вспомнилось, что сегодня надо поехать к сестре и отвезти подарок своей племяннице, которой исполнилось десять лет.
Вспомнив об этом, Марина по-старушечьи пригорюнилась: «Время-то как идет», и тут же выругала себя за столь пошлый способ определять свое отношение к действительности.
В вестибюле у автомата стоял Берзин и, щурясь, крутил диск. Марина, заметив, как неуверенно он набирает номер, подумала, что он, должно быть, приехал из города, где нет автоматического телефона.
Он подтвердил догадку Марины:
— Отвык.
Кивнув головой, Марина хотела пройти к двери, но вдруг Берзин сказал в трубку:
— Попросите Гриднева, Петра Петровича.
Гриднев Петр Петрович — это был муж Кати, сестры. Не он ли друг детства, которого собирался приводить в чувство этот человек со спокойным выражением усталых глаз. Берзин долго молчал, скучающе поглаживая черный ящик автомата пальцами левой руки. И вдруг спросил:
— Петр, это ты? А это я. — И снова улыбнулся с оттенком презрения: — Ну, чего ты пугаешься? Ни старого вспоминать не буду, ни покровительства твоего не ищу. Так что успокойся. Встречи не особенно жажду! Просто слово дал одному человеку разыскать тебя, под какой бы фамилией ты ни скрывался. Фамилия жены? А мне это безразлично. Да нет, все будет на высоком уровне, как на посольском приеме. Я бы предпочел дома. Ну вот и хорошо, ты всегда легко поддавался на уговоры. Через час жди.
Он повесил трубку и обернулся к Марине.
— Не люблю быть судьей людей, но считаю, что выколачивать пыль из старой одежды совершенно необходимо.
Требовательно глядя на Берзина, Марина сухо сказала:
— Дело в том, что Катя Гриднева — моя сестра.
— Да? — смутился Берзин. — Это очень некстати. Именно сейчас. Я бы не хотел примешивать сюда вас…
Он не сказал, почему. Но ей было все равно. Она решительно взяла его под руку.
— Ну, об этом поздно. Я уже примешана. Идемте и расскажите мне все. Кто он, этот… Она, очевидно, не могла сразу вспомнить прежнюю фамилию Петра.
— Обманов, — подсказал Берзин.
— Он в самом деле Обманов? — с негодованием спросила она.
И услыхала ответ:
— Нет. Просто он — завистливый человек.
— Это плохо? Или хорошо? — спросила Марина.
Шагая рядом с Мариной по раскаленному асфальту, Берзин ответил:
— Смотря как завидовать. Если человеку — это плохо, если его делам — хорошо.
— Он вам завидовал?
— Наверное. В отца он — завистливый. Но, не взирая на это, мы дружили со школьной скамьи. У него батька был такой крутенький, быстрый в движениях, колобок. Силы неизмеримой. Необхватные кряжи в одиночку ворочал. Потомственный таежник. Ну, а я сиротой рос у дядьки, маминого брата. Хороший человек был. Вместе с отцом моим работал на сользаводе. Отец мой погиб на фронте в пятнадцатом году. Мать умерла вскоре. Мне тогда шестой год пошел. Так что единственным воспитателем и родственником моим остался дядя.
…В этот пылающий солнечным жаром день над Москвой собиралась гроза. Марина сняла жакет и перекинула его через спинку садового дивана. Берзин, рассказывая, положил локти на колени и разглядывал свои пальцы, словно на них была записана вся эта повесть.
В предгрозовой тишине, какая бывает даже в большом городе, липы бессильно свесили над ними пыльные свои листья. Берзин рассказывал не спеша, не оглядываясь на Марину.
Павлушка Берзин и Петька Обманов подружились на школьной скамейке. Школа стояла на краю поселка, сразу за ней начиналась тайга, а вокруг из бурого мха торчали пни с золотым бисером смолы на свежих срезах.
Школу только что отстроили, в классах остро пахло сохнущей древесиной и свежей смолой. Кругом важно шумела тайга. Сейчас там строится огромный бумажный комбинат и город, и, наверно, старые почерневшие домишки подслеповато и испуганно взирают на праздник новой жизни.
— Так, значит, у него отец жив? — задумчиво спросила Марина. — Даже Катя об этом не знает…
— Я думаю, Петр и сам не знает, жив его отец или нет. Он замечательно это умеет делать — не знать того, что невыгодно. Впрочем, сам Обманов-старший учил сына мудреному искусству жить. Драл он Петьку нещадно. Чаще всего вицей — прут березовый, перекрученный. Плоты им связывали. Драл и приговаривал: «А мы хитрована — раз, а мы хитрована — два! Хитруй, хитрован, да не попадайся». От вицы занозы оставались, я их из Петькиного зада множество повынимал. Он не плакал, а только всхлипывал и, посапывая, грозился: «Я тебя, лешак, дай срок, обману так обману».
Отец похаживал по избе на кривых ногах и удовлетворенно хохотал, встряхивая волосатой башкой:
— Ага. Дошло. Вица-матушка, хотя и по заднице бьет, а ума в башку прибавляет.
Потом останавливался возле лавки, наблюдая, как дружок Павлушка врачует сыновьи поротые ягодицы и умилялся:
— А то, что вы в дружбе живете, — это хорошо. Это главное. Держитесь друг за дружку, ребята, не выдавайте один другого. Эх вы, мальцы-огольцы. Подрастайте — ума набирайте.
И он тут же, у жесткого ложа высеченного сына, щедро рассыпал зерна своей мудрости:
— Чужого не бери, однако рот не разевай, что закон не запрещает, хватай: это — твое. Сверх сил не бери, а видишь себе по силе — держи. И с людьми обращение знай. Не груби. Лаской да уговором действуй. Видишь, человек сильнее тебя — не отступай. Приглядись к этому человеку, походи вокруг, да все с почтением и приятным разговором. Тут он сам в своей силе прореху обнаружит. Вот и пользуйся. У самого умного человека дурости тоже достаточно.
Увлеченный собственным красноречием, он подсаживался к сыну и, тормоша его, быстро и внушительно говорил:
— Умного не бойся — он весь на виду; опасайся дурака, он под умного всегда рядится: дурость-то не всякому охота показывать. Ты на него понадеешься как на умного, а он-то и подведет. Кроме всего, в каждом человеке два качества: у дурака ум есть, а в умном — дурость, в добром — жадность, а в скупом — доброта. Вот за это второе вещество и берись. С этого конца и начинай его жрать — никогда не подавишься.
По-видимому, сам он умело пользовался чужой глупостью. Организовав артель лесорубов, он заключал с различными организациями договора на поставку древесины. За короткое время ему удалось построить себе дом и завести хозяйство, которое целиком лежало на жене, здоровой, широкозадой бабе, такой тихой и безответной, что Павлушка Берзин даже не слыхал ее голоса, хотя большую часть своего досуга проводил в обмановском доме.
Сам Обманов дома бывал редко. Недалеко от деревеньки Край-бора построил он себе избушку, где и жил целыми месяцами. На время каникул он брал к себе сына и его друга. За лето ребята дичали в тайге так, что, возвратясь в школу, долго не могли привыкнуть к порядку.
Павел, более подвижной и сообразительный, входил в норму скорее чем Петр, который вообще на учебу был туповат, но как-то всегда умел вывернуться. Эта способность сына умиляла отца.
Сам Обманов не брезговал мелким жульничеством. Любил зажать копейку при расчете с артелью. Поговаривали, что и его дом, и хозяйство построены именно из этих копеек. Но сколько вору ни воровать, а бывать ему битым. Наверное, уж на очень крупную копейку позарился Петр Обманов. Лесорубы затаили злобу. Они не грозили ему, эти молчаливые, хмуроватые мужики. Соблюдая глухой закон тайги, они подпилили лесину и в подходящий момент уронили ее на подрядчика.
Придя в себя, Петр Обманов услыхал как те же мужики, бережно выпрастывая его изломанное тело из-под могучих ветвей сосны, громко недоумевали — Да какой же лешак сунул тебя, Петра Трофимович, под ее, окаянную?
И он тоже в тон им хрипел, выплевывая пузырьки кровавой слюны:
— Ох, ребятка, кто не грешен…
— Ну, помни же, — втолковывали лесорубы, — в артели виноватых не бывает.
И дружно, если кто из несших оступался на кочке, орали:
— Гляди под ноги, черт, человека несешь!
Приехал участковый милиционер. Началось следствие. Петр Обманов, свистя грудью, сказал:
— Виноватых не ищи, сам знаешь — тайга и умного научит. Сослепу я туда сунулся, я и виноват сам себе.
Отлежался Петр Трофимович и снова принялся за старое, но уже с оглядкой. Здоровья поубавилось, и стал он похож на ту вековую сосну, у которой и ветви посохли, и кора мхом поросла, а она все скрипит, и скрипу этого хватит еще на век.
Закончив семилетку, друзья поехали в город и поступили работать на завод. Служба в армии разлучила на время, но встретились снова и решили больше не расставаться и всегда поддерживать друг друга.
Еще будучи в армии, начал Павел Берзин писать в газету. Его очерки помещали и очень хвалили. Вернувшись на завод, он послал в областную газету очерк. Напечатали. Это событие и определило его дальнейший путь.
Вскоре ему предложили работу в редакции. Он согласился.
А Петр поехал к себе в тайгу. Но, не найдя Дела по сердцу, тоже решил вернуться в город, на завод.
Тогда и подлил каплю яда старик Обманов, сказав сыну:
— Смотри, мужик, догоняй. Хватайся за него, как утопающий. Не лучше же тебя Павлушка-то, не медом мазанный. У него дружки в городе. У тебя одна зацепка — Павел. Держись за него, как на быстрине, только без ума не хватайся — оба потонете. Без ласки и на коня не сядешь. Да смотри, окаянная твоя душа, не завидуй. Не завидуй Павлушке. Нельзя! Ну, езжай, я тебя на первое время поддержу. Павлушке почтенье передавай. Пусть чувствует: живая душа об нем помнит.
Так появился в редакции Петр Обманов. Солидно посапывая, сидел он в отделе писем, сообразив, что для начала подойдет и эта некрупная должность. В редакцию устроил его Павел, который уже заведовал отделом и считался способным журналистом. Жили они вместе в одной комнате, также принадлежащей Павлу.
Помня наставления отца, Петр старался не завидовать товарищу, да и не было причин для зависти. Тогда не возникало даже и мысли о каком-то превосходстве одного над другим. Петр не мог ни в чем упрекнуть друга. Все у них было общее, как и в детские годы. И если одному удалось больше, значит, отстающему надо помочь. Дружба есть дружба, а Павел как был, так и остался добрым другом. И Петр вначале даже восхищался успехами товарища, считая их как бы и своими успехами.
Конечно, так не могло продолжаться долго. Петр был исполнительный работник. Все, что ему поручали, он делал добротно и обстоятельно, умел доложить об исполнении порученного. Но не было у него того вдохновения, того полета мысли, при котором ремесло становится творчеством и возвышает человека над его делом.
Через три года, когда Павел уже заведовал самым боевым отделом — партийной жизни, Петр не поднялся выше рядового работника отдела писем. Павел был принят в институт журналистики и уехал в Москву.
— На этом можно бы и закончить рассказ о дружбе, — сказал Берзин и крепко положил ладонь на свое колено, как бы поставив точку.
…Ветер шевельнул листья тополей. Легкий жакет Марины, как яркая птица, затрепетал полами и слетел на сиденье. Поднимая его, Берзин сказал:
— Будет гроза.
— Да, — отозвалась Марина, ожидая продолжения рассказа.
Он взял ее под руку и повел по дорожке, усыпанной красным песком. Они вошли под полотняный навес кафе. Им подали мороженое в металлических вазочках.
— Нужно ли говорить о том, что произошло в тридцать седьмом году? — спросил Берзин.
Размешивая ложечкой белую массу мороженого, Марина ответила:
— Это теперь все знают…
— Ну, так вот. Когда это случилось, друг мой Петр поспешил порвать со мной всякие отношения. Он не ответил ни на одно мое письмо.
Марина спросила с надеждой:
— Может быть, он не получал ваших писем?
— Получал. Почта работала исправно. Другие-то переписывались.
— Зачем же вы идете к нему? Выяснить, почему он не писал вам писем?
— Конечно, нет.
— Тогда зачем же? Вы считаете его виновником того, что произошло с вами?
— Этого я еще не знаю, — неохотно ответил Берзин. — Если бы наверное знал, то не пошел бы.
…Над Москвой торжествующе и вольно прогремел гром. Город полной грудью вдыхал живительную прохладу грозы. Первые капли крупного дождя ударились о полосатое полотно навеса. Матерчатые язычки оживленно затрепетали на ветру.
Марина сказала:
— Мне жаль сестру.
— Потому что она ваша сестра?
— Да, наверное.
— А что бы вы сделали на моем месте? — спросил Берзин.
— Я никогда не поступаюсь своими чувствами, — невесело улыбнулась Марина, — и не требую снисхождения. Поступайте, как знаете.
Дождь отшумел. Над Москвой воссияло солнце.
— Нам пора, — напомнил Берзин. Они вышли на улицу, сверкающую всеми красками радуги, улицу чистую, новую, как будто только что появившуюся на свет.
Около магазина игрушек Берзин остановился:
— Наверное, надо купить подарок. Он сказал, что сегодня день рождения дочери. Я не хочу портить праздник.
— Вряд ли это возможно, — безразлично сказала Марина. — Ему не до праздника.
— Я говорю о его дочери, — объяснил Берзин.
ВТОРЖЕНИЕ ПРОШЛОГО
ЯСНОСТЬ
Вспомнив об этом, Марина по-старушечьи пригорюнилась: «Время-то как идет», и тут же выругала себя за столь пошлый способ определять свое отношение к действительности.
В вестибюле у автомата стоял Берзин и, щурясь, крутил диск. Марина, заметив, как неуверенно он набирает номер, подумала, что он, должно быть, приехал из города, где нет автоматического телефона.
Он подтвердил догадку Марины:
— Отвык.
Кивнув головой, Марина хотела пройти к двери, но вдруг Берзин сказал в трубку:
— Попросите Гриднева, Петра Петровича.
Гриднев Петр Петрович — это был муж Кати, сестры. Не он ли друг детства, которого собирался приводить в чувство этот человек со спокойным выражением усталых глаз. Берзин долго молчал, скучающе поглаживая черный ящик автомата пальцами левой руки. И вдруг спросил:
— Петр, это ты? А это я. — И снова улыбнулся с оттенком презрения: — Ну, чего ты пугаешься? Ни старого вспоминать не буду, ни покровительства твоего не ищу. Так что успокойся. Встречи не особенно жажду! Просто слово дал одному человеку разыскать тебя, под какой бы фамилией ты ни скрывался. Фамилия жены? А мне это безразлично. Да нет, все будет на высоком уровне, как на посольском приеме. Я бы предпочел дома. Ну вот и хорошо, ты всегда легко поддавался на уговоры. Через час жди.
Он повесил трубку и обернулся к Марине.
— Не люблю быть судьей людей, но считаю, что выколачивать пыль из старой одежды совершенно необходимо.
Требовательно глядя на Берзина, Марина сухо сказала:
— Дело в том, что Катя Гриднева — моя сестра.
— Да? — смутился Берзин. — Это очень некстати. Именно сейчас. Я бы не хотел примешивать сюда вас…
Он не сказал, почему. Но ей было все равно. Она решительно взяла его под руку.
— Ну, об этом поздно. Я уже примешана. Идемте и расскажите мне все. Кто он, этот… Она, очевидно, не могла сразу вспомнить прежнюю фамилию Петра.
— Обманов, — подсказал Берзин.
— Он в самом деле Обманов? — с негодованием спросила она.
И услыхала ответ:
— Нет. Просто он — завистливый человек.
— Это плохо? Или хорошо? — спросила Марина.
Шагая рядом с Мариной по раскаленному асфальту, Берзин ответил:
— Смотря как завидовать. Если человеку — это плохо, если его делам — хорошо.
— Он вам завидовал?
— Наверное. В отца он — завистливый. Но, не взирая на это, мы дружили со школьной скамьи. У него батька был такой крутенький, быстрый в движениях, колобок. Силы неизмеримой. Необхватные кряжи в одиночку ворочал. Потомственный таежник. Ну, а я сиротой рос у дядьки, маминого брата. Хороший человек был. Вместе с отцом моим работал на сользаводе. Отец мой погиб на фронте в пятнадцатом году. Мать умерла вскоре. Мне тогда шестой год пошел. Так что единственным воспитателем и родственником моим остался дядя.
…В этот пылающий солнечным жаром день над Москвой собиралась гроза. Марина сняла жакет и перекинула его через спинку садового дивана. Берзин, рассказывая, положил локти на колени и разглядывал свои пальцы, словно на них была записана вся эта повесть.
В предгрозовой тишине, какая бывает даже в большом городе, липы бессильно свесили над ними пыльные свои листья. Берзин рассказывал не спеша, не оглядываясь на Марину.
Павлушка Берзин и Петька Обманов подружились на школьной скамейке. Школа стояла на краю поселка, сразу за ней начиналась тайга, а вокруг из бурого мха торчали пни с золотым бисером смолы на свежих срезах.
Школу только что отстроили, в классах остро пахло сохнущей древесиной и свежей смолой. Кругом важно шумела тайга. Сейчас там строится огромный бумажный комбинат и город, и, наверно, старые почерневшие домишки подслеповато и испуганно взирают на праздник новой жизни.
— Так, значит, у него отец жив? — задумчиво спросила Марина. — Даже Катя об этом не знает…
— Я думаю, Петр и сам не знает, жив его отец или нет. Он замечательно это умеет делать — не знать того, что невыгодно. Впрочем, сам Обманов-старший учил сына мудреному искусству жить. Драл он Петьку нещадно. Чаще всего вицей — прут березовый, перекрученный. Плоты им связывали. Драл и приговаривал: «А мы хитрована — раз, а мы хитрована — два! Хитруй, хитрован, да не попадайся». От вицы занозы оставались, я их из Петькиного зада множество повынимал. Он не плакал, а только всхлипывал и, посапывая, грозился: «Я тебя, лешак, дай срок, обману так обману».
Отец похаживал по избе на кривых ногах и удовлетворенно хохотал, встряхивая волосатой башкой:
— Ага. Дошло. Вица-матушка, хотя и по заднице бьет, а ума в башку прибавляет.
Потом останавливался возле лавки, наблюдая, как дружок Павлушка врачует сыновьи поротые ягодицы и умилялся:
— А то, что вы в дружбе живете, — это хорошо. Это главное. Держитесь друг за дружку, ребята, не выдавайте один другого. Эх вы, мальцы-огольцы. Подрастайте — ума набирайте.
И он тут же, у жесткого ложа высеченного сына, щедро рассыпал зерна своей мудрости:
— Чужого не бери, однако рот не разевай, что закон не запрещает, хватай: это — твое. Сверх сил не бери, а видишь себе по силе — держи. И с людьми обращение знай. Не груби. Лаской да уговором действуй. Видишь, человек сильнее тебя — не отступай. Приглядись к этому человеку, походи вокруг, да все с почтением и приятным разговором. Тут он сам в своей силе прореху обнаружит. Вот и пользуйся. У самого умного человека дурости тоже достаточно.
Увлеченный собственным красноречием, он подсаживался к сыну и, тормоша его, быстро и внушительно говорил:
— Умного не бойся — он весь на виду; опасайся дурака, он под умного всегда рядится: дурость-то не всякому охота показывать. Ты на него понадеешься как на умного, а он-то и подведет. Кроме всего, в каждом человеке два качества: у дурака ум есть, а в умном — дурость, в добром — жадность, а в скупом — доброта. Вот за это второе вещество и берись. С этого конца и начинай его жрать — никогда не подавишься.
По-видимому, сам он умело пользовался чужой глупостью. Организовав артель лесорубов, он заключал с различными организациями договора на поставку древесины. За короткое время ему удалось построить себе дом и завести хозяйство, которое целиком лежало на жене, здоровой, широкозадой бабе, такой тихой и безответной, что Павлушка Берзин даже не слыхал ее голоса, хотя большую часть своего досуга проводил в обмановском доме.
Сам Обманов дома бывал редко. Недалеко от деревеньки Край-бора построил он себе избушку, где и жил целыми месяцами. На время каникул он брал к себе сына и его друга. За лето ребята дичали в тайге так, что, возвратясь в школу, долго не могли привыкнуть к порядку.
Павел, более подвижной и сообразительный, входил в норму скорее чем Петр, который вообще на учебу был туповат, но как-то всегда умел вывернуться. Эта способность сына умиляла отца.
Сам Обманов не брезговал мелким жульничеством. Любил зажать копейку при расчете с артелью. Поговаривали, что и его дом, и хозяйство построены именно из этих копеек. Но сколько вору ни воровать, а бывать ему битым. Наверное, уж на очень крупную копейку позарился Петр Обманов. Лесорубы затаили злобу. Они не грозили ему, эти молчаливые, хмуроватые мужики. Соблюдая глухой закон тайги, они подпилили лесину и в подходящий момент уронили ее на подрядчика.
Придя в себя, Петр Обманов услыхал как те же мужики, бережно выпрастывая его изломанное тело из-под могучих ветвей сосны, громко недоумевали — Да какой же лешак сунул тебя, Петра Трофимович, под ее, окаянную?
И он тоже в тон им хрипел, выплевывая пузырьки кровавой слюны:
— Ох, ребятка, кто не грешен…
— Ну, помни же, — втолковывали лесорубы, — в артели виноватых не бывает.
И дружно, если кто из несших оступался на кочке, орали:
— Гляди под ноги, черт, человека несешь!
Приехал участковый милиционер. Началось следствие. Петр Обманов, свистя грудью, сказал:
— Виноватых не ищи, сам знаешь — тайга и умного научит. Сослепу я туда сунулся, я и виноват сам себе.
Отлежался Петр Трофимович и снова принялся за старое, но уже с оглядкой. Здоровья поубавилось, и стал он похож на ту вековую сосну, у которой и ветви посохли, и кора мхом поросла, а она все скрипит, и скрипу этого хватит еще на век.
Закончив семилетку, друзья поехали в город и поступили работать на завод. Служба в армии разлучила на время, но встретились снова и решили больше не расставаться и всегда поддерживать друг друга.
Еще будучи в армии, начал Павел Берзин писать в газету. Его очерки помещали и очень хвалили. Вернувшись на завод, он послал в областную газету очерк. Напечатали. Это событие и определило его дальнейший путь.
Вскоре ему предложили работу в редакции. Он согласился.
А Петр поехал к себе в тайгу. Но, не найдя Дела по сердцу, тоже решил вернуться в город, на завод.
Тогда и подлил каплю яда старик Обманов, сказав сыну:
— Смотри, мужик, догоняй. Хватайся за него, как утопающий. Не лучше же тебя Павлушка-то, не медом мазанный. У него дружки в городе. У тебя одна зацепка — Павел. Держись за него, как на быстрине, только без ума не хватайся — оба потонете. Без ласки и на коня не сядешь. Да смотри, окаянная твоя душа, не завидуй. Не завидуй Павлушке. Нельзя! Ну, езжай, я тебя на первое время поддержу. Павлушке почтенье передавай. Пусть чувствует: живая душа об нем помнит.
Так появился в редакции Петр Обманов. Солидно посапывая, сидел он в отделе писем, сообразив, что для начала подойдет и эта некрупная должность. В редакцию устроил его Павел, который уже заведовал отделом и считался способным журналистом. Жили они вместе в одной комнате, также принадлежащей Павлу.
Помня наставления отца, Петр старался не завидовать товарищу, да и не было причин для зависти. Тогда не возникало даже и мысли о каком-то превосходстве одного над другим. Петр не мог ни в чем упрекнуть друга. Все у них было общее, как и в детские годы. И если одному удалось больше, значит, отстающему надо помочь. Дружба есть дружба, а Павел как был, так и остался добрым другом. И Петр вначале даже восхищался успехами товарища, считая их как бы и своими успехами.
Конечно, так не могло продолжаться долго. Петр был исполнительный работник. Все, что ему поручали, он делал добротно и обстоятельно, умел доложить об исполнении порученного. Но не было у него того вдохновения, того полета мысли, при котором ремесло становится творчеством и возвышает человека над его делом.
Через три года, когда Павел уже заведовал самым боевым отделом — партийной жизни, Петр не поднялся выше рядового работника отдела писем. Павел был принят в институт журналистики и уехал в Москву.
— На этом можно бы и закончить рассказ о дружбе, — сказал Берзин и крепко положил ладонь на свое колено, как бы поставив точку.
…Ветер шевельнул листья тополей. Легкий жакет Марины, как яркая птица, затрепетал полами и слетел на сиденье. Поднимая его, Берзин сказал:
— Будет гроза.
— Да, — отозвалась Марина, ожидая продолжения рассказа.
Он взял ее под руку и повел по дорожке, усыпанной красным песком. Они вошли под полотняный навес кафе. Им подали мороженое в металлических вазочках.
— Нужно ли говорить о том, что произошло в тридцать седьмом году? — спросил Берзин.
Размешивая ложечкой белую массу мороженого, Марина ответила:
— Это теперь все знают…
— Ну, так вот. Когда это случилось, друг мой Петр поспешил порвать со мной всякие отношения. Он не ответил ни на одно мое письмо.
Марина спросила с надеждой:
— Может быть, он не получал ваших писем?
— Получал. Почта работала исправно. Другие-то переписывались.
— Зачем же вы идете к нему? Выяснить, почему он не писал вам писем?
— Конечно, нет.
— Тогда зачем же? Вы считаете его виновником того, что произошло с вами?
— Этого я еще не знаю, — неохотно ответил Берзин. — Если бы наверное знал, то не пошел бы.
…Над Москвой торжествующе и вольно прогремел гром. Город полной грудью вдыхал живительную прохладу грозы. Первые капли крупного дождя ударились о полосатое полотно навеса. Матерчатые язычки оживленно затрепетали на ветру.
Марина сказала:
— Мне жаль сестру.
— Потому что она ваша сестра?
— Да, наверное.
— А что бы вы сделали на моем месте? — спросил Берзин.
— Я никогда не поступаюсь своими чувствами, — невесело улыбнулась Марина, — и не требую снисхождения. Поступайте, как знаете.
Дождь отшумел. Над Москвой воссияло солнце.
— Нам пора, — напомнил Берзин. Они вышли на улицу, сверкающую всеми красками радуги, улицу чистую, новую, как будто только что появившуюся на свет.
Около магазина игрушек Берзин остановился:
— Наверное, надо купить подарок. Он сказал, что сегодня день рождения дочери. Я не хочу портить праздник.
— Вряд ли это возможно, — безразлично сказала Марина. — Ему не до праздника.
— Я говорю о его дочери, — объяснил Берзин.
ВТОРЖЕНИЕ ПРОШЛОГО
Когда Берзин с Мариной подходили к дому, где жили Гридневы, уже зажглись ранние фонари, хотя окна верхних этажей еще закатно светились.
Шли, не мешая друг другу думать, и Марина отметила эту деликатность своего спутника, как одну из несомненных его добродетелей.
Догорал день, насыщенный страстями. Требовалось время, чтобы отстоялся этот густой раствор, чтобы снова воцарилась ясность мыслей и отношений.
От прошлого не уйдешь — это Марина понимала, — но ее собственное прошлое всегда представлялось ей как кладбище отживших мыслей, чувств и событий. Разве покойники могут влиять на судьбу живых? Они сделали свои дела, добрые или злые, они заставили вскипеть людские страсти и, подчиняясь времени, отошли в вечность. Но все оказалось не так.
Она была убеждена, что забыто все, что связано с Тарасом. Но его голос поднял вдруг такую бурю похороненных чувств, что Марина растерялась и трусливо, как уличенная в преступлении, спряталась от него.
Конечно, она выдала себя. Тарас не мог не заметить ее бегства. Глупо. Надо держать себя в руках и никогда не подчиняться первому порыву.
А тут еще этот человек. Она так задумалась, что совсем забыла о нем. Ее мысли — он может подслушать их. Опасливо покосившись на «этого человека», Марина успокоилась. Он не подслушивал, занятый своими и, как могло показаться со стороны, очень легковесными и даже веселыми мыслями. Берзин шел своей легкой походкой, задумчиво поглядывая на дома, на прохожих грустными глазами. При этом он улыбался, высоко поднимая брови и легкомысленно покручивая на бечевке пакет с подарком.
Странный человек: идет в дом к человеку, который его предал, и улыбается. Странный? Нет, скорее страшный. Вот у кого учиться владеть собой. Этот вряд ли позволит воскресшим страстям командовать собой. Он, скорей всего, просто не позволит им воскресать.
Что он несет в Катину семью? В семью, которую с такой любовью создавала и укрепляла маленькая и отважная Катюшка…
— Ваша сестра счастлива с ним?
Марина почти с суеверным страхом оглянулась на Берзина. Конечно, он понимает весь ход ее размышлений. Его легкомысленный вид — только маска.
— По-видимому, да, — ответила Марина сжимая плечи, словно ей вдруг стало холодно.
Наверно, ничего хорошего в Катину семью не принесет этот человек.
Но дальнейшие события развернулись так, что Марина забыла все свои опасения.
Петр Петрович Гриднев был одним из тех, чье долгое пребывание на ответственном посту в конце концов создает в сознании окружающих и особенно подчиненных уверенность в том, что этот человек был рожден для высокого поста. Все в нем было сановито и внушительно. Даже его простые просьбы, вроде «принесите чаю» или «позвоните попозже», звучали как директивные указания. При всяком разговоре он делал озабоченное лицо, заставляя чувствовать свое величие.
Все это не мешало ему слыть добрым и внимательным человеком.
Начальство его любило за исполнительность.
Марина относилась к нему свысока, он с ней почтительно заигрывал, распространяя на нее свою сытую, самодовольную любовь к семье и семейственности. Встречая ее дома, он улыбался своими полными губами и сочным баритоном приветствовал.
— А, Марина Мнишек! Целую ваши руки, гордая полячка.
— Почему вы не выдумаете ничего нового?
— Все, что выдумано, недолговечно, — поучал он, — а я надеюсь на нерушимую прочность нашей дружбы.
На этот раз все было по-иному. Поднимаясь на второй этаж, Берзин сказал:
— Я заметил: чаще всего встречаешь того, кого не хочешь видеть, и только один раз такую, как вы. Вас я всегда хотел встретить, но не предполагал, что эти две встречи будут связаны таким нелепым узлом.
Уже не удивляясь ничему, что Берзин говорит и делает, Марина позвонила по-своему, так, как звонила она одна. Все знали ее манеру звонить, поэтому, еще открывая дверь, Петр Петрович громко сказал:
— Марина Николаевна. Это хорошо, что вы пришли.
И осекся, распахнув дверь.
Марина заметила, как этот самодовольный, уверенный в себе человек вдруг суетливо отступил от двери и ломким голосом воскликнул:
— Прошу вас!
Берзин спокойно перешагнул порог:
— Ну здорово, Петр Петрович. Постарел ты, однако, еще больше чем я.
Взглянув на Гриднева, Марина поняла, что стоили ему часы ожидания этой встречи. Он постарел, именно постарел, словно она не видела его по крайней мере лет десять. И самым удивительным, что поразило Марину, была беспомощность Петра Петровича. Он старался побороть страх — и не мог.
— А ты, знаешь, не постарел, — как мог непринужденнее сказал он, мелкими шагами приближаясь к Берзину, — все такой же.
— Ну, где там, — протягивая руку, небрежно ответил Берзин.
Петр Петрович жадно схватил протянутую ему руку и, сопя сильнее обычного, сказал:
— Это хорошо, что ты зашел. Очень хорошо. Я понимаю, что виноват перед тобой. Очень виноват, и надеюсь, ты все поймешь…
Он был жалок, этот самоуверенный человек в хорошо сшитом сером костюме. Его тугие щеки, тщательно обласканные парикмахером, побагровели. Марина, страдая от стыда за него, отвернулась и в это время услыхала, как Берзин спросил:
— Ты, собственно, о какой вине говоришь?
Марина поняла — стыдиться ей не придется. Только человек низменных страстей может унизить и оскорбить виноватого, прежде чем наказать его. Не таков Берзин и не для этого он пришел сюда.
— Перед кем ты виноват? — продолжал Берзин.
— Перед партией и народом я чист, — угрюмо ответил Гриднев.
А Берзин, махая рукой, коротко рассмеялся:
— Это, Петька, понимаешь, красивые слова… Я же знаю тебя. Да и не за этим я пришел к тебе, чтобы выслушать твои извинения. Мне надо, чтобы ты сам сказал все.
В это время вошла Катя. Из приоткрытой ею двери в прихожую ворвался веселый шум детского праздника. Дверь сейчас же захлопнулась, но всем показалось, что душа этого веселья не успела убраться в комнату, а осталась здесь в ярко освещенной прихожей: так возбуждена, так нарядна и красива была Катя.
Муж ей рассказал, что его лучшего друга арестовали в 1937 году, но, как оказалось теперь, он ни в чем не был виноват. И еще муж добавил, что он чувствует себя в какой-то мере виноватым перед ним за то, что поверил клевете, как тогда верили многие, и ничего не сделал, чтобы помочь ему.
Поэтому Катя была готова всячески загладить проступок мужа, умиляясь тому, что он так остро переживает свою не такую уж значительную вину перед другом.
Она подошла к Берзину, красивая, душистая, и, протянув обе руки, тоже красивые и душистые, густым голосом сказала:
— Тут все растерялись почему-то и не догадаются познакомить. Все я про вас знаю — муж рассказал. И незачем лишние переживания. Он виноват перед вами и… к черту. Вы русский человек, вы простите.
Она величаво и низко, как умеют кланяться только в театре, но в то же время с такой строгостью поклонилась Берзину, что никто даже и не подумал о театральности этого жеста. И тут же, не ожидая ответа, взяла его под руку и повела не в ту дверь, откуда слышалась музыка, а в другую.
Они вошли в комнату, где стоял очень большой и удобный диван, маленький письменный стол, телевизор и несколько шкафов с книгами. Катя под руку провела его по ковру и усадила на диван под зеленой картиной и сама села рядом. Им светила люстра молочным, спокойным светом.
Гриднев постоял около телевизора, прислушиваясь к разговору жены с Берзиным и тоскующе глядя на Марину. Марина, никогда не питавшая к своему родственнику дружеского расположения, хотя и уважала его, теперь чувствовала себя просто неловко. Ей казалось, что Петр Петрович сейчас сделает что-то такое, отчего и всем станет очень неловко за него.
Но он ничего не делал, он стоял и слушал. Когда Катя сказала, что ей надо идти к маленьким гостям своей дочки и позвала Марину, он сказал поспешно:
— Ты иди одна.
Было видно, что он просто боится так скоро остаться один на один со своим бывшим другом. Ему надо время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Оставляя Марину, он считал, что Берзин не станет говорить при ней.
Но когда Катя ушла, Марина предупредила:
— Я все знаю, Петр Петрович, поэтому, уйду я или останусь, дело не изменится.
— Отлично, — произнес вдруг Гриднев таким сочным баритоном и с такой обычной его самоуверенной манерой, что Марина и Берзин с удивлением посмотрели на него. — Тогда давайте начистоту.
Он вышел на средину комнаты, под свет люстры. За долгие годы руководящей работы он привык быть на виду. Когда он видел приближающуюся опасность или просто неприятность, то старался всячески оттянуть взрыв. Этим он выигрывал время, а со временем сила опасности ослабевала или вовсе терялась. Но если он видел, что опасность близка и столкновение неизбежно, он первым отважно бросался в бой. Это был его прием, его тактика.
Так было и теперь. Пока он думал, что Марине ничего не известно, он всячески оттягивал момент решительного объяснения, но когда это предположение рухнуло, решил: ждать нечего.
Он прочно стоял на своем ковре, под светом своей люстры, в новом сером костюме — несколько располневший, но все еще стройный и сильный. Он находился у себя дома.
Но, по-видимому, на него никто не собирался нападать. Берзин спокойно сидел на диване, Марина стояла в стороне, как приклеенная к шкафу с книгами. Чего они ждут? Очевидно, они думают, что наступило неловкое молчание. Для Гриднева не существует того положения, когда бы он испытывал чувство неловкости. Но вместе с тем он подумал, что ему, в сущности, еще не известно, с чем пришел Берзин. Ведь им не сказано еще ни одного слова угрозы…
Молчание затягивалось. За стеной звучали чистые голоса. Под четкий аккомпанемент рояля дети пели про паровоз, который летит вперед и только в коммуне сделает остановку. Было слышно, как они маршировали, стараясь громче стучать ногами, и пели:
— Врут. Это мы дети тех… Ты помнишь, мы пели эту песню с большим на то основанием.
— Все я помню, — ответил Берзин. — Но у тебя-то никакого основания тоже не было.
Гриднев невесело усмехнулся, и у него вырвалось нелепое восклицание:
— Вот как!
Но, оказалось, Берзин не обращает на него никакого внимания. Он сидел, поставив локти на колени, и прислушивался к веселому шуму детского праздника.
Злясь на себя, на свою растерянность, Гриднев подумал, что, пожалуй, представляет собой нелепое зрелище — нарядный, упитанный человек одиноко стоит под люстрой. Он, не спеша, сдерживая злую волну, вскипавшую в груди, повернулся и прошел к письменному столу. Вернувшись, он положил на круглый столик перед диваном, где одиноко стояла огромная хрустальная пепельница, коробку папирос.
— Куришь?
Не отвечая, Берзин достал из кармана свои папиросы. Выпуская душистый дым, он предложил:
— Ты бы сел. Почему-то все стоят.
Марина не двинулась с места. Гриднев сел в кресло и, глядя, как под потолком исчезают легкие облачка дыма, спросил:
— Где устроился?
Берзин ответил. Молчание. Марина осторожно сказала:
— Знаете, я лучше уйду.
Отделившись от шкафа, она скользнула в дверь.
А за стеной смеялись и, перебивая друг друга, громко разговаривали дети. Но вот их голоса начали затихать. Они уходили. Захлопала в прихожей дверь, и скоро наступила тишина.
— Батьку своего не совсем еще забыл? — вдруг спросил Берзин…
Шли, не мешая друг другу думать, и Марина отметила эту деликатность своего спутника, как одну из несомненных его добродетелей.
Догорал день, насыщенный страстями. Требовалось время, чтобы отстоялся этот густой раствор, чтобы снова воцарилась ясность мыслей и отношений.
От прошлого не уйдешь — это Марина понимала, — но ее собственное прошлое всегда представлялось ей как кладбище отживших мыслей, чувств и событий. Разве покойники могут влиять на судьбу живых? Они сделали свои дела, добрые или злые, они заставили вскипеть людские страсти и, подчиняясь времени, отошли в вечность. Но все оказалось не так.
Она была убеждена, что забыто все, что связано с Тарасом. Но его голос поднял вдруг такую бурю похороненных чувств, что Марина растерялась и трусливо, как уличенная в преступлении, спряталась от него.
Конечно, она выдала себя. Тарас не мог не заметить ее бегства. Глупо. Надо держать себя в руках и никогда не подчиняться первому порыву.
А тут еще этот человек. Она так задумалась, что совсем забыла о нем. Ее мысли — он может подслушать их. Опасливо покосившись на «этого человека», Марина успокоилась. Он не подслушивал, занятый своими и, как могло показаться со стороны, очень легковесными и даже веселыми мыслями. Берзин шел своей легкой походкой, задумчиво поглядывая на дома, на прохожих грустными глазами. При этом он улыбался, высоко поднимая брови и легкомысленно покручивая на бечевке пакет с подарком.
Странный человек: идет в дом к человеку, который его предал, и улыбается. Странный? Нет, скорее страшный. Вот у кого учиться владеть собой. Этот вряд ли позволит воскресшим страстям командовать собой. Он, скорей всего, просто не позволит им воскресать.
Что он несет в Катину семью? В семью, которую с такой любовью создавала и укрепляла маленькая и отважная Катюшка…
— Ваша сестра счастлива с ним?
Марина почти с суеверным страхом оглянулась на Берзина. Конечно, он понимает весь ход ее размышлений. Его легкомысленный вид — только маска.
— По-видимому, да, — ответила Марина сжимая плечи, словно ей вдруг стало холодно.
Наверно, ничего хорошего в Катину семью не принесет этот человек.
Но дальнейшие события развернулись так, что Марина забыла все свои опасения.
Петр Петрович Гриднев был одним из тех, чье долгое пребывание на ответственном посту в конце концов создает в сознании окружающих и особенно подчиненных уверенность в том, что этот человек был рожден для высокого поста. Все в нем было сановито и внушительно. Даже его простые просьбы, вроде «принесите чаю» или «позвоните попозже», звучали как директивные указания. При всяком разговоре он делал озабоченное лицо, заставляя чувствовать свое величие.
Все это не мешало ему слыть добрым и внимательным человеком.
Начальство его любило за исполнительность.
Марина относилась к нему свысока, он с ней почтительно заигрывал, распространяя на нее свою сытую, самодовольную любовь к семье и семейственности. Встречая ее дома, он улыбался своими полными губами и сочным баритоном приветствовал.
— А, Марина Мнишек! Целую ваши руки, гордая полячка.
— Почему вы не выдумаете ничего нового?
— Все, что выдумано, недолговечно, — поучал он, — а я надеюсь на нерушимую прочность нашей дружбы.
На этот раз все было по-иному. Поднимаясь на второй этаж, Берзин сказал:
— Я заметил: чаще всего встречаешь того, кого не хочешь видеть, и только один раз такую, как вы. Вас я всегда хотел встретить, но не предполагал, что эти две встречи будут связаны таким нелепым узлом.
Уже не удивляясь ничему, что Берзин говорит и делает, Марина позвонила по-своему, так, как звонила она одна. Все знали ее манеру звонить, поэтому, еще открывая дверь, Петр Петрович громко сказал:
— Марина Николаевна. Это хорошо, что вы пришли.
И осекся, распахнув дверь.
Марина заметила, как этот самодовольный, уверенный в себе человек вдруг суетливо отступил от двери и ломким голосом воскликнул:
— Прошу вас!
Берзин спокойно перешагнул порог:
— Ну здорово, Петр Петрович. Постарел ты, однако, еще больше чем я.
Взглянув на Гриднева, Марина поняла, что стоили ему часы ожидания этой встречи. Он постарел, именно постарел, словно она не видела его по крайней мере лет десять. И самым удивительным, что поразило Марину, была беспомощность Петра Петровича. Он старался побороть страх — и не мог.
— А ты, знаешь, не постарел, — как мог непринужденнее сказал он, мелкими шагами приближаясь к Берзину, — все такой же.
— Ну, где там, — протягивая руку, небрежно ответил Берзин.
Петр Петрович жадно схватил протянутую ему руку и, сопя сильнее обычного, сказал:
— Это хорошо, что ты зашел. Очень хорошо. Я понимаю, что виноват перед тобой. Очень виноват, и надеюсь, ты все поймешь…
Он был жалок, этот самоуверенный человек в хорошо сшитом сером костюме. Его тугие щеки, тщательно обласканные парикмахером, побагровели. Марина, страдая от стыда за него, отвернулась и в это время услыхала, как Берзин спросил:
— Ты, собственно, о какой вине говоришь?
Марина поняла — стыдиться ей не придется. Только человек низменных страстей может унизить и оскорбить виноватого, прежде чем наказать его. Не таков Берзин и не для этого он пришел сюда.
— Перед кем ты виноват? — продолжал Берзин.
— Перед партией и народом я чист, — угрюмо ответил Гриднев.
А Берзин, махая рукой, коротко рассмеялся:
— Это, Петька, понимаешь, красивые слова… Я же знаю тебя. Да и не за этим я пришел к тебе, чтобы выслушать твои извинения. Мне надо, чтобы ты сам сказал все.
В это время вошла Катя. Из приоткрытой ею двери в прихожую ворвался веселый шум детского праздника. Дверь сейчас же захлопнулась, но всем показалось, что душа этого веселья не успела убраться в комнату, а осталась здесь в ярко освещенной прихожей: так возбуждена, так нарядна и красива была Катя.
Муж ей рассказал, что его лучшего друга арестовали в 1937 году, но, как оказалось теперь, он ни в чем не был виноват. И еще муж добавил, что он чувствует себя в какой-то мере виноватым перед ним за то, что поверил клевете, как тогда верили многие, и ничего не сделал, чтобы помочь ему.
Поэтому Катя была готова всячески загладить проступок мужа, умиляясь тому, что он так остро переживает свою не такую уж значительную вину перед другом.
Она подошла к Берзину, красивая, душистая, и, протянув обе руки, тоже красивые и душистые, густым голосом сказала:
— Тут все растерялись почему-то и не догадаются познакомить. Все я про вас знаю — муж рассказал. И незачем лишние переживания. Он виноват перед вами и… к черту. Вы русский человек, вы простите.
Она величаво и низко, как умеют кланяться только в театре, но в то же время с такой строгостью поклонилась Берзину, что никто даже и не подумал о театральности этого жеста. И тут же, не ожидая ответа, взяла его под руку и повела не в ту дверь, откуда слышалась музыка, а в другую.
Они вошли в комнату, где стоял очень большой и удобный диван, маленький письменный стол, телевизор и несколько шкафов с книгами. Катя под руку провела его по ковру и усадила на диван под зеленой картиной и сама села рядом. Им светила люстра молочным, спокойным светом.
Гриднев постоял около телевизора, прислушиваясь к разговору жены с Берзиным и тоскующе глядя на Марину. Марина, никогда не питавшая к своему родственнику дружеского расположения, хотя и уважала его, теперь чувствовала себя просто неловко. Ей казалось, что Петр Петрович сейчас сделает что-то такое, отчего и всем станет очень неловко за него.
Но он ничего не делал, он стоял и слушал. Когда Катя сказала, что ей надо идти к маленьким гостям своей дочки и позвала Марину, он сказал поспешно:
— Ты иди одна.
Было видно, что он просто боится так скоро остаться один на один со своим бывшим другом. Ему надо время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Оставляя Марину, он считал, что Берзин не станет говорить при ней.
Но когда Катя ушла, Марина предупредила:
— Я все знаю, Петр Петрович, поэтому, уйду я или останусь, дело не изменится.
— Отлично, — произнес вдруг Гриднев таким сочным баритоном и с такой обычной его самоуверенной манерой, что Марина и Берзин с удивлением посмотрели на него. — Тогда давайте начистоту.
Он вышел на средину комнаты, под свет люстры. За долгие годы руководящей работы он привык быть на виду. Когда он видел приближающуюся опасность или просто неприятность, то старался всячески оттянуть взрыв. Этим он выигрывал время, а со временем сила опасности ослабевала или вовсе терялась. Но если он видел, что опасность близка и столкновение неизбежно, он первым отважно бросался в бой. Это был его прием, его тактика.
Так было и теперь. Пока он думал, что Марине ничего не известно, он всячески оттягивал момент решительного объяснения, но когда это предположение рухнуло, решил: ждать нечего.
Он прочно стоял на своем ковре, под светом своей люстры, в новом сером костюме — несколько располневший, но все еще стройный и сильный. Он находился у себя дома.
Но, по-видимому, на него никто не собирался нападать. Берзин спокойно сидел на диване, Марина стояла в стороне, как приклеенная к шкафу с книгами. Чего они ждут? Очевидно, они думают, что наступило неловкое молчание. Для Гриднева не существует того положения, когда бы он испытывал чувство неловкости. Но вместе с тем он подумал, что ему, в сущности, еще не известно, с чем пришел Берзин. Ведь им не сказано еще ни одного слова угрозы…
Молчание затягивалось. За стеной звучали чистые голоса. Под четкий аккомпанемент рояля дети пели про паровоз, который летит вперед и только в коммуне сделает остановку. Было слышно, как они маршировали, стараясь громче стучать ногами, и пели:
Наверное для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание, Гриднев сумрачно проворчал:
Мы дети тех, кто наступал
На белые отряды…
— Врут. Это мы дети тех… Ты помнишь, мы пели эту песню с большим на то основанием.
— Все я помню, — ответил Берзин. — Но у тебя-то никакого основания тоже не было.
Гриднев невесело усмехнулся, и у него вырвалось нелепое восклицание:
— Вот как!
Но, оказалось, Берзин не обращает на него никакого внимания. Он сидел, поставив локти на колени, и прислушивался к веселому шуму детского праздника.
Злясь на себя, на свою растерянность, Гриднев подумал, что, пожалуй, представляет собой нелепое зрелище — нарядный, упитанный человек одиноко стоит под люстрой. Он, не спеша, сдерживая злую волну, вскипавшую в груди, повернулся и прошел к письменному столу. Вернувшись, он положил на круглый столик перед диваном, где одиноко стояла огромная хрустальная пепельница, коробку папирос.
— Куришь?
Не отвечая, Берзин достал из кармана свои папиросы. Выпуская душистый дым, он предложил:
— Ты бы сел. Почему-то все стоят.
Марина не двинулась с места. Гриднев сел в кресло и, глядя, как под потолком исчезают легкие облачка дыма, спросил:
— Где устроился?
Берзин ответил. Молчание. Марина осторожно сказала:
— Знаете, я лучше уйду.
Отделившись от шкафа, она скользнула в дверь.
А за стеной смеялись и, перебивая друг друга, громко разговаривали дети. Но вот их голоса начали затихать. Они уходили. Захлопала в прихожей дверь, и скоро наступила тишина.
— Батьку своего не совсем еще забыл? — вдруг спросил Берзин…
ЯСНОСТЬ
Катина кухня, как и вся квартира Гридневых, была обставлена с тем удобным и домовитым комфортом, который требует не столько денег, сколько любви к своему гнезду, неустанного труда и уменья создать этот уют.
Своей чистой белизной и блеском с кухней могла поспорить разве только хирургическая операционная. Марина знала, что кухонная обстановка — все эти очень удобные столы, полки, шкафчики — сделаны по Катиному заказу и она сама выкрасила все белой эмалью.
Когда она возвращалась домой из хозяйственного похода, в ее изящной зеленой сумке для покупок рядом с флаконом модных духов можно было найти коробку новой пасты для чистки посуды, а в спальне стоял не только туалетный столик, но и белая швейная машинка.
Своей чистой белизной и блеском с кухней могла поспорить разве только хирургическая операционная. Марина знала, что кухонная обстановка — все эти очень удобные столы, полки, шкафчики — сделаны по Катиному заказу и она сама выкрасила все белой эмалью.
Когда она возвращалась домой из хозяйственного похода, в ее изящной зеленой сумке для покупок рядом с флаконом модных духов можно было найти коробку новой пасты для чистки посуды, а в спальне стоял не только туалетный столик, но и белая швейная машинка.