Страница:
Марина открыла шифоньер. Он достал ее пальто и приказывающе посоветовал:
— Обуйте валенки.
Она возмущенно отказалась:
— Не замерзну.
Но валенки все же надела, сделав вид, что подчиняется, так как в гостях не своя воля.
Потом она сидела в зале маленького клуба и слушала горячие речи. Перед этим Виталий Осипович знакомил ее со множеством людей. Она, улыбаясь, пожимала жесткие ладони и тут же забывала фамилии, которые ей называли.
Тараса здесь не было, она не спросила о нем и была рада, что сегодня не встретила его. Вера в прошлое, в его власть над людьми уже начала тускнеть. Марина была почти уверена, что он отнесется к ней просто, как хороший знакомый, с этой стороны ничего ей не грозило, особенно теперь, когда у него есть жена, которую он, наверное, любит.
Конечно, она поступила глупо тогда в Москве — отказалась разговаривать с Тарасом. Растерялась и трусливо повесила трубку. Такая демонстрация оскорбленного самолюбия, пожалуй, равнозначна глупости. Верно, обида на него еще не улеглась и теперь.
Мысль о том, что первую обиду его любви нанесла она и что, может быть, только она одна виновата в разрыве, не приходила ей в голову.
Она винила во всем Тараса, который, по ее мнению, не выдержал испытания временем.
Но теперь это уже не имеет никакого значения, и остается только пожать друг другу руки, как полагается старым, добрым друзьям.
— Город наш самый молодой на свете! Только сегодня народился. Это мы с вами, товарищи, построили его среди тайги и теперь будем поднимать, как наше дитя, и воспитывать в духе коммунизма, как нас воспитывает наша родная партия.
Так говорила молоденькая женщина в синем платье, стоя у трибуны. У нее были гладко зачесанные волосы, собранные сзади в большой узел, нежная шея в облачке белого шарфика и румянец возбуждения на щеках. Маленькое ухо с блестящей голубой капелькой сережки розово просвечивает. Она, вся легкая, стройная, стояла, раскинув руки по краям широкой трибуны, как бы держась за нее, чтобы не улететь, и говорила:
— Мы — новорожденные. Новый город. А у нас уже есть славное прошлое, но нам некогда сейчас предаваться воспоминаниям. Я тоже старожил…
Ей не дали окончить, послышались смешки, вспыхнули аплодисменты. Женщина тоже засмеялась, но потом, вспомнив, что ей, как оратору, пожалуй, этого и не полагается, вытащила из-за ремешка часов маленький василькового цвета платочек и сделала вид, что вытирает губы. Но всем было ясно, что она смеется, и это еще больше развеселило участников торжества. Наконец она справилась со своей улыбкой:
— Да, старожил. Я еще девчонкой положила первый камень в фундамент первой школы. Вот товарищ Корнев помнит, он тогда этот камень мне подал и показал, куда надо положить.
ГОРОД В СНЕГАХ
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
— Обуйте валенки.
Она возмущенно отказалась:
— Не замерзну.
Но валенки все же надела, сделав вид, что подчиняется, так как в гостях не своя воля.
Потом она сидела в зале маленького клуба и слушала горячие речи. Перед этим Виталий Осипович знакомил ее со множеством людей. Она, улыбаясь, пожимала жесткие ладони и тут же забывала фамилии, которые ей называли.
Тараса здесь не было, она не спросила о нем и была рада, что сегодня не встретила его. Вера в прошлое, в его власть над людьми уже начала тускнеть. Марина была почти уверена, что он отнесется к ней просто, как хороший знакомый, с этой стороны ничего ей не грозило, особенно теперь, когда у него есть жена, которую он, наверное, любит.
Конечно, она поступила глупо тогда в Москве — отказалась разговаривать с Тарасом. Растерялась и трусливо повесила трубку. Такая демонстрация оскорбленного самолюбия, пожалуй, равнозначна глупости. Верно, обида на него еще не улеглась и теперь.
Мысль о том, что первую обиду его любви нанесла она и что, может быть, только она одна виновата в разрыве, не приходила ей в голову.
Она винила во всем Тараса, который, по ее мнению, не выдержал испытания временем.
Но теперь это уже не имеет никакого значения, и остается только пожать друг другу руки, как полагается старым, добрым друзьям.
— Город наш самый молодой на свете! Только сегодня народился. Это мы с вами, товарищи, построили его среди тайги и теперь будем поднимать, как наше дитя, и воспитывать в духе коммунизма, как нас воспитывает наша родная партия.
Так говорила молоденькая женщина в синем платье, стоя у трибуны. У нее были гладко зачесанные волосы, собранные сзади в большой узел, нежная шея в облачке белого шарфика и румянец возбуждения на щеках. Маленькое ухо с блестящей голубой капелькой сережки розово просвечивает. Она, вся легкая, стройная, стояла, раскинув руки по краям широкой трибуны, как бы держась за нее, чтобы не улететь, и говорила:
— Мы — новорожденные. Новый город. А у нас уже есть славное прошлое, но нам некогда сейчас предаваться воспоминаниям. Я тоже старожил…
Ей не дали окончить, послышались смешки, вспыхнули аплодисменты. Женщина тоже засмеялась, но потом, вспомнив, что ей, как оратору, пожалуй, этого и не полагается, вытащила из-за ремешка часов маленький василькового цвета платочек и сделала вид, что вытирает губы. Но всем было ясно, что она смеется, и это еще больше развеселило участников торжества. Наконец она справилась со своей улыбкой:
— Да, старожил. Я еще девчонкой положила первый камень в фундамент первой школы. Вот товарищ Корнев помнит, он тогда этот камень мне подал и показал, куда надо положить.
ГОРОД В СНЕГАХ
Когда Марину первый раз провели по всем заводам и цехам комбината, она решила, что никогда ей не понять и даже не запомнить всего увиденного.
Провожала ее молоденькая женщина, секретарь редакции многотиражки Клавдия Долина, та самая, которая вчера на торжественном вечере сказала, что она старожил новорожденного города.
Марина, откровенно завидуя ее совершенному знанию комбината, сказала об этом.
— Ничего в этом удивительного нет. Я сама здесь на стройке работала и сейчас учусь в нашем техникуме на химика. Ну вот, сейчас мы пойдем в самый шум. Так что разговаривать не придется.
И в самом деле, еще в коридоре Марину охватило ощущение шума, тяжелого, бесконечного, воспринимаемого всем телом, как воспринимается ветер на открытой равнине. Это ощущение усилилось, когда она вошла в машинный зал.
Здесь, у машин было очень тепло, даже жарко. Вдруг Марине показалось, что наступила ужасающая, беспредельная тишина. Она видела людей, которые неторопливо и уверенно что-то делали около огромных машин. Стремительно вращались многочисленные валы, но до Марины не долетало ни единого звука, словно ее вдруг поразила полная глухота.
Клавдия, как по коридору, вела ее между двух машин. Этот путь казался бесконечным. Марина видела только множество больших и не очень больших валов, через которые бесконечным потоком неслась белая река бумаги. Голубоватые электрические искры перебегали по ней.
Машина была очень высока, этажа в два. Верхняя ее часть четко рисовалась где-то под стеклянным потолком.
Наконец они остановились. Откуда-то сверху по железной лесенке сбежал очень молодой человек в черном поношенном комбинезоне. Его волосы были гладко выбриты сзади, а над высоким лбом поднимались вихрастым чубчиком.
Он посмотрел на Марину быстрыми веселыми глазами, подошел к Долиной и что-то крикнул ей в самое ухо. Она закивала головой, засмеялась и ничего не ответила.
Вдруг раздался пронзительный свист. Он как бы привел Марину в сознание. Сразу исчезло ощущение глухоты, она явственно различила шум машин, состоящий из множества отдельных шумов. Это было похоже на хорошо слаженный оркестр, где различные звуки разнообразных инструментов сливаются в одну стройную мелодию.
Она увидела рослую румяную девушку, которая только что своим пронзительным свистом вернула Марине чувство реальности. На девушке был синий комбинезон и сиреневая кофточка с короткими рукавами.
Она замахала над головой руками, и сейчас же человек в черном комбинезоне стал крутить штурвал, а девушка легко пробежала мимо Марины и тоже что-то стала делать около машины. Марина заметила ее пушистые светлые волосы, красивые, тоже пушистые ресницы и необыкновенно ясный взгляд серых глаз.
Потом Долина увела Марину ближе к двери, где упаковывали бумажные рулоны. Здесь уже можно было разговаривать нормальным голосом. Долина объяснила, что человек в черном комбинезоне — командир машины — сеточник Валентин Рогов, как раз тот, о котором должна быть написана брошюра; что машина вот уже второй месяц работает на повышенной скорости.
Марина спросила о девушке.
— Это сушильщица Лида Ковылкина, она прибежала из лаборатории и сообщила, что идет бумага завышенной плотности и, значит, надо убавить поступление бумажной массы…
Но Марина пропустила все дальнейшие объяснения своей провожатой. Она смотрела туда, где мелькала сиреневая кофточка Лиды Ковылкиной, жены Тараса.
Вот они начинаются, эти самые детали прошлого, о которых говорила Женя и в которые Марина высокомерно не поверила.
Жена Тараса — сильная, румяная, ясноглазая. Такую, наверное, можно любить простой чистой любовью, не затуманенной никакими пятнами прошлого.
Как она свистнула!
В это время снова раздался тонкий повелительный свист.
Марина вздохнула.
Долина спросила ее:
— Вам нездоровится?
— Да нет, голова что-то… — ответила Марина. — На воздухе пройдет.
Они вместе пообедали в заводской столовой. Проводив Марину в партком, Долина ушла.
Марина решила действовать быстро и решительно. Она побывала в парткоме, у директора комбината, часа два просидела с главным инженером, прослушала его лекцию о предстоящей модернизации машин, исписала половину блокнота и так забила себе голову, что совсем уже ничего не понимала. Ей хотелось поскорее развязаться с этим заданием. Она торопилась.
Сегодня вечером к ней должен прийти сеточник Рогов. Секретарь парткома предложил поговорить со всей бригадой, но она отказалась. Хватит с нее и одного Рогова.
Марина ждала его к восьми, а он явился часов в десять. Постучался и вошел умытый, приодетый, но по-прежнему вихрастый, с серьезным лицом и веселыми пытливыми глазами.
— Опоздал, простите. В техникуме занимаюсь. Так что трудноватый у меня сегодня день.
Он снял пальто и сел против Марины к столу, положив перед собой свои большие угловатые руки.
Марина подумала, что он совсем не так молод, как ей показалось днем. Наверное, лет около тридцати. Конечно, ему нелегко и работать и учиться.
Она спросила:
— У вас какое образование?
Он сузил веселые глаза:
— Так, небольшое… — Улыбнулся. — Я, собственно, инженер. А в техникуме я не учусь. Самому учить приходится. С ребятами нашими занимаюсь.
— Простите, — смутилась Марина.
— Ничего. Я и сам еще не могу привыкнуть к своему званию.
И он ровным, неторопливым голосом рассказал, что диплом получил только в прошлом году. Родился здесь, в Край-бора, здесь же прошли его детство и юность. Отсюда ушел на войну. После войны вернулся домой, начал работать на стройке комбината. Вот тут-то и повстречался с Виталием Осиповичем, который помог в самом начале его пути. Начал работать и учиться, как многие. Сеточником работает с первого дня. Он первый пустил машину и до сих пор стоит у пульта управления.
О своей работе он рассказал так:
— Проектная мощность моей машины 250 метров в минуту, предельная 275. Вот я стою, гляжу на тахометр и думаю: «А ведь одолею я эту цифру». Начальник смены Петр Иванович мне говорит:
— Ты сюда не гляди, ты вот куда гляди, — и постучал пальцем по цифре 235. — Выше запрещаю. Ишь ты задумчивый какой.
Я говорю:
— Да я и не думаю вовсе.
Ну, терпел я недолго. Как-то в начале зимы было у нас партийное собрание. Тогда только что партком переизбрали. Вопрос стоял о внутренних ресурсах. Я выступил и сказал, что мы боимся использовать даже проектную мощность наших машин. Варщики, химики, отбельщики — те давно нас обставляют, а мы топчемся на месте.
Комогоров, секретарь парткома, спрашивает:
— А ты уверен в машине?
— Уверен, — говорю.
— Что ж ты тогда на месте топчешься? На собрании красивые слова все говорить умеют. Да не все им верят. А ты, как коммунист, покажи другим дорогу. Смелее действовать надо, товарищи!
В тот же вечер, приняв машину, я подошел к пульту, там у нас кнопки. Я нажал «быстрее». Толкнул скорость на 240. Машина выдержала, на другой день я стал смелее, сразу взял 250. Поработал немного, вижу, хорошо идет. Я еще добавил. Стрелка тахометра дошла до 270 и уперлась в ограничитель. Все. Дальше некуда.
Машину видели? Высота ее два фабричных этажа, длина семьдесят два метра. Такая как загудит — с непривычки страшно. Но я привык, смотрю на полотно — это бумажная лента в четыре с половиной метра шириной — бежит ровно, голубые искорки сверкают от трения. Но тут сигналит мне Петр Иванович:
— Осаживай!
Около него электрик, тоже руками машет. Потом он сказал мне, что обмотка ведущего агрегата дымится.
Осадил я машину до проектной скорости.
А уж тут, смотрю, все начальство собралось, но никто не вмешивается. Потом, конечно, всякие разговоры были у главного инженера и в парткоме. Приятные и неприятные разговоры, но, конечно, все деловые. А теперь вся фабрика проектную мощность перешагнула. Это я вам без всяких технических подробностей рассказываю. У вас какое высшее образование? — чуть улыбнулся Рогов.
— Гуманитарное, — ответила Марина. — Но вы не бойтесь, я вас понимаю, — храбро ответила она.
Рогов серьезно посмотрел на нее, но промолчал. Она поняла, что сказала глупость. Но тут у нее возникла одна мысль: а что, если поручить этому рабочему с дипломом инженера самому написать книгу? Тогда ее ничто больше не задержит здесь. Она заключит с ним договор. Можно привлечь главного инженера.
Марина сказала об этом Рогову. Он подумал и нерешительно ответил:
— Не знаю, получится ли. Если с вашей помощью. Надо скорее написать, а то поздно будет. И вообще все это уже пройдено. Не о том писать надо. Не о прошлом. Давайте я лучше о будущем напишу. О модернизации наших машин. Нам сейчас такие машины надо, чтобы километрами бумагу выбрасывали. А мы пока на метры считаем. Ну это, я полагаю, недолго.
Проводив Рогова, Марина оделась и вышла на улицу. Шел двенадцатый час. Новорожденный город лежал в белоснежных пеленках пышных снегов, блестя спокойным ясным светом окон и фонарей. Ниже вдоль реки раскинулся комбинат. Еле слышный доносился шум, не умолкающий ни днем, ни ночью.
Высоко в небе горела рубиновая звезда — Марина догадалась: на трубе. А еще выше над городом, над звездой, в черном небе вспыхивали и гасли зеленые полосы северного сияния. Словно там где-то в необъятной дали работала чудовищная машина, такая, наверное, какую представлял себе Рогов, машина, выбрасывающая в минуту сотни километров бумаги.
Марина смотрела в небо. Вокруг нее везде: по снегу, по домам, по соснам, по ее лицу и одежде — скользили зеленые отблески сияния. Одинаково всех одаривала природа своими большими и маленькими радостями, и если человеку что-нибудь не удается, то в этом виноват прежде всего он сам.
Провожала ее молоденькая женщина, секретарь редакции многотиражки Клавдия Долина, та самая, которая вчера на торжественном вечере сказала, что она старожил новорожденного города.
Марина, откровенно завидуя ее совершенному знанию комбината, сказала об этом.
— Ничего в этом удивительного нет. Я сама здесь на стройке работала и сейчас учусь в нашем техникуме на химика. Ну вот, сейчас мы пойдем в самый шум. Так что разговаривать не придется.
И в самом деле, еще в коридоре Марину охватило ощущение шума, тяжелого, бесконечного, воспринимаемого всем телом, как воспринимается ветер на открытой равнине. Это ощущение усилилось, когда она вошла в машинный зал.
Здесь, у машин было очень тепло, даже жарко. Вдруг Марине показалось, что наступила ужасающая, беспредельная тишина. Она видела людей, которые неторопливо и уверенно что-то делали около огромных машин. Стремительно вращались многочисленные валы, но до Марины не долетало ни единого звука, словно ее вдруг поразила полная глухота.
Клавдия, как по коридору, вела ее между двух машин. Этот путь казался бесконечным. Марина видела только множество больших и не очень больших валов, через которые бесконечным потоком неслась белая река бумаги. Голубоватые электрические искры перебегали по ней.
Машина была очень высока, этажа в два. Верхняя ее часть четко рисовалась где-то под стеклянным потолком.
Наконец они остановились. Откуда-то сверху по железной лесенке сбежал очень молодой человек в черном поношенном комбинезоне. Его волосы были гладко выбриты сзади, а над высоким лбом поднимались вихрастым чубчиком.
Он посмотрел на Марину быстрыми веселыми глазами, подошел к Долиной и что-то крикнул ей в самое ухо. Она закивала головой, засмеялась и ничего не ответила.
Вдруг раздался пронзительный свист. Он как бы привел Марину в сознание. Сразу исчезло ощущение глухоты, она явственно различила шум машин, состоящий из множества отдельных шумов. Это было похоже на хорошо слаженный оркестр, где различные звуки разнообразных инструментов сливаются в одну стройную мелодию.
Она увидела рослую румяную девушку, которая только что своим пронзительным свистом вернула Марине чувство реальности. На девушке был синий комбинезон и сиреневая кофточка с короткими рукавами.
Она замахала над головой руками, и сейчас же человек в черном комбинезоне стал крутить штурвал, а девушка легко пробежала мимо Марины и тоже что-то стала делать около машины. Марина заметила ее пушистые светлые волосы, красивые, тоже пушистые ресницы и необыкновенно ясный взгляд серых глаз.
Потом Долина увела Марину ближе к двери, где упаковывали бумажные рулоны. Здесь уже можно было разговаривать нормальным голосом. Долина объяснила, что человек в черном комбинезоне — командир машины — сеточник Валентин Рогов, как раз тот, о котором должна быть написана брошюра; что машина вот уже второй месяц работает на повышенной скорости.
Марина спросила о девушке.
— Это сушильщица Лида Ковылкина, она прибежала из лаборатории и сообщила, что идет бумага завышенной плотности и, значит, надо убавить поступление бумажной массы…
Но Марина пропустила все дальнейшие объяснения своей провожатой. Она смотрела туда, где мелькала сиреневая кофточка Лиды Ковылкиной, жены Тараса.
Вот они начинаются, эти самые детали прошлого, о которых говорила Женя и в которые Марина высокомерно не поверила.
Жена Тараса — сильная, румяная, ясноглазая. Такую, наверное, можно любить простой чистой любовью, не затуманенной никакими пятнами прошлого.
Как она свистнула!
В это время снова раздался тонкий повелительный свист.
Марина вздохнула.
Долина спросила ее:
— Вам нездоровится?
— Да нет, голова что-то… — ответила Марина. — На воздухе пройдет.
Они вместе пообедали в заводской столовой. Проводив Марину в партком, Долина ушла.
Марина решила действовать быстро и решительно. Она побывала в парткоме, у директора комбината, часа два просидела с главным инженером, прослушала его лекцию о предстоящей модернизации машин, исписала половину блокнота и так забила себе голову, что совсем уже ничего не понимала. Ей хотелось поскорее развязаться с этим заданием. Она торопилась.
Сегодня вечером к ней должен прийти сеточник Рогов. Секретарь парткома предложил поговорить со всей бригадой, но она отказалась. Хватит с нее и одного Рогова.
Марина ждала его к восьми, а он явился часов в десять. Постучался и вошел умытый, приодетый, но по-прежнему вихрастый, с серьезным лицом и веселыми пытливыми глазами.
— Опоздал, простите. В техникуме занимаюсь. Так что трудноватый у меня сегодня день.
Он снял пальто и сел против Марины к столу, положив перед собой свои большие угловатые руки.
Марина подумала, что он совсем не так молод, как ей показалось днем. Наверное, лет около тридцати. Конечно, ему нелегко и работать и учиться.
Она спросила:
— У вас какое образование?
Он сузил веселые глаза:
— Так, небольшое… — Улыбнулся. — Я, собственно, инженер. А в техникуме я не учусь. Самому учить приходится. С ребятами нашими занимаюсь.
— Простите, — смутилась Марина.
— Ничего. Я и сам еще не могу привыкнуть к своему званию.
И он ровным, неторопливым голосом рассказал, что диплом получил только в прошлом году. Родился здесь, в Край-бора, здесь же прошли его детство и юность. Отсюда ушел на войну. После войны вернулся домой, начал работать на стройке комбината. Вот тут-то и повстречался с Виталием Осиповичем, который помог в самом начале его пути. Начал работать и учиться, как многие. Сеточником работает с первого дня. Он первый пустил машину и до сих пор стоит у пульта управления.
О своей работе он рассказал так:
— Проектная мощность моей машины 250 метров в минуту, предельная 275. Вот я стою, гляжу на тахометр и думаю: «А ведь одолею я эту цифру». Начальник смены Петр Иванович мне говорит:
— Ты сюда не гляди, ты вот куда гляди, — и постучал пальцем по цифре 235. — Выше запрещаю. Ишь ты задумчивый какой.
Я говорю:
— Да я и не думаю вовсе.
Ну, терпел я недолго. Как-то в начале зимы было у нас партийное собрание. Тогда только что партком переизбрали. Вопрос стоял о внутренних ресурсах. Я выступил и сказал, что мы боимся использовать даже проектную мощность наших машин. Варщики, химики, отбельщики — те давно нас обставляют, а мы топчемся на месте.
Комогоров, секретарь парткома, спрашивает:
— А ты уверен в машине?
— Уверен, — говорю.
— Что ж ты тогда на месте топчешься? На собрании красивые слова все говорить умеют. Да не все им верят. А ты, как коммунист, покажи другим дорогу. Смелее действовать надо, товарищи!
В тот же вечер, приняв машину, я подошел к пульту, там у нас кнопки. Я нажал «быстрее». Толкнул скорость на 240. Машина выдержала, на другой день я стал смелее, сразу взял 250. Поработал немного, вижу, хорошо идет. Я еще добавил. Стрелка тахометра дошла до 270 и уперлась в ограничитель. Все. Дальше некуда.
Машину видели? Высота ее два фабричных этажа, длина семьдесят два метра. Такая как загудит — с непривычки страшно. Но я привык, смотрю на полотно — это бумажная лента в четыре с половиной метра шириной — бежит ровно, голубые искорки сверкают от трения. Но тут сигналит мне Петр Иванович:
— Осаживай!
Около него электрик, тоже руками машет. Потом он сказал мне, что обмотка ведущего агрегата дымится.
Осадил я машину до проектной скорости.
А уж тут, смотрю, все начальство собралось, но никто не вмешивается. Потом, конечно, всякие разговоры были у главного инженера и в парткоме. Приятные и неприятные разговоры, но, конечно, все деловые. А теперь вся фабрика проектную мощность перешагнула. Это я вам без всяких технических подробностей рассказываю. У вас какое высшее образование? — чуть улыбнулся Рогов.
— Гуманитарное, — ответила Марина. — Но вы не бойтесь, я вас понимаю, — храбро ответила она.
Рогов серьезно посмотрел на нее, но промолчал. Она поняла, что сказала глупость. Но тут у нее возникла одна мысль: а что, если поручить этому рабочему с дипломом инженера самому написать книгу? Тогда ее ничто больше не задержит здесь. Она заключит с ним договор. Можно привлечь главного инженера.
Марина сказала об этом Рогову. Он подумал и нерешительно ответил:
— Не знаю, получится ли. Если с вашей помощью. Надо скорее написать, а то поздно будет. И вообще все это уже пройдено. Не о том писать надо. Не о прошлом. Давайте я лучше о будущем напишу. О модернизации наших машин. Нам сейчас такие машины надо, чтобы километрами бумагу выбрасывали. А мы пока на метры считаем. Ну это, я полагаю, недолго.
Проводив Рогова, Марина оделась и вышла на улицу. Шел двенадцатый час. Новорожденный город лежал в белоснежных пеленках пышных снегов, блестя спокойным ясным светом окон и фонарей. Ниже вдоль реки раскинулся комбинат. Еле слышный доносился шум, не умолкающий ни днем, ни ночью.
Высоко в небе горела рубиновая звезда — Марина догадалась: на трубе. А еще выше над городом, над звездой, в черном небе вспыхивали и гасли зеленые полосы северного сияния. Словно там где-то в необъятной дали работала чудовищная машина, такая, наверное, какую представлял себе Рогов, машина, выбрасывающая в минуту сотни километров бумаги.
Марина смотрела в небо. Вокруг нее везде: по снегу, по домам, по соснам, по ее лицу и одежде — скользили зеленые отблески сияния. Одинаково всех одаривала природа своими большими и маленькими радостями, и если человеку что-нибудь не удается, то в этом виноват прежде всего он сам.
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Ветер свистел в ушах. Это Лида сама вызвала ветер. Черная еловая лапа шутя ударила по красной лыжной шапочке и закидала пушистым снегом. Это Лида сама нарочно подвернулсь под ласковую лапу.
Вон там, в самом конце некрутого спуска, под соснами притаился сугроб. Она знает его каверзный характер. Пользуясь своей неприметностью, он ждет, когда она с разгона налетит на него, тогда он вдруг вскинется, подставит ножку, повалит и начнет катать в пушистом снегу. Пусть ждет. Она, если захочет, упадет для своего удовольствия.
Все будет, как она захочет.
Великолепное чувство собственного могущества вообще было свойственно Лиде. Это чувство не исчезало даже тогда, когда ей приходилось подчиняться, потому что она подчинялась обстоятельствам только в том случае, если считала их разумными или необходимыми, но всегда согласованными с ее волей. Иначе бы она не подчинилась.
Особенно сильной и всемогущей чувствовала себя по утрам, возвращаясь с лыжной прогулки.
Перехитрив коварный сугроб, Лида чуть отклонилась в сторону и с размаху взлетела на него.
Весь город открылся перед ней. В это воскресное утро он еще нежится в утренней дреме. Белые дымки тают над крышами. Вспыхивают разноцветные огни в окнах. Город открывает тысячи глаз.
Лида различает крышу своего дома. Там ждет Тарас. Он уже не спит, он думает. Он очень много думает, больше чем говорит. Но Лида привыкла понимать его даже когда он молчит. Тарас не умеет скрывать своих дум.
Он думает о Марине — это Лида поняла еще вчера. Пусть думает. Надо дать полную волю его мыслям. Пусть он еще раз сам поймет, что Марина никогда не любила его и сейчас не любит. Тарас чист и честен. Он поймет.
Лида оттолкнулась палками и ринулась вниз. Ветер, свистя молодецки, кинулся ей навстречу.
Легко дыша, вбежала она на третий этаж. Тарас вышел из кухни в лиловой майке с полотенцем на плече. С порога она бросилась к нему.
Он обнял ее, не поцеловал, а просто прижался лицом к ее волосам. От Лиды пахло тайгой, и на его щеке дотаивал снег, принесенный Лидой на шапочке. Все это родное, как жизнь.
Чай пили не на кухне, как всегда, собираясь на работу, а в комнате, за единственным столом, с которого Лида убирала свои учебники на этажерку. В их бригаде все учились в вечернем бумажном техникуме.
— Ты сегодня никуда не идешь?
— Надо на биржу ненадолго. Хочешь — пойдем вместе.
— Конечно, хочу. — Намазывая масло на хлеб, Лида снова спросила:
— Знаешь, кто приехал?
Глядя на жену, Тарас ответил:
— Знаю.
Наступило молчание. Лида ела не торопясь, аккуратно и с неизменным аппетитом. Тарас отодвинул пустой стакан, закурил и, бросая спичку, равнодушно сказал:
— Нечего об этом и говорить.
Но говорить пришлось…
В феврале даже на севере пахнет весной. Показывается солнце, разгоняя утренний мрак. На пушистом и пышном снегу весь день лежат голубые тени. Пригретые солнцем воробьи самоотверженно кидаются в драку.
Показывая Марине город, Корнев и сам смотрел на него впервые. Никогда у него не находилось времени вот просто так пройти по улицам, посмотреть, как живет город. Он с удивлением убеждался, что очень многое оказалось незнакомо ему. По этим улицам он всегда торопливо проходил, а чаще проезжал, даже не глядя по сторонам. Дома интересовали его, только пока они строились. Он никогда не думал о том, кто там будет жить, какой магазин устроят горторговцы в нижнем этаже.
У него было много знакомых — почти весь город. Он то и дело здоровался со встречными, и если бы он шел один, то прогулка так просто не сошла бы ему с рук. Никто никогда не видел его праздно расхаживающим по улицам, и кое у кого уж, наверно, имелись к нему деловые вопросы.
Они прошли по проспекту Ленина до небольшой площади, где прямо среди тайги, окруженное соснами, стояло большое деревянное здание причудливой архитектуры. Это был клуб, построенный еще когда только начали копать котлованы под первые цеха комбината.
Дальше идти некуда, дальше тайга на сотни километров.
Подумав об этом, Марина вздохнула. Как бы поняв ее и желая ободрить, Виталий Осипович сказал:
— Видите, тайга. Когда мы пришли сюда, здесь тоже была тайга, бурелом, пустыня. А теперь глядите, какая жизнь кругом! Черт возьми, я иногда и сам не верю, неужели это мы за семь лет сделали!
Марина засмеялась, поглядывая на него с грустью больного, которого стараются ободрить.
— Женя права. Теперь я вижу…
— Женя всегда права, — бурно рассмеялся он и, вытирая слезы, выступившие от смеха, сказал:
— Ах, Женюрка! Она вам жаловалась, что я так увлечен работой, что прозевал даже свой медовый месяц? Да? Это и так и не так. Марина Николаевна, помните нашу жизнь в леспромхозе во время войны? Мы тогда много говорили о счастье, о праве на личное счастье.
— Да, говорили, — согласилась Марина.
— Есть у вас оно?
— Если вы спрашиваете о работе, то да, я счастлива. Работа у меня интересная.
Глядя на ее белый хрупкий профиль, Виталий Осипович подытожил:
— Понятно.
— Я где-то в каком-то пункте жизни глупо поступила.
«И спасибо великое тебе за это», — подумал Виталий Осипович, приняв ее замечание на свой счет. Марина была права. Стоило ей тогда захотеть, он бы женился на ней. И это был бы опрометчивый шаг. Тогда он этого не понимал и, только узнав Женю, уверился навсегда: счастье — это Женя.
Они неторопливо шли по проспекту, напоминая друг другу различные подробности пережитого. Марина была грустна, и ее настроение передавалось Виталию Осиповичу. В его начальственно бодрый тон начинали вкрадываться не свойственные ему блеклые тона печали. И он снова мысленно поблагодарил Марину за то, что она была нерешительна в то опасное время.
Это сентиментальное путешествие внезапно было нарушено одним вопросом Марины:
— Вы знаете такого: Обманова Петра Трофимовича?
Виталий Осипович, удивленный этим вопросом, посмотрел на свою спутницу:
— А вы как знаете?
— Его сын женат на Кате. Моей сестре. И я его совершенно не знаю, но мне необходимо увидеться с ним.
То, что сказала Марина, было неожиданно и, как показалось Корневу, нелепо. Но вместе с этим какая-то ирония заключалась в самом факте: Марина — родня Петра Обманова, самого темного из всех тех мужиков, которые населяли эти дремучие места в доисторический период.
Чего он хотел, чем жил, так никто и не мог понять. Крученый мужик, скользкий дед, только о нем и слышишь. Каждый раз при встрече он неизменно напоминал о своей просьбе: поспрашивать о Берзине. Виталий Осипович обещал и в самом деле спрашивал всех приезжих, с кем приходилось иметь дело. Никто о Берзине ничего не слыхал.
И у Марины он спросил:
— А вы такого не встречали: Берзина Павла Сергеевича?
Этот вопрос не удивил ее. Для нее Обманов и Берзин были связаны не только одним землячеством. Чем, она еще и сама не вполне знала. Какая-то неразрывная цепь сковывала этих людей.
Она, прямо глядя перед собой, равнодушно ответила:
— Встречала. Каждый день. Мы с ним работаем в одном издательстве, в одной комнате.
Она постаралась сообщить все это как можно равнодушнее, чтобы не выдать тоски, внезапно нахлынувшей на нее.
Ну да, она знает Берзина. Больше того, она знает, что он любит ее и что ей надоело одиночество. Она хочет, чтобы он сейчас был здесь рядом, чтобы он пошел к тому таинственному Обманову и со всей прямотой поговорил с ним, уладив все эти сложные мужские дела.
Понял ее Виталий Осипович или нет, только и он как-то притих и заботливо пообещал:
— Я узнаю, где сейчас Петр Трофимович, и тогда вы увидитесь.
«Ну, раскисла, дура», — подумала Марина и вдруг увидела Тараса.
Он бежал по улице навстречу Марине, прикрывая варежкой лицо и увертываясь от снежков, которые с замечательной ловкостью Лида бросала в него. Надрываясь от смеха и победно крича, она на ходу подхватывала снег и, в два приема обмяв его, ловко кидала в Тараса.
Тарас почти добежал до Виталия Осиповича, но в это время снежный ком влепился ему в шею. Издав торжествующий вопль, Лида кинулась к мужу.
Выгребая снег из-за воротника, Тарас повернулся к Лиде:
— Ну, теперь ты пропала!..
Но, увидав, что она смотрит куда-то мимо него, остановился и тоже оглянулся. Марина успела заметить возбужденно счастливое выражение его лица. Она видела, что он не сразу понял, что состоялась встреча, которой он скорей всего не хотел и, может быть, боялся так же, как и она не хотела и боялась этой встречи.
Все еще улыбаясь, он снял шапку и несколько раз ударил ею о колено, стряхивая снег.
К нему сейчас же подбежала Лида и ловко начала сбивать снег с его пальто. Потом, отряхнув пестрые свои рукавички, взяла мужа под руку и степенно повела его навстречу Марине и Корневу. В серых глазах ее все еще сверкали искорки недавнего возбуждения, и уголки румяных губ вздрагивали от смеха.
— Разыгралась молодежь, — улыбнулся Виталий Осипович, пожимая горячую Лидину руку.
— Ох, и не говорите, — легко дыша горячими клубочками пара, ответила Лида. — Как маленькие.
Марина подумала так же, как и все думали, что они оба — молодые, сильные, статные — стоят друг друга.
И она вдруг почувствовала, что завидует Лиде и ее здоровью, и заливистому откровенному смеху, и круглому подбородку — признаку силы, и румяному лицу в нежной рамке белого пухового платка. Но больше всего она завидовала уверенности, с которой Лида держалась. Подавая руку Марине, она прямо посмотрела в ее глаза, как бы вызывая на честные и откровенные отношения.
Тарас медленно, окая больше, чем обычно, спросил:
— В леспромхозе еще не побывали?
Марина ответила, что не была и не собирается.
Тарас согласился с ней:
— Нечего там делать. Из всех знакомых один Петров остался. Помните, гаражом заведовал?
Марина ответила, что она все помнит. Тарас неодобрительно заметил:
— Ну, все помнить головы не хватит. Да и не к чему.
Тогда заговорила Лида:
— Ну, вот что, пойдемте все к нам. Нет, Виталий Осипович, и вы. Тарас, ты что же? Приглашай.
Она подхватила под руку Виталия Осиповича, но он стоял на месте и доказывал, что у него сейчас совершенно нет времени, что его ждут в одном месте.
— Силой уведу, — предупредила Лида.
Он ответил:
— Ну это вряд ли!
И крепко расставил ноги на снегу. Но тут же почувствовал, как Лида, продолжая смеяться, сдернула его с места. Он сказал «Ого!» и послушно пошел. У нее чуть только порозовело лицо.
— Вот вам и ого. Моя мама в войну на Каме грузчиком работала. Я — в нее. Так что здесь победа обеспечена.
Оставшись с Тарасом, Марина подумала: «Если я не пойду, он меня так же, как она Виталия Осиповича…» Но тут же с печальной улыбкой вспомнила, что даже в лучшую пору их любви она не позволяла Тарасу и подумать об этом. Может быть, напрасно? Очень может быть.
И сейчас она услыхала, как он, стоя где-то в сторонке, почтительно говорил:
— Прошу, Марина Николаевна.
Подняв свое красивое лицо, она двинулась вперед. Тарас догнал ее и молча пошел рядом. Он проговорил:
— Звонил я вам, когда в Москве был. Да вроде телефон сломался…
Вспомнив Лидин вызывающий взгляд, Марина сказала:
— Нет. Телефон был в порядке. — И ей сразу стало легче.
— Ясно, — ответил Тарас.
Марина, радуясь, что пересилила свою скованность, и сознавая, что в этом ей помогла Лида, заговорила:
— Знаете, Тарас, я думаю, этот случай надо забыть. Считайте, что я виновата перед вами и попросила прощения.
Тарас снова ответил:
— Ясно.
Когда Марина сказала Виталию Осиповичу, что сожалеет о своей нерешительности, он принял ее замечание на свой счет. Она не стала его разубеждать, но тогда она подумала о Тарасе.
Марина вдруг почувствовала себя вовлеченной совершенно в иную жизнь. Жизнь, которая до сих пор как-то обходилась без Марины, вдруг изменила свое отношение к ней.
До сих пор все ее переживания носили камерный характер, ни на кого не влияя, ничего не задевая. Она была одна, и если ей становилось не по себе, то никому от того не становилось хуже.
Ее вдруг вытащили как птицу из клетки и бросили в беспокойный мир. И она обнаружила в себе такие свойства, о которых и не подозревала до сих пор.
Марина свободно сказала Тарасу:
— Я еще ничего не знаю, как вы здесь живете. Я говорю о счастье… Мы с вами не очень-то стремились друг к другу.
Она легко шла, тоненькая и стройная, подняв свою голову в нарядном берете.
Все воспоминания о первых днях любви к Марине нахлынули на Тараса. Ему даже показалось, что он снова ощущает тот же беспокойный жар, который сжигал тогда его сердце. Он хмуро ответил:
— Не надо бы об этом говорить, я так думаю.
— А я не могу не говорить. Я жалею, что так получилось. Глупо и ненужно.
Вон там, в самом конце некрутого спуска, под соснами притаился сугроб. Она знает его каверзный характер. Пользуясь своей неприметностью, он ждет, когда она с разгона налетит на него, тогда он вдруг вскинется, подставит ножку, повалит и начнет катать в пушистом снегу. Пусть ждет. Она, если захочет, упадет для своего удовольствия.
Все будет, как она захочет.
Великолепное чувство собственного могущества вообще было свойственно Лиде. Это чувство не исчезало даже тогда, когда ей приходилось подчиняться, потому что она подчинялась обстоятельствам только в том случае, если считала их разумными или необходимыми, но всегда согласованными с ее волей. Иначе бы она не подчинилась.
Особенно сильной и всемогущей чувствовала себя по утрам, возвращаясь с лыжной прогулки.
Перехитрив коварный сугроб, Лида чуть отклонилась в сторону и с размаху взлетела на него.
Весь город открылся перед ней. В это воскресное утро он еще нежится в утренней дреме. Белые дымки тают над крышами. Вспыхивают разноцветные огни в окнах. Город открывает тысячи глаз.
Лида различает крышу своего дома. Там ждет Тарас. Он уже не спит, он думает. Он очень много думает, больше чем говорит. Но Лида привыкла понимать его даже когда он молчит. Тарас не умеет скрывать своих дум.
Он думает о Марине — это Лида поняла еще вчера. Пусть думает. Надо дать полную волю его мыслям. Пусть он еще раз сам поймет, что Марина никогда не любила его и сейчас не любит. Тарас чист и честен. Он поймет.
Лида оттолкнулась палками и ринулась вниз. Ветер, свистя молодецки, кинулся ей навстречу.
Легко дыша, вбежала она на третий этаж. Тарас вышел из кухни в лиловой майке с полотенцем на плече. С порога она бросилась к нему.
Он обнял ее, не поцеловал, а просто прижался лицом к ее волосам. От Лиды пахло тайгой, и на его щеке дотаивал снег, принесенный Лидой на шапочке. Все это родное, как жизнь.
Чай пили не на кухне, как всегда, собираясь на работу, а в комнате, за единственным столом, с которого Лида убирала свои учебники на этажерку. В их бригаде все учились в вечернем бумажном техникуме.
— Ты сегодня никуда не идешь?
— Надо на биржу ненадолго. Хочешь — пойдем вместе.
— Конечно, хочу. — Намазывая масло на хлеб, Лида снова спросила:
— Знаешь, кто приехал?
Глядя на жену, Тарас ответил:
— Знаю.
Наступило молчание. Лида ела не торопясь, аккуратно и с неизменным аппетитом. Тарас отодвинул пустой стакан, закурил и, бросая спичку, равнодушно сказал:
— Нечего об этом и говорить.
Но говорить пришлось…
* * *
В это воскресное утро Виталий Осипович зашел за Мариной, чтобы показать ей город.В феврале даже на севере пахнет весной. Показывается солнце, разгоняя утренний мрак. На пушистом и пышном снегу весь день лежат голубые тени. Пригретые солнцем воробьи самоотверженно кидаются в драку.
Показывая Марине город, Корнев и сам смотрел на него впервые. Никогда у него не находилось времени вот просто так пройти по улицам, посмотреть, как живет город. Он с удивлением убеждался, что очень многое оказалось незнакомо ему. По этим улицам он всегда торопливо проходил, а чаще проезжал, даже не глядя по сторонам. Дома интересовали его, только пока они строились. Он никогда не думал о том, кто там будет жить, какой магазин устроят горторговцы в нижнем этаже.
У него было много знакомых — почти весь город. Он то и дело здоровался со встречными, и если бы он шел один, то прогулка так просто не сошла бы ему с рук. Никто никогда не видел его праздно расхаживающим по улицам, и кое у кого уж, наверно, имелись к нему деловые вопросы.
Они прошли по проспекту Ленина до небольшой площади, где прямо среди тайги, окруженное соснами, стояло большое деревянное здание причудливой архитектуры. Это был клуб, построенный еще когда только начали копать котлованы под первые цеха комбината.
Дальше идти некуда, дальше тайга на сотни километров.
Подумав об этом, Марина вздохнула. Как бы поняв ее и желая ободрить, Виталий Осипович сказал:
— Видите, тайга. Когда мы пришли сюда, здесь тоже была тайга, бурелом, пустыня. А теперь глядите, какая жизнь кругом! Черт возьми, я иногда и сам не верю, неужели это мы за семь лет сделали!
Марина засмеялась, поглядывая на него с грустью больного, которого стараются ободрить.
— Женя права. Теперь я вижу…
— Женя всегда права, — бурно рассмеялся он и, вытирая слезы, выступившие от смеха, сказал:
— Ах, Женюрка! Она вам жаловалась, что я так увлечен работой, что прозевал даже свой медовый месяц? Да? Это и так и не так. Марина Николаевна, помните нашу жизнь в леспромхозе во время войны? Мы тогда много говорили о счастье, о праве на личное счастье.
— Да, говорили, — согласилась Марина.
— Есть у вас оно?
— Если вы спрашиваете о работе, то да, я счастлива. Работа у меня интересная.
Глядя на ее белый хрупкий профиль, Виталий Осипович подытожил:
— Понятно.
— Я где-то в каком-то пункте жизни глупо поступила.
«И спасибо великое тебе за это», — подумал Виталий Осипович, приняв ее замечание на свой счет. Марина была права. Стоило ей тогда захотеть, он бы женился на ней. И это был бы опрометчивый шаг. Тогда он этого не понимал и, только узнав Женю, уверился навсегда: счастье — это Женя.
Они неторопливо шли по проспекту, напоминая друг другу различные подробности пережитого. Марина была грустна, и ее настроение передавалось Виталию Осиповичу. В его начальственно бодрый тон начинали вкрадываться не свойственные ему блеклые тона печали. И он снова мысленно поблагодарил Марину за то, что она была нерешительна в то опасное время.
Это сентиментальное путешествие внезапно было нарушено одним вопросом Марины:
— Вы знаете такого: Обманова Петра Трофимовича?
Виталий Осипович, удивленный этим вопросом, посмотрел на свою спутницу:
— А вы как знаете?
— Его сын женат на Кате. Моей сестре. И я его совершенно не знаю, но мне необходимо увидеться с ним.
То, что сказала Марина, было неожиданно и, как показалось Корневу, нелепо. Но вместе с этим какая-то ирония заключалась в самом факте: Марина — родня Петра Обманова, самого темного из всех тех мужиков, которые населяли эти дремучие места в доисторический период.
Чего он хотел, чем жил, так никто и не мог понять. Крученый мужик, скользкий дед, только о нем и слышишь. Каждый раз при встрече он неизменно напоминал о своей просьбе: поспрашивать о Берзине. Виталий Осипович обещал и в самом деле спрашивал всех приезжих, с кем приходилось иметь дело. Никто о Берзине ничего не слыхал.
И у Марины он спросил:
— А вы такого не встречали: Берзина Павла Сергеевича?
Этот вопрос не удивил ее. Для нее Обманов и Берзин были связаны не только одним землячеством. Чем, она еще и сама не вполне знала. Какая-то неразрывная цепь сковывала этих людей.
Она, прямо глядя перед собой, равнодушно ответила:
— Встречала. Каждый день. Мы с ним работаем в одном издательстве, в одной комнате.
Она постаралась сообщить все это как можно равнодушнее, чтобы не выдать тоски, внезапно нахлынувшей на нее.
Ну да, она знает Берзина. Больше того, она знает, что он любит ее и что ей надоело одиночество. Она хочет, чтобы он сейчас был здесь рядом, чтобы он пошел к тому таинственному Обманову и со всей прямотой поговорил с ним, уладив все эти сложные мужские дела.
Понял ее Виталий Осипович или нет, только и он как-то притих и заботливо пообещал:
— Я узнаю, где сейчас Петр Трофимович, и тогда вы увидитесь.
«Ну, раскисла, дура», — подумала Марина и вдруг увидела Тараса.
Он бежал по улице навстречу Марине, прикрывая варежкой лицо и увертываясь от снежков, которые с замечательной ловкостью Лида бросала в него. Надрываясь от смеха и победно крича, она на ходу подхватывала снег и, в два приема обмяв его, ловко кидала в Тараса.
Тарас почти добежал до Виталия Осиповича, но в это время снежный ком влепился ему в шею. Издав торжествующий вопль, Лида кинулась к мужу.
Выгребая снег из-за воротника, Тарас повернулся к Лиде:
— Ну, теперь ты пропала!..
Но, увидав, что она смотрит куда-то мимо него, остановился и тоже оглянулся. Марина успела заметить возбужденно счастливое выражение его лица. Она видела, что он не сразу понял, что состоялась встреча, которой он скорей всего не хотел и, может быть, боялся так же, как и она не хотела и боялась этой встречи.
Все еще улыбаясь, он снял шапку и несколько раз ударил ею о колено, стряхивая снег.
К нему сейчас же подбежала Лида и ловко начала сбивать снег с его пальто. Потом, отряхнув пестрые свои рукавички, взяла мужа под руку и степенно повела его навстречу Марине и Корневу. В серых глазах ее все еще сверкали искорки недавнего возбуждения, и уголки румяных губ вздрагивали от смеха.
— Разыгралась молодежь, — улыбнулся Виталий Осипович, пожимая горячую Лидину руку.
— Ох, и не говорите, — легко дыша горячими клубочками пара, ответила Лида. — Как маленькие.
Марина подумала так же, как и все думали, что они оба — молодые, сильные, статные — стоят друг друга.
И она вдруг почувствовала, что завидует Лиде и ее здоровью, и заливистому откровенному смеху, и круглому подбородку — признаку силы, и румяному лицу в нежной рамке белого пухового платка. Но больше всего она завидовала уверенности, с которой Лида держалась. Подавая руку Марине, она прямо посмотрела в ее глаза, как бы вызывая на честные и откровенные отношения.
Тарас медленно, окая больше, чем обычно, спросил:
— В леспромхозе еще не побывали?
Марина ответила, что не была и не собирается.
Тарас согласился с ней:
— Нечего там делать. Из всех знакомых один Петров остался. Помните, гаражом заведовал?
Марина ответила, что она все помнит. Тарас неодобрительно заметил:
— Ну, все помнить головы не хватит. Да и не к чему.
Тогда заговорила Лида:
— Ну, вот что, пойдемте все к нам. Нет, Виталий Осипович, и вы. Тарас, ты что же? Приглашай.
Она подхватила под руку Виталия Осиповича, но он стоял на месте и доказывал, что у него сейчас совершенно нет времени, что его ждут в одном месте.
— Силой уведу, — предупредила Лида.
Он ответил:
— Ну это вряд ли!
И крепко расставил ноги на снегу. Но тут же почувствовал, как Лида, продолжая смеяться, сдернула его с места. Он сказал «Ого!» и послушно пошел. У нее чуть только порозовело лицо.
— Вот вам и ого. Моя мама в войну на Каме грузчиком работала. Я — в нее. Так что здесь победа обеспечена.
Оставшись с Тарасом, Марина подумала: «Если я не пойду, он меня так же, как она Виталия Осиповича…» Но тут же с печальной улыбкой вспомнила, что даже в лучшую пору их любви она не позволяла Тарасу и подумать об этом. Может быть, напрасно? Очень может быть.
И сейчас она услыхала, как он, стоя где-то в сторонке, почтительно говорил:
— Прошу, Марина Николаевна.
Подняв свое красивое лицо, она двинулась вперед. Тарас догнал ее и молча пошел рядом. Он проговорил:
— Звонил я вам, когда в Москве был. Да вроде телефон сломался…
Вспомнив Лидин вызывающий взгляд, Марина сказала:
— Нет. Телефон был в порядке. — И ей сразу стало легче.
— Ясно, — ответил Тарас.
Марина, радуясь, что пересилила свою скованность, и сознавая, что в этом ей помогла Лида, заговорила:
— Знаете, Тарас, я думаю, этот случай надо забыть. Считайте, что я виновата перед вами и попросила прощения.
Тарас снова ответил:
— Ясно.
Когда Марина сказала Виталию Осиповичу, что сожалеет о своей нерешительности, он принял ее замечание на свой счет. Она не стала его разубеждать, но тогда она подумала о Тарасе.
Марина вдруг почувствовала себя вовлеченной совершенно в иную жизнь. Жизнь, которая до сих пор как-то обходилась без Марины, вдруг изменила свое отношение к ней.
До сих пор все ее переживания носили камерный характер, ни на кого не влияя, ничего не задевая. Она была одна, и если ей становилось не по себе, то никому от того не становилось хуже.
Ее вдруг вытащили как птицу из клетки и бросили в беспокойный мир. И она обнаружила в себе такие свойства, о которых и не подозревала до сих пор.
Марина свободно сказала Тарасу:
— Я еще ничего не знаю, как вы здесь живете. Я говорю о счастье… Мы с вами не очень-то стремились друг к другу.
Она легко шла, тоненькая и стройная, подняв свою голову в нарядном берете.
Все воспоминания о первых днях любви к Марине нахлынули на Тараса. Ему даже показалось, что он снова ощущает тот же беспокойный жар, который сжигал тогда его сердце. Он хмуро ответил:
— Не надо бы об этом говорить, я так думаю.
— А я не могу не говорить. Я жалею, что так получилось. Глупо и ненужно.