Страница:
— Женька! — с непонятной для Лины радостью воскликнул Мишка.
Лина строго перебила:
— Евгения Федоровна. Знаешь?
Бросив кубанку на стол, Мишка оживленно заговорил:
— Так бы и сказала… Женя. Она диспетчером работала. Росомаха. Ну как же. Они тогда еще крутили… Она его знаешь, как любила! Под сосну кинулась…
— Все знаю, — перебила его Лина. И вдруг разрешила: — Ну, пойдем проводи меня.
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИИ
ТОСКА
Лина строго перебила:
— Евгения Федоровна. Знаешь?
Бросив кубанку на стол, Мишка оживленно заговорил:
— Так бы и сказала… Женя. Она диспетчером работала. Росомаха. Ну как же. Они тогда еще крутили… Она его знаешь, как любила! Под сосну кинулась…
— Все знаю, — перебила его Лина. И вдруг разрешила: — Ну, пойдем проводи меня.
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИИ
Конечно, Женя сразу же, с первых шагов, заблудилась. Она давно не была здесь, но знала, что Виталий Осипович по-прежнему живет в своей избушке, в двух шагах от будущей лесобиржи.
Корнев в прошлом году пообещал: «Перееду отсюда, только когда женюсь». Жене показалось: сказал так, словно и не собирался жениться, вроде «когда рак свистнет».
Тогда здесь было пустынно и тоскливо, как бывает _ всегда на вырубленной лесосеке: торчали пни среди мшистых кочек и журчала холодная северная река.
Теперь неподалеку высились черные громады заводских корпусов, скупо освещенных редкими фонарями. Иногда вдруг откуда-то вырывался такой яркий луч, что Женя, ослепленная его холодным светом, долго брела сама не зная куда, только бы уйти в спасительную темноту.
Она натыкалась на штабели досок и бревен, проваливалась в канавы и никак не могла добраться до реки, смутно белевшей в черных берегах.
Она не знала, что Виталий Осипович так же блуждает вокруг своей избушки. Не застав Женю около дома, он начал искать ее. Так же, как и она, он не замечал ничего вокруг, гонимый одним стремлением — найти ее.
Он знал, что Женя здесь, недалеко, что он все равно найдет ее, и страшно злился на ненужную оттяжку.
— Женя! — крикнул он в темноту.
И она сейчас же отозвалась:
— Я здесь! Скорее!
Ничего не видя, они бросились друг к другу. Он обнял ее и повел. Прижимаясь к нему. Женя закрыла глаза. Зачем ей всматриваться в темноту, когда с ней рядом он, единственный, которого не спрашивают, куда он ведет.
И вот только сейчас, когда они были рядом, и он и она поняли, как они тосковали друг без друга. Только сейчас тоска стала такой силой, которая подавила все другие чувства и мысли.
И в том, как они пришли и разделись, как он стаскивал ее резиновые сапожки и как она смеялась, и как слушала его смех — во всем была тоска. Им уже было мало видеть друг друга.
Он спросил, заглядывая в ее глаза:
— Есть хотите?
Женя сидела рядом с ним, ничего не чувствуя, и, не понимая, о чем он ее спрашивает, рассказала:
— Там этот начальник. Он вас очень боится, наверное. Я это сразу поняла. Они все подумали, что я ваша жена. Я не отказывалась. Вот что я придумала. И Факту даже подтвердила — жена. Он с меня пылинки сдувал. Так все и решили: жена. Верно, смешно?
— Я очень скучал без вас. Женя, — ответил он, закрывая глаза. — Все эти годы!
Сказал так, что Женя, уже больше не думая, можно это или нет, погладила его черные взлохмаченные волосы и сказала низким бессильным шепотом, почти одним дыханием:
— Любимый мой.
Проснувшись, Виталий Осипович долго лежал, не открывая глаза. Он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Женю. И она тоже не спала и лежала не двигаясь. Его сердце стучало у самого ее уха, и она знала: это ее сердце, для нее оно стучит. Для нее одной.
Ей очень хотелось, чтобы он проснулся и сказал что-нибудь. Все равно что, только бы это было его слово, сказанное для нее.
Но он не просыпался.
Тогда она сама начала говорить, без слов, одними мыслями, как давно уже умела разговаривать с ним. Она говорила:
— Мне сделалось трудно жить без тебя. Просто невыносимо. Я хочу, чтобы ты меня любил всеми твоими силами. Мне мало одной души или одного сердца. Ты написал: очень хочу видеть. Я давно очень хочу и не только видеть. Мне этого мало, я хочу тебя всего. Теперь я знаю: и тебе хочется не только видеть меня. И это такое счастье. Теперь даже далекое покажется близким, потому что ты совершенно мой, окончательно мой, до изнеможения мой. Я глупо говорю. Да?
И вдруг она заметила, что он не спит и тусклый свет какого-то далекого фонаря дрожит в его широко открытых глазах. Ей показалось, что он подслушивает ее мысли. А пусть. Теперь это уже не имеет значения. Теперь нет ее мыслей, теперь все общее. Она всем своим существом высказала все без остатка…
Она благодарно поцеловала его в плечо. Он сейчас же повернулся к ней и спросил так нежно, что у нее как в полете замерло сердце:
— Проснулась?
— Не знаю.
Он зажег спичку и посмотрел на часы. Только час ночи.
Женя решила:
— Это сейчас не имеет никакого значения.
— Спать хочешь? — заботливо спросил он.
— Я хочу все, что хочешь ты. И так будет всегда.
Но уже утром Виталий Осипович убедился, что, пожалуй, все будет так, как захочет она.
Наливая чай из закопченного чайника, Женя говорила:
— Ведь тебе хочется, чтобы я была актриса. Конечно, хочется.
И он соглашался. Жена — актриса. Конечно, это очень хорошо. Надо скорее выстроить здесь театр.
Проводив Виталия Осиповича на работу. Женя долго стояла около избушки. Не спеша разгоралось нежное северное утро, похожее на стыдливую затаенную улыбку. Бурые мшистые кочки курились красноватым дымком, наполняя воздух ласковым теплом. Лед на реке, тоже красноватый, источал холодок.
По белой от инея тесовой крыше избушки поплыли черные пятна, сбегая вниз крошечными сверкающими каплями.
Избушка стояла недалеко от дороги. Женю удивило оживление на всей огромной площади, освобожденной от тайги.
Могучие машины медленно проплывали по новой дороге. На берегу Весняны высились кирпичные корпуса в паутине лесов, корпуса без лесов, какие-то деревянные башни, высокие красные трубы. Подъемные краны с ровным гудением поднимали в небо свои ажурные стрелы.
Вправо от дороги начинался город. Женя посчитала готовые здания, посчитала здания, которые строились, и подумала: в каком-то из них будет ее дом. Ее и его. Теперь уже всегда все будет принадлежать им обоим. И про этот город и комбинат они тоже станут говорить: «наш город», «наш комбинат».
Обедать пошли в столовую инженерно-технических работников. Виталий Осипович, сам смущаясь, знакомил смущенную и гордую своим новым положением Женю со своими товарищами.
Женя всегда знала, что она хороша, что мужчины любуются ею, и это нравилось ей и давало право смотреть на них свысока. Теперь все изменилось. Она — жена, и пусть муж гордится ее красотой, ее преданностью. Пусть теперь он смотрит свысока на всех, у кого еще нет такой жены, и пусть он защищает ее от нескромных взглядов. Он должен знать, как это надо делать.
Он, конечно, прекрасно это знал. После обеда они пошли в поселковый Совет, где пожилая женщина зарегистрировала их брак. Через несколько дней Женя получила паспорт, в котором значилось, что отныне она не Ерошенко, она Корнева. Евгения Федоровна Корнева.
Теперь пусть все любуются ими обоими, их счастьем, которое, как она считала, досталось в награду за ее незыблемую любовь.
Корнев привык всегда и во всем поступать, сообразуясь с требованиями обстоятельств. Он делал так, как надо, а не так, как бы хотелось, и считал эти понятия не всегда совместимыми. Женя всеми своими поступками доказывала обратное. Она поступала так, как хотела, не особенно считаясь с необходимостью. Но желания ее были трезвы, практичны, и Виталий — Осипович с удивлением убеждался, что они не мешали его обязанностям.
В общем, все получалось так, как он хотел, но толкование его желаний Женя взяла на себя.
Виталий Осипович никак не подозревал, что влюбленная, мечтательная Женя окажется такой настойчивой и отважной охранительницей его интересов.
Она заставила его взять квартиру в новом доме. И все окружающие одобрили ее. Инженер, пришедший сюда одним из первых, имел на это право.
Женя требовала, чтобы он вовремя приходил обедать и не засиживался по вечерам в конторе.
На строительстве часто устраивали субботники, куда Женю, ввиду высокого положения ее мужа, не приглашали. Она попросила Факта достать ей комбинезон и сама, без зова пошла на субботник.
Она не могла поступить иначе. Сидеть в своей новой квартире и смотреть на пустые стены — нет, — такая жизнь не для нее.
Вот она идет по новорожденной улице, красивая и нарядная даже в своем мешковатом синем комбинезоне. И все кругом проникнуто нежной и безудержной энергией юности: и это утро с легким холодком и робким румянцем проснувшегося солнца, и город на заре, глядящий на мир алыми стеклами окон, и люди, обновленные весенним утром. Все кажется молодым и красивым.
Люди спешат на работу.
Идут девушки в комбинезонах, в стареньких пестрых фуфайках, в коротких платьях, из-под которых выглядывают длинные шаровары, стянутые у лодыжек. Идут молодые и не молодые люди в рабочей одежде. Идут веселые и грустные, сосредоточенные и беспечные. Парни задевают девушек, и те в ответ смеются и вскрикивают всегда волнующими звонкими голосами. Обнявшись, они шепчутся, поглядывая на парней, и снова смеются.
Женя слегка позавидовала им. Она не выносила одиночества, и если бы не была так наполнена своей любовью, то не смогла бы прожить и часа без друзей и без дела.
На нее оглядывались, и ей казалось, что все смотрят только на ее новый комбинезон. Наверно, она похожа на белоручку, впервые вышедшую на работу. Ей хотелось крикнуть: «Дорогие товарищи, я всю жизнь работаю, я еще не съела ни одного куска дарового хлеба! А сейчас, извините, у меня медовый месяц, и пока позвольте мне работать, когда я хочу!»
Она услыхала чей-то мужской голос: «Братцы, инженерша!» и чей-то девичий вздох: «Красивенькая»… но только рассмеялась. Вот ее уже и знают немножко, вот она и не совсем одинока.
Один из парней остановился. Женя, не заметив его, прошла мимо и вдруг услыхала свое новое имя:
— Евгения Федоровна…
Она оглянулась. Несомненно, это был стародавний ее вздыхатель Мишка Баринов.
— Ох, Мишка! — обрадовалась Женя.
— Я думал, не захочешь узнавать, ты ведь теперь Корнева.
Женя с гордостью подтвердила:
— Да, я — Корнева. Ну и что?
Они пошли вместе. Мишка спросил:
— А ты куда?
— На субботник.
Он покосился на нее из-под чуба:
— Виталий Осипович, значит, и тебе покоя не дает.
— Он ничего мне не говорит. Я — сама.
— От скуки, значит, поиграть захотелось?
Женя возмущенно фыркнула:
— Фу-у! Ты все такой же болтун.
Некоторое время они шли молча. Женя спросила:
— Не женился еще?
— Какая за меня пойдет? Я разжалованный.
— Заплакал?
— Пусть наши враги плачут.
— А ты все такой же. Где работаешь?
Мишка соврал:
— В бригаде монтажников. Кабель-краны собираем. Видишь, какие стоят.
Женя посмотрела на высокие башни, вздымающие свои ажурные вышки, как ей показалось, под самые облака.
— Страшно? — спросила она шепотом.
— Всяко бывает, — загадочно ответил Мишка. — Ну, всего, мне сюда…
Женя крикнула вдогонку:
— Ты заходи.
— Нет. Ты высоко забралась.
— Испугался?
— Пусть наши враги пугаются!..
Появление Жени на работе было встречено шумным одобрением.
У здания ТЭЦ собрались домохозяйки, подростки и почти все служащие, пожарные и бойцы охраны, свободные от дежурства.
Предстояло проложить в траншеях около тридцати километров электрического кабеля. Никаких приспособлений для этого не было, и времени, чтобы их изготовить, тоже не было. Один из линейных рабочих предложил простой способ укладки, для которого требовалось много людей.
Из тепляка, где отогревали замерзший электрокабель, на особых санях вывезли огромный барабан. Его подняли на козлы и укрепили на оси. Несколько линейных рабочих, уговаривая друг друга: «Помалу, помалу, не поломай», начали разматывать первый барабан. Бригадир электриков, пожилой суховатый человек, приняв конец черного электрокабеля, поднял его на левое плечо. Сделав два шага вперед, он оглянулся.
Сейчас же на то место, откуда первый начал свой путь, вышел другой и тоже подставил под кабель плечо и осторожно двинулся вслед за первым.
Весь секрет работы состоял в том, чтобы очень бережно, не повредив кабель, размотать его, спустить в траншею и всем вместе единым движением бережно положить на дно. Все это было хорошо объяснено участникам субботника, и поэтому без обычных шуток и смеха, один за другим, строго соблюдая интервалы, чтобы не дать провиснуть кабелю, подходили люди и левым плечом бережно подхватывали черный жгут.
Казалось, рядом с деревянным барабаном, который осторожно поворачивают рабочие, как туго закрученная пружина, развертывается огромный человеческий клубок. И вот уже длинная вереница людей, похожая на бусы, нанизанные на толстую нить, неторопливо спускается в траншею. А конца кабеля еще не видно.
Всем этим несложным, но требующим четкой согласованности делом командует молодой парень в зеленой телогрейке. Он для чего-то снял шапку и, взмахивая ею, строго прищуривает играющие весельем глаза и выкрикивает:
— Сто десятый, подходи! — Сто одиннадцатый! Сто двенадцатый! С ноги не сбивайся, не спеши!
Женя была сто двадцатой. Выкрикнув ее номер, парень вдруг на секунду улыбнулся, но тут же снова сделал строгие глаза и взмахнул шапкой.
— Подходи! — и озорным голосом добавил: — Под ножки смотреть!
Наконец кабель был весь размотан и на плечах почти трех сотен людей поплыл над траншеей к тому месту, где надо было его уложить.
Вдоль траншеи по всей ее длине стояли наблюдающие.
По сигналу парня в зеленой телогрейке они разноголосо предупреждали, что скоро будет остановка.
— Сто-ой! — раздалась команда, и цепь остановилась.
Так же по сигналу сняли кабель с плеч и уложили к левой стороне траншеи. Все это было проделано в полном молчании и в такой согласованности всех движений, какая может быть только у людей, сознающих ответственность своего дела.
Положив кабель, все спешили обратно, где уже готовили к размотке следующий барабан. Выбегая из траншеи, Женя подумала о муже. Вот скоро он придет домой обедать, а ее нет. Что он будет делать? А что вообще делают мужья, не застав дома жену?
Виталий Осипович не знал, что Женя ушла на субботник. На столе прислоненная к тарелке, покрытой салфеткой, стояла сложенная вчетверо бумажка. Он развернул ее и узнал, куда ушла жена и что обед в духовке.
Не раздеваясь, он посидел у стола, попробовал представить себе, как будет приходить домой, когда Женя уедет, и не смог.
Он так привык к ней, что даже думать о прежней одинокой жизни оказалось выше его сил. «Может, она еще и не уедет», — с надеждой подумал Виталий Осипович и сейчас же отогнал эту мысль, как лишенную всякого смысла. Несколько лет подряд Женя убеждала его в том, что она умеет добиваться исполнения своих желаний.
Конечно, Женя скоро уедет в свой театр, и он останется в этой квартире ждать ее. Так почему же она сокращает и эти немногие дни совместной жизни? Никто ее не звал на работу, он уверен — пошла сама. Очень это ей надо. И неужели трудно было предупредить его? Никогда он не предполагал в ней такой самостоятельности и уменья все делать, в конце концов, по-своему.
Виталий Осипович поймал себя на том, что он просто фыркает, как кот: думал, молоко тепленькое, сунулся — оказалось кипяток. Это сравнение не очень развеселило его. Не притронувшись к обеду, он пошел разыскивать свою не в меру самостоятельную жену. Вместе с тем он не мог не признать, что его уважение к ней значительно повысилось.
Когда он подходил к месту работы, люди, словно Убегая от какой-то опасности, нескончаемой вереницей поспешно покидали траншею и снова сматывались в тугой клубок.
Женя, сверкая на солнце резиновыми сапожками, бежала вместе со всеми, но Виталий Осипович не сразу узнал ее в синем комбинезоне. Ее светлые блестящие волосы, выбившись из-под легкой голубой косыночки, трепетали на ветру.
Когда он подошел. Женя уже стояла в группе женщин. Щеки ее пылали. Заправляя волосы под косынку, она что-то оживленно говорила. Одна из женщин спросила:
— Устала, инженерша?
— А я не инженерша, — ответил Женя, — я актриса!
И в этом ее ответе, и в ее голосе было столько молодого, веселого торжества, что у Корнева пропало всякое желание отчитывать ее за самовольство.
Другая, молоденькая, остроглазая женщина, которую все называли Аннушкой, быстро затараторила:
— Это правильно. Инженерши наши за мужневы спины прячутся, жиры свои берегут. Они, я думаю, и с мужиками-то своими…
Последних ее слов Корнев не разобрал, потому что все дружно рассмеялись. Остроглазая продолжала:
— А того не соображают, дуры, что мужики жирных не любят. Вот мы с Евгенией Федоровной бабочки-ягодки, и мужики нам достались — орлы!
Другая, пожилая, но еще миловидная женщина — дежурная телефонистка, вытряхивая папиросу из голубой пачки, усталым голосом подтвердила:
— Корнев — орел. Как глянет, не сразу найдешь, куда спрятаться, словно на тебе сто грехов. С таким водиться — легче в крапиву садиться! Дай прикурить, Лена.
У нее было широкое, неестественной белизны лицо, в которое, словно чернослив в тесто, были вдавлены большие черные глаза. Из-под желтого, щегольского берета выбивались жидкие мелкозавитые темные волосы. Немногие знали ее полное имя Зоя Вениаминовна, все звали просто Зойкой, а чаще Растатурихой.
Лена — Корнев знал, что она работает комендантом в бараке строителей — протянула подруге свою папиросу. Втягивая бледные от пудры щеки, Зойка прикурила. Выпуская дым из густонакрашенного рта, отчего слова ее тоже казались клочьями серого дыма, она заговорила:
— Сейчас что ни мужик, то и орел. Все они ровно бесчувственные сделались. На фронте мимо меня даже полковник равнодушно не проходил, а сейчас никто и не глядит: женщина стоит или просто так — платье в полоску надето на доску…
— Зато ты уж очень на всех поглядываешь, — с оттенком презрения сказала пожилая женщина.
Зойка равнодушно отозвалась:
— Не бойся. Твоего не отобью.
Она вздохнула дымом, а Аннушка, которая была здесь, очевидно, за старшую, прервала ее тоскливые слова:
— Бабочки! Становись на свои места!
— Пошли кобеля хоронить, — невесело пошутила Зойка, бросив недокуренную папиросу.
Женщины снова начали выстраиваться в очередь. Аннушка, обняв Женю за талию, спросила:
— Сапожки в городе покупала?
— В универмаге.
— Выбрасывают, значит. Очередь, наверное?
— Выбрасывают, — ответила Женя, — очередь, конечно, есть.
Виталий Осипович ушел в тепляк, где подогревали барабаны перед размоткой, и, когда был объявлен обеденный перерыв, вышел на дорогу и стал ждать Женю.
Она шла со своей остроглазой подругой и что-то очень серьезно рассказывала ей. Увидав мужа. Женя подбежала к нему.
Повиснув на его руке и заглядывая в глаза, спросила:
— Очень сердишься или не очень?
— Очень.
Она прижалась к нему и, ловко шагая в ногу, втолковывала:
— Все делается, как ты хочешь. Ты же хочешь, чтобы скорее дали свет в наши дома, в наш город? Конечно, хочешь.
Он не мог не согласиться с ней, но не мог и не признаться:
— Скучно мне будет без тебя.
— Я всегда с тобой, — очень серьезно ответила Женя. — Всегда и навсегда. А если ты хочешь, я могу и не уезжать.
Но Виталий Осипович понимал, что одно только его желание не удержит Женю, да и не надо ее удерживать.
Корнев в прошлом году пообещал: «Перееду отсюда, только когда женюсь». Жене показалось: сказал так, словно и не собирался жениться, вроде «когда рак свистнет».
Тогда здесь было пустынно и тоскливо, как бывает _ всегда на вырубленной лесосеке: торчали пни среди мшистых кочек и журчала холодная северная река.
Теперь неподалеку высились черные громады заводских корпусов, скупо освещенных редкими фонарями. Иногда вдруг откуда-то вырывался такой яркий луч, что Женя, ослепленная его холодным светом, долго брела сама не зная куда, только бы уйти в спасительную темноту.
Она натыкалась на штабели досок и бревен, проваливалась в канавы и никак не могла добраться до реки, смутно белевшей в черных берегах.
Она не знала, что Виталий Осипович так же блуждает вокруг своей избушки. Не застав Женю около дома, он начал искать ее. Так же, как и она, он не замечал ничего вокруг, гонимый одним стремлением — найти ее.
Он знал, что Женя здесь, недалеко, что он все равно найдет ее, и страшно злился на ненужную оттяжку.
— Женя! — крикнул он в темноту.
И она сейчас же отозвалась:
— Я здесь! Скорее!
Ничего не видя, они бросились друг к другу. Он обнял ее и повел. Прижимаясь к нему. Женя закрыла глаза. Зачем ей всматриваться в темноту, когда с ней рядом он, единственный, которого не спрашивают, куда он ведет.
И вот только сейчас, когда они были рядом, и он и она поняли, как они тосковали друг без друга. Только сейчас тоска стала такой силой, которая подавила все другие чувства и мысли.
И в том, как они пришли и разделись, как он стаскивал ее резиновые сапожки и как она смеялась, и как слушала его смех — во всем была тоска. Им уже было мало видеть друг друга.
Он спросил, заглядывая в ее глаза:
— Есть хотите?
Женя сидела рядом с ним, ничего не чувствуя, и, не понимая, о чем он ее спрашивает, рассказала:
— Там этот начальник. Он вас очень боится, наверное. Я это сразу поняла. Они все подумали, что я ваша жена. Я не отказывалась. Вот что я придумала. И Факту даже подтвердила — жена. Он с меня пылинки сдувал. Так все и решили: жена. Верно, смешно?
— Я очень скучал без вас. Женя, — ответил он, закрывая глаза. — Все эти годы!
Сказал так, что Женя, уже больше не думая, можно это или нет, погладила его черные взлохмаченные волосы и сказала низким бессильным шепотом, почти одним дыханием:
— Любимый мой.
Проснувшись, Виталий Осипович долго лежал, не открывая глаза. Он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Женю. И она тоже не спала и лежала не двигаясь. Его сердце стучало у самого ее уха, и она знала: это ее сердце, для нее оно стучит. Для нее одной.
Ей очень хотелось, чтобы он проснулся и сказал что-нибудь. Все равно что, только бы это было его слово, сказанное для нее.
Но он не просыпался.
Тогда она сама начала говорить, без слов, одними мыслями, как давно уже умела разговаривать с ним. Она говорила:
— Мне сделалось трудно жить без тебя. Просто невыносимо. Я хочу, чтобы ты меня любил всеми твоими силами. Мне мало одной души или одного сердца. Ты написал: очень хочу видеть. Я давно очень хочу и не только видеть. Мне этого мало, я хочу тебя всего. Теперь я знаю: и тебе хочется не только видеть меня. И это такое счастье. Теперь даже далекое покажется близким, потому что ты совершенно мой, окончательно мой, до изнеможения мой. Я глупо говорю. Да?
И вдруг она заметила, что он не спит и тусклый свет какого-то далекого фонаря дрожит в его широко открытых глазах. Ей показалось, что он подслушивает ее мысли. А пусть. Теперь это уже не имеет значения. Теперь нет ее мыслей, теперь все общее. Она всем своим существом высказала все без остатка…
Она благодарно поцеловала его в плечо. Он сейчас же повернулся к ней и спросил так нежно, что у нее как в полете замерло сердце:
— Проснулась?
— Не знаю.
Он зажег спичку и посмотрел на часы. Только час ночи.
Женя решила:
— Это сейчас не имеет никакого значения.
— Спать хочешь? — заботливо спросил он.
— Я хочу все, что хочешь ты. И так будет всегда.
Но уже утром Виталий Осипович убедился, что, пожалуй, все будет так, как захочет она.
Наливая чай из закопченного чайника, Женя говорила:
— Ведь тебе хочется, чтобы я была актриса. Конечно, хочется.
И он соглашался. Жена — актриса. Конечно, это очень хорошо. Надо скорее выстроить здесь театр.
Проводив Виталия Осиповича на работу. Женя долго стояла около избушки. Не спеша разгоралось нежное северное утро, похожее на стыдливую затаенную улыбку. Бурые мшистые кочки курились красноватым дымком, наполняя воздух ласковым теплом. Лед на реке, тоже красноватый, источал холодок.
По белой от инея тесовой крыше избушки поплыли черные пятна, сбегая вниз крошечными сверкающими каплями.
Избушка стояла недалеко от дороги. Женю удивило оживление на всей огромной площади, освобожденной от тайги.
Могучие машины медленно проплывали по новой дороге. На берегу Весняны высились кирпичные корпуса в паутине лесов, корпуса без лесов, какие-то деревянные башни, высокие красные трубы. Подъемные краны с ровным гудением поднимали в небо свои ажурные стрелы.
Вправо от дороги начинался город. Женя посчитала готовые здания, посчитала здания, которые строились, и подумала: в каком-то из них будет ее дом. Ее и его. Теперь уже всегда все будет принадлежать им обоим. И про этот город и комбинат они тоже станут говорить: «наш город», «наш комбинат».
Обедать пошли в столовую инженерно-технических работников. Виталий Осипович, сам смущаясь, знакомил смущенную и гордую своим новым положением Женю со своими товарищами.
Женя всегда знала, что она хороша, что мужчины любуются ею, и это нравилось ей и давало право смотреть на них свысока. Теперь все изменилось. Она — жена, и пусть муж гордится ее красотой, ее преданностью. Пусть теперь он смотрит свысока на всех, у кого еще нет такой жены, и пусть он защищает ее от нескромных взглядов. Он должен знать, как это надо делать.
Он, конечно, прекрасно это знал. После обеда они пошли в поселковый Совет, где пожилая женщина зарегистрировала их брак. Через несколько дней Женя получила паспорт, в котором значилось, что отныне она не Ерошенко, она Корнева. Евгения Федоровна Корнева.
Теперь пусть все любуются ими обоими, их счастьем, которое, как она считала, досталось в награду за ее незыблемую любовь.
Корнев привык всегда и во всем поступать, сообразуясь с требованиями обстоятельств. Он делал так, как надо, а не так, как бы хотелось, и считал эти понятия не всегда совместимыми. Женя всеми своими поступками доказывала обратное. Она поступала так, как хотела, не особенно считаясь с необходимостью. Но желания ее были трезвы, практичны, и Виталий — Осипович с удивлением убеждался, что они не мешали его обязанностям.
В общем, все получалось так, как он хотел, но толкование его желаний Женя взяла на себя.
Виталий Осипович никак не подозревал, что влюбленная, мечтательная Женя окажется такой настойчивой и отважной охранительницей его интересов.
Она заставила его взять квартиру в новом доме. И все окружающие одобрили ее. Инженер, пришедший сюда одним из первых, имел на это право.
Женя требовала, чтобы он вовремя приходил обедать и не засиживался по вечерам в конторе.
На строительстве часто устраивали субботники, куда Женю, ввиду высокого положения ее мужа, не приглашали. Она попросила Факта достать ей комбинезон и сама, без зова пошла на субботник.
Она не могла поступить иначе. Сидеть в своей новой квартире и смотреть на пустые стены — нет, — такая жизнь не для нее.
Вот она идет по новорожденной улице, красивая и нарядная даже в своем мешковатом синем комбинезоне. И все кругом проникнуто нежной и безудержной энергией юности: и это утро с легким холодком и робким румянцем проснувшегося солнца, и город на заре, глядящий на мир алыми стеклами окон, и люди, обновленные весенним утром. Все кажется молодым и красивым.
Люди спешат на работу.
Идут девушки в комбинезонах, в стареньких пестрых фуфайках, в коротких платьях, из-под которых выглядывают длинные шаровары, стянутые у лодыжек. Идут молодые и не молодые люди в рабочей одежде. Идут веселые и грустные, сосредоточенные и беспечные. Парни задевают девушек, и те в ответ смеются и вскрикивают всегда волнующими звонкими голосами. Обнявшись, они шепчутся, поглядывая на парней, и снова смеются.
Женя слегка позавидовала им. Она не выносила одиночества, и если бы не была так наполнена своей любовью, то не смогла бы прожить и часа без друзей и без дела.
На нее оглядывались, и ей казалось, что все смотрят только на ее новый комбинезон. Наверно, она похожа на белоручку, впервые вышедшую на работу. Ей хотелось крикнуть: «Дорогие товарищи, я всю жизнь работаю, я еще не съела ни одного куска дарового хлеба! А сейчас, извините, у меня медовый месяц, и пока позвольте мне работать, когда я хочу!»
Она услыхала чей-то мужской голос: «Братцы, инженерша!» и чей-то девичий вздох: «Красивенькая»… но только рассмеялась. Вот ее уже и знают немножко, вот она и не совсем одинока.
Один из парней остановился. Женя, не заметив его, прошла мимо и вдруг услыхала свое новое имя:
— Евгения Федоровна…
Она оглянулась. Несомненно, это был стародавний ее вздыхатель Мишка Баринов.
— Ох, Мишка! — обрадовалась Женя.
— Я думал, не захочешь узнавать, ты ведь теперь Корнева.
Женя с гордостью подтвердила:
— Да, я — Корнева. Ну и что?
Они пошли вместе. Мишка спросил:
— А ты куда?
— На субботник.
Он покосился на нее из-под чуба:
— Виталий Осипович, значит, и тебе покоя не дает.
— Он ничего мне не говорит. Я — сама.
— От скуки, значит, поиграть захотелось?
Женя возмущенно фыркнула:
— Фу-у! Ты все такой же болтун.
Некоторое время они шли молча. Женя спросила:
— Не женился еще?
— Какая за меня пойдет? Я разжалованный.
— Заплакал?
— Пусть наши враги плачут.
— А ты все такой же. Где работаешь?
Мишка соврал:
— В бригаде монтажников. Кабель-краны собираем. Видишь, какие стоят.
Женя посмотрела на высокие башни, вздымающие свои ажурные вышки, как ей показалось, под самые облака.
— Страшно? — спросила она шепотом.
— Всяко бывает, — загадочно ответил Мишка. — Ну, всего, мне сюда…
Женя крикнула вдогонку:
— Ты заходи.
— Нет. Ты высоко забралась.
— Испугался?
— Пусть наши враги пугаются!..
Появление Жени на работе было встречено шумным одобрением.
У здания ТЭЦ собрались домохозяйки, подростки и почти все служащие, пожарные и бойцы охраны, свободные от дежурства.
Предстояло проложить в траншеях около тридцати километров электрического кабеля. Никаких приспособлений для этого не было, и времени, чтобы их изготовить, тоже не было. Один из линейных рабочих предложил простой способ укладки, для которого требовалось много людей.
Из тепляка, где отогревали замерзший электрокабель, на особых санях вывезли огромный барабан. Его подняли на козлы и укрепили на оси. Несколько линейных рабочих, уговаривая друг друга: «Помалу, помалу, не поломай», начали разматывать первый барабан. Бригадир электриков, пожилой суховатый человек, приняв конец черного электрокабеля, поднял его на левое плечо. Сделав два шага вперед, он оглянулся.
Сейчас же на то место, откуда первый начал свой путь, вышел другой и тоже подставил под кабель плечо и осторожно двинулся вслед за первым.
Весь секрет работы состоял в том, чтобы очень бережно, не повредив кабель, размотать его, спустить в траншею и всем вместе единым движением бережно положить на дно. Все это было хорошо объяснено участникам субботника, и поэтому без обычных шуток и смеха, один за другим, строго соблюдая интервалы, чтобы не дать провиснуть кабелю, подходили люди и левым плечом бережно подхватывали черный жгут.
Казалось, рядом с деревянным барабаном, который осторожно поворачивают рабочие, как туго закрученная пружина, развертывается огромный человеческий клубок. И вот уже длинная вереница людей, похожая на бусы, нанизанные на толстую нить, неторопливо спускается в траншею. А конца кабеля еще не видно.
Всем этим несложным, но требующим четкой согласованности делом командует молодой парень в зеленой телогрейке. Он для чего-то снял шапку и, взмахивая ею, строго прищуривает играющие весельем глаза и выкрикивает:
— Сто десятый, подходи! — Сто одиннадцатый! Сто двенадцатый! С ноги не сбивайся, не спеши!
Женя была сто двадцатой. Выкрикнув ее номер, парень вдруг на секунду улыбнулся, но тут же снова сделал строгие глаза и взмахнул шапкой.
— Подходи! — и озорным голосом добавил: — Под ножки смотреть!
Наконец кабель был весь размотан и на плечах почти трех сотен людей поплыл над траншеей к тому месту, где надо было его уложить.
Вдоль траншеи по всей ее длине стояли наблюдающие.
По сигналу парня в зеленой телогрейке они разноголосо предупреждали, что скоро будет остановка.
— Сто-ой! — раздалась команда, и цепь остановилась.
Так же по сигналу сняли кабель с плеч и уложили к левой стороне траншеи. Все это было проделано в полном молчании и в такой согласованности всех движений, какая может быть только у людей, сознающих ответственность своего дела.
Положив кабель, все спешили обратно, где уже готовили к размотке следующий барабан. Выбегая из траншеи, Женя подумала о муже. Вот скоро он придет домой обедать, а ее нет. Что он будет делать? А что вообще делают мужья, не застав дома жену?
Виталий Осипович не знал, что Женя ушла на субботник. На столе прислоненная к тарелке, покрытой салфеткой, стояла сложенная вчетверо бумажка. Он развернул ее и узнал, куда ушла жена и что обед в духовке.
Не раздеваясь, он посидел у стола, попробовал представить себе, как будет приходить домой, когда Женя уедет, и не смог.
Он так привык к ней, что даже думать о прежней одинокой жизни оказалось выше его сил. «Может, она еще и не уедет», — с надеждой подумал Виталий Осипович и сейчас же отогнал эту мысль, как лишенную всякого смысла. Несколько лет подряд Женя убеждала его в том, что она умеет добиваться исполнения своих желаний.
Конечно, Женя скоро уедет в свой театр, и он останется в этой квартире ждать ее. Так почему же она сокращает и эти немногие дни совместной жизни? Никто ее не звал на работу, он уверен — пошла сама. Очень это ей надо. И неужели трудно было предупредить его? Никогда он не предполагал в ней такой самостоятельности и уменья все делать, в конце концов, по-своему.
Виталий Осипович поймал себя на том, что он просто фыркает, как кот: думал, молоко тепленькое, сунулся — оказалось кипяток. Это сравнение не очень развеселило его. Не притронувшись к обеду, он пошел разыскивать свою не в меру самостоятельную жену. Вместе с тем он не мог не признать, что его уважение к ней значительно повысилось.
Когда он подходил к месту работы, люди, словно Убегая от какой-то опасности, нескончаемой вереницей поспешно покидали траншею и снова сматывались в тугой клубок.
Женя, сверкая на солнце резиновыми сапожками, бежала вместе со всеми, но Виталий Осипович не сразу узнал ее в синем комбинезоне. Ее светлые блестящие волосы, выбившись из-под легкой голубой косыночки, трепетали на ветру.
Когда он подошел. Женя уже стояла в группе женщин. Щеки ее пылали. Заправляя волосы под косынку, она что-то оживленно говорила. Одна из женщин спросила:
— Устала, инженерша?
— А я не инженерша, — ответил Женя, — я актриса!
И в этом ее ответе, и в ее голосе было столько молодого, веселого торжества, что у Корнева пропало всякое желание отчитывать ее за самовольство.
Другая, молоденькая, остроглазая женщина, которую все называли Аннушкой, быстро затараторила:
— Это правильно. Инженерши наши за мужневы спины прячутся, жиры свои берегут. Они, я думаю, и с мужиками-то своими…
Последних ее слов Корнев не разобрал, потому что все дружно рассмеялись. Остроглазая продолжала:
— А того не соображают, дуры, что мужики жирных не любят. Вот мы с Евгенией Федоровной бабочки-ягодки, и мужики нам достались — орлы!
Другая, пожилая, но еще миловидная женщина — дежурная телефонистка, вытряхивая папиросу из голубой пачки, усталым голосом подтвердила:
— Корнев — орел. Как глянет, не сразу найдешь, куда спрятаться, словно на тебе сто грехов. С таким водиться — легче в крапиву садиться! Дай прикурить, Лена.
У нее было широкое, неестественной белизны лицо, в которое, словно чернослив в тесто, были вдавлены большие черные глаза. Из-под желтого, щегольского берета выбивались жидкие мелкозавитые темные волосы. Немногие знали ее полное имя Зоя Вениаминовна, все звали просто Зойкой, а чаще Растатурихой.
Лена — Корнев знал, что она работает комендантом в бараке строителей — протянула подруге свою папиросу. Втягивая бледные от пудры щеки, Зойка прикурила. Выпуская дым из густонакрашенного рта, отчего слова ее тоже казались клочьями серого дыма, она заговорила:
— Сейчас что ни мужик, то и орел. Все они ровно бесчувственные сделались. На фронте мимо меня даже полковник равнодушно не проходил, а сейчас никто и не глядит: женщина стоит или просто так — платье в полоску надето на доску…
— Зато ты уж очень на всех поглядываешь, — с оттенком презрения сказала пожилая женщина.
Зойка равнодушно отозвалась:
— Не бойся. Твоего не отобью.
Она вздохнула дымом, а Аннушка, которая была здесь, очевидно, за старшую, прервала ее тоскливые слова:
— Бабочки! Становись на свои места!
— Пошли кобеля хоронить, — невесело пошутила Зойка, бросив недокуренную папиросу.
Женщины снова начали выстраиваться в очередь. Аннушка, обняв Женю за талию, спросила:
— Сапожки в городе покупала?
— В универмаге.
— Выбрасывают, значит. Очередь, наверное?
— Выбрасывают, — ответила Женя, — очередь, конечно, есть.
Виталий Осипович ушел в тепляк, где подогревали барабаны перед размоткой, и, когда был объявлен обеденный перерыв, вышел на дорогу и стал ждать Женю.
Она шла со своей остроглазой подругой и что-то очень серьезно рассказывала ей. Увидав мужа. Женя подбежала к нему.
Повиснув на его руке и заглядывая в глаза, спросила:
— Очень сердишься или не очень?
— Очень.
Она прижалась к нему и, ловко шагая в ногу, втолковывала:
— Все делается, как ты хочешь. Ты же хочешь, чтобы скорее дали свет в наши дома, в наш город? Конечно, хочешь.
Он не мог не согласиться с ней, но не мог и не признаться:
— Скучно мне будет без тебя.
— Я всегда с тобой, — очень серьезно ответила Женя. — Всегда и навсегда. А если ты хочешь, я могу и не уезжать.
Но Виталий Осипович понимал, что одно только его желание не удержит Женю, да и не надо ее удерживать.
ТОСКА
Догорал солнечный костер в бледном небе. Алые облака недвижно стояли над дальней тайгой. Розовые дома поднимались из развороченной, изрытой земли. Мишка уже привык к этому беспорядочному пейзажу большой стройки. Знакомой тропинкой добрался он до конторы и на крыльце встретил Лину. Она как будто не очень удивилась его приходу.
— О, пришел? — спросила девушка, прикрывая свои круглые глаза темными веками.
Лина стояла на высоком крыльце в зеленой стеганой телогрейке и яркой клетчатой косынке, завязанной углом назад, тоненькая, стройная, и ждала, что он скажет.
А Мишка, шофер первого класса, балагур и пройдоха, не мог найти ни одного подходящего к случаю слова. Он постыдно молчал и злился на себя, на нее, на весь свет. Он стоял и глупо рассматривал своими горячими глазами ее аккуратные, начищенные сапожки. Стоял, наверное, долго, потому что Лина легко спорхнула с крыльца и, проходя мимо него, посоветовала:
— Ты еще постой. Часа через два вернусь, тогда, может быть, вспомнишь, зачем пришел, а меня Ваня Козырев на лекцию ждет.
Мишка кинулся за ней и, догнав, схватил за плечи.
— Ты это шуточки свои брось! — хрипло сказал он.
Лина ответила холодно:
— А я думала, ты шутишь. Ну-ка, пусти. — Она ловким движением освободила свои плечи и, не оглядываясь, пошла по дороге.
Сказав отчаянное: «Эх, жизня…», Мишка побрел вслед за ней. Он видел, как Лина вошла в крайний дом. Дом еще не был достроен, только в окнах нижнего этажа, предназначенного под магазин, были вставлены рамы. Мишка заглянул в окно. Там неяркий горел свет и на грубо сколоченных скамейках тесно сидели люди. В большинстве это были молодые парни и девушки. Кому не хватило скамеек, сидели на подоконниках и стояли вдоль стен. В тишине раздавался чей-то солидный хрипловатый голос.
Мишка подумал: «Что здесь—собрание или лекция?» Он вошел. Долго бродил в темных сенях, наталкиваясь на какие-то ящики, доски и кирпичи. Наконец он нащупал дверь и злобно рванул ее. Около двери тоже стояли темные фигуры людей. Они слегка раздвинулись, давая ему место, но ни один из них не оглянулся.
Мишка шепотом поинтересовался, что здесь происходит. Так же шепотом ему ответили торопливо: «Лекция Ивана Козырева».
Козырев солидным голосом говорил о какой-то особенной кладке стен. Слышался глухой звон кирпичей, очевидно, там показывали, как именно надо класть эти особенные стены.
Стоя у порога, Мишка недоумевал, зачем Лина пришла на лекцию и с чего это ее потянуло на какие-то кирпичи? Нет, не в кирпичах тут дело. Похоже, напрасно Мишка топтался у этого порога, ничего тут не отломится на его долю. Опоздал. Опередил его какой-нибудь строитель, может быть, и сам знаменитый Иван Козырев. Вон даже Виталий Осипович с ним дружбу водит.
Мишка спиной нажал на дверь. Она с шумом распахнулась. К нему обернулись негодующие лица. Один из парней толчком в грудь помог ему покинуть помещение. Дверь захлопнулась. Налетев на противоположную стену, Мишка постоял в темноте, накапливая обиду в тоскующем сердце. Но вместе с обидой приходило сознание своего одиночества и бессилия. Куда он годен один против всех? Один на один — вот тут может получиться интересная беседа.
Он вышел на улицу и долго ходил в темноте вдоль каких-то столбов, неизвестно для чего врытых около дома. Тут он дождется ее и посмотрит, с кем она пойдет. Уж очень много она о себе думает. Да и все они здесь чрезвычайно гордые ходят и свысока смотрят на всех, кто только что приехал и не успел еще ничем себя проявить. За каким бесом понатыканы тут эти столбы? Того и гляди — башку расшибешь. Ну ничего. Он еще покажет, что такое опытный таежный шофер.
Вспомнив об отобранных правах. Мишка загрустил, но в это время в доме вдруг заговорили все разом, распахнулась дверь, в темноте вспыхнули огоньки спичек и красные искры папирос. Звонкий девичий голос у всего поселка спрашивал:
— Девчонки-и, кто со мной!?
Другая голосисто сообщила — тоже всему поселку:
Он стукнул кулаком о столб, выругался и пошел по дороге, смутно, как река в черных берегах, белеющей в темноте. Тайга да болото! Какой дурак выдумал на таком гиблом месте строить город. Напиться бы сейчас, да в этом царстве небесном, наверное, сейчас и не найдешь ничего. Сознательные ваши головы.
Как и все шоферы, работающие на такси. Мишка пил мало и только в нерабочее время. Но сейчас ему казалось, что стакан водки помог бы ему понять то, чего он еще не понимал, и вообще облегчил бы его существование в этом проклятом месте.
По дороге, ему навстречу, шел человек богатырского роста. Он двигался не спеша, словно прогуливался перед сном. Остановив его, Мишка спросил, не знает ли он здесь такого теплого места, где можно выпить.
— Как же, знаю! — хрипловатым басом ответил человек и спросил: — Недавно здесь?
— Не так давно, — ответил Мишка, чувствуя, как злоба, которую по капле накапливал он в сердце, вдруг всколыхнулась мутной горячей волной.
По басовитому и хрипловатому голосу он узнал знаменитого каменщика Ивана Козырева. Вот он и встал на Мишкином пути.
Они были вдвоем на широкой новой дороге. В аспидном небе над ними сияла одна единственная звезда.
Злоба горячо кипела в Мишкиных глазах. Он плохо понимал, что собирается делать. С безрассудной отвагой кинулся он на человека, намереваясь воровским приемом ударить под крутой подбородок.
И тут же вдруг ощутил во всем теле необычную легкость. Вырвалась из-под ног земля. Бешено крутанулась в черном небе одинокая звезда. Одно мгновенье продолжался этот великолепный полет. И вот уже лежит Мишка, прижавшись к холодной земле, и понимает только одно — сейчас его будут бить.
До него доносится басовитый вопрос:
— О, пришел? — спросила девушка, прикрывая свои круглые глаза темными веками.
Лина стояла на высоком крыльце в зеленой стеганой телогрейке и яркой клетчатой косынке, завязанной углом назад, тоненькая, стройная, и ждала, что он скажет.
А Мишка, шофер первого класса, балагур и пройдоха, не мог найти ни одного подходящего к случаю слова. Он постыдно молчал и злился на себя, на нее, на весь свет. Он стоял и глупо рассматривал своими горячими глазами ее аккуратные, начищенные сапожки. Стоял, наверное, долго, потому что Лина легко спорхнула с крыльца и, проходя мимо него, посоветовала:
— Ты еще постой. Часа через два вернусь, тогда, может быть, вспомнишь, зачем пришел, а меня Ваня Козырев на лекцию ждет.
Мишка кинулся за ней и, догнав, схватил за плечи.
— Ты это шуточки свои брось! — хрипло сказал он.
Лина ответила холодно:
— А я думала, ты шутишь. Ну-ка, пусти. — Она ловким движением освободила свои плечи и, не оглядываясь, пошла по дороге.
Сказав отчаянное: «Эх, жизня…», Мишка побрел вслед за ней. Он видел, как Лина вошла в крайний дом. Дом еще не был достроен, только в окнах нижнего этажа, предназначенного под магазин, были вставлены рамы. Мишка заглянул в окно. Там неяркий горел свет и на грубо сколоченных скамейках тесно сидели люди. В большинстве это были молодые парни и девушки. Кому не хватило скамеек, сидели на подоконниках и стояли вдоль стен. В тишине раздавался чей-то солидный хрипловатый голос.
Мишка подумал: «Что здесь—собрание или лекция?» Он вошел. Долго бродил в темных сенях, наталкиваясь на какие-то ящики, доски и кирпичи. Наконец он нащупал дверь и злобно рванул ее. Около двери тоже стояли темные фигуры людей. Они слегка раздвинулись, давая ему место, но ни один из них не оглянулся.
Мишка шепотом поинтересовался, что здесь происходит. Так же шепотом ему ответили торопливо: «Лекция Ивана Козырева».
Козырев солидным голосом говорил о какой-то особенной кладке стен. Слышался глухой звон кирпичей, очевидно, там показывали, как именно надо класть эти особенные стены.
Стоя у порога, Мишка недоумевал, зачем Лина пришла на лекцию и с чего это ее потянуло на какие-то кирпичи? Нет, не в кирпичах тут дело. Похоже, напрасно Мишка топтался у этого порога, ничего тут не отломится на его долю. Опоздал. Опередил его какой-нибудь строитель, может быть, и сам знаменитый Иван Козырев. Вон даже Виталий Осипович с ним дружбу водит.
Мишка спиной нажал на дверь. Она с шумом распахнулась. К нему обернулись негодующие лица. Один из парней толчком в грудь помог ему покинуть помещение. Дверь захлопнулась. Налетев на противоположную стену, Мишка постоял в темноте, накапливая обиду в тоскующем сердце. Но вместе с обидой приходило сознание своего одиночества и бессилия. Куда он годен один против всех? Один на один — вот тут может получиться интересная беседа.
Он вышел на улицу и долго ходил в темноте вдоль каких-то столбов, неизвестно для чего врытых около дома. Тут он дождется ее и посмотрит, с кем она пойдет. Уж очень много она о себе думает. Да и все они здесь чрезвычайно гордые ходят и свысока смотрят на всех, кто только что приехал и не успел еще ничем себя проявить. За каким бесом понатыканы тут эти столбы? Того и гляди — башку расшибешь. Ну ничего. Он еще покажет, что такое опытный таежный шофер.
Вспомнив об отобранных правах. Мишка загрустил, но в это время в доме вдруг заговорили все разом, распахнулась дверь, в темноте вспыхнули огоньки спичек и красные искры папирос. Звонкий девичий голос у всего поселка спрашивал:
— Девчонки-и, кто со мной!?
Другая голосисто сообщила — тоже всему поселку:
Все они, и девушки и парни, разговаривая и смеясь, прошли мимо столбов, прошли мимо Мишки, словно он тоже был столб неизвестного назначения. И она прошла. Мишка даже не разглядел ее в толпе.
…Голубые глаза хороши,
Ну, а мне полюбилися карие…
Он стукнул кулаком о столб, выругался и пошел по дороге, смутно, как река в черных берегах, белеющей в темноте. Тайга да болото! Какой дурак выдумал на таком гиблом месте строить город. Напиться бы сейчас, да в этом царстве небесном, наверное, сейчас и не найдешь ничего. Сознательные ваши головы.
Как и все шоферы, работающие на такси. Мишка пил мало и только в нерабочее время. Но сейчас ему казалось, что стакан водки помог бы ему понять то, чего он еще не понимал, и вообще облегчил бы его существование в этом проклятом месте.
По дороге, ему навстречу, шел человек богатырского роста. Он двигался не спеша, словно прогуливался перед сном. Остановив его, Мишка спросил, не знает ли он здесь такого теплого места, где можно выпить.
— Как же, знаю! — хрипловатым басом ответил человек и спросил: — Недавно здесь?
— Не так давно, — ответил Мишка, чувствуя, как злоба, которую по капле накапливал он в сердце, вдруг всколыхнулась мутной горячей волной.
По басовитому и хрипловатому голосу он узнал знаменитого каменщика Ивана Козырева. Вот он и встал на Мишкином пути.
Они были вдвоем на широкой новой дороге. В аспидном небе над ними сияла одна единственная звезда.
Злоба горячо кипела в Мишкиных глазах. Он плохо понимал, что собирается делать. С безрассудной отвагой кинулся он на человека, намереваясь воровским приемом ударить под крутой подбородок.
И тут же вдруг ощутил во всем теле необычную легкость. Вырвалась из-под ног земля. Бешено крутанулась в черном небе одинокая звезда. Одно мгновенье продолжался этот великолепный полет. И вот уже лежит Мишка, прижавшись к холодной земле, и понимает только одно — сейчас его будут бить.
До него доносится басовитый вопрос: