Приходько Олег. Оборотень

   Повисла гнетущая тишина.
   — Ну что, мент? — разорвал ее Круглов. Теперь он был само спокойствие. — Понял, кто в этом доме хозяин?.. Отпусти его, Бакс.
   Опер тяжело поднялся, сел на подставленную табуретку, ощупал ребра.
   — Мне позвонила какая-то женщина… назначила свидание, — признался он виновато. — Я парень холостой, сами понимаете.
   Бакс направил на старлея пистолет, но Круглов жестом остановил его.
   — А он у тебя опять не заклинит, Бакс? — вытерев тыльной стороной ладони кровь с губы, спросил Рыбаков и обхватил руками живот — в точности, как это делал иногда Акинфиев.
   Бакс и Круглов переглянулись.
   — Ладно, — кивнул Kpyглов.—Это все или что-нибудь еще? Рыбаков поморщился, качнулся из стороны в сторону и поднял на него насмешливый взгляд.
   — Всеволод Валентинович, вы же майор нашей советской государственной безопасности, а не какой-нибудь вышибала из кабака или тупорылый охранник депутата. Должны понимать, что я знаю гораздо больше, чем то, что даст вам повод утопить меня в проруби. И если я сюда приехал, то я отсюда и уеду, будьте покойны.
   Спокойный тон и недвусмысленный намек произвели должное впечатление.
   — Ну-ну, — закинув ногу на ногу, с интересом посмотрел на опера Круглов. — Кажется, ты интересовался Кныхом?.. Насколько мне известно, он бандит, при чем же здесь…
   — Как же вы здесь оказались, если знали, что меня интересует Кных?.. Ладно. Я не прочь потолковать с представителем структур, которые его прикрывают.
   Бакс хохотнул, достал новую сигарету.
   — Что-то не пойму, о каких структурах ты… — начал было Круглов.
   — Не понимаете?.. Я сейчас попытаюсь объяснить доходчиво — специально для вас. Кныху делают крышу менты. Не такие, как я, конечно — посерьезнее. Генерал-майор Карпухин из областного управления, например. Или охранные фирмы — такие, как «Кипарис» во главе с Букельским. Не знаю, кто там обеспечивает спевку с чекистами — вы или ваш коллега Юшков…
   Кстати, капитала, что взяли на Волхонке, хватило на избирательную кампанию Перельмана? Или казначею Крапивину пришлось прокручивать эти баксы… — он посмотрел на застывшего с незажженной сигаретой подручного Круглова. — Прошу прощения за невольный каламбур… прокручивать через фирму «Сарагоса»?.. Но черт с ним со всем, лично мне весь этот «спрут» глубоко до фонаря. Я не политик. И даже не чекист. Я — мент, опер. С точки зрения вашего умного товарища — мусор. Поэтому мне нужен Кных.
   Рыбаков говорил тоном терпеливого педагога, вдалбливающего простой материал в голову тупого ученика.
   Круглов при этом цинично усмехался, барабанил ногтями по столу, качал головой или пытался перехватить взгляд совершенно ошалевшего Бакса, но по мере неторопливого монолога в глазах его мелькало что-то жесткое и весь он напрягался, превращаясь в зрение и слух.
   — И зачем же, позволь спросить? — только и вымолвил бывший гэбист.
   То, что он не пытался ничего опровергать, Рыбакова насторожило.
   — Об этом я скажу ему сам, — кратко ответил опер.
   — Подай ему Кныха, Сева, — хмыкнул Бакс и наконец чиркнул спичкой. — На тарелочке с голубой каемочкой. Желательно пьяного и связанного. Он его возьмет и в МУР приведет, ему за это премию выпишут.
   — Хватит, — раздраженно зыркнул на него Круглов. — И кому, кроме тебя, Шерлокхолмс Пинкертонович Томин-Зна-менский, еще известна вся эта хреновина?
   — Хреновина, Донкарлеон Алькапонович Козаностринский, — отчеканил Рыбаков, — известна юным пионерам да Агате Кристи с Сименоном. А мне известны факты.
   — Тебе мало? — прогудел Бакс и угрожающе привстал.
   — Слушай, мент, — побагровел Круглов. — Что-то я не пойму, в какую игру ты играешь? Ты дурак или работаешь на дураков?
   — Я работаю на себя. И я не дурак. Просто я еще не все сказал.
   — Так говори, не стесняйся! Я сюда не в бирюльки играть приехал!
   — Да скажу, скажу… — скрипнул зубами Рыбаков. — Твой каратист долбаный… в общем, я уж тут сижу, сижу… упираюсь из последних сил…
   Бакс понял, о чем речь, и заржал, да так заразительно, что Круглов улыбнулся.
   — Ну так в чем дело? Иди! — великодушно позволил он.
   — Бакс пусть проводит, а то еще убегу, — сказал опер и, схватив куртку, засеменил к двери.
   — Там есть кому присмотреть, — ухмыльнулся Бакс. — Куда ты, на хрен, денешься!
   — Шалов, присмотри за гостем, — послышалось сзади. Старлей оглянулся. Комната одна, кто тут мог еще быть?! Круглов держал в руке многоканальную рацию «Кенвуд».
   На улице заметно похолодало. Над сторожкой низко висел месяц, на темном небе кое-где виднелись звезды, снег отливал золотыми искорками. Силуэты охранников маячили справа и слева, где-то поблизости перетаптывался еще один: ветер доносил ароматный дымок американских сигарет.
   «Связь… —думал опер. — Разговор прослушивался? Едва ли. Круглов же выключал рацию, иначе какой смысл было отдавать команду меня „пасти“…»
   Он отошел шагов на десять, присел за сугроб, в который перед тем, как войти отшвырнул «лимонку». Глаза привыкли к темноте. Ближайший охранник сплюнул и отвернулся. Остальные могли видеть его только в бинокли, если они у них имелись. Рука ушла по локоть в сугроб. Пока удалось нащупать обжигающий на морозе металл, пальцы онемели. Вдруг совсем рядом скрипнул снег под тяжелыми башмаками. Рыбаков успел спрятать «лимонку» в подшитый к поле куртки карман, в котором иногда носил свой «Макаров».
   Охранник подошел вплотную.
   — Ты че, заснул, что ли? — недовольно буркнул он. Старлей старательно делал вид, что не может застегнуть пуговицу…
   Когда Рыбаков вновь вошел в сторожку, Круглов с Баксом молча гоняли чаи. Опер вернулся на свое место, снял куртку, положил ее рядом.
   — Так чего ты там свистел насчет пионеров с Сименонами? — спросил Бакс.
   — По поводу их я уже все сказал.
   — Харе горбатого лепить, волчара! — рявкнул Круглов. — Не то я тебя сейчас положу, как следака вашего в подъезде!
   — Что же ты меня раньше не положил, Сева, а сюда вызвал? — спокойно проговорил Рыбаков. — Я не полковник юстиции, меня можно было ножиком чикнуть, как Опанаса, или троллейбусом переехать. Послал бы своих головорезов, они бы меня на помойке порешили. Молчишь?.. А не сделали вы этого, потому что бздите, как б… на исповеди! А следака вы не положили, а рассмешили.
   Бакс, сидевший сбоку, резко выбросил руку, но Рыбаков был наготове и успел отклониться.
   — Кончай его, — негромко произнес Круглов.
   — Сядь! — оттолкнул Бакса опер. — Я Кныху своего человечка назвать хочу.
   Рука Бакса застыла в воздухе, Круглов не донес кусочек сахара до чашки.
   — Кого-о?.. — охнул гэбэшник.
   — Кого — узнает Кных.
   — Ой, не могу! Ой, держите меня! — заржал Круглов. — Нет, ты и в самом деле дурак, парень! У нас в компьютере все ваши постовые числятся, которые склады с детскими подгузниками охраняют. Не говоря о тех, кто штаны протирает на Петровке или под рестораном дежурит, вроде тебя. А ты хочешь, чтобы я тебе поверил, будто Кных к себе мента подпустил?.. Кончай его, Бакс, не будет разговора!
   Рыбаков дотянулся до его чашки. Что-то булькнуло, звякнуло о донышко.
   — Ты что? — опешил Круглов. — Нервы, парень, лечить надо.
   — Нервов у меня нет, Круглов. Запомни это раз и навсегда. Это кольцо. А «лимонка» — вот она, — Рыбаков поднял руку, которая прижимала к гранате скобу, и, не давая опомниться, приказал: — Рацию и оружие — на стол!
   Граната после тщательного «шмона» и проверки на металл произвела эффект не меньший, чем если бы она взорвалась. Круглов выложил «кенвуд», достал из ящика стола «мини-узи»; Бакс положил на стол «ТТ» и «Макаров» Рыбакова.
   — Руки! В угол! Быстро! — скомандовал опер.
   Когда Круглов с Баксом подчинились, он рассовал пистолеты по карманам, забрал удостоверение. Вооружившись автоматом, старлей придвинул рацию к себе поближе и сел.
   — Разговор у нас будет, Круглов, — сказал он, — деловой и короткий: не дольше, чем сможет удержать скобу моя рука. Располагайтесь там же, где стоите.
   Круглов, а затем и Бакс опустились на край лавки.
   — Так вот, жертвы аборта. Я знаю больше, чем знают в МУРе и всех прокуратурах, вместе взятых. Про то, как вы грабанули машину с компьютерами, которую подставил новоиспеченный владелец фирмы Юшков; про то, как взяли деньги на Волхонке. Знаю, чем твоя сестренка грешна, Татьяна свет Валентиновна…
   — При чем тут… — начал Круглов.
   — Не перебивай. Потом выскажешься. Небось думаешь, все это мне от Опанаса известно? Я ведь знаю и о том, как вы в «БМВ» Рачка в Староникольскую катали. И как вывалили на Пресне с простреленной башкой собровцам в подарок. Только не рассчитали чуток, верно? Хреновые у вас стрелки, Круглов… Бандиты переглянулись. Рыбакову показалось, что Бакс едва заметно прищурился. Все это произошло в долю секунды, оба тут же потупились, но это мимолетное, почти неуловимое оживление в глазах (хотя, казалось бы, что особенного — ну, плохо стреляли…) не могло укрыться от хваткого опера.
   — В Рачка в упор стреляли — не добили, а Калитина в жопу ранили. А?..
   Рыбаков говорил все, что считал нужным, уверенно и быстро, но еще быстрее мелькали мысли: «А ведь Грач по описаниям был верзилой… Опанаса же, судя по удару снизу, бил ножом человек низкорослый, но очень сильный…»
   — Откуда мне все это известно, Круглов? — продолжал опер. — Я ведь на Никитской стоял, а когда в Староникольскую приехал, Опанаса уже не было в живых?
   «Думай, думай! — пульсировало в мозгу. — Он сказал: „Я тебя положу, как следака вашего в подъезде“. А зачем? О покушении на Калитина написали газеты, об этом Шелехов на оперативке говорил: все знают, что Калитин легко ранен в бедро…»
   — Не бери на понт, — выдохнул Круглов и сплюнул на пол. — Думаешь, не знаем, что ты у Рачка побывал в больничке?
   — А-а, ну, извини. Тебя, видно, в «девятке» думать не учили. Тебя учили сторожить. Днем — ресторан, вечером — депутатов. Потому что если бы ты умел думать, то понял бы: тот, кто вам мой телефончик передал, наверняка бы сообщил, если бы мне Рачок о чем-нибудь проговорился.
   Рыбаков чуть опустил руку, сжимавшую гранату, поддержал запястье левой. Пальцы его побелели, на лбу выступили капли пота.
   «Думай, старлей!.. Ты сказал: „Следака вы не положили“, и Бакс тут же попытался тебя ударить. Замах был такой, что чуть замешкайся — и не встал бы. Почему, почему у них это больное место?..»
   — Вставь чеку, Рыбаков, — попросил Круглов. — Чего ты боишься, у тебя ведь «узи» есть?
   — Боюсь, заклинит, так же как у вас «ТТ».
   — Чего ты хочешь?
   — Встречи с Кныхом. С глазу на глаз.
   — Посчитаться за то, что он Опанаса пырнул? Он тебе кто, друг?
   Опер решил потянуть время и для этого зажал между коленями руку с гранатой, чтобы отвлечь на нее внимание бандитов.
   «Он сказал: „Пырнул“?!. Да, так и сказал. Не „приказал пырнуть“, а „пырнул“… Кных — метр шестьдесят восемь с кепкой… коренастый и сильный… значит, он посчитался с Опанасом лично?..»
   — Ладно, Круглов. Будем считать, что мне про все это бабка нашептала. Другой у меня к нему интерес… Слушай и не перебивай, а то у меня рука затекла… Рачок с Кныхом Опанаса замочили — хрен с ним, собаке собачья смерть. Но они забрали часть денег, которые Опанас унес тогда с Волхонки. Перельману же сказали, что Опанас их с собой в могилу забрал. А чтобы Рачок не проболтался, Кных его во время облавы подстрелил… Я вас всех в гробу видел, в белых тапочках! В тех баксах моя доля есть, понял?
   Бандитская парочка удивленно посмотрела на Рыбакова.
   — Не понял, — признался Круглов.
   — Сейчас поймешь. Это я тогда с группой захвата на Волхонку выезжал. И Опанаса из кольца выпустил. И баксы вынести ему позволил. Он этого не забыл. А когда пришло время расчета — Кных его пришил. На час меня опередил, падла! Вот поэтому он мне и нужен.
   — Теперь усек, — заверил экс-гэбэшник. — Вставляй чеку.
   — Пусть этот дебил чай допьет! — потребовал Рыбаков.
   — Что?..
   — Пусть Бакс допьет чай. На дне чека, если еще не растворилась.
   — Пей! — толкнул Круглов напарника.
   Бандит вскочил, приложился к пол-литровой чашке и стал пить торопливыми глотками, запрокидывая голову.
   — Чеку не проглоти!
   Улучив момент, Рыбаков ударил Бакса по горлу — так, что тот поперхнулся, выронил чашку и захрипел.
   — Тебе мало? — повторил его же недавние слова Рыбаков. — На еще! — оттянув воротник свитера, он опустил «лимонку» головорезу за пазуху.
   На голове Бакса зашевелились волосы. Не в силах кричать, он схватился за горло и обреченно закатил глаза. Круглов бросился на пол. Несколько секунд стояла мертвая тишина. Рыбаков спокойно надел куртку, задернул «молнию».
   — Не бойся, Сева, — успокоил старлей. — Она не настоящая. Я ее у пацанов во дворе забрал. — Резкий удар наотмашь отбросил Бакса метра на два, после чего бандит остался лежать неподвижно. — Ну, ты и напарника себе подобрал!
   Круглов медленно встал на четвереньки, покосился на «узи».
   — Скажи своим архаровцам, чтобы не провожали, — потребовал Рыбаков и протянул Круглову рацию.
   — Шалов… Шалов… как слышишь меня?.. «Нормально слышу!» — раздраженно ответил окоченевший охранник.
   — Передай, всем оставаться на местах. «Понял!»
   Опер спрятал автомат под куртку.
   — Пойдешь впереди. И попробуй дернуться!
   Вышли чинно, словно старые приятели. С неба сыпал мелкий снежок.
   — Вот что, Сева, — заговорил Рыбаков, когда они отошли на почтительное расстояние и поравнялись с перелеском. — Тому, кто подрядил тебя на встречу со мной, скажешь так: если с моей головы упадет хоть один волос, все бумаги и микропленки уйдут по назначению. Уйдут, заметь, к таким людям, которые всех вас на одну ладошку положат, а другой прихлопнут. Кныху передай, что мне ничего не стоило отрезать ему голову и продать ее в МВД за миллион «зеленых». Но я хочу получить свой законный «лимон» от него лично. Ясно?
   — Найдутся люди, которые заплатят тебе больше, — забросил удочку Круглов.
   — На первое время мне и этого хватит. А об остальном я договорюсь с Кныхом.
   — Кных — шизанутый.
   — Тем лучше. Людям, о которых ты говоришь, я не верю. Политики приходят и уходят, а бандиты остаются. Я ведь мент, Сева. Меня мои подопечные кормить должны, а не мифическое государство и не старый пердун Акинфиев, для которого я ловлю каких-то сатанистов или маньяков, убивающих направо и налево из спортивного интереса. А ну, постой…
   Они остановились на заснеженной тропинке, по обе стороны которой высились стройные сосны.
   — Потанцуем? — тоном влюбленного гея предложил Рыбаков.
   — Как это?.. — опешил бывший гэбист.
   — Под музыку? — Рыбаков выхватил «ТТ» и нажал на спуск, целясь Круглову в ноги.
   Бандит подпрыгнул. За первым выстрелом последовал второй. Очумевший Круглов отскочил в сторону. Третий! Он отпрыгнул назад.
   — Охренел?! — истерично прокричал танцор, когда «музыка» умолкла. В кармане у него запищала рация.
   — А еще и говорят, мол, «Токарев» устарел! — воскликнул Рыбаков. — Восемь «маслят» — и ни разу не заклинило. Еще есть?.. А то давай продолжим?.. Именно поэтому его облюбовали киллеры. Бывает, конечно, заклинивает. Но такую пушку больше в дело не берут. А ты ею своего охранника вооружил, который должен твою спину прикрывать?.. Ответь архаровцам, слышишь, звонят!
   Круглов достал передатчик.
   — Шалов! Отбой!.. Мы тут… на зайцев охотимся.
   «Я так и подумал», — насмешливо отозвался охранник. Они направились дальше, к ступенькам платформы.
   — Вот видишь, Круглов, — продолжал опер, — все хотят жить, размножаться, есть бутерброды с икрой — даже полковники юстиции. Я сразу понял, что никто на Калитина не покушался. И никакой Грач не воскресал, а кости его сгнили. Зато у Калитина появилась возможность все, что связано с Кныхом, прибрать к рукам, а адвокаты Перельмана в случае чего докажут: мол, Грач — мертвее мертвого, и на депутата возводят напраслину. Рачинскому за лжесвидетельство о воскресшем Граче обещана жизнь, хотя пришьете вы его и правильно сделаете. Крупно играете, ребята! А опер Рыбаков на зарплату должен жить или разовыми подачками пробавляться?.. Нет, дорогой! Ни хрена у вас не выйдет, можешь своим так и передать. Не для того я вас всех раскручивал. В долю вхожу! В большую долю. Чем я хуже вас? А вы волки. Чурбанов по сравнению с вами — пай-мальчик.
   Издалека послышался гудок приближающейся электрички. Рыбаков отдал Круглову «мини-узи».
   — Забери свою дуру. Извини, обойму по дороге потерял. Будешь назад идти — поищи в снегу, может, найдешь… Телефон мой вы знаете. Дальше я буду иметь дело только с Кныхом. Точка!
   Круглов хотел ему что-то сказать напоследок, но опер повернулся к нему спиной и зашагал к головному вагону.

28

   Ярко-оранжевый диск. Кажется, это было на закате? Душно… Разве могло быть душно в мае?.. Лучше так: жарко, безветренно, но дышится легко. Свежая сочная листва… Нет, никакой листвы! Обратная перспектива. Семь бритых затылков на первом плане. Все в серых тонах. По мере удаления — цвет ярче. А в центре — самое яркое пятно: синяя машина… капот открыт: человек, склонившийся над мотором… девушка.
   Андрей Симоненко отложил грифель, вытер руки тряпкой и сел на перевернутый бутылочный ящик. Размеченный холст походил на мишень. Картина должна была называться «Зов смерти». Испитой, осунувшийся, почерневший и постаревший лет на десять, он не выходил из конторы знакомой начальницы винного склада, арендованной под мастерскую, уже трое суток. Кроме лампочки без абажура, обшарпанного школьного стола и рефлектора с открытой спиралью, здесь было большое овальное окно, которое давало возможность писать при дневном свете. Картина должна была стать лучшей из тех, что были написаны, и из тех, что написаны еще не были. Только так и никак иначе!
   Канцелярская кнопка пригвоздила к багету фотографию девушки в бикини на пошлом фоне океанского берега.
   Этот «новогодний подарок» он достал из ящика в холле общежития первого января, когда вернулся от Цигельбаров, вернулся на крыльях любви и успеха, полный радужных планов, когда не переставали звучать слова проректора Яна Феликсовича, отца Ленки: «Вы талантливый человек, Андрюша. Может быть, самый талантливый на факультете. Вас ждет большое будущее. Я рад, что вам нравится моя дочь».
   И вдруг. Никто не видел человека, который принес конверт: ни пожилая вахтерша, ни кто-либо из студкома. Все справляли Новый год при открытых дверях. В целом мире только двое знали, что это за послание: он сам и его убийца.
   Не помня себя, Андрей дошел до комнаты и повалился на кровать. Гулко стучало сердце. Хмель улетучился вместе с ощущением счастья. Не было больше Ленки, не было карьеры, не было ни выставки, ни стажировки в Париже. Выхода тоже не было. Если Борис сказал правду (а говорил он явно в здравом уме), то оставалось лишь напиться и ждать смерти.
   Пойти с повинной в милицию и обо всем рассказать? Глупо. Если убийца взялся за них, то найдет и в тюрьме. И потом… Ленка! Страшно было подумать о том, что произойдет, если она узнает о его участии в… как это назовут юристы?.. в «групповом изнасиловании, повлекшем смерть потерпевшей». Но даже если он отсидит положенный срок, куда, к кому потом вернется? Этот парень может привести в исполнение свой приговор и сейчас, и пятнадцать лет спустя… Нет, нет, все бессмысленно!
   Симоненко сходил в гастроном, взял коньяку. На обратном пути он встретил однокурсниц. Не услышав ответного поздравления от всегда приветливого, общительного Андрея, девчонки проводили его удивленными взглядами. «Поссорился с Ленкой, — решили они. — Ничего, милые бранятся — только тешатся!»
   Хмель не брал. Тогда, в мае девяносто первого, взял, а сейчас не брал. Все атрофировалось. «А если все это дело рук Бориса?» — мелькнула мысль. Он встал, пошатываясь, подошел к висевшей на гвозде куртке, достал из кармана фотографию. — «Точно! Та самая! И формат тот же… Тварь! Подонок!.. Пришел, разнюхал. Не иначе про Ленку прознался. Ну как же — папа большой начальник. Шантажировать хочет, гад, нашел дойную корову».
   Андрей принялся искать спичечный коробок, на котором Борис оставил свой телефон. Все еще верил, надеялся: если это никакой не убийца, а просто вымогатель… что ж, с такими он умеет разговаривать коротко и решительно!
   Наконец коробок нашелся. Телефон был областным. Ну да, этот тип говорил, что живет за городом.
   Раздались длинные гудки. Наконец в трубке послышался женский голос.
   — Позовите Бориса, пожалуйста, — попросил Симоненко. Пауза. Длинная и непонятная. Секунда… три… пять… Если бы существовал способ ускорить время!
   — Бориса нет, — ответила женщина.
   — Когда он будет?
   Снова повисло молчание. Андрей хотел было вспылить, как вдруг услышал короткое страшное слово.
   — Никогда.
   — Как?! — вскрикнул Симоненко, будто услышал известие о собственной смерти.
   — Попал под локомотив на железнодорожном переезде. В чужой машине. Пьяный.
   «Алло! Екатеринбург?.. Миша, ты?.. Слава Богу, дозвонилась! С Новым годом вас всех! С Новым счастьем! И Нину… Нина с тобой? А бабушка?.. Как она себя чувствует?..» — визгливо кричала в соседней кабине румяная «Хозяйка Медной горы».
   — Он не успел выскочить?
   — Он не мог. Следователь транспортной милиции сказал, что рука его была пристегнута наручником.
   Симоненко слышал бесконечные: «Кто это?» и «Алло!..», но не мог не то что ответить, но даже шевельнуть рукой, чтобы повесить трубку. Он тупо смотрел перед собой в зал переговорного пункта. Автомат отключился сам. Кто-то потребовал освободить кабину.
   «Алло!.. Миша! У меня время кончается, сейчас детей дам!..»
   «Папа! Папа! С Новым годом тебя!..»
   Андрей брел по снегу, не разбирая дороги. Что ж, не ему первому — не ему последнему приходилось решать «или — или». Или сознаться и прожить остаток дней в позоре, или ждать, ждать, судя по всему, недолго.
   Еще можно было уехать. Но куда? Домой?.. Он уже позвонил родителям, что после Рождества приедет вместе с Леной. А вдруг они обо всем узнают! Уж лучше пусть его привезут в цинковом гробу: так он хотя бы будет жертвой, а не виновником. Жертву всегда жалеют.
   Один день пьянки — пять лет похмелья. Кто знает, может, все к лучшему? Иначе жить с этим и ждать пришлось бы в Москве, в Париже, в родительском доме, с Ленкой или без нее — с любой другой женщиной — всю жизнь…
   Очнулся он в сумерки на незнакомой улице. Вскочил в какой-то трамвай — номер занесло снегом. Поехал куда глаза глядят — не все ли равно? Через десять минут оказался на берегу Москвы-реки. Толпа любопытных окружила полынью. Закутанные в шубы и дубленки зеваки глазели на «моржей». Представители этого бесстрашного племени погружались в ледяную воду, фыркали, визжали и смеялись под аплодисменты.
   Поклонники здорового образа жизни вернули Андрея к реальности. «Надо опередить, — вдруг подумал он. — Нужно опередить убийцу и умереть самому». Симоненко подошел к полынье, скинул куртку, быстро размотал шарф. Охочая до зрелищ толпа уставилась на него. Теперь отступать было поздно. Зрители на мгновение притихли, потом принялись рукоплескать, посыпались реплики: «А не простудишься, парень?», «Жить надоело?»…
   Никогда прежде ему не случалось купаться зимой. На такие подвиги его не хватало даже после обильного возлияния в русской бане. Но самоубийство, как известно, не подвиг, а совсем даже наоборот… По лицу художника нетрудно было догадаться, что в прорубь его вела отнюдь не жажда самовыражения. Но какое до этого дело «ликующим, праздно болтающим»! Для них эта акция означала посрамление «моржей». Простой, ничем не выдающийся прохожий, такой же, как любой из них, без полотенца и «секундантов», стоящих наготове, и вообще — просто так! Паренек решил испытать себя — пожалуйста! Общество равных возможностей. Общество пофигистов. Точно так же они пойдут за его гробом, не уточняя, кто и по какой причине в нем оказался.
   Ничего страшного не произошло. И вода не показалась ему обжигающей, и мелкие льдинки не походили на раскаленные угли. Сейчас он готов был станцевать и на углях — ощущения были бы теми же. Толпа выла, толпа гудела, толпа разрасталась. Кто-то совал стакан. «Моржи» насмешливо глядели на дилетанта. И тогда он ухватился за кромку льда и погрузился в прорубь с головой.
   Сразу стало темно и тихо. Великое искушение отпустить руку и предаться воле течения задержало его в воде дольше, чем мог выдержать человеческий организм. Остудившись, Симоненко решил не спешить расставаться с жизнью: кто знает, вдруг судьба подарит ему еще день-два?..
   Тренер «моржей» к неудовольствию толпы крепко взял его за руку и выдернул из воды.
   — Сколько ты выпил, придурок? — спросил спортсмен. Какой-то сердобольный «морж» не пожалел своего махрового полотенца, кто-то снова протянул стакан. В нем оказался спирт. Впрочем, если бы Андрею поднесли бензин или цианистый калий, он бы выпил, не почувствовав разницы.
   Но если бы сейчас он, подобно Родиону Раскольникову, встал на колени и сказал: «Простите меня, люди, я — преступник, я убил человека!», то люди весело бы простили его. Точно так же, как если бы он попросил у них защиты, они бы ему поаплодировали, справедливо решив, что перед ними неисправимый юморист. Патологически неисправимый, пожизненно.