Страница:
Судя по гробовому молчанию, непонятливых не нашлось.
— Кныхарев свое дело сделал, — продолжал владелец фирмы. — Его, как мне доложил полковник Калитин, усиленно разыскивают ФСБ и Генпрокуратура, нам он больше не нужен. Позаботьтесь об этом раненом… Рачковском, кажется… Если он начнет говорить, то вам, полковник, несдобровать в первую очередь. Что касается милиционера… Если этот парень действительно играет свою игру, то он мне положительно нравится.
— Вы что, собираетесь подарить ему мой миллион?! — возмутился Перельман.
Крапивин измерил его презрительным взглядом и медленно отчеканил:
— Свой миллион, господин депутат, вы просрали! Теперь речь идет о четырехстах наших.
Обогнав Кобылкину метров на пять, у тротуара затормозили темно-вишневые «Жигули». Таисия не успела опомниться, как из салона выскочил Рыбаков и, поравнявшись с нею, подхватил ребенка на руки.
— Быстро в машину! — приказал он. — Складывай коляску!
— Да ты что?! — запротестовала было Кобылкина и стала растерянно озираться. — Куда ребенка?.. А ну, стой!..
Рыбаков остановился на секунду и тихо — так, чтобы не услышали прохожие — сказал:
— Только что в тюремной больнице убили Стаса. Жить хочешь?.. А она вот, — он приподнял девочку на руках, — хочет! Садись в машину, кому говорю!
— Ой, Господи! — запричитала Кобылкина, складывая коляску. — Что же это делается!.. Ой, горе, куда же мне…
Рыбаков положил ребенка на заднее сиденье, помог женщине затолкать коляску в багажник.
— Я хоть молока возьму! Скажи, чтоб меня без очереди пропустили! — закричала Кобылкина и побежала, но опер схватил ее за рукав, втащил в машину.
— В другой раз и в другом месте, — отрезал он и захлопнул дверцу.
Все произошло так быстро, что любопытные мамаши, столпившиеся у двери молочной кухни, не успели ничего сообразить.
— Варежку потеряли! — крикнула вдогонку одна из них, но «Жигули» были уже далеко.
— Куда вы меня везете? — забеспокоилась не на шутку перепуганная пассажирка, но Рыбаков оставил ее вопрос без ответа.
— Кто тебе велел мне позвонить? — в свою очередь спросил он. — Только не темни, Кобылкина! А то я тебя сейчас назад отвезу и высажу. Думаю, там тебя уже поджидают. Так кто?!
— Этот… как его… ну, Стас его возил одно время, когда в банке работал…
— Букельский?
— Он. И с ним еще один был в военной форме. Навроде полковник. Фамилию он не называл.
— Что они сказали?
— Чтобы я вам позвонила.
— А почему они обратились к тебе?
— Не знаю. Я от Стаса вышла из больницы, Букельский этот… он меня знал… подошел и пригласил в машину. А там полковник сидел. Трубку дали и велели позвонить.
— И все?
— Сто долларов дал. Сказал, помощь на ребенка. Рыбаков достал из-под сиденья кейс и вынул из него фотографию Калитина.
— Этот приезжал с Букельским?
— Этот.
Несколько кварталов проехали молча.
— Что теперь будет? — не выдержала Кобылкина.
— Где твой отец в Кимрах живет? — снова ответил старлей вопросом на вопрос.
— На улице Розы Люксембург.
— Сейчас я тебя отвезу на Савеловский. Первой же электричкой уедешь к нему. Ясно?
Перехватив взгляд Рыбакова в зеркальце, Кобылкина взяла дочку на руки, кивнула.
— Позвонишь мне завтра утром. Если до двенадцати дня я не сниму трубку, найдешь в областной прокуратуре старшего следователя Акинфиева. Запомнила?
— Акинфиев, — старательно повторила женщина.
— Скажешь: «Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967».
— Ой, нет… Я не запомню, — сквозь слезы пробормотала Таисия.
— Это очень просто. Тебе тридцать лет. Вместе с дочерью вам тридцать один. «К» — Кобылкина. 967 — год твоего рождения. Повтори!
— Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967.
— Акинфиеву расскажешь о Букельском и полковнике. Но только ему и никому больше.
Кобылкина прижала ребенка к груди и завыла в голос. Она порывалась что-то сказать, о чем-то спросить, но только плакала, плакала по несчастной своей жизни, давилась слезами, приговаривая:
— Господи! Да за что же мне… за что такое-то?!
Рыбаков дождался, когда женщина замолчит, уткнувшись в детскую шубку мокрым от слез лицом, и в наступившей тишине отчетливо произнес:
— Как — за что?.. За сто долларов.
Посадив Кобылкину в электричку, он поехал на Ленинградский проспект, поставил в заранее занятую ячейку 3031 камеры хранения Центрального аэровокзала кейс, набрал шифр К967 и опустил жетон.
— Открывай! — махнул ему широкоплечий пассажир головной машины, опустив стекло.
Глухонемой бросился к воротам, отворил их ровно настолько, чтобы машины могли въехать, не задев створ.
Пассажиров оказалось двенадцать человек. Захлопали дверцы, навстречу вышли охранники. Весь их вид являл собой вариацию на тему известной картины «Не ждали».
— Где? — спросил возглавлявший колонну Круглое. Толстый охранник что-то промычал с набитым ртом и указал глазами на второй этаж. Четверо остались снаружи, остальные вошли в дом. Круглое толкнул дубовую дверь, но та оказалась запертой.
— Открывай! Дело есть! — замолотил в нее кулаками экс-гэбист.
Остальные рассредоточились по лестнице и помещениям. Кто-то для порядка клацнул затвором.
— Ы-ы-ыы!.. — донеслось из-за двери. — Суки-и!!!
Лязгнула щеколда. Круглое и с ним Шалов вошли в комнату.
Обрюзгший белотелый коротышка с мокрыми толстыми потрескавшимися губами, не глядя на вошедших, вернулся на топчан и поднял руки над головой, словно в мусульманской молитве. Его плечи словно кто-то кромсал или кусал, на смятом покрывале валялась окровавленная опасная бритва.
— Кого сучишь, Кных? — спросил Круглов и оседлал табуретку.
Шалов остановился в дверях.
— Суки-и!.. — прохрипел Кных, разглядывая живот. — Клопы! Падлы, б…! Нашли место!..
— Где клопы?
— Под шкурой, ты, глянь!.. Живут. Поселились, бля!
Кных поднял на Круглова бельма с выцветшими, плохо различимыми зрачками. Зрачки бегали с сумасшедшей скоростью. Чувствовалось, что он не в состоянии остановить взгляд на чем-нибудь одном.
— Спокойно, Кных, нет никаких клопов.
— Крови хочу, слышь?! Дело давай! Без крови не пойду! Всю выпили, гады-ы!.. — завизжал бандит. Лицо его сморщилось, губы растянулись до ушей, сгнившие до половины мелкие зубы едва выглядывали из десен.
На столе лежал разобранный «Калашников», из-за пояса Кныха торчала рукоятка «стечкина».
— Босс приехал, — сообщил Круглов. — Велел доставить тебя в «Сарагосу».
Безумный взгляд бандита сменился на более или менее осмысленный.
— Он тебе босс, чмо болотное, а не мне, — выплюнул Кных.
— Хватит! — крикнул Круглов. Он был одним из немногих, кто знал, как нужно разговаривать с эксцентричным бандитом. — Хватит дурку косить, Кных! Шалов, пойди намочи полотенце!
Как только они остались вдвоем, Кных потянулся, заложил руки за лысую, как бильярдный шар, голову.
— Что ему надо? — спросил он тоном человека в здравом уме и твердой памяти.
— Чтобы ты вернул «лимон» Опанаса жиду.
Кных долго осмысливал сказанное, потом вдруг затрясся в истерическом, визгливом хохоте, сделал непристойный жест и с ненавистью прошипел:
— А ху-ху не хо-хо?!
— Сегодня Рачка кончили, — сообщил Круглов. — Но он успел проболтаться, как вы ездили к Опанасу. Собирайся, Кных. Времени в обрез. Он хочет тебя с одним человечком свести.
— С кем?
— Деловой мент.
— Хто-о?! — выдохнул бандит.
Появился Шалов с мокрым полотенцем и пузырьком йода.
— Передай боссу, Кных с ментами не базарит. За кого он меня держит, клоп?.. Забыл, кто ему «капусту» шинкует?! — стиснув руки в кулаки, вкрадчивым шепотом прошлепал губами бандит. Внезапно он выхватил «стечкин» и заверещал: — Перешмаляю, гадов!!! Кр-р-ровь пущу, сучье племя!!!
— Все? Или еще будет? — вздохнул Круглов, когда истерик замолк. — Я неблагодарный зритель, Кных. Цирк не люблю. «Лимон» жиду вернешь. Но я тебе ничего не говорил, понял? Скажешь, забрал у Опанаса, сам хотел отдать. А мент обещал сдать кого-то из твоей братвы, кто работает на «муриков». Само собой, не за твои красивые глазки.
Блеклые глаза Кныха слегка прояснились, бег зрачков замедлился, дыхание стало глубоким и частым.
— У меня — «мурик»?! — воскликнул бандит и тряхнул головой. Потом он помолчал, словно что-то мысленно прикидывая. — Вешаете, гады?! Заманить хотите?! Круглов встал.
— Времени мало. Я внизу. Охрана наша.
— Хрен тебе! — Кных потряс в воздухе указательным пальцем. — Или я беру своих, или…
— Своих для дела прибереги! А мои с ксивами. Одного тебя через пикеты провезти чего стоит.
Возражений Круглов слушать не стал. Спускаясь вслед за Шаловым по лестнице, он подумал, что Крапивин, пожалуй, прав: Кных становится опасен.
Неуловимый супербандит создал себе, как сейчас модно выражаться, «имидж». Эксцентричность его, наработанная, нажитая опытом общения с миром, который представлялся Кныху обезлюдевшим ночным зоопарком, была чем-то вроде защитной маски, внешней оболочки, скрывающей суть. Те, кто видел Кныха в деле, поражались его жестокости, точности маневров, холодному расчету. Но во время «оттяжки» он мог вдруг упасть на пол и заголосить какой-нибудь шлягер, пустить слюну или заплакать в голос, как большой ребенок, вспоминая мать и «сожженную врагами хату»; мог захохотать или затребовать пачку долларов и тут же всучить эту пачку охраннику «для детишек»; мог через полчаса кинуться на того же охранника с кулаками. Потом в одночасье от «горячки белой» не оставалось и следа, в глазах появлялись спокойствие и разум. Кных начинал строить планы очередного налета, подобно Чапаеву перед схваткой с каппелевцами, сидел над картой области с карандашом в руке, советовался с оруженосцами и теми, кому доверял в данный момент. Речь его тогда становилась связной, движения сдержанными, замедленными, как движения кота, подбирающегося к раненой птице. Никто никогда не знал и знать не мог, что у него на уме, какой фортель он выкинет в следующую минуту, каким словам верить, а какие отнести на счет кокаиновых «глюков». Зато во время бандитских «акций» Кных не знал пощады. Упиваясь кровью, он поливал огнем из своего любимого «Калашникова», добивал раненых из «стечкина» или «ТТ» (оба пистолета всегда были при нем), брал помногу, жадно, действовал решительно, рисковал там, где человек здравомыслящий вряд ли пошел бы на риск, и чем большая опасность подстерегала банду, тем хладнокровнее выглядел главарь. Еще Кныха отличало звериное предчувствие опасности. Словно солдат по тревоге, он вдруг собирался за сорок пять секунд, прыгал в свой черный
«БМВ» и, крикнув на бегу: «Уходим!», исчезал. Потом подолгу обретался в лесу, зимой и летом жил там под открытым небом; бросал подельников и через месяц-другой объявлялся в новом районе — там, где его совсем не ждали, в новом окружении. Смертельный риск и кровь были для Кныха чем-то вроде добавки к кокаину, деньги его интересовали меньше всего. Все, что удавалось добыть, он делил между наводчиками и бандитами, последним платил щедро, покупая их терпение и повиновение, преданность и удаль. Большую долю отваливал в «общак», попавших к ментам не забывал, если те не ссучивались и молчали на допросах, и очень скоро снискал авторитет в преступном мире. Кныха не любили, но его уважали и боялись, хотя все знали, что сам он может «кинуть», избить, подставить, а то и вовсе пристрелить без видимой причины; а чего там, в банде без малого сотня бойцов, не убудет. Да и стволы имелись в достатке, самые разные. Почти у всех «бойцов» были рации с закрытой волной «для профессионалов», бандитский парк автомобилей не уступал кремлевскому гаражу. А главное — везде «свои люди»: в ресторанах и на автостоянках, загородных бензоколонках и в московских автосервисах, в милиции, прокуратуре, а с появлением Крапивина и Перельмана — за границей и в Госдуме.
С бизнесменом и депутатом Кных вел себя иначе. Об истинной его сути эти двое знали только понаслышке. Встречались они с Кныхом редко, накануне «больших дел», и на встречах этих бандит был сдержан и аккуратен, все больше слушал и кивал. Он ничего не обещал, абсолютно ничему не верил, ничем не выдавал своих планов и намерений, которые редко совпадали с рекомендованными.
Кных появился во дворе только через час. На голове его был каштановый парик с аккуратным пробором, переносицу оседлали шикарные очки в оправе из натуральной слоновой кости. Выбритый, в модном дорогом костюме (из числа пресненских трофеев), в блестящих итальянских сапожках с острыми носами, с черным «дипломатом» на шифрозамке, прикованном наручником к запястью, он мог появиться в ресторане и в офисе, в аэропорту и в гостинице, и пока не открывал жабьего рта, пока действовал «марафет», никому и в голову прийти не могло, что скрывается за этим респектабельным фасадом.
Но Круглов знал, что такого благолепия хватит ненадолго.
— Поеду в «Порше», — твердо заявил Кных. — Со мной четверо. Ксивы у нас есть, можешь не сопровождать.
Жестокий взгляд пронзал собеседника сквозь затененные стекла очков. Даже непосвященному стало бы ясно: этому элегантному господину лучше не возражать.
Из гаража уже выезжал сияющий красный «Порше».
33
34
— Кныхарев свое дело сделал, — продолжал владелец фирмы. — Его, как мне доложил полковник Калитин, усиленно разыскивают ФСБ и Генпрокуратура, нам он больше не нужен. Позаботьтесь об этом раненом… Рачковском, кажется… Если он начнет говорить, то вам, полковник, несдобровать в первую очередь. Что касается милиционера… Если этот парень действительно играет свою игру, то он мне положительно нравится.
— Вы что, собираетесь подарить ему мой миллион?! — возмутился Перельман.
Крапивин измерил его презрительным взглядом и медленно отчеканил:
— Свой миллион, господин депутат, вы просрали! Теперь речь идет о четырехстах наших.
* * *
Утром стало пригревать солнце, под ногами захлюпала снежная жижа. Толкая перед собой старенькую складную коляску, Таисия Кобылкина направлялась в молочную кухню. Дочь Оля спала с неизменной соской во рту. Одетая в чью-то старенькую шубку не по росту, три вязаные шапочки одна на другую, и столько же пар шерстяных рейтузов, девочка напоминала большой кочан капусты.Обогнав Кобылкину метров на пять, у тротуара затормозили темно-вишневые «Жигули». Таисия не успела опомниться, как из салона выскочил Рыбаков и, поравнявшись с нею, подхватил ребенка на руки.
— Быстро в машину! — приказал он. — Складывай коляску!
— Да ты что?! — запротестовала было Кобылкина и стала растерянно озираться. — Куда ребенка?.. А ну, стой!..
Рыбаков остановился на секунду и тихо — так, чтобы не услышали прохожие — сказал:
— Только что в тюремной больнице убили Стаса. Жить хочешь?.. А она вот, — он приподнял девочку на руках, — хочет! Садись в машину, кому говорю!
— Ой, Господи! — запричитала Кобылкина, складывая коляску. — Что же это делается!.. Ой, горе, куда же мне…
Рыбаков положил ребенка на заднее сиденье, помог женщине затолкать коляску в багажник.
— Я хоть молока возьму! Скажи, чтоб меня без очереди пропустили! — закричала Кобылкина и побежала, но опер схватил ее за рукав, втащил в машину.
— В другой раз и в другом месте, — отрезал он и захлопнул дверцу.
Все произошло так быстро, что любопытные мамаши, столпившиеся у двери молочной кухни, не успели ничего сообразить.
— Варежку потеряли! — крикнула вдогонку одна из них, но «Жигули» были уже далеко.
— Куда вы меня везете? — забеспокоилась не на шутку перепуганная пассажирка, но Рыбаков оставил ее вопрос без ответа.
— Кто тебе велел мне позвонить? — в свою очередь спросил он. — Только не темни, Кобылкина! А то я тебя сейчас назад отвезу и высажу. Думаю, там тебя уже поджидают. Так кто?!
— Этот… как его… ну, Стас его возил одно время, когда в банке работал…
— Букельский?
— Он. И с ним еще один был в военной форме. Навроде полковник. Фамилию он не называл.
— Что они сказали?
— Чтобы я вам позвонила.
— А почему они обратились к тебе?
— Не знаю. Я от Стаса вышла из больницы, Букельский этот… он меня знал… подошел и пригласил в машину. А там полковник сидел. Трубку дали и велели позвонить.
— И все?
— Сто долларов дал. Сказал, помощь на ребенка. Рыбаков достал из-под сиденья кейс и вынул из него фотографию Калитина.
— Этот приезжал с Букельским?
— Этот.
Несколько кварталов проехали молча.
— Что теперь будет? — не выдержала Кобылкина.
— Где твой отец в Кимрах живет? — снова ответил старлей вопросом на вопрос.
— На улице Розы Люксембург.
— Сейчас я тебя отвезу на Савеловский. Первой же электричкой уедешь к нему. Ясно?
Перехватив взгляд Рыбакова в зеркальце, Кобылкина взяла дочку на руки, кивнула.
— Позвонишь мне завтра утром. Если до двенадцати дня я не сниму трубку, найдешь в областной прокуратуре старшего следователя Акинфиева. Запомнила?
— Акинфиев, — старательно повторила женщина.
— Скажешь: «Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967».
— Ой, нет… Я не запомню, — сквозь слезы пробормотала Таисия.
— Это очень просто. Тебе тридцать лет. Вместе с дочерью вам тридцать один. «К» — Кобылкина. 967 — год твоего рождения. Повтори!
— Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967.
— Акинфиеву расскажешь о Букельском и полковнике. Но только ему и никому больше.
Кобылкина прижала ребенка к груди и завыла в голос. Она порывалась что-то сказать, о чем-то спросить, но только плакала, плакала по несчастной своей жизни, давилась слезами, приговаривая:
— Господи! Да за что же мне… за что такое-то?!
Рыбаков дождался, когда женщина замолчит, уткнувшись в детскую шубку мокрым от слез лицом, и в наступившей тишине отчетливо произнес:
— Как — за что?.. За сто долларов.
Посадив Кобылкину в электричку, он поехал на Ленинградский проспект, поставил в заранее занятую ячейку 3031 камеры хранения Центрального аэровокзала кейс, набрал шифр К967 и опустил жетон.
* * *
Два черных «БМВ-750» подрулили к воротам большого кирпичного дома на окраине Балашихи. Первыми на сигнал отозвались собаки, затем из калитки вышел глухонемой, за которым сей особняк числился по документам. «Хозяин» исполнял здесь обязанности дворника и прислуги.— Открывай! — махнул ему широкоплечий пассажир головной машины, опустив стекло.
Глухонемой бросился к воротам, отворил их ровно настолько, чтобы машины могли въехать, не задев створ.
Пассажиров оказалось двенадцать человек. Захлопали дверцы, навстречу вышли охранники. Весь их вид являл собой вариацию на тему известной картины «Не ждали».
— Где? — спросил возглавлявший колонну Круглое. Толстый охранник что-то промычал с набитым ртом и указал глазами на второй этаж. Четверо остались снаружи, остальные вошли в дом. Круглое толкнул дубовую дверь, но та оказалась запертой.
— Открывай! Дело есть! — замолотил в нее кулаками экс-гэбист.
Остальные рассредоточились по лестнице и помещениям. Кто-то для порядка клацнул затвором.
— Ы-ы-ыы!.. — донеслось из-за двери. — Суки-и!!!
Лязгнула щеколда. Круглое и с ним Шалов вошли в комнату.
Обрюзгший белотелый коротышка с мокрыми толстыми потрескавшимися губами, не глядя на вошедших, вернулся на топчан и поднял руки над головой, словно в мусульманской молитве. Его плечи словно кто-то кромсал или кусал, на смятом покрывале валялась окровавленная опасная бритва.
— Кого сучишь, Кных? — спросил Круглов и оседлал табуретку.
Шалов остановился в дверях.
— Суки-и!.. — прохрипел Кных, разглядывая живот. — Клопы! Падлы, б…! Нашли место!..
— Где клопы?
— Под шкурой, ты, глянь!.. Живут. Поселились, бля!
Кных поднял на Круглова бельма с выцветшими, плохо различимыми зрачками. Зрачки бегали с сумасшедшей скоростью. Чувствовалось, что он не в состоянии остановить взгляд на чем-нибудь одном.
— Спокойно, Кных, нет никаких клопов.
— Крови хочу, слышь?! Дело давай! Без крови не пойду! Всю выпили, гады-ы!.. — завизжал бандит. Лицо его сморщилось, губы растянулись до ушей, сгнившие до половины мелкие зубы едва выглядывали из десен.
На столе лежал разобранный «Калашников», из-за пояса Кныха торчала рукоятка «стечкина».
— Босс приехал, — сообщил Круглов. — Велел доставить тебя в «Сарагосу».
Безумный взгляд бандита сменился на более или менее осмысленный.
— Он тебе босс, чмо болотное, а не мне, — выплюнул Кных.
— Хватит! — крикнул Круглов. Он был одним из немногих, кто знал, как нужно разговаривать с эксцентричным бандитом. — Хватит дурку косить, Кных! Шалов, пойди намочи полотенце!
Как только они остались вдвоем, Кных потянулся, заложил руки за лысую, как бильярдный шар, голову.
— Что ему надо? — спросил он тоном человека в здравом уме и твердой памяти.
— Чтобы ты вернул «лимон» Опанаса жиду.
Кных долго осмысливал сказанное, потом вдруг затрясся в истерическом, визгливом хохоте, сделал непристойный жест и с ненавистью прошипел:
— А ху-ху не хо-хо?!
— Сегодня Рачка кончили, — сообщил Круглов. — Но он успел проболтаться, как вы ездили к Опанасу. Собирайся, Кных. Времени в обрез. Он хочет тебя с одним человечком свести.
— С кем?
— Деловой мент.
— Хто-о?! — выдохнул бандит.
Появился Шалов с мокрым полотенцем и пузырьком йода.
— Передай боссу, Кных с ментами не базарит. За кого он меня держит, клоп?.. Забыл, кто ему «капусту» шинкует?! — стиснув руки в кулаки, вкрадчивым шепотом прошлепал губами бандит. Внезапно он выхватил «стечкин» и заверещал: — Перешмаляю, гадов!!! Кр-р-ровь пущу, сучье племя!!!
— Все? Или еще будет? — вздохнул Круглов, когда истерик замолк. — Я неблагодарный зритель, Кных. Цирк не люблю. «Лимон» жиду вернешь. Но я тебе ничего не говорил, понял? Скажешь, забрал у Опанаса, сам хотел отдать. А мент обещал сдать кого-то из твоей братвы, кто работает на «муриков». Само собой, не за твои красивые глазки.
Блеклые глаза Кныха слегка прояснились, бег зрачков замедлился, дыхание стало глубоким и частым.
— У меня — «мурик»?! — воскликнул бандит и тряхнул головой. Потом он помолчал, словно что-то мысленно прикидывая. — Вешаете, гады?! Заманить хотите?! Круглов встал.
— Времени мало. Я внизу. Охрана наша.
— Хрен тебе! — Кных потряс в воздухе указательным пальцем. — Или я беру своих, или…
— Своих для дела прибереги! А мои с ксивами. Одного тебя через пикеты провезти чего стоит.
Возражений Круглов слушать не стал. Спускаясь вслед за Шаловым по лестнице, он подумал, что Крапивин, пожалуй, прав: Кных становится опасен.
Неуловимый супербандит создал себе, как сейчас модно выражаться, «имидж». Эксцентричность его, наработанная, нажитая опытом общения с миром, который представлялся Кныху обезлюдевшим ночным зоопарком, была чем-то вроде защитной маски, внешней оболочки, скрывающей суть. Те, кто видел Кныха в деле, поражались его жестокости, точности маневров, холодному расчету. Но во время «оттяжки» он мог вдруг упасть на пол и заголосить какой-нибудь шлягер, пустить слюну или заплакать в голос, как большой ребенок, вспоминая мать и «сожженную врагами хату»; мог захохотать или затребовать пачку долларов и тут же всучить эту пачку охраннику «для детишек»; мог через полчаса кинуться на того же охранника с кулаками. Потом в одночасье от «горячки белой» не оставалось и следа, в глазах появлялись спокойствие и разум. Кных начинал строить планы очередного налета, подобно Чапаеву перед схваткой с каппелевцами, сидел над картой области с карандашом в руке, советовался с оруженосцами и теми, кому доверял в данный момент. Речь его тогда становилась связной, движения сдержанными, замедленными, как движения кота, подбирающегося к раненой птице. Никто никогда не знал и знать не мог, что у него на уме, какой фортель он выкинет в следующую минуту, каким словам верить, а какие отнести на счет кокаиновых «глюков». Зато во время бандитских «акций» Кных не знал пощады. Упиваясь кровью, он поливал огнем из своего любимого «Калашникова», добивал раненых из «стечкина» или «ТТ» (оба пистолета всегда были при нем), брал помногу, жадно, действовал решительно, рисковал там, где человек здравомыслящий вряд ли пошел бы на риск, и чем большая опасность подстерегала банду, тем хладнокровнее выглядел главарь. Еще Кныха отличало звериное предчувствие опасности. Словно солдат по тревоге, он вдруг собирался за сорок пять секунд, прыгал в свой черный
«БМВ» и, крикнув на бегу: «Уходим!», исчезал. Потом подолгу обретался в лесу, зимой и летом жил там под открытым небом; бросал подельников и через месяц-другой объявлялся в новом районе — там, где его совсем не ждали, в новом окружении. Смертельный риск и кровь были для Кныха чем-то вроде добавки к кокаину, деньги его интересовали меньше всего. Все, что удавалось добыть, он делил между наводчиками и бандитами, последним платил щедро, покупая их терпение и повиновение, преданность и удаль. Большую долю отваливал в «общак», попавших к ментам не забывал, если те не ссучивались и молчали на допросах, и очень скоро снискал авторитет в преступном мире. Кныха не любили, но его уважали и боялись, хотя все знали, что сам он может «кинуть», избить, подставить, а то и вовсе пристрелить без видимой причины; а чего там, в банде без малого сотня бойцов, не убудет. Да и стволы имелись в достатке, самые разные. Почти у всех «бойцов» были рации с закрытой волной «для профессионалов», бандитский парк автомобилей не уступал кремлевскому гаражу. А главное — везде «свои люди»: в ресторанах и на автостоянках, загородных бензоколонках и в московских автосервисах, в милиции, прокуратуре, а с появлением Крапивина и Перельмана — за границей и в Госдуме.
С бизнесменом и депутатом Кных вел себя иначе. Об истинной его сути эти двое знали только понаслышке. Встречались они с Кныхом редко, накануне «больших дел», и на встречах этих бандит был сдержан и аккуратен, все больше слушал и кивал. Он ничего не обещал, абсолютно ничему не верил, ничем не выдавал своих планов и намерений, которые редко совпадали с рекомендованными.
Кных появился во дворе только через час. На голове его был каштановый парик с аккуратным пробором, переносицу оседлали шикарные очки в оправе из натуральной слоновой кости. Выбритый, в модном дорогом костюме (из числа пресненских трофеев), в блестящих итальянских сапожках с острыми носами, с черным «дипломатом» на шифрозамке, прикованном наручником к запястью, он мог появиться в ресторане и в офисе, в аэропорту и в гостинице, и пока не открывал жабьего рта, пока действовал «марафет», никому и в голову прийти не могло, что скрывается за этим респектабельным фасадом.
Но Круглов знал, что такого благолепия хватит ненадолго.
— Поеду в «Порше», — твердо заявил Кных. — Со мной четверо. Ксивы у нас есть, можешь не сопровождать.
Жестокий взгляд пронзал собеседника сквозь затененные стекла очков. Даже непосвященному стало бы ясно: этому элегантному господину лучше не возражать.
Из гаража уже выезжал сияющий красный «Порше».
33
Брать машину Рыбаков не стал, к «Сарагосе» подъехал на такси. В длиннополом черном пальто с красным вязаным шарфом, в узеньких золотистых очках, с тонкими аккуратными усиками он напоминал отпрыска дипломата, который после чинной и скучной Европы захотел расслабиться «по-нашему, по-бразильски».
Было около двух часов дня. До назначенной встречи оставалось четыре часа.
Дойдя до парадного, опер задержался, не спеша расстегнул пальто, переложил портмоне в карман безупречно отутюженного костюма. Затем он трижды приложился к пластмассовому мундштуку тонкой дорогой сигары из металлической коробки, отбросил окурок в урну, но не попал.
Барственный жест, достойный легендарных гостей не менее легендарных «Яра» и «Стрельны», не ускользнул от внимания пожилого швейцара.
Черная шумная туча ворон затмила небо над «Сарагосой». Рыбаков огляделся, поспешно вошел в ресторан.
— Что, отец, у вас тут устриц подают? — поинтересовался он лениво, одарив ливрейного стража пятидолларовой купюрой.
— И омаров тоже, — угодливо осклабился старик. Рыбаков сдал пальто в гардероб, поправил перед зеркалом уложенные пахучим гелем волосы. Ни Круглова, ни Шалова, ни Бакса среди молчаливых охранников не было, остальные его не знали. Стараясь не привлекать внимания, опер поднялся по ковровой дорожке в обеденный зал. Справа оставались игровые автоматы, слева располагался бар, внизу — курительный салон.
Второй этаж начинался с просторного вестибюля. Напротив окна за занавеской находилась инкрустированная дверь в туалет. Над дверью висели искусные муляжи бычьих голов, скрещенные пики. Всю противоположную стену занимало панно цвета запекшейся крови: сцена корриды. Была еще лестница на третий этаж. Пролетом выше у небольшого окошка-бойницы покуривал охранник.
Сразу за стеклянной автоматической дверью Рыбакова встретил метрдотель.
— Желаете столик? — любезно улыбнулся он.
По залу сновали официанты в костюмах тореадоров, в глубине за столиком скучала парочка «Кармен». Народу было мало, в основном деловые люди.
— Сколько это будет стоить? — поинтересовался Рыбаков. «Мэтру» вопрос явно не понравился: как правило, те, кого интересовали цены, питались в «Русских бистро».
— Если вам отобедать — думаю, в полторы сотни уложитесь. Рыбаков смерил обер-официанта презрительным взглядом, переложил из кармана в карман японский калькулятор.
— Вы меня не так поняли. Я имею в виду ваш ресторан. Глаза «мэтра» приняли размеры чайных блюдечек.
— Простите, не уполномочен, — забормотал труженик новорусского общепита. — Хотите поговорить с хозяином?
— Позже. Я сяду вот там, — Рыбаков указал на столик у окна, с двух сторон огороженный деревянными переборками.
Заказал он немного: порцию дорогого виски, устриц, салат из зелени, говяжий бульон и бифштекс с кровью.
«Хорошего гостя» обслужили буквально за пять минут.
Сзади слышались слова «авизо», «Центробанк», «безнал», небрежным тоном произносились числа со многими нулями. Откуда-то сверху негромко лились испанские напевы.
«Встреча состоится на третьем этаже, — думал Рыбаков, — больше негде. Не в баре же и не здесь. Разве что они закроются на время… Но это вряд ли — оставят посетителей в качестве заложников, в случае чего. Значит, на третьем…»
Он глотнул виски со вкусом самого элементарного самогона, нанизал на вилку ломтик авокадо, сдобренный тропической зеленью. Может быть, все это и имело бы вкус «от Севильи до Гренады», но в промозглой зимней Москве совершенно не шло в горло.
«На шоссе окна третьего этажа не выходят. Пожарная лестница остается слева на торце. Наверняка есть запасный выход. Не может не быть. Его блокируют, парадное блокируют тоже, разумеется, дорогу и берег Москвы-реки. Кных наверняка приедет со своей охраной. Впрочем… пошли они все! Какое все это может иметь значение? Спокойно. Ешь ананасы, рябчиков жуй… Как там дальше? Вот именно. Все может статься…»
Янтарный бульон в мельхиоровой посудине с крышкой был горячим и ароматным, но его цена в двадцать четыре доллара была взята явно с потолка. Рыбаков пригубил еще виски, поднялся и степенно вышел из зала, на ходу извлекая на всеобщее обозрение коробку голландских сигарок.
Туалет на четыре кабины размером соответствовал милицейскому тиру. Стены были отделаны мраморной крошкой, на белоснежных дверцах красовались ручки в виде бычьих голов с кольцами в ноздрях. Над розовой раковиной умывался негр. Приторно пахло трубочным табаком «Амфора».
Рыбаков заперся в кабине. Дождавшись, когда за негром захлопнется дверь, он достал из-за ремня герметично упакованный в пластик «ТТ», отвинтил розовый набалдашник с крышки сливного бачка и опустил пистолет в воду…
По парадной лестнице поднималась делегация улыбчивых японцев. Переводчик что-то объяснял, словно аккуратные коротышки пришли в Третьяковку или в Алмазный фонд. Потомки самураев вызвали настоящий переполох. Вальяжный «мэтр» поправлял перед зеркалом традиционную «бабочку», тореадоры срочно меняли алые скатерти на столах. Теперь на респектабельного молодого человека в очках никто не обращал внимания, и Рыбаков вернулся за свой столик незаметно.
«Рабы, — с презрением подумал он, посыпая бифштекс красным перцем и наблюдая за тем, как суетятся ряженые „шестерки“. — Да, напяль на вас хоть рыцарские латы — рабства из душонок не выдавить. Ишь, лебезят… Родина, любовь, достоинство — тьфу на вас еще раз! Баксы — это да, за баксы они будут жопу лизать хоть кому. Продали Родину, падлы! Какая может быть без Родины нация?..»
Опер лениво доел фарш, поманил «тореадора». Обед обошелся в сто сорок баксов. Рыбаков расплатился по счетчику, без чаевых. Он вышел из ресторана, раскланявшись с гардеробщиком и швейцаром, постоял во дворе, пока подвернулось такси, и укатил.
Часы показывали половину четвертого.
На развилке ему повстречался красный «Порше» в сопровождении двух «БМВ». Машины прижались к осевой, пропустили автобус и свернули к «Сарагосе».
Было около двух часов дня. До назначенной встречи оставалось четыре часа.
Дойдя до парадного, опер задержался, не спеша расстегнул пальто, переложил портмоне в карман безупречно отутюженного костюма. Затем он трижды приложился к пластмассовому мундштуку тонкой дорогой сигары из металлической коробки, отбросил окурок в урну, но не попал.
Барственный жест, достойный легендарных гостей не менее легендарных «Яра» и «Стрельны», не ускользнул от внимания пожилого швейцара.
Черная шумная туча ворон затмила небо над «Сарагосой». Рыбаков огляделся, поспешно вошел в ресторан.
— Что, отец, у вас тут устриц подают? — поинтересовался он лениво, одарив ливрейного стража пятидолларовой купюрой.
— И омаров тоже, — угодливо осклабился старик. Рыбаков сдал пальто в гардероб, поправил перед зеркалом уложенные пахучим гелем волосы. Ни Круглова, ни Шалова, ни Бакса среди молчаливых охранников не было, остальные его не знали. Стараясь не привлекать внимания, опер поднялся по ковровой дорожке в обеденный зал. Справа оставались игровые автоматы, слева располагался бар, внизу — курительный салон.
Второй этаж начинался с просторного вестибюля. Напротив окна за занавеской находилась инкрустированная дверь в туалет. Над дверью висели искусные муляжи бычьих голов, скрещенные пики. Всю противоположную стену занимало панно цвета запекшейся крови: сцена корриды. Была еще лестница на третий этаж. Пролетом выше у небольшого окошка-бойницы покуривал охранник.
Сразу за стеклянной автоматической дверью Рыбакова встретил метрдотель.
— Желаете столик? — любезно улыбнулся он.
По залу сновали официанты в костюмах тореадоров, в глубине за столиком скучала парочка «Кармен». Народу было мало, в основном деловые люди.
— Сколько это будет стоить? — поинтересовался Рыбаков. «Мэтру» вопрос явно не понравился: как правило, те, кого интересовали цены, питались в «Русских бистро».
— Если вам отобедать — думаю, в полторы сотни уложитесь. Рыбаков смерил обер-официанта презрительным взглядом, переложил из кармана в карман японский калькулятор.
— Вы меня не так поняли. Я имею в виду ваш ресторан. Глаза «мэтра» приняли размеры чайных блюдечек.
— Простите, не уполномочен, — забормотал труженик новорусского общепита. — Хотите поговорить с хозяином?
— Позже. Я сяду вот там, — Рыбаков указал на столик у окна, с двух сторон огороженный деревянными переборками.
Заказал он немного: порцию дорогого виски, устриц, салат из зелени, говяжий бульон и бифштекс с кровью.
«Хорошего гостя» обслужили буквально за пять минут.
Сзади слышались слова «авизо», «Центробанк», «безнал», небрежным тоном произносились числа со многими нулями. Откуда-то сверху негромко лились испанские напевы.
«Встреча состоится на третьем этаже, — думал Рыбаков, — больше негде. Не в баре же и не здесь. Разве что они закроются на время… Но это вряд ли — оставят посетителей в качестве заложников, в случае чего. Значит, на третьем…»
Он глотнул виски со вкусом самого элементарного самогона, нанизал на вилку ломтик авокадо, сдобренный тропической зеленью. Может быть, все это и имело бы вкус «от Севильи до Гренады», но в промозглой зимней Москве совершенно не шло в горло.
«На шоссе окна третьего этажа не выходят. Пожарная лестница остается слева на торце. Наверняка есть запасный выход. Не может не быть. Его блокируют, парадное блокируют тоже, разумеется, дорогу и берег Москвы-реки. Кных наверняка приедет со своей охраной. Впрочем… пошли они все! Какое все это может иметь значение? Спокойно. Ешь ананасы, рябчиков жуй… Как там дальше? Вот именно. Все может статься…»
Янтарный бульон в мельхиоровой посудине с крышкой был горячим и ароматным, но его цена в двадцать четыре доллара была взята явно с потолка. Рыбаков пригубил еще виски, поднялся и степенно вышел из зала, на ходу извлекая на всеобщее обозрение коробку голландских сигарок.
Туалет на четыре кабины размером соответствовал милицейскому тиру. Стены были отделаны мраморной крошкой, на белоснежных дверцах красовались ручки в виде бычьих голов с кольцами в ноздрях. Над розовой раковиной умывался негр. Приторно пахло трубочным табаком «Амфора».
Рыбаков заперся в кабине. Дождавшись, когда за негром захлопнется дверь, он достал из-за ремня герметично упакованный в пластик «ТТ», отвинтил розовый набалдашник с крышки сливного бачка и опустил пистолет в воду…
По парадной лестнице поднималась делегация улыбчивых японцев. Переводчик что-то объяснял, словно аккуратные коротышки пришли в Третьяковку или в Алмазный фонд. Потомки самураев вызвали настоящий переполох. Вальяжный «мэтр» поправлял перед зеркалом традиционную «бабочку», тореадоры срочно меняли алые скатерти на столах. Теперь на респектабельного молодого человека в очках никто не обращал внимания, и Рыбаков вернулся за свой столик незаметно.
«Рабы, — с презрением подумал он, посыпая бифштекс красным перцем и наблюдая за тем, как суетятся ряженые „шестерки“. — Да, напяль на вас хоть рыцарские латы — рабства из душонок не выдавить. Ишь, лебезят… Родина, любовь, достоинство — тьфу на вас еще раз! Баксы — это да, за баксы они будут жопу лизать хоть кому. Продали Родину, падлы! Какая может быть без Родины нация?..»
Опер лениво доел фарш, поманил «тореадора». Обед обошелся в сто сорок баксов. Рыбаков расплатился по счетчику, без чаевых. Он вышел из ресторана, раскланявшись с гардеробщиком и швейцаром, постоял во дворе, пока подвернулось такси, и укатил.
Часы показывали половину четвертого.
На развилке ему повстречался красный «Порше» в сопровождении двух «БМВ». Машины прижались к осевой, пропустили автобус и свернули к «Сарагосе».
34
Трудяга Микроскоп лихо владеет компьютером.
— Я, Александр Григорьевич, программист по первому образованию, — улыбается он, протирая толстые линзы очков.
«Работал бы себе программистом. Нет, потянуло в грязь!..»
— «Нарушение антимонопольного законодательства» по «сто семьдесят пятой прим». Давать?
— Когда?
— Именно шестнадцатого.
— Не нужно. Какое там «антимонопольное»!.. — Акинфиев по старинке листает амбарную книгу, хитроумной машины он немного побаивается. — А я, знаете ли, застал время, когда в деревнях на лампочку дули. Смеетесь?.. Нет, правда!..
Старенький, такой же, как Акинфиев, хранитель спецархива Генпрокуратуры проворен и прост.
— Вот имеется «незаконное предпринимательство» от пятнадцатого ноль пятого девяносто первого. Годится?
Акинфиев снимает очки, массирует веки, виски, смотрит непонимающим взглядом. Почему старенький? Почему такой же, как он сам?.. Неужели он так подумал? Ведь ему же нет еще шестидесяти! Нет еще, нет! — какая же это старость?.. Разве это — старость?
Увы, да. Все в этом мире относительно, а понятие старости — особенно.
— Кто возбуждал?
— Московская областная прокуратура.
«Неужели я?! Нет. В девяносто первом меня там еще не было. К тому же я никогда не оставлял „висяков“.
— Не нужно, Леопольд Грантович. Только за шестнадцатое мая.
«Дело прекращено за отсутствием состава преступления».
«Дело возвращено на доследование…»
«Дело прекращено за недостаточностью улик».
«…приостановлено в связи с сокрытием обвиняемого».
«…место пребывания обвиняемого не установлено».
«…на основании заключения медицинской экспертной комиссии, удостоверившей тяжкое психическое расстройство обвиняемого».
«…неустановлением лица, подлежащего ответственности в качестве обвиняемого».
«…неустановлением лица, подлежащего…»
«…неустановлением лица…»
«…неустановлением…»
Микроскоп: Александр Григорьевич, здесь «двести восемнадцатая» — сбыт взрывчатых. Возбуждено и приостановлено окружной.
Акинфиев: Шестнадцатого?.. Отложите.
Дробно стучит принтер. Папка, наработанная за двое суток, пополняется.
Девяносто первый обрушился шквалом, оползнем, камнепадом уголовных дел. Долгожданная, кровью завоеванная свобода! равенство! братство! процесс подлинной демократизации пошел: грабь, насилуй, убивай, воруй, спекулируй, вывози за рубеж сырье и секреты, вырезай из неостывших трупов органы — торгуй! Распад. Цепная реакция. Агония всего и вся. Или родовые муки?..
— «Доведение несовершеннолетнего до состояния опьянения». Давать?
— Отложите. Звонит Зубров.
— Александр Григорьевич! Факс из МВД Украины. Кочур Николай Трофимович в день смерти получил два письма. Это подтверждает настоятель отец Амвросий и братия монастыря. Найдено одно — от матери, проживающей в Косине. Текст прилагается.
— Где второе?
— Второе не обнаружено. Зато, как следует из копии протокола осмотра места происшествия, зафиксирован пепел.
— Что, что?..
— Кучка бумажного пепла на полу.
— Полагаете, ксерокопия мадам?
— Все может быть. Молчание.
— Значит, пепел…
— Это не я сказал. Это Омар Хайям. Что у Фирмана с гильзой?
— Поехал Киреев. С минуты на минуту привезет заключение баллистов.
Отбой. Лекарство. За работу!..
Сейчас на нем была потертая кожанка и джинсы, вместо элегантных туфель — стоптанные кроссовки. Никаких усов а-ля Кларк Гейбл, очков и набриолиненных волос — ничего общего с самоуверенным «отпрыском дипломата». Таких, как этот, теперешний пружинистый и настороженный шпанистый переросток останавливает на улицах милиция. Тоже своего рода камуфляж и так же, как прежний, далекий от сути.
Скучно бранились в эфире патрули. Ничего не стоило вклиниться в «свою» волну с просьбой о помощи… Переборов искушение, опер щелкнул тумблером, индикатор потух.
Затянувшийся маскарад близился к финалу. Пять минут, которые оставались до назначенной встречи, затягивались, словно петля на шее.
Сзади неслышно подошли двое. Постучали по стеклу, поманили пальцем.
— Чего сидишь? Вылезай! — раздался знакомый голос Шалова.
Рыбаков взял с заднего сиденья «дипломат», вышел.
Надо же, подумал он, как в воду глядел, что не стал связываться с подразделениями: у этой парочки портативная рация, работает на милицейской волне.
— Лицом к тачке!.. Руки на крышу! — скомандовал неизвестный бандит и каблуком кованых ботинок постучал по щиколотке, раздвигая ноги.
Старлей повиновался. Ничего другого он не ожидал, правда, думал, что шмон будет в помещении.
«Макаров» из наплечной кобуры перекочевал в карман бандита. Сразу стало легче на семьсот тридцать граммов.
— Ты у него гранату поищи, — с ухмылкой посоветовал Шалов. — Он гранаты любит.
Гранаты у Рыбакова не было. Был в кармане нож с выкидным лезвием — забрали тоже. Еще был штык со сточенной до толщины лезвия рукояткой. Штык старлей привязал к плечу эластичным бинтом, толстая кожа куртки не давала прощупать это оружие.
— Я, Александр Григорьевич, программист по первому образованию, — улыбается он, протирая толстые линзы очков.
«Работал бы себе программистом. Нет, потянуло в грязь!..»
— «Нарушение антимонопольного законодательства» по «сто семьдесят пятой прим». Давать?
— Когда?
— Именно шестнадцатого.
— Не нужно. Какое там «антимонопольное»!.. — Акинфиев по старинке листает амбарную книгу, хитроумной машины он немного побаивается. — А я, знаете ли, застал время, когда в деревнях на лампочку дули. Смеетесь?.. Нет, правда!..
Старенький, такой же, как Акинфиев, хранитель спецархива Генпрокуратуры проворен и прост.
— Вот имеется «незаконное предпринимательство» от пятнадцатого ноль пятого девяносто первого. Годится?
Акинфиев снимает очки, массирует веки, виски, смотрит непонимающим взглядом. Почему старенький? Почему такой же, как он сам?.. Неужели он так подумал? Ведь ему же нет еще шестидесяти! Нет еще, нет! — какая же это старость?.. Разве это — старость?
Увы, да. Все в этом мире относительно, а понятие старости — особенно.
— Кто возбуждал?
— Московская областная прокуратура.
«Неужели я?! Нет. В девяносто первом меня там еще не было. К тому же я никогда не оставлял „висяков“.
— Не нужно, Леопольд Грантович. Только за шестнадцатое мая.
«Дело прекращено за отсутствием состава преступления».
«Дело возвращено на доследование…»
«Дело прекращено за недостаточностью улик».
«…приостановлено в связи с сокрытием обвиняемого».
«…место пребывания обвиняемого не установлено».
«…на основании заключения медицинской экспертной комиссии, удостоверившей тяжкое психическое расстройство обвиняемого».
«…неустановлением лица, подлежащего ответственности в качестве обвиняемого».
«…неустановлением лица, подлежащего…»
«…неустановлением лица…»
«…неустановлением…»
Микроскоп: Александр Григорьевич, здесь «двести восемнадцатая» — сбыт взрывчатых. Возбуждено и приостановлено окружной.
Акинфиев: Шестнадцатого?.. Отложите.
Дробно стучит принтер. Папка, наработанная за двое суток, пополняется.
Девяносто первый обрушился шквалом, оползнем, камнепадом уголовных дел. Долгожданная, кровью завоеванная свобода! равенство! братство! процесс подлинной демократизации пошел: грабь, насилуй, убивай, воруй, спекулируй, вывози за рубеж сырье и секреты, вырезай из неостывших трупов органы — торгуй! Распад. Цепная реакция. Агония всего и вся. Или родовые муки?..
— «Доведение несовершеннолетнего до состояния опьянения». Давать?
— Отложите. Звонит Зубров.
— Александр Григорьевич! Факс из МВД Украины. Кочур Николай Трофимович в день смерти получил два письма. Это подтверждает настоятель отец Амвросий и братия монастыря. Найдено одно — от матери, проживающей в Косине. Текст прилагается.
— Где второе?
— Второе не обнаружено. Зато, как следует из копии протокола осмотра места происшествия, зафиксирован пепел.
— Что, что?..
— Кучка бумажного пепла на полу.
— Полагаете, ксерокопия мадам?
— Все может быть. Молчание.
— Значит, пепел…
— Что вы сказали? Алло!
Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
Как много чистых душ под колесом лазурным
Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?[2]
— Это не я сказал. Это Омар Хайям. Что у Фирмана с гильзой?
— Поехал Киреев. С минуты на минуту привезет заключение баллистов.
Отбой. Лекарство. За работу!..
* * *
Рыбаков въехал на стоянку у «Сарагосы» и заглушил мотор, но из салона не выходил, решил: пусть подойдут сами.Сейчас на нем была потертая кожанка и джинсы, вместо элегантных туфель — стоптанные кроссовки. Никаких усов а-ля Кларк Гейбл, очков и набриолиненных волос — ничего общего с самоуверенным «отпрыском дипломата». Таких, как этот, теперешний пружинистый и настороженный шпанистый переросток останавливает на улицах милиция. Тоже своего рода камуфляж и так же, как прежний, далекий от сути.
Скучно бранились в эфире патрули. Ничего не стоило вклиниться в «свою» волну с просьбой о помощи… Переборов искушение, опер щелкнул тумблером, индикатор потух.
Затянувшийся маскарад близился к финалу. Пять минут, которые оставались до назначенной встречи, затягивались, словно петля на шее.
Сзади неслышно подошли двое. Постучали по стеклу, поманили пальцем.
— Чего сидишь? Вылезай! — раздался знакомый голос Шалова.
Рыбаков взял с заднего сиденья «дипломат», вышел.
Надо же, подумал он, как в воду глядел, что не стал связываться с подразделениями: у этой парочки портативная рация, работает на милицейской волне.
— Лицом к тачке!.. Руки на крышу! — скомандовал неизвестный бандит и каблуком кованых ботинок постучал по щиколотке, раздвигая ноги.
Старлей повиновался. Ничего другого он не ожидал, правда, думал, что шмон будет в помещении.
«Макаров» из наплечной кобуры перекочевал в карман бандита. Сразу стало легче на семьсот тридцать граммов.
— Ты у него гранату поищи, — с ухмылкой посоветовал Шалов. — Он гранаты любит.
Гранаты у Рыбакова не было. Был в кармане нож с выкидным лезвием — забрали тоже. Еще был штык со сточенной до толщины лезвия рукояткой. Штык старлей привязал к плечу эластичным бинтом, толстая кожа куртки не давала прощупать это оружие.