Приходько Олег. Оборотень

   Грубо растолкав оказавшихся на пути, оперуполномоченный Рыбаков ворвался в подъезд и рывком поднялся на третий этаж, где случился взрыв. Затем он отстранил домоуправа и нескольких добровольных помощников из числа жильцов посмелее, пытавшихся взломать чудом уцелевшую дверь, и выбил ее вместе с замком и петлями.
   В лицо ударил приторный запах газа. Прихожую заволокло дымом, рухнула старая гипсовая стенка, под ногами хрустели стекла, проем перекрыли обломки мебели, холодильник. Пламя уже перебросилось в комнату, и подойти к вентилю было невозможно. Звон стекла оповестил о том, что прибыли пожарные. Тут же все зашипело, завоняло с нестерпимой резкостью. Нечего было и думать проникнуть в квартиру до того, как пожарные управятся, и Рыбаков выскочил на лестничную клетку.
   — Есть кто?! — донесся крик участкового сквозь лязг, грохот, звон, голоса, плач соседей, эвакуированных на этаж ниже. Ответа не последовало.
   Рыбаков только рукой махнул и сел на ступеньку, прикрыв рот платком. Работать предстояло вместе со стариком Акинфиевым, которого его юный коллега недолюбливал за дотошность и медлительность. Молодому оперу нужно было стремглав бросаться в бушующее пламя, становиться на четвереньки и брать след, пока не привезли розыскную собаку, хватать всех подряд, кто оказывался в теоретически досягаемом пространстве вокруг места преступления — и только так! Потому что криминал, если таковой имеется, чаще всего удается распознать именно по горячим следам.
   Акинфиев же, напротив, должен был с лупой осмотреть каждую щелочку, расспросить соседей и техников-смотрителей, а потом долго и нудно писать протоколы, запрашивать разрешения прокурора на всякое очередное следственное действие, согласовывать и перепроверять, то есть делать все, что противоречило молодой, прыткой и решительной натуре Рыбакова.
   Справедливости ради надо сказать, что при всей полной противоположности и взаимной неприязни успех в большинстве случаев сопутствовал как одному, так и другому, хотя вместе они встречались в работе редко. Среди своего брата криминалиста оба сыщика слыли нелюдимыми буками.
   Пока Акинфиев ждал, когда улягутся страсти, Рыбаков успел опросить полподъезда, установить адреса родных и невесты покойного хозяина, место его работы и даже осмотреть машину марки «Порше», вскрыв ее никому не понятным образом. Правда, ощутимых результатов эта работа пока не принесла, но, как говорится, лиха беда начало.
   Эксперт-криминалист снял все отпечатки, которые только можно было снять с залапанной доброхотами ручки двери и затоптанного, залитого грязно-желтой пеной пола, и теперь отскребал чудом уцелевшее на кафеле жирное пятно. Труп унесли сразу. Судебный медик отказался от каких-либо комментариев и только руками развел.
   Конца и края оперативно-следственным действиям не предвиделось. Стоило утихомирить соседей и проводить пожарных, как появились газовики, вслед за ними — какое-то «собрание жильцов нашего дома», а там — заполошенная невеста и мать гражданина Конокрадова. Поднялся вой, вызвали «скорую» для упавшей в обморок невесты, «жилищники» по требованию соседей стали сочинять акт о разбитых стеклах, составлять смету предстоящего ремонта. Словно в кошмарном сне, над трупом и убитыми горем женщинами звучали слова канцелярских бумаг…
   В принципе оснований заподозрить преступление не было. Но, когда один из соседей поведал Акинфиеву, что погибший занимался бизнесом, опытный следователь не мог не насторожиться. Когда же во втором часу ночи перешли наконец к детальному обыску квартиры, его сомнения стали крепнуть. Трудно было поверить, что двадцатичетырехлетний парень, успевший, судя по чековым книжкам и наличности, сколотить состояние чуть ли не в тридцать пять тысяч долларов, обзавестить квартирой и дорогим автомобилем, вдруг ни с того ни с сего наложил на себя руки. Впрочем, формальные признаки самоубийства все-таки имелись: открытые конфорки в клочья разрушенной плиты и жировое пятно на полу, которое, по предварительным выводам криминалиста Глотова, смахивало на свечной парафин. По лицу следователя нельзя было догадаться, подозревает ли он кого-нибудь, имеет ли какую-нибудь предварительную версию, да и вообще — думает ли. Склонившись над журнальным столиком, он скрипел древней перьевой ручкой, почти не поднимая глаз, и только изредка задавал нелепые, с точки зрения присутствовавших, вопросы: «В каких отношениях вы состояли с потерпевшим?» (это у матери-то!) или «Когда вы виделись с ним в последний раз?» (у невесты), при этом Акинфиев удивительно напоминал гоголевского Акакия Акакиевича. Окажись среди понятых «юноши, обдумывающие житье», они навсегда зареклись бы «делать жизнь» с такой нудной канцелярской крысы, как следователь прокуратуры.
   — Он употреблял наркотики? — оживился Акинфиев при виде извлеченных из глубин уцелевшего серванта ампул с морфином и стерилизатора со шприцом.
   Все дружно пожали плечами.
   — Мне об этом ничего не известно, — сухо проговорила мать Конокрадова.
   Следователь не стал напоминать ей об ответственности за дачу заведомо ложных показаний: все-таки мать — это мать. Эксперт взял тонкой перчаткой наркоманские причиндалы и уложил в пластиковый пакет для вещдоков. По молчаливой деловитости, с которой он проделал эти манипуляции, стало ясно: на днях будет ответ, кому принадлежали ампулы и шприц, а там и заключение патологоанатома подоспеет.
   — Ему кто-нибудь угрожал? — продолжал терзать старый зануда беременную невесту. — Были какие-нибудь звонки, письма с угрозами? Кредиторы донимали? Он не давал в долг кому-нибудь крупные суммы денег?
   Все эти вопросы задавались, разумеется, через паузы, нужные для того, чтобы невеста успела вставить очередное «нет». И следователь, и опер Рыбаков, и все понятые, не говоря о профессионалах сыска, знали, что все равно им придется с помощью спецов из экономического отдела проверять документацию в каждом из пяти конокрадовских киосков. Все знали также, что утром — ах, скорей бы уж наступило это чертово утро! — будут опрошены все подручные бизнесмена, и если были угрозы, рэкет, долги и прочее, то все непременно выяснится, и тогда следствие пойдет по другому руслу. Так что все вопросы и однообразные «нет» через зевки являлись не чем иным, как данью пустой формальности.
   — Это вы? — удивленно посмотрел на невесту Конокрадова
   Акинфиев, сравнивая ее облик с извлеченной из потайного кармашка в подкладке «дипломата» фотографией.
   — Нет, не я! — с вызовом ответила девушка. Старый придурок начинал раздражать ее. Ну, не слепой же он был, в конце концов! Дама на карточке была красоты необычайной, позади нее плескалось море, в то время как она, Нина Воронина, даже в Крыму сроду не бывала, и теперь уже неизвестно, побывает ли вообще. При мысли об этом невеста в голос зарыдала.
   Следователя это не смутило.
   — Хм, красивая, — констатировал он, когда карточка снова вернулась к нему после того, как обошла всех допрашиваемых. — Я, с вашего позволения, приобщу?..
   Насчет позволения следователь тоже спросил для порядка. К тому времени, когда нашлась фотокарточка, он приобщил уже все, что вызывало его интерес: сберкнижки, счета, письма, документы, опасную бритву знаменитой фирмы «Золлинген», найденную в коробке на антресолях.
   — «Мы скоро встретимся с тобой!» — прочитал Акинфиев надпись на обороте карточки, как школьники декламируют стихи «с выражением», и стал рассматривать лепнину вокруг люстры.
   К шести утра из обгоревшей квартиры и измученных бессонной ночью свидетелей было, кажется, выжато все, и все стали потихоньку расходиться и разъезжаться. Оперуполномоченный Рыбаков, все это время молчавший столь же безучастно, сколь и красноречиво, посмотрел на часы и покачал головой. Так он недвусмысленно дал понять старому копуше, что любой другой на его месте покончил бы с формальностями намного раньше либо отложил их до утра.

* * *

   Старлею скучно было ковыряться в «бытовухе».
   Полтора года он охотился за Кныхом, кровавый след злодеяний которого прочертил Москву и окрестности. Легенду о неуловимости этого бандита сочинили легковеры либо подлецы: след становился все жирнее, перечеркивая показное усердие продажных ментов и нерасторопных служб безопасности. Таких кныхов по Москве пруд пруди, но Рыбаков искал этого. Опер знал: не спать ему спокойно, покуда «его» негодяй на свободе.
   Кныхарев Вячеслав Поликарпович, он же — Горин, он же — Изотов, он же — Кожин, Огурец, Баклан, Беркут, свою кровавую карьеру начал четыре года тому назад в одной воинской части. Летним погожим утром, опоясанный гранатами, он ворвался в командный пункт, без труда разоружил караулку, застрелил офицера автобата и благополучно отбыл в неизвестном направлении на батальонном грузовике. То и дело его след объявлялся в разных уголках «необъятной Родины». В одном поселке бандит захватил автобус со сменой молокозавода, а спустя месяц в другом городке оставил целых три трупа. Теперь терять ему уже было нечего, и в ориентировке появилась редкая строка: «ОСОБО ОПАСЕН. ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СТРЕЛЯТЬ НА ПОРАЖЕНИЕ».
   Это он, в то время Горин, попался на Петровском рынке с шайкой гастролеров из Волоколамска, и это его… выпустили тут же «по ошибке». Ошибка обошлась в год налетов, беспощадного и неразборчивого рэкета, сколачивания мелких банд и группировок, которые он бросал после очередного «дела» и уходил в подполье. Наконец его взяли по наводке агента на одной «машине». Но и на сей раз Кныхарев, бывший тогда по ксивам Кожиным, исчез на этапе… вместе с тюремной машиной. «Автозак» потом нашли на обочине, наполненный трупами охранников.
   После этого неуловимый Кных залег на дно, а через полтора месяца благополучно ограбил банк.
   Об этом душегубе было известно все, море разливанное вещ-доков выплескивало из следовательских шкафов. Полгода было обложено со всех сторон его логово на Коровинском шоссе, и вот наконец Кных клюнул и угодил в засаду, откуда с простреленным пузом был доставлен в тюремную больницу. Но и оттуда он слинял — тихо, без трупов, со всеми вытекающими для персонала и охраны последствиями.
   Правоохранители при поддержке банков объявили миллионный гонорар даже не за поимку Горина-Изотова и так далее, а хотя бы за наводку. И пожелай Рыбаков, он мог бы сделаться богачом и наплевать на все должности с погонами. Но старлею Кных нужен был живой, это уже стало для сыщика делом чести. Троекратный уход из силков, из тюрем, засад ментовской нерасторопностью не оправдать — тут попахивало покровительством кого-то облеченного властью и нечистого на руку. Говорят, человек не иголка в стоге сена, но старлей, можно сказать, перерыл часть стога большую, нежели вся Петровка, и теперь почти безошибочно знал, где накровавил Кных, а где — кто другой.
   Впрочем, на одном супербандите для Рыбакова свет клином не сошелся. Другие преступники тоже интересовали отчаянного старлея. Один как ветер, везде и нигде, он искал и не находил смерти, и она бежала от него.

* * *

   Александр Григорьевич Акинфиев не то чтобы имел что-то против опера Рыбакова, но побаивался его напора. Что-то в этом парне вызывало зловещие ассоциации с «революционной законностью», с теми, кто пришел за отцом Акинфиева такой же вот, как эта, холодной ноябрьской ночью тридцать седьмого года. Хотя, с другой стороны, молодой опер был истинным сыном именно нашего времени, которое тоже отнюдь не располагает к сантиментам. Пожилой следователь был достаточно самокритичен, и в манерах коллеги не исключал укора своим устаревшим методам, да и самой сути: семь раз отмерять, по мнению «знатоков» нового поколения, долго — пусть лучше щепки летят!
   «Брюзгой стал, старче, — выговаривал себе Акинфиев, лежа в своем замке с остывшим (дрова надо было экономить!) камином. — Это Нинель тебя подкосила, не вовремя ушла. Вдвоем не так горько было бы старость встречать. Богу — Богово, а Кесарю — Кесарево… Глупости все! Лежи себе, думай о деле, пока не рассвело. А утром…»
   Утром следователь на скорую руку позавтракал своей любимой квашеной капустой с луком и позвонил адвокатше Гурвич.
   — Что ты, Ксения, давеча о Боге заговорила? — спросил он. — Сидели себе, играли в дурака, и тут — бац! Аль кальвадосу перепила?.. При чем тут все эти штучки?
   — А при том, Акинфушка, — назидательно ответствовала адвокатша, — что когда бы я не была атеисткой — не по убеждению, а по партийной принадлежности и общественному статусу—я бы стольких небезнадежных людей сумела Богом отмыть!
   — Ну это ты, мать, зарапортовалась, — присвистнул следователь. — Это в наших-то судах? Мне ли тебе про них рассказывать! Что ж, прости, если разбудил. Сон какой-то чудной приснился, вот и вспомнил твои слова. Да-а, старость не радость… А говорила ты хорошо, душевно.
   — Постой, постой, Григорьич, — потеплел голос польщенной адвокатши, — я из-за Фомы Довгаля не успела сказать…
   — Опять ты про Фому?
   — Нет, про Ерему, — рикошетом парировала собеседница следователя. — Наука чиста, потому что отвлеченна. Ей нет дела до людей. Великие открытия случались под яблонями и в ваннах. Глупость — двигатель прогресса. Многие, если не все короли были олицетворением зла, и если бы появился идеал, он непременно был бы охаян глупостью. Вот поэтому существуют «висяки» — доморощенный циник Шершавин в пассаже о сверхъестественном не так уж и не прав.
   Акинфиев просто жаждал возразить, но холод давал о себе знать. Адвокатша словно поняла это и явно задалась целью разогреть серое вещество своего собеседника. Началась лекция о мудрости, бренном теле, вечной душе, божественном и дьявольском начале в человеке.
   — Сколько мне до пенсии осталось, Ксения? — прервал следователь поток красноречия.
   — Тогда не терзай себя, закрывай «за недостаточностью улик» и готовься сдирать подковы, — мигом спустилась адвокатша с небес на землю.
   — Других способов не вижу, — вздохнул Акинфиев.
   — Ну почему же? Через одну точку проводится множество прямых линий, а через две — только одна.
   — Ах, вот что! Предлагаешь дождаться второго убийства?
   — Предлагаю выпить рюмочку кальвадоса и идти служить нашей хитрой Фемиде. Кстати, я до сих пор не понимаю, как в ней уживались справедливость и дар предвидения и почему эта слепая мадам не предотвращала того, что ей впоследствии приходилось взвешивать на весах? Ну да ладно, это для камина. Пока!
   Ксения Брониславовна бросила трубку, отчаявшись образумить «старого ортодокса». Так она иногда в сердцах называла своего доброго знакомого, хотя по большому счету и не считала его таковым. Адвокатша вовремя прервала разговор: старик устал. Порции ее невостребованного в эпоху бурной деятельности интеллекта с лихвой хватило до следующей встречи.
   Акинфиев водрузил на себя длиннополое пальто, проверил содержимое портфеля и покинул свой замок.

4

   Начальник следственного управления Шелехов, с первого взгляда человек мрачный и резковатый, несусветную нагрузку подчиненных в последнее время принимал как свою. Оттого и на прием к нему следователи без особой на то надобности не торопились.
   — Закрывай, Александр Григорьевич, закрывай, голубчик, — вкрадчиво-умоляюще говорил Шелехов Акинфиеву, доверительно приблизившись к пожилому подчиненному. — Продыху нет от «висяков». А ведь раскрутить их — раз плюнуть. Только нету там ничего такого-этакого, для прессы там… Нету!! Расплюйся еще хоть с одним, я тебя умоляю. Сам представь: работать некому, стажеры от нагрузки стонут. Ну зачем нам лишние неприятности?
   Перед тем как войти в кабинет шефа, Акинфиев столкнулся с Рыбаковым. Разумеется, взаимного восторга эта встреча не вызвала.
   — Жалобился опер на меня? — спросил старый следователь с понимающей ухмылкой.
   — Да с чего ты взял?.. Но, если он тебе не нужен, могу забрать.
   — Нужен, понимаешь! Интересный он человек, — съязвил Акинфиев. — Я за ним как за колючей проволокой, натянутой над каменным забором. Прыткий, боевой. Нет, уж ты мне его, будь добр, оставь!
   Шелехов засмеялся для порядка и стал перебирать бумаги на столе — некогда, мол.
   — Только, пожалуйста, без воспитательных моментов, старина! — попросил хозяин кабинета. — Не переделаешь ты его, такой уж он человек. Мотор у него не тот стоит — стосильный и бензина не требует. Ему где-нибудь в «Альфе» — так и то скучно станет. Лед и пламень, понимаешь?.. Закрой этот несчастный случай, и чем быстрей, тем лучше. Договорились?
   Акинфиев сложил в портфель подписанные бумаги.
   — Закрою, Василий Михайлович, — лукаво подмигнул он. — Максимум через три месяца и закрою.
   — Смерти моей хочешь?! — простонал Шелехов.
   — Ладно, не дави, — приложил Акинфиев палец к губам. — Если сегодня-завтра ничего не найду, то, может, и раньше.
   Он направился к парадному, но там заметил, как Рыбаков оживленно беседует с дядей покойного Авдышева, а потому повернулся и пошел — мимо своего кабинета, через подвальный буфет — во двор.
   «Два сапога пара, — неприязненно подумал следователь. — Уж эти меня отчихвостят за нерасторопность. Ну, да ничего, ничего. Поживем — увидим. Глупость — двигатель прогресса».
   Он поднял воротник пальто, чтобы морось не попадала за шиворот, и зашагал к метро.

* * *

   Маша Авдышева третий месяц не выходила из дома. Всегда общительная и веселая, она не на шутку пугала своим траурным затворничеством родных и друзей, которые продолжали о ней заботиться, невзирая на ее раздражительность и нелюдимость. Такой молодую женщину сделала не столько кончина супруга, сколько неудачный аборт.
   Маша любила мужа, первого мужчину в своей жизни, о том, чтобы изменить Виктору, и не помышляла. Поэтому теперь, после «кесарева» и приговора к бездетности, видеть никого не хотелось.
   На аборте настояла она сама: в наше время одной растить ребенка… Хватит, Витя без отца намыкался. Родственники с обеих сторон, конечно, хором обещали помогать, но мать-одиночка есть мать одиночка, хоть ты ее озолоти…
   Но даже это было не главное. После смерти супруга не без оснований мысли стали вертеться вокруг классической фразы: «Все мужики кобели». Такие настроения особенно усилились, когда в опустевший дом зачастили шоферы-дальнобойщики. Они поминали сослуживца и красочно расписывали друг другу свои любовные похождения на дорогах. И вера вдруг пошатнулась — запоздало, нелепо, а на душе так кошки заскребли, что ни о втором замужестве (кому она теперь — такая… яловая?), ни даже об общении с людьми и речи быть не могло. Донжуанов за баранкой Маша отвадила: в любую минуту они могли ляпнуть спьяну об амурах Виктора. А она знать не хотела, не хотела, несмотря на ту…
   Звонок в дверь (точно в дверь, телефон был отключен вторую неделю), резкий и длинный, раздался, когда молодая вдова сидела на полу на подушке, укутавшись в подаренный супругом плед, и смотрела по телевизору выступление новой группы «Миг удачи». Ни группа, ни «попса» вообще Маше не нравились, но «Миг удачи» почему-то любил Виктор и всегда брал с собой в рейсы записи этих лохматых крикунов. Безучастно глядя на экран, она вспоминала о муже и старалась разобраться в сумбуре последних месяцев своей жизни. Настроение было такое, что впору напиться.
   На пороге стоял старший следователь Акинфиев.
   — Здравствуйте, Мария Григорьевна, — проговорил он. — Можно с вами поговорить? Я ненадолго — буквально пару вопросов.
   Хозяйка пропустила гостя в квартиру.
   — Обувь не снимайте, у меня не убрано, — процедила она не слишком приветливо, упредив попытку расшнуровать мокрые рыжие ботинки. — Проходите в комнату.
   — Спасибо, — сказал следователь и снял свое тяжелое пальто. — На улице дождь. Осень, знаете ли…
   Войдя в комнату, он пробежал глазами по стенам, задержал взгляд на портрете Авдышева и присел на краешек мягкого стула.
   Маша выключила телевизор.
   — Мария Григорьевна, я, собственно, по делу, вам хорошо известному. Вы и ваши родственники требуете следствия по поводу обстоятельств смерти вашего супруга Авдышева Виктора
   Степановича. В Генеральной прокуратуре получили письмо, подписанное в том числе и вами…
   — Когда получили? — спросила хозяйка.
   — Что?.. А, когда… сейчас, минуточку. — Акинфиев порылся в портфеле и отыскал нужную бумагу. — Вот, пятнадцатого октября, стало быть. Жалоба… И потом, статья в газете о нашей пассивности. Но, Мария Григорьевна, голубушка, у нас действительно нет никаких доказательств того, что это было убийство. Вы можете прочитать протоколы допросов свидетелей, осмотра помещения, трупа… Простите… Заключение патологоанатома и химико-криминалистической экспертизы… вот тут повторное даже имеется… Хотите?
   — Ничего я не хочу, — холодно ответила Маша.
   — Но может быть, все-таки, что-то остается вне поля нашего зрения, так сказать? Положим, вашему мужу кто-нибудь угрожал? Так вот ведь ваши показания и показания ваших и его, Виктора Степановича, родственников… матери, дяди по отцу… не было ведь!
   — Не знаю. Ничего не знаю, знать не хочу. Оставьте вы меня все, ради Бога, в покое! Дядя Виктора настоял. А я теперь не знаю, не знаю я ничего. Может быть, они в чем-то меня подозревают, что из-за меня он… Но мы-то мирно жили, хорошо, и все это видели. Отказываюсь я. Делайте вы все что хотите!
   Акинфиев тяжело вздохнул и протер очки в тонкой оправе.
   — Да нет, не надо так, — сказало тихо и с грустью. Старомодный портфель так и стоял у него, съежившегося, на коленях. В эту минуту Акинфиев напоминал самодеятельного артиста, который нарядился Дедом Морозом и принес подарки, а от этих подарков почему-то отказались. — Нужна только правда, ничего, кроме нее. Если есть подозрение — давайте начистоту, мой долг святой — не перед ведомством, а перед ним вот, перед вами, все проверить.
   — Господи! Да говорю же: не надо ничего проверять, — взмолилась Маша.
   «Сейчас она возьмет меня за шиворот и выкинет вон, — подумал следователь. — А ведь нервничает. Что за чертовщина такая?»
   — Ну хорошо, хорошо. Меня, например, тоже очень интересует, с чего бы это человек, у которого и в семье, и на работе все нормально, вдруг выбросился из окна. Нет следов постороннего присутствия в доме, нет угроз, никаких других причин. Есть такая статья в Уголовном кодексе: «Доведение до самоубийства». Вам это о чем-нибудь говорит?
   — Нет, не говорит. Я, что ли, по-вашему, его довела? — про-
   изнесла Маша сквозь сдерживаемые рыдания. — Я, что ли? Это вас Кирилл Николаевич надоумил? Он псих ненормальный!
   — Не надо, Машенька, — поднял ладонь над головой Акинфиев. — Успокойтесь. Кирилл Николаевич, может быть, человек неуравновешенный, но он меня к такой мысли не подводил, слава Богу. Хотя он и сегодня в прокуратуру явился. А в статье этой сказано: «Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства…» Мне, признаться, встречаться с таким не доводилось. Но я полагаю, что здорового парня, шофера «Дальрейса», до самоубийства не довести. По крайней мере, без видимых для родных на то причин.
   — Я беременная была. Ребенка мы ждали. Витя такой счастливый ходил. Имя ребенку выбирали. Все обнимал меня и ухо к животу прикладывал, — Маша закрыла заслезившиеся глаза и качнулась из стороны в сторону. И вдруг, точно устыдившись порыва откровенности перед чужим человеком, вернулась к себе прежней — неприязненной и холодной: — Задавайте ваши вопросы!
   Акинфиев собрал портфель, снял очки. Все эти манипуляции он проделал молча и долго, словно раздумывая, стоит ли продолжать беседу.
   — Да вопросов у меня, собственно, и нет, — пожал плечами следователь и виновато поглядел молодой вдове в глаза. — Один разве что… Где вы были в четырнадцать часов тридцать минут восемнадцатого августа сего года? То есть в день и час, когда погиб ваш супруг?
   — На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.
   — И накануне тоже?
   — И накануне тоже. И третьего дня.
   — А почему?
   — Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.
   — И что же?
   Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.
   — Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.
   — Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.
   — Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?
   — Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.