«Дипломат» вырвали из рук.
— Это не для вас! — сказал Рыбаков.
— А нам и не нужно, — с обескураживающей логикой ответили бандиты.
Пока незнакомец перебирал папки, прощупывал завернутую в черную бумагу кассету с фотопленкой, интересовался ручкой и калькулятором, Шалов осмотрел машину.
— Что вы так боитесь? — усмехнулся опер. — Вас тут, как грязи, а я один.
— Один ты тут или не один — это еще надо проверить, — парировал Шалов. — Тачку запри.
Рыбаков вынул ключи из замка зажигания, запер дверцу.
— Давай ключи! — потребовал бандит.
— Зачем?
Объяснений не последовало. Ключи пришлось вложить в протянутую руку.
Хмурый незнакомец понес «дипломат» сам. Шалов дышал Рыбакову в затылок. Картина напоминала встречу какой-то особо важной персоны, которой ради конспирации вздумалось нарядиться в «крутую» униформу.
Ресторан работал в обычном режиме. По заказу гостей из солнечного Солнцева музыканты наяривали блатные напевы.
Рыбаков поднялся по ступенькам. Хотел заглянуть в лицо швейцару, узнает ли, но швейцара заменили другим. В вестибюле шныряли «качки». Раньше никого из них старлей не видел.
— Тормозни, — положил ему руку на плечо Шалов. — Смена караула.
Хмурый передал «дипломат» узкоглазому охраннику. Все произошло без единого слова, явно по заранее отработанной схеме. Сзади вместо Шалова пристроились двое «качков».
— Шагай наверх!
Одиннадцать ступенек, покрытых ковровой дорожкой. Площадка с зарешеченным окошком-бойницей. Еще одиннадцать ступенек.
— Мне нужно в туалет, — остановился Рыбаков. Давешний вальяжный «мэтр» в красном пиджаке усмехнулся:
— Ты же опер, Рыбаков. Должен знать, что такое «зачистка». «ТТ» из бачка мы забрали. Шагай наверх и не чирикай!
Рыбаков с трудом подавил смятение.
— Верно, я опер, а не «Афоня». В бачках не разбираюсь, — спокойно проговорил он и с расстановкой повторил: — Мне. Нужно. В туалет.
— Проводи его, — зыркнул «метрдотель» на узкоглазого. Рыбаков подождал, пока ему покажут дорогу, хотя после изъятия пистолета такой демарш выглядел наивно.
В туалете топтались посетители. Кабинка, куда старлей заходил днем, была занята — пришлось войти в другую. Под шум «водобачкового инструмента» Рыбаков выпростал из рукава штык, сунул за ремень под водолазку. Теперь для того, чтобы извлечь его, понадобилась бы секунда.
Съемный штык к автомату «М60» достался Рыбакову незаконно.
«Не вноси в протокол, начальник. Гадом буду, в деле не был! Возьми себе, пригодится», — жалобно просил торговец прибалтийскими вязаными рейтузами во время проверки в Лужниках. И у грозного «начальника» дрогнуло сердце при виде этого насмерть перепуганного рыхлого мужичка деревенского вида. Должник Рыбакова из авторемонтных мастерских сточил ручку, вогнал в просверленное отверстие грамм ртути. Народный умелец знал свое дело: как-никак провел за решеткой свыше пятнадцати лет.
Если бы знать, куда поведут, можно было бы оставить в кабинке труп узкоглазого и забрать у него пистолет сейчас. Но затевать перестрелку до встречи с Кныхом было бессмысленно.
Как Рыбаков и ожидал, его проводили на третий, служебный этаж. Бандиты провели старлея по длинному коридору, остановились возле обшитой деревянными панелями двери. Узкоглазый с «дипломатом» вошел первым. Двое «качков» остановились по обе стороны на почтительном расстоянии; выходы на парадную и черную лестницу блокировали охранники.
Импровизировать было рискованно, но и планов Рыбаков не строил. В такой ситуации предстояло действовать по обстоятельствам — и никак иначе.
Стоя лицом к стене, старлей думал о том, что во всех без исключения барах и кабаках, клубах для мужчин и массажных салонах, в саунах, видеотеках, спортивных центрах — повсюду обосновались преступные группировки, и всем — от опера до министра МВД — сей факт прекрасно известен. А значит, существуют «сарагосы» легально, вольготно, служат государству добрую службу, а если у такого государства и есть враги — так это те, кто с преступностью борется. Но именно «криминальная революция» и позволяла Рыбакову не ломать жизнь несчастным колхозникам и добывать нужную информацию без санкций зависимых и трусливых прокуроров.
Вера милиционера (не мента!) в справедливость давно угасла, и он на ощупь, напролом шел по туннелю без света в конце.
Его невеселые раздумья прервал незнакомый голос.
— Входи!
Из двух дел выбирают меньшее. Из двух следователей — лояльнейшего к переменам.
Сплошные возбуждения и пересмотры. И — «висяки», «висяки», «висяки»… Перед государственными делами меркнут отдельные судьбы. Не суббота для человека, а человек для субботы. Евангельская заповедь наоборот… Типичный сатанизм.
Перестройка структур, перестройка зданий, перестройка общественного сознания, словно общество — масса с единым мозгом…
Кто-то из следователей перестроиться не пожелал, кто-то не успел, кто-то сделал это неправильно, кто-то умер — не захотел продолжать бесполезный бег на месте. Кому-то умереть помогли.
А что-то уже подсудно Верховному суду Литвы…
Что-то— отпочковавшейся Латвии…
Первые киллеры — знамение новейшей эпохи…
Стоп!
Стоп, Ваше Величество Время!..
«Изнасилование, совершенное группой лиц, повлекшее смерть потерпевшей».
С черно-белой фотографии девять на двенадцать на Акинфиева смотрят веселые глаза… Шарон Тейт!
— Александр Григорьевич, от шестнадцатого ноль пятого девяносто первого — «Умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения» по «сто четвертой», ГУВД Москвы, давать?
— Погодите, стажер…
Варфоломеева Екатерина Михайловна, 1972 года рождения… Заключение патологоанатома… срок беременности — восемь недель… Основание к возбуждению — заявление мужа потерпевшей Варфоломеева…
Застывшее в недоумении Время взрывается телефонным звонком.
— Александр Григорьевич, вам плохо? Может быть, воды?
— Ничего, стажер… сейчас пройдет… Алло, Зубров!..
— Александр Григорьевич! Выстрел в Симоненко произведен с расстояния полутора метров из пистолета «ТТ» номер … модификации тысяча девятьсот тридцать шестого года. Извлеченную пулю и найденную в сугробе гильзу калибра… идентифицировали. Размеры, форма и взаимное расположение выбрасывателя и отражателя, количество нарезов и крутизна по следам на пуле — те же, что в случае с Калитиным! Тот же пистолет, Александр Григорьевич!..
Взволнованный голос в трубке звучит еще долго, Акинфиев слушает и не слышит его.
— Хорошо, Сережа, — говорит он наконец. — Пришлите мне машину!..
Спокойствие давалось Рыбакову с трудом. Он подошел к стулу, который пододвинул узкоглазый. Кроме стульев и столов, обстановку похожей на банкетный зал комнаты составляли лишь сейф у двери да телевизор между двумя зашторенными окнами.
— Садись, мент, — прохрипел Кных.
Старлей сел, и тут же тишину разорвал визгливый, истерический хохот. Запрокидывая голову в парике и безобразно разевая жабий рот, бандит заходился в истерике:
— Гля, Ташкент! Кных мента посадил!.. Ха-ха-ха-ха!.. Стрелял вас, гадов — это да, сколько хошь! А чтоб сажать?! Ха-ха-ха!..
«Дипломат» опера валялся в дальнем углу. Бумаги в папках, пленка в черной облатке, ручка, калькулятор — все было ворохом высыпано на стол. По всей видимости, на первое отделение концерта Рыбаков опоздал.
«Кокаинист, — поставил диагноз Рыбаков. — Последняя стадия… Почему же нет ни Круглова, ни остальных?.. Не послали же они этого клоуна в качестве посредника?.. Нет, что-то тут не так…»
Кных устал юродствовать, внезапно замолк, привстал и со злобным прищуром воззрился на Рыбакова. За целую минуту грязно-серые лужицы в его глазницах не прикрылись веками ни разу.
Рыбаков отвечал взглядом снисходительно-изучающим — так смотрит детсадовская няня на не в меру расшалившегося ребенка. Психопатическая игра в «гляделки» кончилась. Кных шумно выдохнул и опустился на стул.
— Зачем ты принес мне это г…но? — выдохнул бандит.
«Они где-то рядом, — напряженно думал Рыбаков. — В комнате их быть не может — дверь одна, потайных нет… Прослушивают?.. Наверняка. Где-то спрятан микрофон…»
— Я тебе ничего не приносил, — сказал он вслух.
Голова на толстой шее в складках повернулась в сторону узкоглазого. Тот растерянно молчал.
«Пишут на магнитофон?.. Что это им даст?.. Все, что я скажу, может быть оперативной тактикой. Снимают на видеокамеру?..»
Кных вынул из папки стопку чистых листов, перебрал их и, убедившись, что они не представляют никакой ценности, разорвал и подбросил к потолку. Затем он взял катушку с пленкой, развернул ее, как конфету, вскрыл. Пленка была только что из магазина. В случае чего можно было сказать, что принес обещанное, а Кных засветил. Нет — просто потянуть время на про явку.
— Что это значит, мент? Шутки шутишь? «Пишут! Ждут, что я вслух скажу: мол, нарочно выпустил
Опанаса, гоните, значит, бабки. Этот придурок уполномочен дать мне миллион или начать торговаться, и тогда…»
— Понятия не имею, зачем «твои» качки взяли в машине «дипломат». Сам видишь — там ничего нет.
«Тогда я повязан. Они зафиксируют на видео передачу денег бандитом, и я либо окажусь игрушкой в их руках, либо… либо они отдадут меня под суд. Видеосъемку Карпухин или Букельский проведут как запланированную в рамках операции ГУВД по захвату Кныха. Его они сдадут…»
— А зачем пришел ты? — продолжал провоцировать Кных. — Хочешь сдать мне стукача?.. И думаешь, я тебе поверю?.. У меня в братве все повязаны кровью. Большой кровью, мент! Твоего Опанаса и Рачка мы кончили. Бумагами и пленками ты меня не испугаешь — мне так или иначе «вышак»…
Теперь кликушество сменилось пугающей бесстрастностью. Разговаривать с этим роботом было бесполезно: едва ли он что-то помнил ранее сегодняшнего утра.
— Хозяина на понт берешь, мент? Так я на него положил, это ваши с ним проблемы. Так что обратился ты не по адресу.
«А вот я вам сейчас всю вашу игру поломаю!» — решил Рыбаков. Он вдруг со всей отчетливостью осознал, какой проделан путь и к кому этот путь привел. Бояться такой мрази? Ну уж нет.
— Слишком долго я тебя искал, чтобы ошибиться, Кных, — сказал он отчетливо не столько бандиту, сколько тем, кто слушал за стеной. — Да и ты подзадержался на этом свете. Хозяева твои меня не интересуют, а вот избавить мир от тебя очень даже стоит. Полюдоедствовал, и хватит!
Кных долго сидел неподвижно, ошарашенный таким поворотом.
Узкоглазый насторожился, осторожно откинул полу пиджака, переводя недоумевающий взгляд то на опера, то на бандита. Кных медленно вышел на середину комнаты, закрыл лицо ладонями, всхлипнул, покачнулся, упал на колени и уткнулся в пол лбом.
— У-у-ууу!.. — завыл он раненым зверем. — А-а-ааа!.. Пощади меня, мент! Прости меня, горемыку-у-уу!.. Не убивай непутевого-о-оо!.. Я больше так не бу-у-уду-у-у!! — захлебываясь слезами и соплями, Кных сорвал парик с бритой головы, застучал по полу кулаками. — Ай-яй-яй-я-а-ай-и!.. Какой я нехороши-и-ий-и!.. — Внезапно бандит зашелся в бешеной «цыганочке» и визгливо запел:
— Кр-рови хочу!.. — прошипел «солист». — Убери его, Ташкент, от греха! Я думал, он мне крови принес, а он… мурик сраный!.. Ташкент, я кому сказал?!
Узкоглазый шагнул к «мурику», протянул руку и вдруг резко вскрикнул, схватился за живот.
Штык вошел по самую рукоятку. Рыбаков в одно мгновение оказался за спиной узкоглазого, не давая ему упасть, выхватил из-за его ремня тяжелый длинноствольный «магнум». В ту же секунду два пистолета оказались в руках Кныха, и пули кучно вонзились в тело мертвого телохранителя.
Выстрел навскидку отбросил Кныха к стене. Прежде чем он сполз по ней, оставляя на бежевой матерчатой обивке алый след, Рыбаков успел, уперевшись спиной, опрокинуть высокий двухсекционный сейф и забаррикадировать вход.
В дверь уже стреляли, пытались выломать ее ногами.
Из коридора донеслись зычные крики: «Милиция!»
Кных корчился на полу и жадно вылизывал окровавленные ладони.
Рыбаков подошел, сплюнул и разрядил в него всю обойму.
Вылетела оконная рама. С криками «Всем стоять!», «К стене!», «Руки за голову!» в комнату ворвались бойцы СОБРа.
Но опер, казалось, не обратил на них никакого внимания. Кто-то похлопал его по плечу.
— Жив, старлей?
Он поднял голову. Сквозь пелену перед глазами смутно виднелось улыбающееся лицо генерала Карпухина.
— Ты не ранен?.. Эй, Рыбаков!.. Очнись, все уже позади!
— Жаль, — чуть слышно произнес опер.
— Брось! Во всех ориентировках по нему: «Стрелять на поражение». Так что не жалей, собаке собачья смерть.
— Жаль, что я все патроны расстрелял. Надо было один для тебя оставить.
Улыбка сползла с генеральского лица, глаза его стали жесткими и колючими.
— Береги нервы, Рыбаков. Они тебе еще пригодятся, — процедил генерал, бросил на стол ключи от «Жигулей» и смешался с толпой подчиненных в черных масках.
Двое собровцев волоком протащили окровавленный труп Кныха. Рыбаков проводил его безразличным взглядом и, прикрыв глаза, мысленно произнес:
«Все, Катя. Это седьмой. Последний. Упокой Господи твою душу!»
35
— Это не для вас! — сказал Рыбаков.
— А нам и не нужно, — с обескураживающей логикой ответили бандиты.
Пока незнакомец перебирал папки, прощупывал завернутую в черную бумагу кассету с фотопленкой, интересовался ручкой и калькулятором, Шалов осмотрел машину.
— Что вы так боитесь? — усмехнулся опер. — Вас тут, как грязи, а я один.
— Один ты тут или не один — это еще надо проверить, — парировал Шалов. — Тачку запри.
Рыбаков вынул ключи из замка зажигания, запер дверцу.
— Давай ключи! — потребовал бандит.
— Зачем?
Объяснений не последовало. Ключи пришлось вложить в протянутую руку.
Хмурый незнакомец понес «дипломат» сам. Шалов дышал Рыбакову в затылок. Картина напоминала встречу какой-то особо важной персоны, которой ради конспирации вздумалось нарядиться в «крутую» униформу.
Ресторан работал в обычном режиме. По заказу гостей из солнечного Солнцева музыканты наяривали блатные напевы.
Рыбаков поднялся по ступенькам. Хотел заглянуть в лицо швейцару, узнает ли, но швейцара заменили другим. В вестибюле шныряли «качки». Раньше никого из них старлей не видел.
— Тормозни, — положил ему руку на плечо Шалов. — Смена караула.
Хмурый передал «дипломат» узкоглазому охраннику. Все произошло без единого слова, явно по заранее отработанной схеме. Сзади вместо Шалова пристроились двое «качков».
— Шагай наверх!
Одиннадцать ступенек, покрытых ковровой дорожкой. Площадка с зарешеченным окошком-бойницей. Еще одиннадцать ступенек.
— Мне нужно в туалет, — остановился Рыбаков. Давешний вальяжный «мэтр» в красном пиджаке усмехнулся:
— Ты же опер, Рыбаков. Должен знать, что такое «зачистка». «ТТ» из бачка мы забрали. Шагай наверх и не чирикай!
Рыбаков с трудом подавил смятение.
— Верно, я опер, а не «Афоня». В бачках не разбираюсь, — спокойно проговорил он и с расстановкой повторил: — Мне. Нужно. В туалет.
— Проводи его, — зыркнул «метрдотель» на узкоглазого. Рыбаков подождал, пока ему покажут дорогу, хотя после изъятия пистолета такой демарш выглядел наивно.
В туалете топтались посетители. Кабинка, куда старлей заходил днем, была занята — пришлось войти в другую. Под шум «водобачкового инструмента» Рыбаков выпростал из рукава штык, сунул за ремень под водолазку. Теперь для того, чтобы извлечь его, понадобилась бы секунда.
Съемный штык к автомату «М60» достался Рыбакову незаконно.
«Не вноси в протокол, начальник. Гадом буду, в деле не был! Возьми себе, пригодится», — жалобно просил торговец прибалтийскими вязаными рейтузами во время проверки в Лужниках. И у грозного «начальника» дрогнуло сердце при виде этого насмерть перепуганного рыхлого мужичка деревенского вида. Должник Рыбакова из авторемонтных мастерских сточил ручку, вогнал в просверленное отверстие грамм ртути. Народный умелец знал свое дело: как-никак провел за решеткой свыше пятнадцати лет.
Если бы знать, куда поведут, можно было бы оставить в кабинке труп узкоглазого и забрать у него пистолет сейчас. Но затевать перестрелку до встречи с Кныхом было бессмысленно.
Как Рыбаков и ожидал, его проводили на третий, служебный этаж. Бандиты провели старлея по длинному коридору, остановились возле обшитой деревянными панелями двери. Узкоглазый с «дипломатом» вошел первым. Двое «качков» остановились по обе стороны на почтительном расстоянии; выходы на парадную и черную лестницу блокировали охранники.
Импровизировать было рискованно, но и планов Рыбаков не строил. В такой ситуации предстояло действовать по обстоятельствам — и никак иначе.
Стоя лицом к стене, старлей думал о том, что во всех без исключения барах и кабаках, клубах для мужчин и массажных салонах, в саунах, видеотеках, спортивных центрах — повсюду обосновались преступные группировки, и всем — от опера до министра МВД — сей факт прекрасно известен. А значит, существуют «сарагосы» легально, вольготно, служат государству добрую службу, а если у такого государства и есть враги — так это те, кто с преступностью борется. Но именно «криминальная революция» и позволяла Рыбакову не ломать жизнь несчастным колхозникам и добывать нужную информацию без санкций зависимых и трусливых прокуроров.
Вера милиционера (не мента!) в справедливость давно угасла, и он на ощупь, напролом шел по туннелю без света в конце.
Его невеселые раздумья прервал незнакомый голос.
— Входи!
Из двух дел выбирают меньшее. Из двух следователей — лояльнейшего к переменам.
Сплошные возбуждения и пересмотры. И — «висяки», «висяки», «висяки»… Перед государственными делами меркнут отдельные судьбы. Не суббота для человека, а человек для субботы. Евангельская заповедь наоборот… Типичный сатанизм.
Перестройка структур, перестройка зданий, перестройка общественного сознания, словно общество — масса с единым мозгом…
Кто-то из следователей перестроиться не пожелал, кто-то не успел, кто-то сделал это неправильно, кто-то умер — не захотел продолжать бесполезный бег на месте. Кому-то умереть помогли.
А что-то уже подсудно Верховному суду Литвы…
Что-то— отпочковавшейся Латвии…
Первые киллеры — знамение новейшей эпохи…
Стоп!
Стоп, Ваше Величество Время!..
«Изнасилование, совершенное группой лиц, повлекшее смерть потерпевшей».
С черно-белой фотографии девять на двенадцать на Акинфиева смотрят веселые глаза… Шарон Тейт!
— Александр Григорьевич, от шестнадцатого ноль пятого девяносто первого — «Умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения» по «сто четвертой», ГУВД Москвы, давать?
— Погодите, стажер…
Варфоломеева Екатерина Михайловна, 1972 года рождения… Заключение патологоанатома… срок беременности — восемь недель… Основание к возбуждению — заявление мужа потерпевшей Варфоломеева…
Застывшее в недоумении Время взрывается телефонным звонком.
— Александр Григорьевич, вам плохо? Может быть, воды?
— Ничего, стажер… сейчас пройдет… Алло, Зубров!..
— Александр Григорьевич! Выстрел в Симоненко произведен с расстояния полутора метров из пистолета «ТТ» номер … модификации тысяча девятьсот тридцать шестого года. Извлеченную пулю и найденную в сугробе гильзу калибра… идентифицировали. Размеры, форма и взаимное расположение выбрасывателя и отражателя, количество нарезов и крутизна по следам на пуле — те же, что в случае с Калитиным! Тот же пистолет, Александр Григорьевич!..
Взволнованный голос в трубке звучит еще долго, Акинфиев слушает и не слышит его.
— Хорошо, Сережа, — говорит он наконец. — Пришлите мне машину!..
* * *
Кных сидел у противоположной от входной двери стены на расстоянии пяти полутораметровых столов, сдвинутых торцами, и оттого казался совсем низкорослым, похожим на ребенка, пораженного болезнью Дауна. Его блеклые глаза не отражали света и смотрели в пустоту.Спокойствие давалось Рыбакову с трудом. Он подошел к стулу, который пододвинул узкоглазый. Кроме стульев и столов, обстановку похожей на банкетный зал комнаты составляли лишь сейф у двери да телевизор между двумя зашторенными окнами.
— Садись, мент, — прохрипел Кных.
Старлей сел, и тут же тишину разорвал визгливый, истерический хохот. Запрокидывая голову в парике и безобразно разевая жабий рот, бандит заходился в истерике:
— Гля, Ташкент! Кных мента посадил!.. Ха-ха-ха-ха!.. Стрелял вас, гадов — это да, сколько хошь! А чтоб сажать?! Ха-ха-ха!..
«Дипломат» опера валялся в дальнем углу. Бумаги в папках, пленка в черной облатке, ручка, калькулятор — все было ворохом высыпано на стол. По всей видимости, на первое отделение концерта Рыбаков опоздал.
«Кокаинист, — поставил диагноз Рыбаков. — Последняя стадия… Почему же нет ни Круглова, ни остальных?.. Не послали же они этого клоуна в качестве посредника?.. Нет, что-то тут не так…»
Кных устал юродствовать, внезапно замолк, привстал и со злобным прищуром воззрился на Рыбакова. За целую минуту грязно-серые лужицы в его глазницах не прикрылись веками ни разу.
Рыбаков отвечал взглядом снисходительно-изучающим — так смотрит детсадовская няня на не в меру расшалившегося ребенка. Психопатическая игра в «гляделки» кончилась. Кных шумно выдохнул и опустился на стул.
— Зачем ты принес мне это г…но? — выдохнул бандит.
«Они где-то рядом, — напряженно думал Рыбаков. — В комнате их быть не может — дверь одна, потайных нет… Прослушивают?.. Наверняка. Где-то спрятан микрофон…»
— Я тебе ничего не приносил, — сказал он вслух.
Голова на толстой шее в складках повернулась в сторону узкоглазого. Тот растерянно молчал.
«Пишут на магнитофон?.. Что это им даст?.. Все, что я скажу, может быть оперативной тактикой. Снимают на видеокамеру?..»
Кных вынул из папки стопку чистых листов, перебрал их и, убедившись, что они не представляют никакой ценности, разорвал и подбросил к потолку. Затем он взял катушку с пленкой, развернул ее, как конфету, вскрыл. Пленка была только что из магазина. В случае чего можно было сказать, что принес обещанное, а Кных засветил. Нет — просто потянуть время на про явку.
— Что это значит, мент? Шутки шутишь? «Пишут! Ждут, что я вслух скажу: мол, нарочно выпустил
Опанаса, гоните, значит, бабки. Этот придурок уполномочен дать мне миллион или начать торговаться, и тогда…»
— Понятия не имею, зачем «твои» качки взяли в машине «дипломат». Сам видишь — там ничего нет.
«Тогда я повязан. Они зафиксируют на видео передачу денег бандитом, и я либо окажусь игрушкой в их руках, либо… либо они отдадут меня под суд. Видеосъемку Карпухин или Букельский проведут как запланированную в рамках операции ГУВД по захвату Кныха. Его они сдадут…»
— А зачем пришел ты? — продолжал провоцировать Кных. — Хочешь сдать мне стукача?.. И думаешь, я тебе поверю?.. У меня в братве все повязаны кровью. Большой кровью, мент! Твоего Опанаса и Рачка мы кончили. Бумагами и пленками ты меня не испугаешь — мне так или иначе «вышак»…
Теперь кликушество сменилось пугающей бесстрастностью. Разговаривать с этим роботом было бесполезно: едва ли он что-то помнил ранее сегодняшнего утра.
— Хозяина на понт берешь, мент? Так я на него положил, это ваши с ним проблемы. Так что обратился ты не по адресу.
«А вот я вам сейчас всю вашу игру поломаю!» — решил Рыбаков. Он вдруг со всей отчетливостью осознал, какой проделан путь и к кому этот путь привел. Бояться такой мрази? Ну уж нет.
— Слишком долго я тебя искал, чтобы ошибиться, Кных, — сказал он отчетливо не столько бандиту, сколько тем, кто слушал за стеной. — Да и ты подзадержался на этом свете. Хозяева твои меня не интересуют, а вот избавить мир от тебя очень даже стоит. Полюдоедствовал, и хватит!
Кных долго сидел неподвижно, ошарашенный таким поворотом.
Узкоглазый насторожился, осторожно откинул полу пиджака, переводя недоумевающий взгляд то на опера, то на бандита. Кных медленно вышел на середину комнаты, закрыл лицо ладонями, всхлипнул, покачнулся, упал на колени и уткнулся в пол лбом.
— У-у-ууу!.. — завыл он раненым зверем. — А-а-ааа!.. Пощади меня, мент! Прости меня, горемыку-у-уу!.. Не убивай непутевого-о-оо!.. Я больше так не бу-у-уду-у-у!! — захлебываясь слезами и соплями, Кных сорвал парик с бритой головы, застучал по полу кулаками. — Ай-яй-яй-я-а-ай-и!.. Какой я нехороши-и-ий-и!.. — Внезапно бандит зашелся в бешеной «цыганочке» и визгливо запел:
Дикарский танец сопровождался непристойными жестами. Так продолжалось несколько минут. Покончив с «ритуалом», Кных тяжело оперся на стол и отдышался.
Когда мать меня рожала-а,
Вся милиция дрожала-а.
Потому что моя рожа-а,
На фашистскую похожа-а-а!..
— Кр-рови хочу!.. — прошипел «солист». — Убери его, Ташкент, от греха! Я думал, он мне крови принес, а он… мурик сраный!.. Ташкент, я кому сказал?!
Узкоглазый шагнул к «мурику», протянул руку и вдруг резко вскрикнул, схватился за живот.
Штык вошел по самую рукоятку. Рыбаков в одно мгновение оказался за спиной узкоглазого, не давая ему упасть, выхватил из-за его ремня тяжелый длинноствольный «магнум». В ту же секунду два пистолета оказались в руках Кныха, и пули кучно вонзились в тело мертвого телохранителя.
Выстрел навскидку отбросил Кныха к стене. Прежде чем он сполз по ней, оставляя на бежевой матерчатой обивке алый след, Рыбаков успел, уперевшись спиной, опрокинуть высокий двухсекционный сейф и забаррикадировать вход.
В дверь уже стреляли, пытались выломать ее ногами.
Из коридора донеслись зычные крики: «Милиция!»
Кных корчился на полу и жадно вылизывал окровавленные ладони.
Рыбаков подошел, сплюнул и разрядил в него всю обойму.
Вылетела оконная рама. С криками «Всем стоять!», «К стене!», «Руки за голову!» в комнату ворвались бойцы СОБРа.
Но опер, казалось, не обратил на них никакого внимания. Кто-то похлопал его по плечу.
— Жив, старлей?
Он поднял голову. Сквозь пелену перед глазами смутно виднелось улыбающееся лицо генерала Карпухина.
— Ты не ранен?.. Эй, Рыбаков!.. Очнись, все уже позади!
— Жаль, — чуть слышно произнес опер.
— Брось! Во всех ориентировках по нему: «Стрелять на поражение». Так что не жалей, собаке собачья смерть.
— Жаль, что я все патроны расстрелял. Надо было один для тебя оставить.
Улыбка сползла с генеральского лица, глаза его стали жесткими и колючими.
— Береги нервы, Рыбаков. Они тебе еще пригодятся, — процедил генерал, бросил на стол ключи от «Жигулей» и смешался с толпой подчиненных в черных масках.
Двое собровцев волоком протащили окровавленный труп Кныха. Рыбаков проводил его безразличным взглядом и, прикрыв глаза, мысленно произнес:
«Все, Катя. Это седьмой. Последний. Упокой Господи твою душу!»
35
На площадке перед рестораном было оживленно. Спешно покидали «Сарагосу» напуганные стрельбой посетители, разъезжались со стоянки машины. У входа стоял серый омоновский автобус, здание окружили «рафики» «скорой», «уазики» ФСБ, милицейские «канарейки». От фар и мигалок рябило в глазах. Между машинами сновали люди в милицейской форме, белых халатах, вечерних платьях, шубах, мордами вниз лежали на асфальте задержанные.
Рыбаков полной грудью вдохнул морозный воздух. Никто его не замечал, никто ни о чем не спрашивал, не требовал объяснений. Казалось, все забыли о его существовании. Он понимал, что Карпухин припишет ликвидацию особо опасного бандита себе, но не это его сейчас настораживало.
«Ключи! Ключи от машины. Как они оказались у Карпухина? Зачем он забирал их?..»
Он подошел к лежащему на насте хмурому охраннику в наручниках.
— Кто у него изымал оружие? — спросил старлей у сержанта с пистолетом-пулеметом «кипарис» на изготовку.
Сержант кивнул в сторону милицейского «мерса» с распахнутыми дверцами и освещенным салоном. Рядом с машиной стояли три офицера и о чем-то разговаривали. В салоне работала рация. Рыбаков подошел, предъявил удостоверение.
— Табельный «Макаров» верните, — потребовал он.
— Не положено, — отрезал молодой лейтенант.
— С положенными знаешь что делают?! — разозлился Рыбаков.
— Верни, — коротко приказал майор с папкой под мышкой. Лейтенант кивнул на сиденье, где, словно на витрине, был разложен изъятый у бандитов арсенал. Опер забрал свой пистолет, проверил обойму, сунул в карман.
«Старший лейтенант Рыбаков из МУРа, тот самый, который Кныха уконтрапупил», — негромко сказал кто-то за спиной героя дня.
«Считай, что уже капитан», — вторил ему другой голос.
Рыбаков направился к стоянке. Каким-то шестым чувством он поймал на себе чей-то пристальный взгляд из толпы.
Букельский!
Отставной гэбист подошел первым, протянул руку:
— Поздравляю, старлей, — улыбнулся он одними губами. — Классно сработано! Можете сверлить дырочку для ордена.
Руки Рыбаков не подал, посмотрел на директора «Кипариса» снизу вверх.
— В машину, Андрей Андреевич, — процедил опер сквозь зубы.
— Что?
— Садись в машину. Или я сейчас просверлю дырочку в твоей голове. Ну!
Букельский побледнел, отступил на шаг.
— Я умею считать только до трех, — промолвил Рыбаков и протянул ключи.
— Да вы… ты… да вы что, стар…
— Один!..
Букельский взял ключи, направился к стоянке, но через несколько шагов остановился в нерешительности, повернулся к Рыбакову:
— Чего вы от меня хотите?
Черный зрачок «Макарова» смотрел экс-гэбэшнику прямо в лоб.
— Заведите мотор и подгоните машину сюда.
Ослушаться Букельский не рискнул. Он долго возился с замком, потом наконец завел машину и, обогнув «рафик» «скорой помощи», проехал двадцать метров до знака «Остановка запрещена».
— Премного благодарен, — картинно кивнул старлей, подходя к машине.
Букельский вышел из «Жигулей», злобно посмотрел на опера.
— Ты за это ответишь, Рыбаков! — прошипел он.
— Все мы когда-нибудь за что-нибудь ответим.
Рыбаков захлопнул дверцу и медленно поехал к спуску на автостраду.
Справа и слева от дороги черными свечками возвышались деревья.
«Не рискнули у кабака, — понял старлей. — А тогда что?.. Засада? Или „дистанционка“?..»
Не столько обострившийся в последние годы профессиональный нюх на опасность, сколько простая логика подсказывала: не могут, не должны его просто так отпустить на все четыре стороны, зная, что раунд с Кныхаревым он выиграл и теперь на очереди остальные. Рыбаков резко свернул в лес, выскочил из машины. Он пропустил какой-то «вольвешник», перебежал через дорогу, провалился в заснеженный кювет, и тут рвануло, да так, словно гром и молния одновременно потрясли землю и осветили небо.
«Значит, все-таки „дистанционка“!»
Через пятнадцать минут на попутной машине он уже ехал по Москве.
Чувство пустоты и бессмысленности существования — то, чего он так боялся, из-за чего просыпался по ночам в холодном поту, надвигалось неотвратимо. Светлый образ Кати, сопровождавший его все эти годы, неожиданно исчез, и Рыбаков вдруг с ужасом осознал, что не может восстановить его в памяти. Зато семеро убитых ее насильников вереницей проходили перед его мысленным взором.
«Неужели так будет всегда? — пронеслось в голове. — „Не дай мне Бог сойти с ума…“
Устало поднимаясь по грязной лестнице, опер по инерции просчитывал плюсы и минусы своего поведения:
«Пока они разберутся, что меня в машине не было, я буду числиться в мертвецах. Сколько? часа два-три?.. до утра?.. Потом на меня начнется охота. Либо смириться с участью мертвеца, либо нанести удар первым. Убить — значит жить».
Он повернул ключ в замке, вошел в темную прихожую и замер. В комнате горел ночник, в щель под дверью пробивалась полоска мягкого синеватого света. Рыбаков сунул руку в карман, снял пистолет с предохранителя. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери и прислушался. Тишина. Держа пистолет на изготовку, толкнул дверь…
— Войдите, Варфоломеев. Войдите и сядьте.
Старик Акинфиев сидел в кресле, спиной к входной двери, из-за высокой спинки был виден лишь его лысеющий затылок. Свет падал на стол, на фотографию Кати размером девять на двенадцать.
— Как вы сюда попали? — спросил Рыбаков и спрятал пистолет.
— Так же, как вы попадали в дома своих жертв, — ответил Акинфиев, не открывая глаз.
Рыбаков-Варфоломеев сел на диван. Он слышал, как пульсирует кровь в голове, а больше — ничего: ни тиканья настольных часов, ни шума машин за окном.
— Я всегда знал, что вы хороший следователь, — промолвил Убийца.
Акинфиеву не хотелось говорить ни о чем. Никаких доказательств у него не было, и он это прекрасно понимал. А посему его последнее дело будет либо причислено к разряду «глухих висяков», либо прекращено в связи со смертью обвиняемого Кныхарева, против которого достаточно улик.
— Кныхарев был седьмым? — зачем-то спросил старик. Рыбаков кивнул.
Акинфиев подумал об Авдышеве-старшем. Напуганный фотографией Виктор наверняка рассказал ему о том, что случилось пять лет назад. Не этим ли объясняется та настойчивость, с которой Кирилл Николаевич требовал возобновления расследования? Знал, что племянник умер не своей смертью, но не мог сказать, оберегая Машу, память покойного и свою честь.
— В момент убийства повреждается генетический аппарат убийцы, — проговорил следователь. — Его потомки будут спиваться и рожать уродов.
Рыбаков горько усмехнулся, посмотрел на Катину фотокарточку.
— Мой сын не успел родиться на свет, — помолчав, ответил он. — Ему эта участь не грозит.
Еще лет пять назад Акинфиев не преминул бы напомнить, что существует такая вещь, как закон. Сейчас же он не смог бы даже выговорить это слово.
Закон безмолвствовал.
Его подданные расписались в бессилии.
Акинфиев встал, застегнул пальто на все пуговицы, поднял с пола портфель.
— А вы, Константин Евгеньевич? — сказал он и заставил себя посмотреть на Рыбакова. — Вы не сопьетесь?
«Бог рассудит, — уговаривал себя Акинфиев, — хоть он и запаздывает иногда. Его Суд — Высший, и если он праведный, Сатана непременно будет повержен. А мне пора. Я достаточно помогал Всевышнему в качестве присяжного. Теперь — пора».
Он взял листок и стал прикидывать, хватит ли у него кальвадоса, чтобы устроить всей прокуратуре прощальный банкет.
Нерешительный стук в дверь прервал подсчеты. В кабинет вошла бледная, забитая женщина лет тридцати, одетая с чисто провинциальной претенциозностью.
— Здравствуйте. Мне нужен следователь Акинфиев, — робко промолвила незнакомка.
— Проходите. Слушаю вас.
Женщина присела на краешек ближайшего к двери стула.
— Моя фамилия— Кобылкина, — отрекомендовалась она, теребя в руках уголок платка. — Мне велел прийти к вам уполномоченный Рыбаков.
Акинфиев насторожился.
— Он велел передать вам: «Центральный аэровокзал. Рейс три-ноль-три-один. Билет Ка-девятьсот шестьдесят семь».
— Когда велел? — спросил следователь и потянулся к своей реликтовой авторучке.
— Вчера утром. Сказал, чтобы я позвонила ему до двенадцати сегодняшнего дня и, если он не снимет трубку, нашла вас.
— Повторите, что он сказал?
Кобылкина повторила. Акинфиев торопливо записал цифры на листке настольного календаря.
— Вы звонили ему?
— Да. В восемь, в десять, в одиннадцать и в двенадцать… Следователь набрал домашний номер Рыбакова.
В трубке раздавались длинные тревожные гудки.
— Он сказал, что меня собираются убить. И что помочь сможете только вы, — тихо произнесла женщина. — Помогите, пожалуйста…
Рыбаков полной грудью вдохнул морозный воздух. Никто его не замечал, никто ни о чем не спрашивал, не требовал объяснений. Казалось, все забыли о его существовании. Он понимал, что Карпухин припишет ликвидацию особо опасного бандита себе, но не это его сейчас настораживало.
«Ключи! Ключи от машины. Как они оказались у Карпухина? Зачем он забирал их?..»
Он подошел к лежащему на насте хмурому охраннику в наручниках.
— Кто у него изымал оружие? — спросил старлей у сержанта с пистолетом-пулеметом «кипарис» на изготовку.
Сержант кивнул в сторону милицейского «мерса» с распахнутыми дверцами и освещенным салоном. Рядом с машиной стояли три офицера и о чем-то разговаривали. В салоне работала рация. Рыбаков подошел, предъявил удостоверение.
— Табельный «Макаров» верните, — потребовал он.
— Не положено, — отрезал молодой лейтенант.
— С положенными знаешь что делают?! — разозлился Рыбаков.
— Верни, — коротко приказал майор с папкой под мышкой. Лейтенант кивнул на сиденье, где, словно на витрине, был разложен изъятый у бандитов арсенал. Опер забрал свой пистолет, проверил обойму, сунул в карман.
«Старший лейтенант Рыбаков из МУРа, тот самый, который Кныха уконтрапупил», — негромко сказал кто-то за спиной героя дня.
«Считай, что уже капитан», — вторил ему другой голос.
Рыбаков направился к стоянке. Каким-то шестым чувством он поймал на себе чей-то пристальный взгляд из толпы.
Букельский!
Отставной гэбист подошел первым, протянул руку:
— Поздравляю, старлей, — улыбнулся он одними губами. — Классно сработано! Можете сверлить дырочку для ордена.
Руки Рыбаков не подал, посмотрел на директора «Кипариса» снизу вверх.
— В машину, Андрей Андреевич, — процедил опер сквозь зубы.
— Что?
— Садись в машину. Или я сейчас просверлю дырочку в твоей голове. Ну!
Букельский побледнел, отступил на шаг.
— Я умею считать только до трех, — промолвил Рыбаков и протянул ключи.
— Да вы… ты… да вы что, стар…
— Один!..
Букельский взял ключи, направился к стоянке, но через несколько шагов остановился в нерешительности, повернулся к Рыбакову:
— Чего вы от меня хотите?
Черный зрачок «Макарова» смотрел экс-гэбэшнику прямо в лоб.
— Заведите мотор и подгоните машину сюда.
Ослушаться Букельский не рискнул. Он долго возился с замком, потом наконец завел машину и, обогнув «рафик» «скорой помощи», проехал двадцать метров до знака «Остановка запрещена».
— Премного благодарен, — картинно кивнул старлей, подходя к машине.
Букельский вышел из «Жигулей», злобно посмотрел на опера.
— Ты за это ответишь, Рыбаков! — прошипел он.
— Все мы когда-нибудь за что-нибудь ответим.
Рыбаков захлопнул дверцу и медленно поехал к спуску на автостраду.
Справа и слева от дороги черными свечками возвышались деревья.
«Не рискнули у кабака, — понял старлей. — А тогда что?.. Засада? Или „дистанционка“?..»
Не столько обострившийся в последние годы профессиональный нюх на опасность, сколько простая логика подсказывала: не могут, не должны его просто так отпустить на все четыре стороны, зная, что раунд с Кныхаревым он выиграл и теперь на очереди остальные. Рыбаков резко свернул в лес, выскочил из машины. Он пропустил какой-то «вольвешник», перебежал через дорогу, провалился в заснеженный кювет, и тут рвануло, да так, словно гром и молния одновременно потрясли землю и осветили небо.
«Значит, все-таки „дистанционка“!»
Через пятнадцать минут на попутной машине он уже ехал по Москве.
Чувство пустоты и бессмысленности существования — то, чего он так боялся, из-за чего просыпался по ночам в холодном поту, надвигалось неотвратимо. Светлый образ Кати, сопровождавший его все эти годы, неожиданно исчез, и Рыбаков вдруг с ужасом осознал, что не может восстановить его в памяти. Зато семеро убитых ее насильников вереницей проходили перед его мысленным взором.
«Неужели так будет всегда? — пронеслось в голове. — „Не дай мне Бог сойти с ума…“
Устало поднимаясь по грязной лестнице, опер по инерции просчитывал плюсы и минусы своего поведения:
«Пока они разберутся, что меня в машине не было, я буду числиться в мертвецах. Сколько? часа два-три?.. до утра?.. Потом на меня начнется охота. Либо смириться с участью мертвеца, либо нанести удар первым. Убить — значит жить».
Он повернул ключ в замке, вошел в темную прихожую и замер. В комнате горел ночник, в щель под дверью пробивалась полоска мягкого синеватого света. Рыбаков сунул руку в карман, снял пистолет с предохранителя. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери и прислушался. Тишина. Держа пистолет на изготовку, толкнул дверь…
— Войдите, Варфоломеев. Войдите и сядьте.
Старик Акинфиев сидел в кресле, спиной к входной двери, из-за высокой спинки был виден лишь его лысеющий затылок. Свет падал на стол, на фотографию Кати размером девять на двенадцать.
— Как вы сюда попали? — спросил Рыбаков и спрятал пистолет.
— Так же, как вы попадали в дома своих жертв, — ответил Акинфиев, не открывая глаз.
Рыбаков-Варфоломеев сел на диван. Он слышал, как пульсирует кровь в голове, а больше — ничего: ни тиканья настольных часов, ни шума машин за окном.
— Я всегда знал, что вы хороший следователь, — промолвил Убийца.
Акинфиеву не хотелось говорить ни о чем. Никаких доказательств у него не было, и он это прекрасно понимал. А посему его последнее дело будет либо причислено к разряду «глухих висяков», либо прекращено в связи со смертью обвиняемого Кныхарева, против которого достаточно улик.
— Кныхарев был седьмым? — зачем-то спросил старик. Рыбаков кивнул.
Акинфиев подумал об Авдышеве-старшем. Напуганный фотографией Виктор наверняка рассказал ему о том, что случилось пять лет назад. Не этим ли объясняется та настойчивость, с которой Кирилл Николаевич требовал возобновления расследования? Знал, что племянник умер не своей смертью, но не мог сказать, оберегая Машу, память покойного и свою честь.
— В момент убийства повреждается генетический аппарат убийцы, — проговорил следователь. — Его потомки будут спиваться и рожать уродов.
Рыбаков горько усмехнулся, посмотрел на Катину фотокарточку.
— Мой сын не успел родиться на свет, — помолчав, ответил он. — Ему эта участь не грозит.
Еще лет пять назад Акинфиев не преминул бы напомнить, что существует такая вещь, как закон. Сейчас же он не смог бы даже выговорить это слово.
Закон безмолвствовал.
Его подданные расписались в бессилии.
Акинфиев встал, застегнул пальто на все пуговицы, поднял с пола портфель.
— А вы, Константин Евгеньевич? — сказал он и заставил себя посмотреть на Рыбакова. — Вы не сопьетесь?
* * *
Назавтра Акинфиев готовился передавать дела старшему следователю Зуброву. Он понимал, что из больницы уже не вернется. В голове его роилась тысяча вопросов, на которые не было ответов.«Бог рассудит, — уговаривал себя Акинфиев, — хоть он и запаздывает иногда. Его Суд — Высший, и если он праведный, Сатана непременно будет повержен. А мне пора. Я достаточно помогал Всевышнему в качестве присяжного. Теперь — пора».
Он взял листок и стал прикидывать, хватит ли у него кальвадоса, чтобы устроить всей прокуратуре прощальный банкет.
Нерешительный стук в дверь прервал подсчеты. В кабинет вошла бледная, забитая женщина лет тридцати, одетая с чисто провинциальной претенциозностью.
— Здравствуйте. Мне нужен следователь Акинфиев, — робко промолвила незнакомка.
— Проходите. Слушаю вас.
Женщина присела на краешек ближайшего к двери стула.
— Моя фамилия— Кобылкина, — отрекомендовалась она, теребя в руках уголок платка. — Мне велел прийти к вам уполномоченный Рыбаков.
Акинфиев насторожился.
— Он велел передать вам: «Центральный аэровокзал. Рейс три-ноль-три-один. Билет Ка-девятьсот шестьдесят семь».
— Когда велел? — спросил следователь и потянулся к своей реликтовой авторучке.
— Вчера утром. Сказал, чтобы я позвонила ему до двенадцати сегодняшнего дня и, если он не снимет трубку, нашла вас.
— Повторите, что он сказал?
Кобылкина повторила. Акинфиев торопливо записал цифры на листке настольного календаря.
— Вы звонили ему?
— Да. В восемь, в десять, в одиннадцать и в двенадцать… Следователь набрал домашний номер Рыбакова.
В трубке раздавались длинные тревожные гудки.
— Он сказал, что меня собираются убить. И что помочь сможете только вы, — тихо произнесла женщина. — Помогите, пожалуйста…