Страница:
8. Некий муж по имени Иоанн Эксавулий, которому были доверены забота и попечение о стенах, узнав после возвращения императора, что для охраны оставили Льва, сказал (а был он наделен даром издалека распознавать природу людей): «Не приведет к добру его начальство над войском». Так подал он царю совет поразмыслить и под благовидным предлогом сместить мужа. Впрочем, надо было обнаружить волка под овечьей шкурой[29] и, как золото в тигле, испытать Божьих избранников. Подобному соизволено время от времени случаться, и, думаю, происходит это по демонской просьбе (как это было с Иовом[30]), дабы познать и различить благочестивых, изгнать и удалить дурных.
9. Еще не кончил говорить Эксавулий, как упреждающая молва уже возвестила о провозглашении узурпатора. Когда это случилось, город от такого известия разве что ума не лишился и пришел в неистовство в страхе перед междоусобной войной, от которой нередко гибли целые города со всеми своими жителями. Самодержец был потрясен душой, но умом не поколеблен; едва узнав о неблагодарности Льва, спокойно шепотом сказал, что де покоряться божественной воле — благо, и, освободив город от волнений и ужаса, приказал всем встречать узурпатора, дабы сохранить в целости свой город, не запятнать и не замарать его кровью сограждан. Нашлись, правда, и такие, кто побуждал, не боясь грядущих бед, с оружием в руках выступить на битву, при этом обещали блюсти верность кроткому и честному царю. И хотя согласны были с ними супруга [12] царя Прокопия и некто Мануил из амаликитян[31], в то время протостратор, сказал царь, что не хочет видеть царства, истекающего братской кровью. На это, говорят, его супруга в неистовстве и гневе[32] воскликнула, что будет страшно, если корону себе на голову водрузит Барка (так называла она жену Льва[33]). Царь сурово ее выбранил и, всего себя посвятив Богу, стал ожидать будущего. А как только разнеслась весть, что узурпатор входит в город через Золотые ворота[34], весь синклит собрался встретить его у Божьего храма Предтечи (того, что воздвиг от основания Студий[35]), приветствовал его запрокинутыми ладонями, пошел вослед и принялся превозносить до небес[36]. Приблизившись же ко дворцу, узурпатор решил остановиться у так называемой Халки[37] и вознести молитвы перед ликом божественной иконы вочеловечившегося ради нас Божественного Слова; одет он был в пурпурный плащ, который по воинскому обычаю носил без пояса (знатоки в этом деле именуют его «орлом» или «морем»[38]), но сразу его снял, а Михаил (тот самый, который отмечен пороком речи, в то время — блюститель коней Льва) взял плащ и немедленно в него облачился. И многие сочли это за знак того, что он станет царствовать после Льва. Когда же процессия оказалась в Скиле[39] (так называется место около дворцового входа), быстро шедший вслед за узурпатором Михаил неосторожно наступил ногой на край его плаща, тогда уже и сам Лев понял, что от Михаила можно ждать любой дерзости. Так и случилось в будущем. [13]
10. А когда Лев вступил в город, Михаил обрезал вместе с женой и детьми волосы и отправился в Божье святилище, именуемое Фаросом[40] (по сути и имени подобно оно александрийскому и названо так потому, что для всех зажигает свой свет и указует путь в безопасное убежище), чтобы вымолить благосклонность нового царя.
А тот решил, что не гоже отрывать от Бога и лишать жизни Михаила и потому отправил его изгнанником на остров Плат, велел жить там незаметно и положил ежегодные денежные выдачи. Рассказывают, что там он принял монашество, получил имя Афанасия и прожил еще тридцать два года. При нем находились его сын Евстратий, по приказу Льва постриженный и оскопленный двадцати лет от роду[41], и Никита, который прежде еще мальчиком командовал иканатами (он стремился дружить с воинами и теми, кто проводил жизнь под открытым небом и опытен был во многих делах), а тогда тоже постригся, был прозван Игнатием, проводил свои дни с отцом и пристрастился к иноческой жизни. А вот супругу его Лев отнял, отделил и переселил в монастырь Прокопии[42], хотя Михаил горячо просил этого не делать. Михаил ушел из жизни одиннадцатого января 6032 года, оставил свой прах на том же острове и был похоронен на правой половине церкви. Евстратий же после смерти отца прожил еще пять лет, усоп пятнадцатого января 6037 года и упокоен на левой стороне церкви[43]. Игнатий же, прежде именовавшийся Никитой, сподобившись сана константинопольского епископа[44], много позже предал погребению его святое тело в монастыре Сатира, который сам незадолго до того возвел от основания. Монастырь этот именуется также небесным и названия свои получил следующим образом. Сатировым именуется он потому, что невдалеке от него расположен древний Сатир, где находилось сооруженное эллинами святилище Сатиру. Из-за этой близости тем же именем был наречен и упомянутый монастырь. Из этого святилища брал материал на строительство Врийского дворца и император Феофил[45]. Восточным же назван он по такой причине. Некогда царь Никифор охотился в тех краях, где ныне расположен монастырь (местность там лесистая, труднопроходимая, пригодная для охоты). Вдруг перед ним появился огромный олень, все пустились его преследовать и поймали как раз в том месте, где ныне возведен монастырский алтарь. И найден был там древний стол на колонне с такой надписью: «Это алтарь небесного архистратига Михаила, воздвиг же его апостол Андрей»[46].
Случилось же это не тогда, а по прошествии немалого времени.
11. Вернем, однако, назад повествование и исследуем причину, побудившую их, будто по согласию, одного — Михаила — вовсе отказаться от борьбы за царство (ведь по пословице, есть и в муравье желчь), а другого — Льва, напротив, решительно и дерзко его добиваться. Ибо истинным образованием и наставлением в делах государственных я полагаю умение вскрывать причины как очевидные, так и сокрытые, без которых любая историческая книга, не знаю уж, какую может принести пользу. Так вот жила неподалеку от Михаила одна служанка, которая время от времени под влиянием вина и возбуждения прорицала и пророчествовала и, приходя к берегу Вуколеона[47], громогласно кричала, обращая свои [14] слова императору: «Спускайся, спускайся, Михаил, уйди от чужих». Так делала она постоянно, и не укрылось это даже от тех, кто хотел бы прикинуться глухим и жить в веселии. Но дошло это, хотя и поздно, до императорских ушей, возбуждая ропот и недобрые разговоры. Царь же (каждый любит делиться своими горестями с друзьями) сообщил об этих речах своему родственнику Феодоту Мелиссину по прозвищу Каситера и посоветовал осуществить один безопасный и сулящий успех замысел. А заключался он в том, чтобы, когда пророческое вдохновение сойдет на девчушку, всяческим образом уговорить ее сказать, из какого дома будущий царь, какое имя носит и каков его образ. Он согласился, и обуянная пифоновым духом[48], ничего не тая, она сказала: «Когда будешь на акрополе, в определенное время туда придут два человека. Того, кто будет ехать на муле, зовут Лев, другого — иначе. Первый и сподобится царства». Но ото всего этого сей богопротивный муж в разговоре с царем отказался и ни о чем из случившегося ему не рассказал, а ее слова назвал вздором, не заслуживающим никакого внимания. Впрочем, для него самого не были они ни вздором, ни блевотиной, ибо сразу пошел он и застал, как и услышал, мужа в святилище божественного Павла — пристанище сирот, вступил в беседу, завоевал и внушил ему доверие и велел мужаться и радоваться, ибо, — сказал он, — втайне открыл мне будущее глас Божий, ясно возвестивший, что тебе быть царем[49].
Эти нашептывания, будто второй слой краски, придающий в живописи образ первоначальным контурам (так я называю первые прорицания монаха из Филомилия[50]), заставили Льва увидеть грядущее царство не расплывчато и в тумане, а четким, ясным и уже как бы наступившим. Это разожгло угасающее и иссякающее пламя надежд Льва, а Михаила погрузило в пучину отчаяния, и вознеслась твердыня души одного, поколебалась — другого. Причина тут не только в этой бабенке, но и в Каситерец ему доверились, а он обманул. Однако вернемся снова к истории.
12. Взявший самодержавную власть и всенародно провозглашенный в июле шестого индикта[51] Лев произвел в сан патрикия шепелявого Михаила, у которого прежде принял из Божьей купели его первенца. Фому же, своего сверстника и товарища детских игр, назначил турмархом. Что же до Мануила, протостратора Михаила, то он сопричислил его к патрикиям, возвел в ранг стратига Армении и сказал: «Не к лицу тебе воевать со мной, а царю и Прокопии подавать советы». На что тот без всякого стеснения ответил: «А тебе не к лицу поднимать руку на своего благодетеля и кума»[52]. И замолчал тогда Лев, устыдившись добродетели мужа.
13. Узнав же, что болгарский предводитель[53], возгордившись своей прошлой победой, вновь опустошает соседние земли, истребляет и разоряет поля, уводит с собой много людей и много скота, Лев прежде всего решил посольством напомнить ему о мире, а когда успеха не возымел, собственными стараниями восстановил пришедшие в негодность участки стен и быстро выступил с войском на помощь, а явившись в Месемврию, воспользовался такой хитростью. Когда стало ему известно, что окрестные болгары, поднявшие на него оружие, испытывают большие лишения во всем [15] необходимом, он ночью в сопровождении большого числа закаленных в боях и трудах воинов оставил то место, где стоял лагерем (при этом о своем плане поставил в известность только одного человека), и засел в засаду на одном из холмов, сообщив о знаке и времени начала сражения. Вскоре рассвело, стратиг остался без царя, и все кругом, ничего не зная о случившемся, решили, что он, то есть царь, бежал. Поэтому враги подняли голову, уже не могли оставаться в лагере, воодушевились и сочли, что наше войско уже у них в руках. С наступлением ночи Лев из засады напал на не подозревающих об опасности, расслабленных сном и ободренных мнимым бегством царя и учинил такую резню и сечу (по сигналу ромеи бросились на них со всех сторон), что погубил все войско, и, по пословице, даже огненосец не спасся. В набегах и нападениях он увел в полон всех взрослых, насмерть расшиб о скалы и землю их детей и быстро вернулся на родину. И холм с тех пор носит имя Льва, болгары же, проезжая мимо, всегда качают головой, показывают пальцем и не могут забыть о случившейся там беде[54].
14. Эта победа прибавила ему дерзости и наглости и возбудила свойственную ему жестокость. И не делал он уже различия между проступками малыми и большими, но для всех, кто бы в чем ни был уличен, существовал у него один приговор: усечение самых главных членов, кои вывешивались потом на всеобщее обозрение. Такое он проделывал со всеми [16] людьми и вселил к себе ненависть и огромное отвращение. Ибо тот кто, безо всякого удержу выказывает свойственное ему зверство, кое ни обуздать, ни смягчить невозможно, и безжалостно терзает родственную природу, не дружбу получил в награду, а вражду.
15. Так он действовал, и вот, припомнив монаха из Филомилия, решили возблагодарить его за прорицания, послать ему благодарственные приношения и испросить побед для своей власти. Однако монах уже успел покинуть сей мир, а в доме старца под видом благочестия водворился некий; мерзкий и завистливый демон, ибо остерегусь назвать человеком того, кто всюду сеет замешательство и смуту и, подобно той древней змее[55], вливает яд в ухо несчастного Льва, человека ума недалекого. А звали же этого: человека Симватий, он выбранил царского вестника, осыпал поношениями царя (не про себя, а прямо в лицо) и к тому же просил, ничего не тая, передать, что-де недолго тебе царствовать в идолопочитании — о его мерзкий язык! — и в уповании на образы, коим поклоняются эта тигрица и вакханка, а также Тараксий (так в связи с божественными иконами именовал распущенным своим языком царственную Ирину и святого Тарасия[56]). Льву же, воистину образу демонскому, рабу невежества, тени безгласное, надо бы было этим пренебречь, а если уж нет, то сообщить и описать все державшему бразды церковного правления, собрать к тому же синод[57] и всерьез рассмотреть серьезное дело, а не доверяться людям без здравого смысла (о дружба, на хитрости замешанная!), которые не о царских, а о своих собственных делах пекутся и заботятся. Он же делится со своим любимым Каситером и докладывает ему обо всем, что ему передали. Но тот не лечит, а лишь возбуждает зло злом, ярость яростью и знакомит царя с другим человеком, костенеющим в том же заблуждении о божественных иконах и обосновавшимся в портике Мавриана[58], безмерной болтовней возносит его до небес и утверждает, что он выше ангелов. «В этих делах, царь, пользуйся его наставлениями и не ошибешься, если поступишь по его слову».
16. Дав этот совет, он сразу решил отправиться к монаху, наболтал ему всякое, а потом сказал, что следующей ночью приведу я тебе сюда самого царя, облаченного в простое платье, который будет с тобой советоваться о вере и других непустяшных вещах. Ты ему обещай, что будет он управлять царством семьдесят два года, назови тринадцатым апостолом и уверь, что увидит он на троне детей от детей своих, если только последует в вере примеру Льва Исавра[59]. А если откажется он пообещать, поклянись, что грозят ему от Бога погибель и гибель, стремнины и пропасти. Такие дал он ему наставления в своем преступном и мерзком замысле и в установленное время привел к нему царя. И когда вошли они вместе с Феодотом и приступили к заветному, монах сказал: «Негоже тебе, царь, менять пурпурное платье на простую одежду и морочить умы людей». Царь был восхищен и поражен этой речью, счел ее божественным прозрением, словно тень от статуи, не мог отстать от монаха и, будто глиняный сосуд за ушко, был привязан к речам монаха. Но об этом писали и до нас в стихотворном произведении[60].
17. Тотчас провозглашает он уничтожение святых икон[61] и требует [17] от патриарха (это был Никифор[62]) скрепить указ собственноручной подписью, если только он не хочет отправиться в изгнание. А тот, и по другим признакам заключивший об отвращении царя к божественному, счел лучше отправиться в ссылку, а не оставаться с царем, и остался верен осужденному учению[63]. И вот в дни божественной пасхи получил Феодот Каситера[64] в награду патриарший престол. Не обойдем молчанием и следующего доказательства. Никифор — первый в священстве просил у Льва посредством священного свидетельства подтвердить свое согласие с Божьей верой. А тот сразу его представить отказывался и откладывал до времени, когда окончательно будет провозглашен императором, и объяснял отсрочку тем, что от рождения привержен еретическому безумию[65].
18. Но есть и другое доказательство, куда более ясное. Когда впервые он был провозглашен императором и на его проклятую голову нужно было возложить корону (а должен был это сделать патриарх), тот подошел, но прикоснувшись, ощутил не мягкие волосы, как должно было, но тернии и колючки; он уколол руку, словно о жало, и был пронзен болью[66]. Это, однако, случилось раньше. А тогда, подчинившись вынесенному приговору, отправился в путь изгнанный патриарх и, как рассказывают, отплыв на грузовом судне далеко от берега, увидел в одном месте издали блаженного Феофана, воскурениями и светильниками почитаемого, торжественным шествием в благой своей вере шествующего. Как и должно, вознеся ему хвалы, в молитвах препоручив его Богу, он как бы воздел ввысь руки и обнял его, издали посылая прощальный поцелуй. А когда кто-то из спутников спросил, кому он его предназначает с такой горячностью и пылом, сказал пророческим голосом: «Исповеднику Феофану, настоятелю монастыря Агра»[67]. Так все вскоре и случилось. Сам он его больше не увидел, Феофан же надел венец исповедничества. Это о патриархе.
9. Еще не кончил говорить Эксавулий, как упреждающая молва уже возвестила о провозглашении узурпатора. Когда это случилось, город от такого известия разве что ума не лишился и пришел в неистовство в страхе перед междоусобной войной, от которой нередко гибли целые города со всеми своими жителями. Самодержец был потрясен душой, но умом не поколеблен; едва узнав о неблагодарности Льва, спокойно шепотом сказал, что де покоряться божественной воле — благо, и, освободив город от волнений и ужаса, приказал всем встречать узурпатора, дабы сохранить в целости свой город, не запятнать и не замарать его кровью сограждан. Нашлись, правда, и такие, кто побуждал, не боясь грядущих бед, с оружием в руках выступить на битву, при этом обещали блюсти верность кроткому и честному царю. И хотя согласны были с ними супруга [12] царя Прокопия и некто Мануил из амаликитян[31], в то время протостратор, сказал царь, что не хочет видеть царства, истекающего братской кровью. На это, говорят, его супруга в неистовстве и гневе[32] воскликнула, что будет страшно, если корону себе на голову водрузит Барка (так называла она жену Льва[33]). Царь сурово ее выбранил и, всего себя посвятив Богу, стал ожидать будущего. А как только разнеслась весть, что узурпатор входит в город через Золотые ворота[34], весь синклит собрался встретить его у Божьего храма Предтечи (того, что воздвиг от основания Студий[35]), приветствовал его запрокинутыми ладонями, пошел вослед и принялся превозносить до небес[36]. Приблизившись же ко дворцу, узурпатор решил остановиться у так называемой Халки[37] и вознести молитвы перед ликом божественной иконы вочеловечившегося ради нас Божественного Слова; одет он был в пурпурный плащ, который по воинскому обычаю носил без пояса (знатоки в этом деле именуют его «орлом» или «морем»[38]), но сразу его снял, а Михаил (тот самый, который отмечен пороком речи, в то время — блюститель коней Льва) взял плащ и немедленно в него облачился. И многие сочли это за знак того, что он станет царствовать после Льва. Когда же процессия оказалась в Скиле[39] (так называется место около дворцового входа), быстро шедший вслед за узурпатором Михаил неосторожно наступил ногой на край его плаща, тогда уже и сам Лев понял, что от Михаила можно ждать любой дерзости. Так и случилось в будущем. [13]
10. А когда Лев вступил в город, Михаил обрезал вместе с женой и детьми волосы и отправился в Божье святилище, именуемое Фаросом[40] (по сути и имени подобно оно александрийскому и названо так потому, что для всех зажигает свой свет и указует путь в безопасное убежище), чтобы вымолить благосклонность нового царя.
А тот решил, что не гоже отрывать от Бога и лишать жизни Михаила и потому отправил его изгнанником на остров Плат, велел жить там незаметно и положил ежегодные денежные выдачи. Рассказывают, что там он принял монашество, получил имя Афанасия и прожил еще тридцать два года. При нем находились его сын Евстратий, по приказу Льва постриженный и оскопленный двадцати лет от роду[41], и Никита, который прежде еще мальчиком командовал иканатами (он стремился дружить с воинами и теми, кто проводил жизнь под открытым небом и опытен был во многих делах), а тогда тоже постригся, был прозван Игнатием, проводил свои дни с отцом и пристрастился к иноческой жизни. А вот супругу его Лев отнял, отделил и переселил в монастырь Прокопии[42], хотя Михаил горячо просил этого не делать. Михаил ушел из жизни одиннадцатого января 6032 года, оставил свой прах на том же острове и был похоронен на правой половине церкви. Евстратий же после смерти отца прожил еще пять лет, усоп пятнадцатого января 6037 года и упокоен на левой стороне церкви[43]. Игнатий же, прежде именовавшийся Никитой, сподобившись сана константинопольского епископа[44], много позже предал погребению его святое тело в монастыре Сатира, который сам незадолго до того возвел от основания. Монастырь этот именуется также небесным и названия свои получил следующим образом. Сатировым именуется он потому, что невдалеке от него расположен древний Сатир, где находилось сооруженное эллинами святилище Сатиру. Из-за этой близости тем же именем был наречен и упомянутый монастырь. Из этого святилища брал материал на строительство Врийского дворца и император Феофил[45]. Восточным же назван он по такой причине. Некогда царь Никифор охотился в тех краях, где ныне расположен монастырь (местность там лесистая, труднопроходимая, пригодная для охоты). Вдруг перед ним появился огромный олень, все пустились его преследовать и поймали как раз в том месте, где ныне возведен монастырский алтарь. И найден был там древний стол на колонне с такой надписью: «Это алтарь небесного архистратига Михаила, воздвиг же его апостол Андрей»[46].
Случилось же это не тогда, а по прошествии немалого времени.
11. Вернем, однако, назад повествование и исследуем причину, побудившую их, будто по согласию, одного — Михаила — вовсе отказаться от борьбы за царство (ведь по пословице, есть и в муравье желчь), а другого — Льва, напротив, решительно и дерзко его добиваться. Ибо истинным образованием и наставлением в делах государственных я полагаю умение вскрывать причины как очевидные, так и сокрытые, без которых любая историческая книга, не знаю уж, какую может принести пользу. Так вот жила неподалеку от Михаила одна служанка, которая время от времени под влиянием вина и возбуждения прорицала и пророчествовала и, приходя к берегу Вуколеона[47], громогласно кричала, обращая свои [14] слова императору: «Спускайся, спускайся, Михаил, уйди от чужих». Так делала она постоянно, и не укрылось это даже от тех, кто хотел бы прикинуться глухим и жить в веселии. Но дошло это, хотя и поздно, до императорских ушей, возбуждая ропот и недобрые разговоры. Царь же (каждый любит делиться своими горестями с друзьями) сообщил об этих речах своему родственнику Феодоту Мелиссину по прозвищу Каситера и посоветовал осуществить один безопасный и сулящий успех замысел. А заключался он в том, чтобы, когда пророческое вдохновение сойдет на девчушку, всяческим образом уговорить ее сказать, из какого дома будущий царь, какое имя носит и каков его образ. Он согласился, и обуянная пифоновым духом[48], ничего не тая, она сказала: «Когда будешь на акрополе, в определенное время туда придут два человека. Того, кто будет ехать на муле, зовут Лев, другого — иначе. Первый и сподобится царства». Но ото всего этого сей богопротивный муж в разговоре с царем отказался и ни о чем из случившегося ему не рассказал, а ее слова назвал вздором, не заслуживающим никакого внимания. Впрочем, для него самого не были они ни вздором, ни блевотиной, ибо сразу пошел он и застал, как и услышал, мужа в святилище божественного Павла — пристанище сирот, вступил в беседу, завоевал и внушил ему доверие и велел мужаться и радоваться, ибо, — сказал он, — втайне открыл мне будущее глас Божий, ясно возвестивший, что тебе быть царем[49].
Эти нашептывания, будто второй слой краски, придающий в живописи образ первоначальным контурам (так я называю первые прорицания монаха из Филомилия[50]), заставили Льва увидеть грядущее царство не расплывчато и в тумане, а четким, ясным и уже как бы наступившим. Это разожгло угасающее и иссякающее пламя надежд Льва, а Михаила погрузило в пучину отчаяния, и вознеслась твердыня души одного, поколебалась — другого. Причина тут не только в этой бабенке, но и в Каситерец ему доверились, а он обманул. Однако вернемся снова к истории.
12. Взявший самодержавную власть и всенародно провозглашенный в июле шестого индикта[51] Лев произвел в сан патрикия шепелявого Михаила, у которого прежде принял из Божьей купели его первенца. Фому же, своего сверстника и товарища детских игр, назначил турмархом. Что же до Мануила, протостратора Михаила, то он сопричислил его к патрикиям, возвел в ранг стратига Армении и сказал: «Не к лицу тебе воевать со мной, а царю и Прокопии подавать советы». На что тот без всякого стеснения ответил: «А тебе не к лицу поднимать руку на своего благодетеля и кума»[52]. И замолчал тогда Лев, устыдившись добродетели мужа.
13. Узнав же, что болгарский предводитель[53], возгордившись своей прошлой победой, вновь опустошает соседние земли, истребляет и разоряет поля, уводит с собой много людей и много скота, Лев прежде всего решил посольством напомнить ему о мире, а когда успеха не возымел, собственными стараниями восстановил пришедшие в негодность участки стен и быстро выступил с войском на помощь, а явившись в Месемврию, воспользовался такой хитростью. Когда стало ему известно, что окрестные болгары, поднявшие на него оружие, испытывают большие лишения во всем [15] необходимом, он ночью в сопровождении большого числа закаленных в боях и трудах воинов оставил то место, где стоял лагерем (при этом о своем плане поставил в известность только одного человека), и засел в засаду на одном из холмов, сообщив о знаке и времени начала сражения. Вскоре рассвело, стратиг остался без царя, и все кругом, ничего не зная о случившемся, решили, что он, то есть царь, бежал. Поэтому враги подняли голову, уже не могли оставаться в лагере, воодушевились и сочли, что наше войско уже у них в руках. С наступлением ночи Лев из засады напал на не подозревающих об опасности, расслабленных сном и ободренных мнимым бегством царя и учинил такую резню и сечу (по сигналу ромеи бросились на них со всех сторон), что погубил все войско, и, по пословице, даже огненосец не спасся. В набегах и нападениях он увел в полон всех взрослых, насмерть расшиб о скалы и землю их детей и быстро вернулся на родину. И холм с тех пор носит имя Льва, болгары же, проезжая мимо, всегда качают головой, показывают пальцем и не могут забыть о случившейся там беде[54].
14. Эта победа прибавила ему дерзости и наглости и возбудила свойственную ему жестокость. И не делал он уже различия между проступками малыми и большими, но для всех, кто бы в чем ни был уличен, существовал у него один приговор: усечение самых главных членов, кои вывешивались потом на всеобщее обозрение. Такое он проделывал со всеми [16] людьми и вселил к себе ненависть и огромное отвращение. Ибо тот кто, безо всякого удержу выказывает свойственное ему зверство, кое ни обуздать, ни смягчить невозможно, и безжалостно терзает родственную природу, не дружбу получил в награду, а вражду.
15. Так он действовал, и вот, припомнив монаха из Филомилия, решили возблагодарить его за прорицания, послать ему благодарственные приношения и испросить побед для своей власти. Однако монах уже успел покинуть сей мир, а в доме старца под видом благочестия водворился некий; мерзкий и завистливый демон, ибо остерегусь назвать человеком того, кто всюду сеет замешательство и смуту и, подобно той древней змее[55], вливает яд в ухо несчастного Льва, человека ума недалекого. А звали же этого: человека Симватий, он выбранил царского вестника, осыпал поношениями царя (не про себя, а прямо в лицо) и к тому же просил, ничего не тая, передать, что-де недолго тебе царствовать в идолопочитании — о его мерзкий язык! — и в уповании на образы, коим поклоняются эта тигрица и вакханка, а также Тараксий (так в связи с божественными иконами именовал распущенным своим языком царственную Ирину и святого Тарасия[56]). Льву же, воистину образу демонскому, рабу невежества, тени безгласное, надо бы было этим пренебречь, а если уж нет, то сообщить и описать все державшему бразды церковного правления, собрать к тому же синод[57] и всерьез рассмотреть серьезное дело, а не доверяться людям без здравого смысла (о дружба, на хитрости замешанная!), которые не о царских, а о своих собственных делах пекутся и заботятся. Он же делится со своим любимым Каситером и докладывает ему обо всем, что ему передали. Но тот не лечит, а лишь возбуждает зло злом, ярость яростью и знакомит царя с другим человеком, костенеющим в том же заблуждении о божественных иконах и обосновавшимся в портике Мавриана[58], безмерной болтовней возносит его до небес и утверждает, что он выше ангелов. «В этих делах, царь, пользуйся его наставлениями и не ошибешься, если поступишь по его слову».
16. Дав этот совет, он сразу решил отправиться к монаху, наболтал ему всякое, а потом сказал, что следующей ночью приведу я тебе сюда самого царя, облаченного в простое платье, который будет с тобой советоваться о вере и других непустяшных вещах. Ты ему обещай, что будет он управлять царством семьдесят два года, назови тринадцатым апостолом и уверь, что увидит он на троне детей от детей своих, если только последует в вере примеру Льва Исавра[59]. А если откажется он пообещать, поклянись, что грозят ему от Бога погибель и гибель, стремнины и пропасти. Такие дал он ему наставления в своем преступном и мерзком замысле и в установленное время привел к нему царя. И когда вошли они вместе с Феодотом и приступили к заветному, монах сказал: «Негоже тебе, царь, менять пурпурное платье на простую одежду и морочить умы людей». Царь был восхищен и поражен этой речью, счел ее божественным прозрением, словно тень от статуи, не мог отстать от монаха и, будто глиняный сосуд за ушко, был привязан к речам монаха. Но об этом писали и до нас в стихотворном произведении[60].
17. Тотчас провозглашает он уничтожение святых икон[61] и требует [17] от патриарха (это был Никифор[62]) скрепить указ собственноручной подписью, если только он не хочет отправиться в изгнание. А тот, и по другим признакам заключивший об отвращении царя к божественному, счел лучше отправиться в ссылку, а не оставаться с царем, и остался верен осужденному учению[63]. И вот в дни божественной пасхи получил Феодот Каситера[64] в награду патриарший престол. Не обойдем молчанием и следующего доказательства. Никифор — первый в священстве просил у Льва посредством священного свидетельства подтвердить свое согласие с Божьей верой. А тот сразу его представить отказывался и откладывал до времени, когда окончательно будет провозглашен императором, и объяснял отсрочку тем, что от рождения привержен еретическому безумию[65].
18. Но есть и другое доказательство, куда более ясное. Когда впервые он был провозглашен императором и на его проклятую голову нужно было возложить корону (а должен был это сделать патриарх), тот подошел, но прикоснувшись, ощутил не мягкие волосы, как должно было, но тернии и колючки; он уколол руку, словно о жало, и был пронзен болью[66]. Это, однако, случилось раньше. А тогда, подчинившись вынесенному приговору, отправился в путь изгнанный патриарх и, как рассказывают, отплыв на грузовом судне далеко от берега, увидел в одном месте издали блаженного Феофана, воскурениями и светильниками почитаемого, торжественным шествием в благой своей вере шествующего. Как и должно, вознеся ему хвалы, в молитвах препоручив его Богу, он как бы воздел ввысь руки и обнял его, издали посылая прощальный поцелуй. А когда кто-то из спутников спросил, кому он его предназначает с такой горячностью и пылом, сказал пророческим голосом: «Исповеднику Феофану, настоятелю монастыря Агра»[67]. Так все вскоре и случилось. Сам он его больше не увидел, Феофан же надел венец исповедничества. Это о патриархе.