Страница:
22. Прошло совсем немного времени, и весть о случившемся дошла до царя. Распоряжаться критскими делами он назначил протоспафария Фотина — прадеда Зои, блаженной участи боговенчанной августы[65]. А тот, прибыв на остров, кое-что увидел собственными глазами, кое о чем услыхал и обо всех событиях точно доложил Михаилу, при этом попросил отправить ему войско, чтобы изгнать врага с острова. В ответ послал царь на помощь стратигу Фотину комита царских конюшен и протоспафария Дамиана с большим войском и снаряжением. Объединенными силами они вступили в бой с агарянами, но ничего хорошего из этого не вышло. В самом начале сражения пал, израненный, и был заколот упомянутый Дамиан, чем и побудил войско не к победе и стойкости, а к бегству и поражению. В результате Фотин едва спасся на монере[66] на Дию и сам стал для царя вестником происшедшего[67]. Однако поскольку он всегда находился в чести у царя, то вместо Крита получил в управление стратигиду[68] Сицилию.
23. Когда еще испанцы пребывали в волнениях и заботах, спустился к ним с гор некий монах, сказавший, что есть для них место куда удобнее для сооружения крепости и будет у них и там достаток и власть. И показал он им Хандак, где и теперь стоит их город. А тогда стал его правителем Апохапс. И вот из него, словно с некоего акрополя, принялись они совершать набеги на весь этот остров, а помимо того, и на соседние, так что даже кое-где обосновались и обращали в рабов коренных жителей. [37] Легковооруженные воины захватили двадцать девять критских городов, и лишь один-единственный остался не взятым, невредимым, хранил верность Слову, блюл в неприкосновенности свои обычаи и сохранял христианство. Тогда, словно беспорочная жертва, отдан был на заклание и Кирилл, епископ Гортины, отказавшийся им в угоду отречься от Христа, и кровь его, неизменно там оставаясь, вопиет к Богу, как кровь Авеля и Захарии[69]. Миро оттуда верующий может собрать губкой, а вот цвет крови изменить нельзя. Сооружены там гробницы и могилы и многих других, принявших тогда мученичество за Христа, а также десяти знаменитых мучеников. Таким вот образом и в такое время были критяне похищены из числа христиан.
24. С великим трудом избавился Михаил от окружавших и тревоживших его врагов, и надо бы ему обратиться к Богу, у него испросить благоволения, умилостивить его своими делами, а он действовал и правил вопреки гражданским установлениям, будто своими руками, а не Богом был спасен. Когда умерла его жена, Михаил хотел всех убедить, будто хранит о ней незабвенную память, и в то же время тайно, секретными напоминаниями побуждал синклит заставить его вновь жениться, причем велел действовать не только увещеваниями, но и принуждением и даже возмутиться, если этого не случится. «Негоже, — должны были они сказать, — жить царю без жены и оставлять наших жен без госпожи и царицы». И вот в конце концов уступил царь этим фальшивым речам (это недолго могло оставаться в тайне). Прежде всего он потребовал, чтобы все дали ему собственноручную роспись относительно того, чего не было тогда и не могло быть в будущем, а именно, что и после его смерти будут они защищать и оборонять его будущую супругу и детей и считать их, как должно, госпожой и царями. Таким образом, рассчитывал он царствовать не только в свой век, но и после, хотя все, должно полагать, зависит от длани не людской, а божественной, коей и цари царствуют и тираны властвуют над землей. И вот властитель всей земли подчинился приказу синклита и, отвергши целомудренную жизнь, будто вопреки воле сочетался браком, взяв в жены не какую-нибудь другую, а женщину, давно отвергнувшую мир с его радостями, обрученную с Христом, с детства в подвижничестве проводившую свои дни в обители на острове Принкипо[70], Богу преданную. Имя ей Евфросинья, и была она дочерью того самого Константина, который по справедливому суду матери был обречен на ослепление[71]. Такое он совершил и делами своими не только не умилостивил, но еще и прогневил Бога.
25. И вновь отправил он войско против занявших и оскверняющих Крит агарян. Полководцем же был Кратер, тот, что правил в то время стратигидой Кивириотов. Взяв из своей и всех других областей семьдесят диер, он с шумом и великой самонадеянностью двинулся на врагов. Однако и те решили от боя не уклоняться, а, напротив, в сражении явить силу войска и свое мужество (из всех агарян они самые достойные). И вот, когда солнце только коснулось земли своими лучами, те и другие храбро выступили и сшиблись в схватке; до середины дня не дрогнула ни одна сторона, но в мужественном бою являли они свою опытность и силу. [38] И лишь когда на закате утомленные критяне устремились в бегство, ромеи пустились преследовать их по пятам, при этом многих из них убили, а многих бросивших оружие захватили в плен. При старании они, может быть, могли бы тут же и город взять, если бы опустившаяся ночь не смешала все кругом и не уготовила им, жаждущим передышки, вместо спасения смерть. Они вроде как бы уже победили, надеялись легко захватить назавтра немногих оставшихся и потому предались пьянству и неге, словно находились не в чужом краю, а у себя дома, и не позаботились ни о страже, ни о других мерах безопасности, предписанных воинскими правилами, а на уме у них были лишь сон и все с легкостью разрушающая и ниспровергающая беспечность. Вот почему в середине ночи бодрствовавшие в своем отчаянном положении критяне, узнав от своих стражей, что ромеев одолели сон и вино, сразу совершили вылазку и всех перерезали, так что, как говорится, не удалось оттуда вернуться и спастись даже вестнику[72]. Один лишь стратиг попытался спастись, взойдя на торговый корабль. Агарянский предводитель повсюду его разыскивал, нигде не мог обнаружить, а когда услышал, что тот бежал, велел отправить на поиск суда, с предводителями. Его поймали на Косе, распяли на кресте и умертвили. Вот что случилось в том сражении, принесшем ромеям великое несчастье[73]. Беда заключалась не только в поражениях: с тех пор там утвердилась многоглавая гидра, которая, если отрубали ей голову в одном месте, отращивала ее в другом.
26. Затем некий муж по имени Оорифа, человек, не обделенный ни умом, ни находчивостью, ни военным опытом, собрал по царскому приказу войско, названное сороковником (его воинам раздавали по сорок золотых[74]), и с небольшими своими силами стал совершать набеги и на остальные острова, опустошал их и разорял, при этом в одних случаях действовал из засады, в других — в открытом бою[75]. Что же касается этого острова, то он как бы оставил его нам. Его судьба станет Божьей заботой, однако немало будет он заботить и нас, дни и ночи источавших свою душу в мыслях о нем[76].
27. В это время некий Евфимий, турмарх Сицилии, воспылал любовью к одной деве из монастыря, уже давно принявшей монашескую схиму, и, ни перед чем не останавливаясь ради утоления страсти, как бы взял ее в жены[77]. Ему не надо было далеко ходить за ободряющим примером (как уже говорилось, сам Михаил осмелился на нечто подобное[78]), поэтому он похитил деву из монастыря и насильно привел к себе. Ее братья, однако, явились к Михаилу и рассказали о случившемся, а тот велел стратигу[79], если обвинение подтвердится, отрубить преступному Евфимию нос по всей строгости закона. Евфимий, узнав и о требованиях закона, и о царской угрозе, нашел себе сообщников среди подчиненных и товарищей-турмархов, прогнал явившегося к нему пожатому случаю стратига и бежал к амерамнуну Африки, которому обещал подчинить всю Сицилию и платить большую дань, если только провозгласит он его царем и предоставит помощь. И вот амерамнун провозглашает его ромейским царем, дает большое войско, а взамен получает от него во владение Сицилию, но не только ее, а и другие земли, тоже обреченные на эту погибель. [39] Об этом подробно и ясно сообщается в сочинении Феогноста, того самого, что писал и об орфографии[80]. Книга эта попала к нам в руки, и каждый желающий может там подробно обо всем прочесть. Впрочем, вскоре Евфимий получил возмездие за свое восстание и беззаконие — ему отрубили голову. Дело было так. Облеченный в царские одежды, он отправился к Сиракузам и, оставив свою охрану и свиту на расстоянии выстрела из лука, приблизился к городу и обратился к его жителям как настоящий царь и властитель. Когда он подходил, его узнали два брата, которые, сразу поняв друг друга, мирно приблизились к нему и воздали подобающие царю почести. Евфимий с радостью принял от них провозглашение, выслушал других и подозвал их поближе, чтобы поцеловать в знак милости. Он нагнул голову, прижал уста к устам одного из них, но был схвачен за волосы вторым братом, а первый отрубил ему голову. Такой конец ожидал Евфимия[81].
28. Агаряне же с тех пор овладели не только Сицилией, но также Калаврией и Лонгивардией, они совершали набеги, разоряли земли и расселялись повсюду вплоть до воцарения блаженной участи царя Василия[82]. Но об этом поведает описывающая его история. Михаил же, процарствовав девять лет и восемь месяцев, расстался с жизнью, постигнутый болезнью дисурией, причина которой — в почках. Он не отрекся от своей вражды к Богу, из-за этого не пожелал поклоняться тому, кто ради нас облекся плотью и принял свой образ и, того более, изничтожал поклонявшихся — я имею в виду Мефодия и Евфимия, о которых уже шла речь. Он еще ужесточил бесконечную войну с агарянами, а Бог к тому же из-за его испорченности наслал на него битвы с Фомой, критянами и упомянутыми африканцами. Еще и Далмация отложилась тогда от Ромейского царства, и стали все они самостоятельными и независимыми[83] до самого царствования славного Василия, когда снова они подчинились ромеям. И исполнилось тогда прорицание о нем, гласящее:
Книга III.
23. Когда еще испанцы пребывали в волнениях и заботах, спустился к ним с гор некий монах, сказавший, что есть для них место куда удобнее для сооружения крепости и будет у них и там достаток и власть. И показал он им Хандак, где и теперь стоит их город. А тогда стал его правителем Апохапс. И вот из него, словно с некоего акрополя, принялись они совершать набеги на весь этот остров, а помимо того, и на соседние, так что даже кое-где обосновались и обращали в рабов коренных жителей. [37] Легковооруженные воины захватили двадцать девять критских городов, и лишь один-единственный остался не взятым, невредимым, хранил верность Слову, блюл в неприкосновенности свои обычаи и сохранял христианство. Тогда, словно беспорочная жертва, отдан был на заклание и Кирилл, епископ Гортины, отказавшийся им в угоду отречься от Христа, и кровь его, неизменно там оставаясь, вопиет к Богу, как кровь Авеля и Захарии[69]. Миро оттуда верующий может собрать губкой, а вот цвет крови изменить нельзя. Сооружены там гробницы и могилы и многих других, принявших тогда мученичество за Христа, а также десяти знаменитых мучеников. Таким вот образом и в такое время были критяне похищены из числа христиан.
24. С великим трудом избавился Михаил от окружавших и тревоживших его врагов, и надо бы ему обратиться к Богу, у него испросить благоволения, умилостивить его своими делами, а он действовал и правил вопреки гражданским установлениям, будто своими руками, а не Богом был спасен. Когда умерла его жена, Михаил хотел всех убедить, будто хранит о ней незабвенную память, и в то же время тайно, секретными напоминаниями побуждал синклит заставить его вновь жениться, причем велел действовать не только увещеваниями, но и принуждением и даже возмутиться, если этого не случится. «Негоже, — должны были они сказать, — жить царю без жены и оставлять наших жен без госпожи и царицы». И вот в конце концов уступил царь этим фальшивым речам (это недолго могло оставаться в тайне). Прежде всего он потребовал, чтобы все дали ему собственноручную роспись относительно того, чего не было тогда и не могло быть в будущем, а именно, что и после его смерти будут они защищать и оборонять его будущую супругу и детей и считать их, как должно, госпожой и царями. Таким образом, рассчитывал он царствовать не только в свой век, но и после, хотя все, должно полагать, зависит от длани не людской, а божественной, коей и цари царствуют и тираны властвуют над землей. И вот властитель всей земли подчинился приказу синклита и, отвергши целомудренную жизнь, будто вопреки воле сочетался браком, взяв в жены не какую-нибудь другую, а женщину, давно отвергнувшую мир с его радостями, обрученную с Христом, с детства в подвижничестве проводившую свои дни в обители на острове Принкипо[70], Богу преданную. Имя ей Евфросинья, и была она дочерью того самого Константина, который по справедливому суду матери был обречен на ослепление[71]. Такое он совершил и делами своими не только не умилостивил, но еще и прогневил Бога.
25. И вновь отправил он войско против занявших и оскверняющих Крит агарян. Полководцем же был Кратер, тот, что правил в то время стратигидой Кивириотов. Взяв из своей и всех других областей семьдесят диер, он с шумом и великой самонадеянностью двинулся на врагов. Однако и те решили от боя не уклоняться, а, напротив, в сражении явить силу войска и свое мужество (из всех агарян они самые достойные). И вот, когда солнце только коснулось земли своими лучами, те и другие храбро выступили и сшиблись в схватке; до середины дня не дрогнула ни одна сторона, но в мужественном бою являли они свою опытность и силу. [38] И лишь когда на закате утомленные критяне устремились в бегство, ромеи пустились преследовать их по пятам, при этом многих из них убили, а многих бросивших оружие захватили в плен. При старании они, может быть, могли бы тут же и город взять, если бы опустившаяся ночь не смешала все кругом и не уготовила им, жаждущим передышки, вместо спасения смерть. Они вроде как бы уже победили, надеялись легко захватить назавтра немногих оставшихся и потому предались пьянству и неге, словно находились не в чужом краю, а у себя дома, и не позаботились ни о страже, ни о других мерах безопасности, предписанных воинскими правилами, а на уме у них были лишь сон и все с легкостью разрушающая и ниспровергающая беспечность. Вот почему в середине ночи бодрствовавшие в своем отчаянном положении критяне, узнав от своих стражей, что ромеев одолели сон и вино, сразу совершили вылазку и всех перерезали, так что, как говорится, не удалось оттуда вернуться и спастись даже вестнику[72]. Один лишь стратиг попытался спастись, взойдя на торговый корабль. Агарянский предводитель повсюду его разыскивал, нигде не мог обнаружить, а когда услышал, что тот бежал, велел отправить на поиск суда, с предводителями. Его поймали на Косе, распяли на кресте и умертвили. Вот что случилось в том сражении, принесшем ромеям великое несчастье[73]. Беда заключалась не только в поражениях: с тех пор там утвердилась многоглавая гидра, которая, если отрубали ей голову в одном месте, отращивала ее в другом.
26. Затем некий муж по имени Оорифа, человек, не обделенный ни умом, ни находчивостью, ни военным опытом, собрал по царскому приказу войско, названное сороковником (его воинам раздавали по сорок золотых[74]), и с небольшими своими силами стал совершать набеги и на остальные острова, опустошал их и разорял, при этом в одних случаях действовал из засады, в других — в открытом бою[75]. Что же касается этого острова, то он как бы оставил его нам. Его судьба станет Божьей заботой, однако немало будет он заботить и нас, дни и ночи источавших свою душу в мыслях о нем[76].
27. В это время некий Евфимий, турмарх Сицилии, воспылал любовью к одной деве из монастыря, уже давно принявшей монашескую схиму, и, ни перед чем не останавливаясь ради утоления страсти, как бы взял ее в жены[77]. Ему не надо было далеко ходить за ободряющим примером (как уже говорилось, сам Михаил осмелился на нечто подобное[78]), поэтому он похитил деву из монастыря и насильно привел к себе. Ее братья, однако, явились к Михаилу и рассказали о случившемся, а тот велел стратигу[79], если обвинение подтвердится, отрубить преступному Евфимию нос по всей строгости закона. Евфимий, узнав и о требованиях закона, и о царской угрозе, нашел себе сообщников среди подчиненных и товарищей-турмархов, прогнал явившегося к нему пожатому случаю стратига и бежал к амерамнуну Африки, которому обещал подчинить всю Сицилию и платить большую дань, если только провозгласит он его царем и предоставит помощь. И вот амерамнун провозглашает его ромейским царем, дает большое войско, а взамен получает от него во владение Сицилию, но не только ее, а и другие земли, тоже обреченные на эту погибель. [39] Об этом подробно и ясно сообщается в сочинении Феогноста, того самого, что писал и об орфографии[80]. Книга эта попала к нам в руки, и каждый желающий может там подробно обо всем прочесть. Впрочем, вскоре Евфимий получил возмездие за свое восстание и беззаконие — ему отрубили голову. Дело было так. Облеченный в царские одежды, он отправился к Сиракузам и, оставив свою охрану и свиту на расстоянии выстрела из лука, приблизился к городу и обратился к его жителям как настоящий царь и властитель. Когда он подходил, его узнали два брата, которые, сразу поняв друг друга, мирно приблизились к нему и воздали подобающие царю почести. Евфимий с радостью принял от них провозглашение, выслушал других и подозвал их поближе, чтобы поцеловать в знак милости. Он нагнул голову, прижал уста к устам одного из них, но был схвачен за волосы вторым братом, а первый отрубил ему голову. Такой конец ожидал Евфимия[81].
28. Агаряне же с тех пор овладели не только Сицилией, но также Калаврией и Лонгивардией, они совершали набеги, разоряли земли и расселялись повсюду вплоть до воцарения блаженной участи царя Василия[82]. Но об этом поведает описывающая его история. Михаил же, процарствовав девять лет и восемь месяцев, расстался с жизнью, постигнутый болезнью дисурией, причина которой — в почках. Он не отрекся от своей вражды к Богу, из-за этого не пожелал поклоняться тому, кто ради нас облекся плотью и принял свой образ и, того более, изничтожал поклонявшихся — я имею в виду Мефодия и Евфимия, о которых уже шла речь. Он еще ужесточил бесконечную войну с агарянами, а Бог к тому же из-за его испорченности наслал на него битвы с Фомой, критянами и упомянутыми африканцами. Еще и Далмация отложилась тогда от Ромейского царства, и стали все они самостоятельными и независимыми[83] до самого царствования славного Василия, когда снова они подчинились ромеям. И исполнилось тогда прорицание о нем, гласящее:
Тело его погребено в храме святых Апостолов[85] в усыпальнице Юстиниана в гробу зеленого фессалийского камня.
Начало бедствий не земле явит
Дракон, из Вавилона воцарившийся;
Необычайно жаден, полунем он сам[84].
Книга III.
Феофил
1. О деяниях Михаила Травла, процарствовавшего девять лет и восемь месяцев, рассказывалось в предыдущей книге. Его сын Феофил, получивший отцовские власть и царство в октябре месяце восьмого индикта[1], был уже взрослым мужем[2] и пожелал прослыть страстным приверженцем правосудия и неусыпным стражем гражданских законов. На самом деле он только притворялся, стремясь уберечь себя от заговорщиков и опасаясь их мятежа. Предупреждая грозившую опасность, он решил предать смерти и гибели всех сообщников своего отца, которые обеспечили ему царство и выступили против Льва, и издал приказ, повелевающий всем, пользовавшимся царскими щедротами и удостоенных каких-нибудь чинов, собраться в Магнавре[3]. Так он сделал, никто не осмелился ослушаться приказания, и царь, словно скрыв в потемках звериный облик своей души, спокойным и ласковым голосом коротко сказал, что мой отец желал и стремился, о, народ мой и клир, многими чинами и многими другими дарами и благами уважить тех, кто помогал ему и победно боролся за царство. Но он покинул людей быстрей, чем желал, и исчез из времени до времени, которое предназначил, а потому, дабы не показаться людям неблагодарным, оставил меня не только наследником царства, но и исполнителем своей доброй воли. Поэтому пусть каждый выйдет из толпы и предстанет перед нами. Обманутые и замороченные такими речами, они себя выдали и выставили на всеобщее обозрение. Царь тут же приказал эпарху применить гражданский закон и при этом прибавил: «Воздай по достоинству за их поступки, они не только не побоялись Бога, замарав руки человеческой кровью, но и убили царя — помазанника Божия». Такими словами распустил он это первое и столь удивительное собрание. Возможно, Феофил заслуживает похвалы за соблюдение законов, но уж вряд ли кто припишет ему кротость и мягкость души[4]. Он лишил этих [41] людей жизни, однако к этому поступку добавил нечто достохвальное и хорошее. Он изгнал свою мачеху Евфросинью и заставил ее вернуться в тот монастырь, в который она прежде постриглась[5]. Об этой Евфросинье говорилось в нашей истории как о второй жене Михаила. Ну а упомянутые нами многочисленные грамоты и клятвы[6] были составлены без надлежащего благочестия и пользы не принесли. Почему? А потому, что взял он жену, уповая не на Бога (добро бы взял жену законную, а не обрученную уже с Христом!), а на дерзость свою и те великие клятвы, что отвращают людей от Бога.
2. Таково было начало его царствования. В дальнейшем же он пристрастился к делам правосудия и всем дурным людям был страшен, а хорошим — удивителен[7]. Вторым — потому что ненавидел зло и отличался; справедливостью, первым — из-за своей суровости и непреклонности. Но и сам он не остался незапятнан злом и потому, хотя и держался, как утверждал, веры в Бога и пресвятую его матерь, держался и полученной от отца мерзкой ереси иконоборцев. Ею морочил он свой благочестивый и святой народ, обрек его всевозможной порче, ни на миг не оставив в покое за все время своего царствования. Из-за этого не удалось ему совершить соответствующих подвигов во время войн, но он постоянно терпел поражения и назад возвращался отнюдь не по-царски.
3. Приверженный к делам правосудия и не меньше к вере и почитанию Божьей Матери, он еженедельно по центральной улице и площади в сопровождении свиты отправлялся верхом в Божий Влахернский храм[8]. При этом он бывал доступен для всех, в особенности же людей обиженных, чтобы могли они выплакать ему свои обиды, и никакие злокозненные [42] люди в страхе перед наказанием не преградили им доступ к царю. Кроме того, царь имел обыкновение обходить рынок и осматривать товары. У каждого торговца он спрашивал, за сколько продает тот на рынке, причем делал это не мимоходом, а весьма внимательно и усердно и спрашивал не про один какой-то товар, а про все: еду, питье, топливо и одежду, да и вообще про все, выставленное на продажу. Потому-то и не так уж часто показывался в процессиях тот, кто проявлял столь много заботы и попечения о государственных делах и в судах, и во время еженедельных своих выходов, о которых уже говорилось.
4. Поскольку пригороды — очей наслаждение — всегда влекут к себе царей, Феофил снес обращенные к морю дворцовые стены с древнего фундамента и в месте, где прежде находилась цистерна, в которой утонул царский сын[9], превратил сад в террасу и там, восполняя недостающее, ублажал и услаждал себя, как положено. Однажды, когда он там отдыхал, а может быть, согласно рассказу, и обедал, какой-то тяжелогрузный корабль, плывя с попутным ветром под развернутыми парусами, своей огромной тенью накрыл гавань, чем и поверг в изумление царя. Феофил сразу же спросил, чей это корабль и что за припасы везет. В ответ он услышал, что корабль — августы, скрыть этого уже было нельзя, но в тот момент, как передают, он ничего не сказал и отложил разбирательство до дня, когда привык посещать Влахерны. Когда же этот день наступил и царю через одного человека стало известно, что корабль еще стоит на якоре, он отправился по дороге к судну, то есть к Боспору. А оказавшись в сопровождении свиты у кормы корабля, он задал обращенный к синклиту вопрос, повторив его второй и третий раз: кто имеет нужду в хлебе, вине или какой другой домашней провизии. На неоднократно поставленный вопрос они с трудом выдавили ответ, что никто ни в чем не нуждается, пока имеем мы счастье жить под твоей властью, и добавили, что понятия не имеют, чего ради такое спрашивает. «Неужто не знаете, — сказал он, — что августа, моя супруга, превратила меня — царя Божьей милостью в судовладельца». «А кто когда видел, — прибавил он с душевной горечью, — чтобы ромейский царь или его супруга были купцами?» Его слова остались без ответа, и царь приказал немедля спустить с корабля людей, а само судно предать огню вместе с якорями, парусами и всем грузом. Немало слов сказал он позже, осыпал свою госпожу всевозможными оскорблениями и даже пригрозил лишить ее жизни, если только уличит в чем-нибудь подобном[10].
2. Таково было начало его царствования. В дальнейшем же он пристрастился к делам правосудия и всем дурным людям был страшен, а хорошим — удивителен[7]. Вторым — потому что ненавидел зло и отличался; справедливостью, первым — из-за своей суровости и непреклонности. Но и сам он не остался незапятнан злом и потому, хотя и держался, как утверждал, веры в Бога и пресвятую его матерь, держался и полученной от отца мерзкой ереси иконоборцев. Ею морочил он свой благочестивый и святой народ, обрек его всевозможной порче, ни на миг не оставив в покое за все время своего царствования. Из-за этого не удалось ему совершить соответствующих подвигов во время войн, но он постоянно терпел поражения и назад возвращался отнюдь не по-царски.
3. Приверженный к делам правосудия и не меньше к вере и почитанию Божьей Матери, он еженедельно по центральной улице и площади в сопровождении свиты отправлялся верхом в Божий Влахернский храм[8]. При этом он бывал доступен для всех, в особенности же людей обиженных, чтобы могли они выплакать ему свои обиды, и никакие злокозненные [42] люди в страхе перед наказанием не преградили им доступ к царю. Кроме того, царь имел обыкновение обходить рынок и осматривать товары. У каждого торговца он спрашивал, за сколько продает тот на рынке, причем делал это не мимоходом, а весьма внимательно и усердно и спрашивал не про один какой-то товар, а про все: еду, питье, топливо и одежду, да и вообще про все, выставленное на продажу. Потому-то и не так уж часто показывался в процессиях тот, кто проявлял столь много заботы и попечения о государственных делах и в судах, и во время еженедельных своих выходов, о которых уже говорилось.
4. Поскольку пригороды — очей наслаждение — всегда влекут к себе царей, Феофил снес обращенные к морю дворцовые стены с древнего фундамента и в месте, где прежде находилась цистерна, в которой утонул царский сын[9], превратил сад в террасу и там, восполняя недостающее, ублажал и услаждал себя, как положено. Однажды, когда он там отдыхал, а может быть, согласно рассказу, и обедал, какой-то тяжелогрузный корабль, плывя с попутным ветром под развернутыми парусами, своей огромной тенью накрыл гавань, чем и поверг в изумление царя. Феофил сразу же спросил, чей это корабль и что за припасы везет. В ответ он услышал, что корабль — августы, скрыть этого уже было нельзя, но в тот момент, как передают, он ничего не сказал и отложил разбирательство до дня, когда привык посещать Влахерны. Когда же этот день наступил и царю через одного человека стало известно, что корабль еще стоит на якоре, он отправился по дороге к судну, то есть к Боспору. А оказавшись в сопровождении свиты у кормы корабля, он задал обращенный к синклиту вопрос, повторив его второй и третий раз: кто имеет нужду в хлебе, вине или какой другой домашней провизии. На неоднократно поставленный вопрос они с трудом выдавили ответ, что никто ни в чем не нуждается, пока имеем мы счастье жить под твоей властью, и добавили, что понятия не имеют, чего ради такое спрашивает. «Неужто не знаете, — сказал он, — что августа, моя супруга, превратила меня — царя Божьей милостью в судовладельца». «А кто когда видел, — прибавил он с душевной горечью, — чтобы ромейский царь или его супруга были купцами?» Его слова остались без ответа, и царь приказал немедля спустить с корабля людей, а само судно предать огню вместе с якорями, парусами и всем грузом. Немало слов сказал он позже, осыпал свою госпожу всевозможными оскорблениями и даже пригрозил лишить ее жизни, если только уличит в чем-нибудь подобном[10].