Страница:
26. Слухи о подвигах Мануила внушили раскаяние, опечалили царя, и он решил сделать все, чтобы заполучить себе мужа и заставить его вернуться назад. И вот одни говорят, что он заключил мирные соглашения через монаха Яннеса и во время обмена пленными вернул домой Мануила, ибо и с Яннесом, и еще раньше с другими гонцами посылал ему и хрисовул и клятвенные заверения в безопасности[68]. Другие же тоже утверждают, что случилось это при посредстве Яннеса, но не так открыто и явно, а незаметно и втайне от большинства, что был де это замысел Феофила, который Яннеса от нас услал, в новое платье облачил, с ивирскими монахами, шедшими в Иерусалим помолиться, смешал, доставил его под видом нищего к дому Мануила в Багдаде, где он и поведал ему о раскаянии царя. В удостоверение сказанного вручил Яннес Мануилу царский крестик и хрисовул, обещавший прощение и полное забвение зла[69]. Получив его, воспарил душой Мануил и решил вернуться домой. А поскольку благодаря упомянутым нами воинским подвигам доверие к Мануилу со временем не уменьшалось, а напротив, ежедневно росло, известил он амерамнуна, что желает воевать с ромеями и отплатить врагам, которые оклеветали его перед царем и имеют жительство в Каппадокии. А чтобы безопасней исполнить задуманное, просит послать с ним сына амерамнуна. Согласился с просьбой Исмаил, послал Мануила против тех, на кого тот сам захотел выступить. Мануил же, приблизившись к ромейским пределам, дает знать стратигу Каппадокии о себе и близком своем возвращении и сообщает, что нужно в определенном месте посадить в засаду отряд, чтобы мне, когда я там окажусь, сарацин куда-нибудь отослать, а самому соединиться с отрядом и возвратиться к ромейскому очагу. Так все и случилось. Приблизившись к условленному месту, Мануил крепко обнял сына амерамнуна и сказал: «Иди, дитя, иди целым и невредимым к своему отцу и знай, что я ухожу не к кому иному, а к истинному моему царю и господину». Благополучно покинув те места, он явился в царственный город, в Божий храм во Влахернах, ибо знал, сколь велико к нему доверие Феофила. И почтили его титулом магистра, возвели в должность доместика схол, и он стал братом царю. Некоторые же утверждают, что Мануил перешел к агарянам, вернулся стараниями Феофила и был обвинен в оскорблении величества, но бежал он не при Феофиле, а при его отце Михаиле Травле и сделал это то ли из ненависти к царю, то ли опасаясь старинного его гнева[70].
Двадцать первого числа апреля месяца, в воскресенье, рукополагается [56] епископом Константинополя Яннес, получивший священство наградой за нечестие, неверие и непоклонение божественным иконам[71].
27. Феофил настойчиво стремился разузнать о тех, кому суждено было царствовать в грядущем, и вот он услышал от кого-то об одной одержимой пифоновым духом агарянке, которую взяли в плен в этих войнах. Феофил привел к себе женщину и спросил ее, чье царство продлится долгое время. Когда же она возвестила, что преемниками твоими будут сын и жена, а потом на долгое время престолом завладеют Мартинакии[72], он тотчас постриг этого Мартинака в монахи, хотя и состоял с ним в каком-то родстве, а дом свой превратил в прибежище Бога и монахов[73]. Не только это, но и много всего другого предсказала женщина, предрекла, что будет свергнут с патриаршьего трона Яннес, возвестила и о восстановлении святых икон. Обеспокоился душой Феофил, не мог уже расстаться с тревожными мыслями и, обязывая множеством клятв, непрерывно заклинал свою супругу и увещевал логофета Феоктиста не допустить ни изгнания Яннеса, ни поклонения иконам. Он так расследовал все, касающееся царской власти, что, гадая на блюде с помощью Яннеса, ясно видел, как берет в свои руки правление грядущий царь Василий. И Константину Трифилию после его настоятельных просьб и расспросов поведала женщина о том, что с ним случится и как он и его сыновья облачатся при Василии в церковные одеяния. Так все и случилось. А также, что Георгий, ведущий стратиотские книги[74], будет убит в Сфендоне[75] на ипподроме, а имущество его возьмут в казну. И это, таким образом, согласно Платону...[76]
28. На следующий год и агаряне и Феофил выступили друг против друга, но каждый опасался противника и, ничего не свершив, вернулся в свою землю. В это время хаган Хазарии и пех отправили к самодержцу Феофилу послов с просьбой отстроить им крепость Саркел (название означает «Белый дом»[77]), ту, что расположена на реке Танаис, разделяющей по одну сторону печенегов, по другую — хазар, и где, поочередно сменяя друг друга, несут службу три сотни хазарских стражников. В ответ на их просьбы и мольбы послал Феофил спафарокандидата Петрону[78], сына Каматира, с царскими хеландиями и катепаном Пафлагонии[79] и приказал выполнить просьбу хазар. Приплыв в Херсон, Петрона причалил к берегу и оставил там длинные суда, посадил войско на круглые[80], переправил его к Танаису, к тому месту, где нужно было сооружать город. Поскольку не было там камней, он выжег в печах из мелких речных ракушек известь, глину обжег, изготовил кирпичи и славно, хотя и с многими трудами, благодаря множеству рабочих рук закончив порученное ему дело[81], вернулся в царственный город. Дал он царю и совет относительно Херсона, поскольку познакомился там и с людьми и с местом: «Не будешь полновластно править сей землей, пока доверяешься их правителям и протевонам и не назначишь собственного стратига». Дело в том, что мы не посылали туда стратига, а всем заправлял так называемый протевон вместе с отцами города. В ответ на это Феофил возвел в протоспафарии и послал туда стратигом все того же Петрону, поскольку тот знаком был с местом, а протевону и всем другим велел безоговорочно ему подчиняться. С тех пор и поныне вошло в обычай отсюда посылать стратигов в Херсон[82]. Так был сооружен Саркел. Так начали отсюда [57] посылать стратигов в Херсон.
29. Не пожелал Феофил уступить отцовской отваге и с еще большими силами выступил против агарян. Еще глубже продвинулся он в Сирию, разорял и опустошал страну, захватывал добычу и пленных, брал города (два из них разрушил до основания), и в том числе — после осады — Созопетру[83] — родину амерамнуна. Амерамнун пытался в письмах побудить Феофила покинуть его родной город, но не встретил согласия. После этого Феофил вернулся в царственный город, велев Феофобу уладить персидские дела и как можно быстрей к нему возвращаться. Персы, однако, захватили Феофоба в Синопе и вопреки воле провозгласили царем. Полный почтения и страха перед императором, он отказывался и говорил персам, что тяжко расплатятся они за свою дерзость. А те, напуганные царскими угрозами, еще больше утверждались в своем намерении, держали у себя и побуждали Феофоба к действиям. Ну а тот тайно дал знать царю о случившемся и клятвенно заверил, что не он, а персы учинили такую дерзость. Царь с радостью узнал о его решении, позвал во дворец и вернул все блага. Он даровал прощение и помилование и всем остальным и выселил их из Синопа, а также и Амастриды. А поскольку умножились они и возросли в числе до трех мириад, решил царь, что негоже оставлять их свободными и без присмотра, и потому, хорошо рассудив, отправил по две тысячи в каждую фему в подчинение местным стратигам и велел поставить над ними турмархов. Вот почему до нашего времени сохранили наименование «персы» турмы[84] тех фем, по которым они были рассеяны. Вот так эта наглая и бесстыдная в глазах Феофила дерзость привела к расселению персов, а Феофобу вскоре стоила жизни. Но была и вторая причина, о которой будет рассказано на своем месте.
30. Амерамнун же, страдая душой из-за захвата и разорения своей родины, распорядился и объявил повсюду, чтобы все от мала до велика собирались из Вавилонии, Финикии, Келесирии, Палестины, Нижней Ливии и на щитах своих написали «Аморий», дерзостно намекая таким образом на поход против этого города. Он стянул свои силы к Тарсу, приумножил прежде малочисленное войско[85], а сам пребывал в исступлении и душевных муках из-за позора, пережитого отчизной. Но и Феофил выступил к Дорилею, удаленному на три дневных перехода от Амория. Многие тогда советовали переселить жителей Амория и до поры до времени уклоняться от неудержимого натиска сарацин (велики были силы амерамнуна, бесчисленно его войско), но Феофил счел это несуразным и недостойным, достойным же и благородным — еще больше укрепить город и спасти его с помощью советов доблестного стратига. А был это стратиг Анатолика патрикий Аэтий. И поскольку тот ощутил большую нехватку воинов, послал их ему Феофил, дабы они повсюду встретили и одолели врага. Помимо этого дал он Аэтию вождей и начальников: вскоре принявших мученичество Феодора Кратера, Феофила и Вавуцика, кои стали предводителями не только того войска, но и отряда сорока двух мучеников. [58]
31. Обуянный гордыней сарацинский предводитель во главе войска прибыл в Таре. Испросив совета оракула, он решил не сразу двигаться на Аморий, но прежде испытать ромейские силы с помощью сына, который вместе с частью войска выступил против царя. «Если сын победит, — сказал он, — победа будет и у отца. Если же нет, лучше не трогаться с места, ибо не видать мне победы». И вот тот, прихватив с собой эмира, правившего тогда Мелитиной, и примерно десять тысяч турок, вместе со всем армянским войском и архонтом архонтов[86] прибыл в Дазимон. Со своей стороны выступил против него и Феофил во главе немалого войска, составленного из персов, а также выходцев с Запада и из стран восходящего солнца. Прибыв же в место под названием Анзен, пожелал царь перед наступлением поглядеть на скопище врагов, и доместик схол Мануил привел его на один холм, возвышающийся над окружающей местностью. Сначала ему на глаз показалось, что число сарацин меньше нашего, но Мануил с ним не согласился, и решил царь, что копий с той и другой стороны одинаково. «Но, определяя силу, — возразил Мануил, — сравни, у кого гуще лес копий». Когда же оказалось, что сильней войско не наше, а вражеское, потребовался и план, сулящий победу. И он был совместно составлен Мануилом и Феофобом: напасть на врагов ночью. Другие, однако, настаивали, что лучше это сделать днем, и царь их послушался. С рассветом началась жестокая битва, царские отряды самоотверженно сражались, и исмаилиты, прекратив бой, бросились в бегство. Однако турки[87] упорной стрельбой из лука сдержали преследующих ромеев и убедили сарацин не бежать, а стоять на месте. Те вновь построились в боевые ряды и, пуская издали стрелы, повернули ход битвы. Из-за жестокого обстрела ромеи не могли ни приблизиться к ним, ни даже взглянуть на них издали и, покинув царя, повернули назад. Однако начальники царских отрядов вместе с персами, не то что сделать, помыслить не могли о чем-нибудь подобном: они обступили со всех сторон императора и старались спасти его, хотя враги уже окружили и разили их отовсюду. И, наверное, все бы они погибли, если бы не спустилась ночь и не начался дождик; он ослабил тетиву луков, коими сражались и сильны были враги, а нашим воинам дал передышку от стрел и возможность спастись[88].
32. Глубокой ночью, обходя стражу, Мануил услышал, как персы ведут с сарацинами на их языке переговоры о мире, при этом соглашаются предать ромейское войско и вернуться к вождю, которого покинули. Он тайно дает об этом знать царю и просит его не ждать полона, а спасаться вместе с вельможами. На вопрос же царя, «как спасти множество моих воинов?», он ответил: «Лишь бы, царь, даровал Бог тебе спасение, а уж они сами о себе позаботятся». Лишь к утру пустился царь в бегство и спасся в Хилиокоме, где встретились ему покинувшие сражение стратиги. Сказав, что недостойны жизни те, кто предал в сражении царя, они распороли на себе одежды мечами и, орошая щеки слезами, пали в ноги Феофилу. Но тот, сильнее их пораженный в самую душу необычностью всего происходящего, сказал: «Если спасусь я милостью Божьей, спасетесь и вы, сражаясь с врагами»[89]. Эта военная хитрость врага, ночной разговор персов (или, можно сказать, мирное соглашение) дали недругам, осудившим на [59] смерть Феофоба, еще одну причину и удобный предлог для клеветы, (33) амерамнуну же, узнавшему о столь значительной победе, — возможность напасть на Аморий. И вот около родного города царя объединилось два вражеских войска: самого амерамнуна и его сына, уже выдержавшего жестокую битву. Они разбили лагерь и приступили к осаде[90]. Вернувшись в Дорилей, Феофил сделал попытку дарами заставить амерамнуна уйти оттуда и вернуться на родину. Но не пошел на это сарацин, замысливший захватить и разрушить отчизну царя. Более того, он стал еще и оскорблять Феофила, обзывал его трусливым рабом, осмеивал и издевался за то, что не раньше, а лишь сейчас, в отчаянном положении, принял он его требования[91]. Были у амерамнуна там и посланцы, за всем наблюдающие и следящие.
34. Вероятно, со временем город и избежал бы гибели (много у врага было всякого рода осадных машин, но мы их уничтожали, немало мужей гибло с той и другой стороны — и защищавшихся и осаждавших, — но бесплодны оставались усилия агарян, и хмурили они брови, огорченные гибелью множества своих воинов, ведь почти семидесяти тысяч человек недосчитались они после взятия города), но нельзя было избежать занесенного Божия меча, ибо расцвела тогда ересь и оскорблялось божественное. Вот почему некий муж из подчиненных (Воидицей звали этого несчастного[92]) послал со стрелой письмо сарацинам, уже собравшимся отступить и с позором вернуться домой: «Что это вы, претерпев столько бед, после стольких напрасных трудов и усилий собрались уходить? Взойдите на башню, где стоит наверху каменный бычок, а снаружи мраморный лев, там найдете меня, который сердцем с вами и вам помогает, укрепления в этом месте не такие уж мощные, вы захватите город и хорошо меня вознаградите»[93]. Они явились по его слову, приступом ворвались в город, ранили и поражали всех встречавшихся на пути. И никого не осталось в живых в городе, все были убиты и пали, испуская кровяные потоки[94]. Так был взят и нечестиво предан в руки нечестивых город Аморий, в живых же остались лишь отправленные в Багдад знатные и могущественные мужи, которые несли службу в фемах, к их числу принадлежали и сорок два мученика. Все же остальные стали добычей вражеских мечей. И даже отправив новых послов, не убедил Феофил врага принять выкуп и освободить за двести кентинариев плененный народ или хотя бы только близких ему по родству и присланных туда на подмогу. Кичливый и гордый амерамнун высмеял, осыпал оскорблениями и отправил назад и первых и вторых послов, сказав при этом: «Это за столько-то кентинариев хотите вы выкупить пленных, хотя истратили целую тысячу ради тщеславия и на подарки»[95]. Феофил страдал сердцем и, как бы сжигаемый и снедаемый неким пламенем, попросил для охлаждения талой воды. Из-за сердечного жара вода показалась ему теплой, но от этого питья нежданно напала на него желудочная болезнь, от этой болезни он и умер. Вот что случилось с Аморием.
35. Вернувшись на родину, агарянин, надев колодки, заключил в темницу упомянутых военачальников и велел содержать их в скудости на хлебе и на воде. Он держал их со всеми предосторожностями в такой [60] темноте, чтобы даже в самый полдень они ничего не смогли увидеть, узнавали друг друга только по голосу, из людей общались с одними стражниками и жили как бы в полном отшельничестве. И такую ужасную жизнь выносили они целых семь лет. Но вот пятого марта[96] предавший Аморий и отрекшийся от Христа Воидица, который стоял в тот день в карауле, позвал по имени Константина — мужа разумного и в мудрости взращенного (согласно письменному сочинению он находился в услужении у патрикия) — и сказал, чтобы не было около тебя никого из узников и чтобы не подслушали они мою тайну[97]. Когда же Константин заверил, что рядом никого нет, сказал: «О дорогая и сладкая душа (ведь ты знаешь о моей исконной любви к тебе), соизволь завтра вместе с патрикием сотворить совместную молитву с эмиром и принять магометанство, иначе предадут вас мечам и мукам. Такое он замыслил и задумал, ну а я счел нужным сообщить об этом тебе, верному другу. Соблаговоли сотворить с ним для видимости совместную молитву, а в душе веруй в Бога, коему ведомо все потаенное, и сподобитесь от него вечной жизни». Но не тронули, не смягчили эти слова сего неодолимого мужа. «Отступись, — сказал он, — отступись от меня, орудие беззакония!» С этими словами он ушел и ничего толком патрикию не рассказал (дабы не зародить в нем малодушных мыслей), а лишь то, что будет нам завтра вынесен смертный приговор. Патрикий возблагодарил Бога и, завещав свои пожитки, вместе с Константином призвал своих товарищей ко всенощному песнопению.
Двадцать первого числа апреля месяца, в воскресенье, рукополагается [56] епископом Константинополя Яннес, получивший священство наградой за нечестие, неверие и непоклонение божественным иконам[71].
27. Феофил настойчиво стремился разузнать о тех, кому суждено было царствовать в грядущем, и вот он услышал от кого-то об одной одержимой пифоновым духом агарянке, которую взяли в плен в этих войнах. Феофил привел к себе женщину и спросил ее, чье царство продлится долгое время. Когда же она возвестила, что преемниками твоими будут сын и жена, а потом на долгое время престолом завладеют Мартинакии[72], он тотчас постриг этого Мартинака в монахи, хотя и состоял с ним в каком-то родстве, а дом свой превратил в прибежище Бога и монахов[73]. Не только это, но и много всего другого предсказала женщина, предрекла, что будет свергнут с патриаршьего трона Яннес, возвестила и о восстановлении святых икон. Обеспокоился душой Феофил, не мог уже расстаться с тревожными мыслями и, обязывая множеством клятв, непрерывно заклинал свою супругу и увещевал логофета Феоктиста не допустить ни изгнания Яннеса, ни поклонения иконам. Он так расследовал все, касающееся царской власти, что, гадая на блюде с помощью Яннеса, ясно видел, как берет в свои руки правление грядущий царь Василий. И Константину Трифилию после его настоятельных просьб и расспросов поведала женщина о том, что с ним случится и как он и его сыновья облачатся при Василии в церковные одеяния. Так все и случилось. А также, что Георгий, ведущий стратиотские книги[74], будет убит в Сфендоне[75] на ипподроме, а имущество его возьмут в казну. И это, таким образом, согласно Платону...[76]
28. На следующий год и агаряне и Феофил выступили друг против друга, но каждый опасался противника и, ничего не свершив, вернулся в свою землю. В это время хаган Хазарии и пех отправили к самодержцу Феофилу послов с просьбой отстроить им крепость Саркел (название означает «Белый дом»[77]), ту, что расположена на реке Танаис, разделяющей по одну сторону печенегов, по другую — хазар, и где, поочередно сменяя друг друга, несут службу три сотни хазарских стражников. В ответ на их просьбы и мольбы послал Феофил спафарокандидата Петрону[78], сына Каматира, с царскими хеландиями и катепаном Пафлагонии[79] и приказал выполнить просьбу хазар. Приплыв в Херсон, Петрона причалил к берегу и оставил там длинные суда, посадил войско на круглые[80], переправил его к Танаису, к тому месту, где нужно было сооружать город. Поскольку не было там камней, он выжег в печах из мелких речных ракушек известь, глину обжег, изготовил кирпичи и славно, хотя и с многими трудами, благодаря множеству рабочих рук закончив порученное ему дело[81], вернулся в царственный город. Дал он царю и совет относительно Херсона, поскольку познакомился там и с людьми и с местом: «Не будешь полновластно править сей землей, пока доверяешься их правителям и протевонам и не назначишь собственного стратига». Дело в том, что мы не посылали туда стратига, а всем заправлял так называемый протевон вместе с отцами города. В ответ на это Феофил возвел в протоспафарии и послал туда стратигом все того же Петрону, поскольку тот знаком был с местом, а протевону и всем другим велел безоговорочно ему подчиняться. С тех пор и поныне вошло в обычай отсюда посылать стратигов в Херсон[82]. Так был сооружен Саркел. Так начали отсюда [57] посылать стратигов в Херсон.
29. Не пожелал Феофил уступить отцовской отваге и с еще большими силами выступил против агарян. Еще глубже продвинулся он в Сирию, разорял и опустошал страну, захватывал добычу и пленных, брал города (два из них разрушил до основания), и в том числе — после осады — Созопетру[83] — родину амерамнуна. Амерамнун пытался в письмах побудить Феофила покинуть его родной город, но не встретил согласия. После этого Феофил вернулся в царственный город, велев Феофобу уладить персидские дела и как можно быстрей к нему возвращаться. Персы, однако, захватили Феофоба в Синопе и вопреки воле провозгласили царем. Полный почтения и страха перед императором, он отказывался и говорил персам, что тяжко расплатятся они за свою дерзость. А те, напуганные царскими угрозами, еще больше утверждались в своем намерении, держали у себя и побуждали Феофоба к действиям. Ну а тот тайно дал знать царю о случившемся и клятвенно заверил, что не он, а персы учинили такую дерзость. Царь с радостью узнал о его решении, позвал во дворец и вернул все блага. Он даровал прощение и помилование и всем остальным и выселил их из Синопа, а также и Амастриды. А поскольку умножились они и возросли в числе до трех мириад, решил царь, что негоже оставлять их свободными и без присмотра, и потому, хорошо рассудив, отправил по две тысячи в каждую фему в подчинение местным стратигам и велел поставить над ними турмархов. Вот почему до нашего времени сохранили наименование «персы» турмы[84] тех фем, по которым они были рассеяны. Вот так эта наглая и бесстыдная в глазах Феофила дерзость привела к расселению персов, а Феофобу вскоре стоила жизни. Но была и вторая причина, о которой будет рассказано на своем месте.
30. Амерамнун же, страдая душой из-за захвата и разорения своей родины, распорядился и объявил повсюду, чтобы все от мала до велика собирались из Вавилонии, Финикии, Келесирии, Палестины, Нижней Ливии и на щитах своих написали «Аморий», дерзостно намекая таким образом на поход против этого города. Он стянул свои силы к Тарсу, приумножил прежде малочисленное войско[85], а сам пребывал в исступлении и душевных муках из-за позора, пережитого отчизной. Но и Феофил выступил к Дорилею, удаленному на три дневных перехода от Амория. Многие тогда советовали переселить жителей Амория и до поры до времени уклоняться от неудержимого натиска сарацин (велики были силы амерамнуна, бесчисленно его войско), но Феофил счел это несуразным и недостойным, достойным же и благородным — еще больше укрепить город и спасти его с помощью советов доблестного стратига. А был это стратиг Анатолика патрикий Аэтий. И поскольку тот ощутил большую нехватку воинов, послал их ему Феофил, дабы они повсюду встретили и одолели врага. Помимо этого дал он Аэтию вождей и начальников: вскоре принявших мученичество Феодора Кратера, Феофила и Вавуцика, кои стали предводителями не только того войска, но и отряда сорока двух мучеников. [58]
31. Обуянный гордыней сарацинский предводитель во главе войска прибыл в Таре. Испросив совета оракула, он решил не сразу двигаться на Аморий, но прежде испытать ромейские силы с помощью сына, который вместе с частью войска выступил против царя. «Если сын победит, — сказал он, — победа будет и у отца. Если же нет, лучше не трогаться с места, ибо не видать мне победы». И вот тот, прихватив с собой эмира, правившего тогда Мелитиной, и примерно десять тысяч турок, вместе со всем армянским войском и архонтом архонтов[86] прибыл в Дазимон. Со своей стороны выступил против него и Феофил во главе немалого войска, составленного из персов, а также выходцев с Запада и из стран восходящего солнца. Прибыв же в место под названием Анзен, пожелал царь перед наступлением поглядеть на скопище врагов, и доместик схол Мануил привел его на один холм, возвышающийся над окружающей местностью. Сначала ему на глаз показалось, что число сарацин меньше нашего, но Мануил с ним не согласился, и решил царь, что копий с той и другой стороны одинаково. «Но, определяя силу, — возразил Мануил, — сравни, у кого гуще лес копий». Когда же оказалось, что сильней войско не наше, а вражеское, потребовался и план, сулящий победу. И он был совместно составлен Мануилом и Феофобом: напасть на врагов ночью. Другие, однако, настаивали, что лучше это сделать днем, и царь их послушался. С рассветом началась жестокая битва, царские отряды самоотверженно сражались, и исмаилиты, прекратив бой, бросились в бегство. Однако турки[87] упорной стрельбой из лука сдержали преследующих ромеев и убедили сарацин не бежать, а стоять на месте. Те вновь построились в боевые ряды и, пуская издали стрелы, повернули ход битвы. Из-за жестокого обстрела ромеи не могли ни приблизиться к ним, ни даже взглянуть на них издали и, покинув царя, повернули назад. Однако начальники царских отрядов вместе с персами, не то что сделать, помыслить не могли о чем-нибудь подобном: они обступили со всех сторон императора и старались спасти его, хотя враги уже окружили и разили их отовсюду. И, наверное, все бы они погибли, если бы не спустилась ночь и не начался дождик; он ослабил тетиву луков, коими сражались и сильны были враги, а нашим воинам дал передышку от стрел и возможность спастись[88].
32. Глубокой ночью, обходя стражу, Мануил услышал, как персы ведут с сарацинами на их языке переговоры о мире, при этом соглашаются предать ромейское войско и вернуться к вождю, которого покинули. Он тайно дает об этом знать царю и просит его не ждать полона, а спасаться вместе с вельможами. На вопрос же царя, «как спасти множество моих воинов?», он ответил: «Лишь бы, царь, даровал Бог тебе спасение, а уж они сами о себе позаботятся». Лишь к утру пустился царь в бегство и спасся в Хилиокоме, где встретились ему покинувшие сражение стратиги. Сказав, что недостойны жизни те, кто предал в сражении царя, они распороли на себе одежды мечами и, орошая щеки слезами, пали в ноги Феофилу. Но тот, сильнее их пораженный в самую душу необычностью всего происходящего, сказал: «Если спасусь я милостью Божьей, спасетесь и вы, сражаясь с врагами»[89]. Эта военная хитрость врага, ночной разговор персов (или, можно сказать, мирное соглашение) дали недругам, осудившим на [59] смерть Феофоба, еще одну причину и удобный предлог для клеветы, (33) амерамнуну же, узнавшему о столь значительной победе, — возможность напасть на Аморий. И вот около родного города царя объединилось два вражеских войска: самого амерамнуна и его сына, уже выдержавшего жестокую битву. Они разбили лагерь и приступили к осаде[90]. Вернувшись в Дорилей, Феофил сделал попытку дарами заставить амерамнуна уйти оттуда и вернуться на родину. Но не пошел на это сарацин, замысливший захватить и разрушить отчизну царя. Более того, он стал еще и оскорблять Феофила, обзывал его трусливым рабом, осмеивал и издевался за то, что не раньше, а лишь сейчас, в отчаянном положении, принял он его требования[91]. Были у амерамнуна там и посланцы, за всем наблюдающие и следящие.
34. Вероятно, со временем город и избежал бы гибели (много у врага было всякого рода осадных машин, но мы их уничтожали, немало мужей гибло с той и другой стороны — и защищавшихся и осаждавших, — но бесплодны оставались усилия агарян, и хмурили они брови, огорченные гибелью множества своих воинов, ведь почти семидесяти тысяч человек недосчитались они после взятия города), но нельзя было избежать занесенного Божия меча, ибо расцвела тогда ересь и оскорблялось божественное. Вот почему некий муж из подчиненных (Воидицей звали этого несчастного[92]) послал со стрелой письмо сарацинам, уже собравшимся отступить и с позором вернуться домой: «Что это вы, претерпев столько бед, после стольких напрасных трудов и усилий собрались уходить? Взойдите на башню, где стоит наверху каменный бычок, а снаружи мраморный лев, там найдете меня, который сердцем с вами и вам помогает, укрепления в этом месте не такие уж мощные, вы захватите город и хорошо меня вознаградите»[93]. Они явились по его слову, приступом ворвались в город, ранили и поражали всех встречавшихся на пути. И никого не осталось в живых в городе, все были убиты и пали, испуская кровяные потоки[94]. Так был взят и нечестиво предан в руки нечестивых город Аморий, в живых же остались лишь отправленные в Багдад знатные и могущественные мужи, которые несли службу в фемах, к их числу принадлежали и сорок два мученика. Все же остальные стали добычей вражеских мечей. И даже отправив новых послов, не убедил Феофил врага принять выкуп и освободить за двести кентинариев плененный народ или хотя бы только близких ему по родству и присланных туда на подмогу. Кичливый и гордый амерамнун высмеял, осыпал оскорблениями и отправил назад и первых и вторых послов, сказав при этом: «Это за столько-то кентинариев хотите вы выкупить пленных, хотя истратили целую тысячу ради тщеславия и на подарки»[95]. Феофил страдал сердцем и, как бы сжигаемый и снедаемый неким пламенем, попросил для охлаждения талой воды. Из-за сердечного жара вода показалась ему теплой, но от этого питья нежданно напала на него желудочная болезнь, от этой болезни он и умер. Вот что случилось с Аморием.
35. Вернувшись на родину, агарянин, надев колодки, заключил в темницу упомянутых военачальников и велел содержать их в скудости на хлебе и на воде. Он держал их со всеми предосторожностями в такой [60] темноте, чтобы даже в самый полдень они ничего не смогли увидеть, узнавали друг друга только по голосу, из людей общались с одними стражниками и жили как бы в полном отшельничестве. И такую ужасную жизнь выносили они целых семь лет. Но вот пятого марта[96] предавший Аморий и отрекшийся от Христа Воидица, который стоял в тот день в карауле, позвал по имени Константина — мужа разумного и в мудрости взращенного (согласно письменному сочинению он находился в услужении у патрикия) — и сказал, чтобы не было около тебя никого из узников и чтобы не подслушали они мою тайну[97]. Когда же Константин заверил, что рядом никого нет, сказал: «О дорогая и сладкая душа (ведь ты знаешь о моей исконной любви к тебе), соизволь завтра вместе с патрикием сотворить совместную молитву с эмиром и принять магометанство, иначе предадут вас мечам и мукам. Такое он замыслил и задумал, ну а я счел нужным сообщить об этом тебе, верному другу. Соблаговоли сотворить с ним для видимости совместную молитву, а в душе веруй в Бога, коему ведомо все потаенное, и сподобитесь от него вечной жизни». Но не тронули, не смягчили эти слова сего неодолимого мужа. «Отступись, — сказал он, — отступись от меня, орудие беззакония!» С этими словами он ушел и ничего толком патрикию не рассказал (дабы не зародить в нем малодушных мыслей), а лишь то, что будет нам завтра вынесен смертный приговор. Патрикий возблагодарил Бога и, завещав свои пожитки, вместе с Константином призвал своих товарищей ко всенощному песнопению.