Страница:
Продолжатель Феофана
Жизнеописания византийских царей
Введение[1]
И это, разумеется, о мудрейший царь, твое — в числе прочих великих — достоинство, что восстанавливаешь и возвращаешь к новой жизни увлеченное и унесенное в небытие потоком времени, радеешь о благе истории и не небрежешь теми, кто прежде владел царской властью. Не станем говорить о страждавших страстью, к коей бесстрастны добрые люди, они ни в чем не стремились выделиться из многих, ибо не учености они питомцы, а невежества забава. Зачем самодержцу заниматься тем, что... не приносит пользы разумным людям, если нужно печься о мужах и всего более о словесной науке (от них происходит сила царской власти!), дабы не сгинули, словно бессловесные твари, люди и не предано было молчанию то, чем мы отличны от всех. Мудрые люди, кроткий царь, увидят, как радел ты, не говоря о..., о науке и о мужах, ибо и ты — ты прежде всего! — и они — мудрые. Ты сам повествуешь, лишь взяв в помощники мою руку, о том, чем жили до тебя люди, хотя немало было у них и дурного и бесславного (ведь и это не следует оставлять без внимания пользу блюдущим). И вот любому делу и любому досугу предпочел ты занятия словом (как ничто другое возбуждает оно рвение и добродетель в подданных, любящих науки и историю), кое-что взял из устных рассказов и пожелал представить всем некое общее поучение, при этом сочтя наилучшим началом сей истории то, что послужило концом блаженному Феофану, которому близок по родству и приходишься внуком[2]. Ты достаточно возвеличил его своими достоинствами и сам в свою очередь получил от него толику славы.
Феофан завершил повествование царствованием куропалата Михаила и понесенным им из-за предательства поражением от болгар и только упомянул о поражении Льва, не поведав читателю, ни откуда он был родом, ни как воспитывался. Мы же, как бы добавляя к голове прочие члены, представляем свою историю не полузаконченной, но полной и передаем ее для потомков и следующих поколений, для тех, кто отверг легкомысленную жизнь, и пусть она будет им не в ущерб, а в прибыль (если, конечно, хорошо и согласно с безопасностью узнавать о жизни как добрых, так и дурных).
Феофан завершил повествование царствованием куропалата Михаила и понесенным им из-за предательства поражением от болгар и только упомянул о поражении Льва, не поведав читателю, ни откуда он был родом, ни как воспитывался. Мы же, как бы добавляя к голове прочие члены, представляем свою историю не полузаконченной, но полной и передаем ее для потомков и следующих поколений, для тех, кто отверг легкомысленную жизнь, и пусть она будет им не в ущерб, а в прибыль (если, конечно, хорошо и согласно с безопасностью узнавать о жизни как добрых, так и дурных).
Книга I.
Лев V
1. Отечеством же упомянутого Льва была Армения, а вот род свой он вел с одной стороны от ассирийцев, а с другой — от армян, тех, что в преступном и нечестивом замысле пролили кровь своих родителей, были осуждены на изгнание и, живя беглецами в нищете, выродили этого зверя[1]. Только Лев достиг юношеского возраста, как сменил отечество на селение Пидру, расположенное в феме Анатолик. Там он возмужал и был сопричислен к самым воинственным и кровожадным и обрел славу храбреца. Бразды и правления держал тогда Никифор (тот, кто доставил трофей болгарам[2]), он-то и отправил единовластным стратигом Вардана по прозвищу Турок и ввиду его воинской храбрости и прочих выдающихся достоинств доверил ему заботу и попечение над пятью восточными фемами[3]. Вардан же, стремясь одолеть врагов и каждодневно мечтая о царской власти, включил в число слуг того самого Льва, о котором говорится, ибо он и видом был устрашающ, и ростом огромен, а речью казался изыскан. То ли незадолго до этого, то ли немного позже он сделал то же самое с Михаилом Травлом и Фомой с озера Газура, людьми низкими и скромными, только что ставшими известными воинским начальникам[4].
2. Они оба были преданы Вардану и возлагали на него все свои земные надежды. А тот, мечтая о царской власти, поведал о своем намерении и желании одному мужу, монашествующему и проживающему в Филомилии, и просил возносить Богу просительные молитвы, дабы направил его шаги и даровал царскую власть[5]. Но выслушав такое, монах сразу же: «Не замахивайся на такое дело, Вардан, ничего из него не выйдет, кроме загубленного имущества, вырванных глаз и всякого несчастия, и если хочешь слушаться совета, отступись как можно скорее и, раз так обстоят дела, не помышляй о власти». При этих словах Вардан исполнился печалью и мраком и покинул хижину, полный горячи отчаяния. Но увидев, как упомянутые выше мужи — Лев, Михаил и Фома подводят своему [8] хозяину коня, монах велел стратигу вернуться, и тот в мгновение ока вернулся рассчитывая услышать нечто новое и неожиданное. Но монах вновь попросил Вардана оставить опасные планы и не менять на беды в будущем благополучие в настоящем. А про тех людей вещей речью утверждал и свидетельствовал, что первый и второй, а не ты, овладеют столь желанной тебе царской властью, а третий сподобится лишь провозглашений и славословий, а больше не преуспеет и только погубит свою душу[6]. Слова монаха уязвили Вардана в самую душу, краска хлынула ему в лицо, и он, ругая и понося монаха, направился домой, а тем людям передал касающиеся их пророчества, причем сопроводил свой рассказ громким хохотом.
3. Вардан не обратил никакого внимания на речи монаха, собрал против царя Никифора большой отряд, подчинил своему приказу четыре фемы (за исключением Армениака, который ему не повиновался) и 19 июля одиннадцатого индикта начал восстание[7]. Обремененные тяжестью налогов подданные ненавидели тогда Никифора, и это стало поводом и основанием для восстания[8]. Но была тому и другая причина. Когда в жестокой войне с агарянами[9] была взята большая добыча, Вардан справедливо разделил ее и сделал это не по чинам и личностям, а в зависимости от боевых заслуг, потому-то воины и сочли его достойным царской власти. Провозглашенный царем гласом народным, удостоенный народом многих других почестей и наград (например, в его честь построили и возвели храм), Вардан отправился к Никомидии. Но не малое и не слабое войско вывел против него царь Никифор, толпой своих воинов он заставил мятежника отчаяться в успехе и принудил первым просить о снисхождении. А дело, кроме того, и в том, что и Лев и Михаил еще раньше перебежали к царю (первый получил в награду должность начальника федератов, царский дом Зинона и Дагисфей, другой — должность комискорта и дворец Кариан[10]), чем вселили в Вардана сомнения в своих силах. Поэтому он попросил у царя снисхождения себе и своему войску и повернул в Малагину[11]. Там он получил ручательства неприкосновенности и золотой крестик, который носил Никифор и который был послан ему в знак безопасности и доверия, и ночью в сопровождении одного только Фомы бежал в монастырь Ираклия, где и выразил желание снять красу головы своей[12]. Но предстоятель монастыря этого не допустил, и тогда Вардан мечом, которым был опоясан, сам обрезал себе волосы и, облачившись в нищенское платье, отправился в путь к острову Проту, где находилось его богатое имение. Этот остров царь и определил ему местом изгнания. Переправившись туда и сотворив полагающиеся молитвы, Вардан облачился в божественные монашеские одеяния и, нареченный Саввой, принялся за великие подвижнические труды. Вскоре некие ликаонийцы напали на Вардана, с ведома и согласия императора лишили его глаз, а потом искали убежища в великом и святом Божьем храме[13]. Так исполнилось пророчество монаха, обитавшего в Филомилии. Вардан же, помолившись за них, будто за своих благодетелей, еще больше предался суровой жизни, совсем не употреблял вина, рыбы и масла, никогда, даже в жестокую зиму, не покрывал головы и не обувался. Еще он обходился только одним хитоном: [9] летом одевал хитон из шкур, а зимой набрасывал власяной. Жив был он не пшеничным хлебом, а изготовленным из ячменной муки. Так он проводил свою жизнь, дотянув до времени, пока царской властью не овладел Лев. Он заставил постричься в своем доме нареченную Афанасией супругу Домнику вместе с дочерью и сыновьями, а все богатство, разумеется, разделил между бедными. Вот так все случилось с Варданом.
4. Лев любил славу, а вознесясь из скромного и униженного состояния до знатного положения и получив должность начальника федератов, возгордился. Но неблагодарным он остался по-прежнему, проявил неблагодарность и к своему благодетелю. Тем не менее он любил славу[14] и, завязывая сражение за сражением, мужественно воевал с исмаилитами, ибо благодаря своей природе и упражнениям приобрел в этом деле великую силу. Однажды владевший троном Никифор поручил ему раздать солдатское жалование, однако нимало не заботясь о выполнении царских поручений, Лев ничего не делал, но в праздности и легкомыслии проводил время в городке Евхаите и откладывал со дня на день выдачу войску причитающихся денег. Не выказал он никакой заботы об охране ни казенных денег, ни собственной персоны, ни своих подопечных, и вот когда напали на нас агаряне и стали грабить ромейскую землю, не кто иной, как Лев, по своей беспечности доставил им добычу, но врагу предал он не самого себя (ему удалось спастись в стремительном бегстве), а солдатские деньги, которые разве что только сам не вручил в руки противнику. По этой причине, хотя и не в полной мере, держал он ответ перед доверившимся ему Никифором, был бит по спине и груди и наказан пожизненной ссылкой. Но пал во время скифского похода в сражении 26 июля четвертого индикта израненный Никифор, скончался Ставракий, получивший в бою смертельную рану и проживший еще два месяца и восемь дней[15] (он процарствовал вместе с отцом восемь лет и семь месяцев), и когда в октябре пятого индикта[16], после смерти Ставракия второго октября, царскую власть получил куропалат Михаил — зять Никифора[17], из рода Рангаве, обосновавшийся в Манганах[18], Льва по благородному обычаю ромейских царей[19] освободили от ссылки, вернули из изгнания и записали в число служащих во дворце равдухов самого Михаила, а вскоре почтили также честью патрикия и назначили стратигом Анатолика. Тогда же царь, обновляя свою дружбу с товарищем детства, сделал Михаила (того, кто предательством Вардана заслужил себе должность комискорта) поверенным своих тайн и приобрел в нем надежнейшего человека в делах внутренних и весьма деятельного во внешних. Но этот нечестивец, в свирепости взращенный, в жестокости вскормленный, готов был уже опять запятнать себя грехом неблагодарности и новыми преступлениями затмить старые.
5. Болгарский царь Крум, делая вид, будто стремится к согласию и дружбе, искал с нами мирного договора при том, однако, условии, что ежегодная дань, как и решено было предками, будет доставляться ему в уплату подати; к тому же он предложил, чтобы как болгарские, так и ромейские перебежчики были возвращены на родину. Требование о перебежчиках показалось синклиту неуместным, хотя царь Михаил, боясь утратить мир, был совершенно согласен с болгарским предводителем. [10] Однако сенат, чье мнение защищал и поддерживал магистр Феоктист, взял верх[20], и от пустых слов снова перешли к ратным делам[21]. И это безусловно правильно, ибо кто, если он только человеколюбив и сострадателен, согласится выдать свирепости ничем от диких зверей не отличающихся скифов[22] человека, который из-за превратностей жизни отказался от родины (а как говорят, ничего нет ее слаще[23]), от супруги и детей и бежал в Ромейскую державу, будто к неприкосновенному алтарю. Многие не могли вынести скифскую жестокость и дикость и бежали к нашей кротости и порядку, по этой причине и боялись их князья, как бы не обезлюдело и мало-помалу не перебежало к нам их племя, и потому неоднократно вплоть до нашего времени вели с нами долгие переговоры. Но напрасны, согласно пословице, были их песни[24]: они натолкнулись на твердых людей.
6. И вот вскоре обе стороны снарядились одна против другой. Михаил велел своему ипостратигу Льву вместе с войском быстро вернуться с Востока и переправиться, но, рассчитывая на его помощь, он лишь приобрел непримиримого врага. Осыпая ромеев градом хвастливых речей и угроз, грозил Крум людей гибелью, земли разорением, деревьев вырубанием, домов сожжением; словно весенний поток устремился он на нас и хвастался, что всех подчинит своей власти. Но царь выступил против него и сразу пресек эти непомерные угрозы и только что не вынудил оставаться в собственных пределах, не переходить границ и не грабить нашей земли. Не раз из рядов своих вызывал противника Михаил, но тот, зная о своем бессилии, не осмеливался и не решался поднять меч на царя. И доволен был царь, что и без боя (никогда не ясен его исход!) удалось ему дать отпор натиску Крума и смирить дерзость его воинов. «Поскольку, — сказал царь, — мы не можем из наших рядов вызвать врага на битву, но он уклоняется от боя и остается на месте, что надо нам делать?» И пожелал царь тихо, спокойно вернуться в свое царство, однако Льву показалось недостойным для ромейского царя обращать спину врагу: так он расценил прекрасное царское решение потому, что не умел мыслить честно и здраво, а только дурно и коварно, а еще потому, что сам замыслил взять всю власть над Ромейской державой. «Двинем на врагов, царь, — сказал Лев, — и еще сегодня увидишь ты, как я их одолею и завоюю победу, ибо твоей молитвой и твоим упованием обрету мужество и пойду в бой». Взволнованный и увлеченный такими речами Михаил распорядился развязать сражение. Но не успела начаться битва, как Лев, постоянно мечтающий о царской власти, повернул назад и устремился в бегство. Какое-то время ни враги, ни сам Михаил не могли ничего понять, ведь еще не случилось ничего такого, что обычно происходит в сражениях, ни с той, ни с другой стороны не успел отличиться ни один воин, битва только начиналась и даже было неясно, сошлись ряды или нет. Вот почему и болгары и вообще все решили, что это — хитрость и что ромеи хотят увлечь их за собой, а потом повернуть ряды и напасть на них. Когда же до тех и других дошло, что бегство это настоящее, а не из хитрости, враги напали на бегущих и победно учинили великую резню[25]. Михаил же с немногочисленными своими воинами пытался лишь спасти самого себя и даже не помышлял [11] сопротивляться врагу. Именно так изображают это сражение некоторые авторы, но есть и такие, которые приписывают спасение войска и мужество в бою Льву, в то время как замыслили зло и покинули боевые порядки якобы не воины Льва, а царские отряды[26]. Как бы то ни было болгары неожиданно взяли верх, ромеи же, удрученные страшным и тяжким поражением, отослали прочь царя, тревожившегося за свою душу. И вот он направился к царским покоям, а Льва, как некий оплот, оставил следить за врагами, чтобы не учинили они большого разбоя. А тот, воспользовавшись удобным случаем, принялся подстрекать солдатский сброд и понуждал его поносить царя. «Не пристало, — говорил он, — начальствовать над львами оленю (это по басне[27]), который ныне пустился в бегство и бежит к жене под юбку, а нас, свое войско, оставил на растерзание врагу». Не успел он закончить перед сообщниками такие речи, как подхваченные толпой болтливых льстецов, стали они претворяться в дело. И вот немедленное провозглашение, и в один день, в какие-то мгновения превратился Лев из частного лица в императора[28].
7. Не успело войско провозгласить Льва, как обуяли мятежника ужасы и страхи. То ли он ломал комедию, чтобы иметь оправдания на будущее, то ли вправду задумался над последствием своих действий (перед самым деянием нередко слабеет воля у посягающих на чужое), а, главное, не знал, как он, стоя лагерем вдали и под открытым небом, сможет проникнуть во дворец. Однако предстояло Льву занять царские покои, и потому мерзкий дух обуял Михаила Травла и грозил смертельно ранить Льва, если только тот не примет благосклонно провозглашения, а все трудности и как проникнуть во дворец — это де его забота. Так все и случилось.
2. Они оба были преданы Вардану и возлагали на него все свои земные надежды. А тот, мечтая о царской власти, поведал о своем намерении и желании одному мужу, монашествующему и проживающему в Филомилии, и просил возносить Богу просительные молитвы, дабы направил его шаги и даровал царскую власть[5]. Но выслушав такое, монах сразу же: «Не замахивайся на такое дело, Вардан, ничего из него не выйдет, кроме загубленного имущества, вырванных глаз и всякого несчастия, и если хочешь слушаться совета, отступись как можно скорее и, раз так обстоят дела, не помышляй о власти». При этих словах Вардан исполнился печалью и мраком и покинул хижину, полный горячи отчаяния. Но увидев, как упомянутые выше мужи — Лев, Михаил и Фома подводят своему [8] хозяину коня, монах велел стратигу вернуться, и тот в мгновение ока вернулся рассчитывая услышать нечто новое и неожиданное. Но монах вновь попросил Вардана оставить опасные планы и не менять на беды в будущем благополучие в настоящем. А про тех людей вещей речью утверждал и свидетельствовал, что первый и второй, а не ты, овладеют столь желанной тебе царской властью, а третий сподобится лишь провозглашений и славословий, а больше не преуспеет и только погубит свою душу[6]. Слова монаха уязвили Вардана в самую душу, краска хлынула ему в лицо, и он, ругая и понося монаха, направился домой, а тем людям передал касающиеся их пророчества, причем сопроводил свой рассказ громким хохотом.
3. Вардан не обратил никакого внимания на речи монаха, собрал против царя Никифора большой отряд, подчинил своему приказу четыре фемы (за исключением Армениака, который ему не повиновался) и 19 июля одиннадцатого индикта начал восстание[7]. Обремененные тяжестью налогов подданные ненавидели тогда Никифора, и это стало поводом и основанием для восстания[8]. Но была тому и другая причина. Когда в жестокой войне с агарянами[9] была взята большая добыча, Вардан справедливо разделил ее и сделал это не по чинам и личностям, а в зависимости от боевых заслуг, потому-то воины и сочли его достойным царской власти. Провозглашенный царем гласом народным, удостоенный народом многих других почестей и наград (например, в его честь построили и возвели храм), Вардан отправился к Никомидии. Но не малое и не слабое войско вывел против него царь Никифор, толпой своих воинов он заставил мятежника отчаяться в успехе и принудил первым просить о снисхождении. А дело, кроме того, и в том, что и Лев и Михаил еще раньше перебежали к царю (первый получил в награду должность начальника федератов, царский дом Зинона и Дагисфей, другой — должность комискорта и дворец Кариан[10]), чем вселили в Вардана сомнения в своих силах. Поэтому он попросил у царя снисхождения себе и своему войску и повернул в Малагину[11]. Там он получил ручательства неприкосновенности и золотой крестик, который носил Никифор и который был послан ему в знак безопасности и доверия, и ночью в сопровождении одного только Фомы бежал в монастырь Ираклия, где и выразил желание снять красу головы своей[12]. Но предстоятель монастыря этого не допустил, и тогда Вардан мечом, которым был опоясан, сам обрезал себе волосы и, облачившись в нищенское платье, отправился в путь к острову Проту, где находилось его богатое имение. Этот остров царь и определил ему местом изгнания. Переправившись туда и сотворив полагающиеся молитвы, Вардан облачился в божественные монашеские одеяния и, нареченный Саввой, принялся за великие подвижнические труды. Вскоре некие ликаонийцы напали на Вардана, с ведома и согласия императора лишили его глаз, а потом искали убежища в великом и святом Божьем храме[13]. Так исполнилось пророчество монаха, обитавшего в Филомилии. Вардан же, помолившись за них, будто за своих благодетелей, еще больше предался суровой жизни, совсем не употреблял вина, рыбы и масла, никогда, даже в жестокую зиму, не покрывал головы и не обувался. Еще он обходился только одним хитоном: [9] летом одевал хитон из шкур, а зимой набрасывал власяной. Жив был он не пшеничным хлебом, а изготовленным из ячменной муки. Так он проводил свою жизнь, дотянув до времени, пока царской властью не овладел Лев. Он заставил постричься в своем доме нареченную Афанасией супругу Домнику вместе с дочерью и сыновьями, а все богатство, разумеется, разделил между бедными. Вот так все случилось с Варданом.
4. Лев любил славу, а вознесясь из скромного и униженного состояния до знатного положения и получив должность начальника федератов, возгордился. Но неблагодарным он остался по-прежнему, проявил неблагодарность и к своему благодетелю. Тем не менее он любил славу[14] и, завязывая сражение за сражением, мужественно воевал с исмаилитами, ибо благодаря своей природе и упражнениям приобрел в этом деле великую силу. Однажды владевший троном Никифор поручил ему раздать солдатское жалование, однако нимало не заботясь о выполнении царских поручений, Лев ничего не делал, но в праздности и легкомыслии проводил время в городке Евхаите и откладывал со дня на день выдачу войску причитающихся денег. Не выказал он никакой заботы об охране ни казенных денег, ни собственной персоны, ни своих подопечных, и вот когда напали на нас агаряне и стали грабить ромейскую землю, не кто иной, как Лев, по своей беспечности доставил им добычу, но врагу предал он не самого себя (ему удалось спастись в стремительном бегстве), а солдатские деньги, которые разве что только сам не вручил в руки противнику. По этой причине, хотя и не в полной мере, держал он ответ перед доверившимся ему Никифором, был бит по спине и груди и наказан пожизненной ссылкой. Но пал во время скифского похода в сражении 26 июля четвертого индикта израненный Никифор, скончался Ставракий, получивший в бою смертельную рану и проживший еще два месяца и восемь дней[15] (он процарствовал вместе с отцом восемь лет и семь месяцев), и когда в октябре пятого индикта[16], после смерти Ставракия второго октября, царскую власть получил куропалат Михаил — зять Никифора[17], из рода Рангаве, обосновавшийся в Манганах[18], Льва по благородному обычаю ромейских царей[19] освободили от ссылки, вернули из изгнания и записали в число служащих во дворце равдухов самого Михаила, а вскоре почтили также честью патрикия и назначили стратигом Анатолика. Тогда же царь, обновляя свою дружбу с товарищем детства, сделал Михаила (того, кто предательством Вардана заслужил себе должность комискорта) поверенным своих тайн и приобрел в нем надежнейшего человека в делах внутренних и весьма деятельного во внешних. Но этот нечестивец, в свирепости взращенный, в жестокости вскормленный, готов был уже опять запятнать себя грехом неблагодарности и новыми преступлениями затмить старые.
5. Болгарский царь Крум, делая вид, будто стремится к согласию и дружбе, искал с нами мирного договора при том, однако, условии, что ежегодная дань, как и решено было предками, будет доставляться ему в уплату подати; к тому же он предложил, чтобы как болгарские, так и ромейские перебежчики были возвращены на родину. Требование о перебежчиках показалось синклиту неуместным, хотя царь Михаил, боясь утратить мир, был совершенно согласен с болгарским предводителем. [10] Однако сенат, чье мнение защищал и поддерживал магистр Феоктист, взял верх[20], и от пустых слов снова перешли к ратным делам[21]. И это безусловно правильно, ибо кто, если он только человеколюбив и сострадателен, согласится выдать свирепости ничем от диких зверей не отличающихся скифов[22] человека, который из-за превратностей жизни отказался от родины (а как говорят, ничего нет ее слаще[23]), от супруги и детей и бежал в Ромейскую державу, будто к неприкосновенному алтарю. Многие не могли вынести скифскую жестокость и дикость и бежали к нашей кротости и порядку, по этой причине и боялись их князья, как бы не обезлюдело и мало-помалу не перебежало к нам их племя, и потому неоднократно вплоть до нашего времени вели с нами долгие переговоры. Но напрасны, согласно пословице, были их песни[24]: они натолкнулись на твердых людей.
6. И вот вскоре обе стороны снарядились одна против другой. Михаил велел своему ипостратигу Льву вместе с войском быстро вернуться с Востока и переправиться, но, рассчитывая на его помощь, он лишь приобрел непримиримого врага. Осыпая ромеев градом хвастливых речей и угроз, грозил Крум людей гибелью, земли разорением, деревьев вырубанием, домов сожжением; словно весенний поток устремился он на нас и хвастался, что всех подчинит своей власти. Но царь выступил против него и сразу пресек эти непомерные угрозы и только что не вынудил оставаться в собственных пределах, не переходить границ и не грабить нашей земли. Не раз из рядов своих вызывал противника Михаил, но тот, зная о своем бессилии, не осмеливался и не решался поднять меч на царя. И доволен был царь, что и без боя (никогда не ясен его исход!) удалось ему дать отпор натиску Крума и смирить дерзость его воинов. «Поскольку, — сказал царь, — мы не можем из наших рядов вызвать врага на битву, но он уклоняется от боя и остается на месте, что надо нам делать?» И пожелал царь тихо, спокойно вернуться в свое царство, однако Льву показалось недостойным для ромейского царя обращать спину врагу: так он расценил прекрасное царское решение потому, что не умел мыслить честно и здраво, а только дурно и коварно, а еще потому, что сам замыслил взять всю власть над Ромейской державой. «Двинем на врагов, царь, — сказал Лев, — и еще сегодня увидишь ты, как я их одолею и завоюю победу, ибо твоей молитвой и твоим упованием обрету мужество и пойду в бой». Взволнованный и увлеченный такими речами Михаил распорядился развязать сражение. Но не успела начаться битва, как Лев, постоянно мечтающий о царской власти, повернул назад и устремился в бегство. Какое-то время ни враги, ни сам Михаил не могли ничего понять, ведь еще не случилось ничего такого, что обычно происходит в сражениях, ни с той, ни с другой стороны не успел отличиться ни один воин, битва только начиналась и даже было неясно, сошлись ряды или нет. Вот почему и болгары и вообще все решили, что это — хитрость и что ромеи хотят увлечь их за собой, а потом повернуть ряды и напасть на них. Когда же до тех и других дошло, что бегство это настоящее, а не из хитрости, враги напали на бегущих и победно учинили великую резню[25]. Михаил же с немногочисленными своими воинами пытался лишь спасти самого себя и даже не помышлял [11] сопротивляться врагу. Именно так изображают это сражение некоторые авторы, но есть и такие, которые приписывают спасение войска и мужество в бою Льву, в то время как замыслили зло и покинули боевые порядки якобы не воины Льва, а царские отряды[26]. Как бы то ни было болгары неожиданно взяли верх, ромеи же, удрученные страшным и тяжким поражением, отослали прочь царя, тревожившегося за свою душу. И вот он направился к царским покоям, а Льва, как некий оплот, оставил следить за врагами, чтобы не учинили они большого разбоя. А тот, воспользовавшись удобным случаем, принялся подстрекать солдатский сброд и понуждал его поносить царя. «Не пристало, — говорил он, — начальствовать над львами оленю (это по басне[27]), который ныне пустился в бегство и бежит к жене под юбку, а нас, свое войско, оставил на растерзание врагу». Не успел он закончить перед сообщниками такие речи, как подхваченные толпой болтливых льстецов, стали они претворяться в дело. И вот немедленное провозглашение, и в один день, в какие-то мгновения превратился Лев из частного лица в императора[28].
7. Не успело войско провозгласить Льва, как обуяли мятежника ужасы и страхи. То ли он ломал комедию, чтобы иметь оправдания на будущее, то ли вправду задумался над последствием своих действий (перед самым деянием нередко слабеет воля у посягающих на чужое), а, главное, не знал, как он, стоя лагерем вдали и под открытым небом, сможет проникнуть во дворец. Однако предстояло Льву занять царские покои, и потому мерзкий дух обуял Михаила Травла и грозил смертельно ранить Льва, если только тот не примет благосклонно провозглашения, а все трудности и как проникнуть во дворец — это де его забота. Так все и случилось.