Страница:
С режиссурой Штайна я могу сравнить романы Льва Толстого. Для меня "Война и мир", "Анна Каренина" всегда были такими широкими проспектами, блестяще спланированными и полными людей, которые спешат или неторопливо шествуют вдоль, поперек, наискосок... И при этом все-все вокруг устроено очень плотно, очень разумно и органично: дома, их фасады и дворы, движение экипажей на улицах... А действующие лица - все, кто по этим проспектам движется - подчинены сложной, но точно известной автору системе закономерностей, и в конце концов все они придут к намеченной им цели. Все сойдется в какой-то одной точке, будет логически правильно завершено.
Если можно писать так, как писал Лев Толстой, значит, можно и спектакли ставить не хуже. Можно! И любя-ненавидя свою профессию, я люблю ее за то, что потенциально она предполагает такую высокую возможность. Ну а ненавижу за то, как редко это на самом деле бывает.
Придя на спектакль в качестве зрителя, я при поднятии занавеса (если театр не отказался от этой "устаревшей" церемонии) испытываю волнение, близкое к любовному. Меня охватывает трепет более сильный, чем был бы он, находись я в это время по ту сторону рампы: в этом случае разве что премьера составляет исключение... И я каждый раз жду: сейчас произойдет великое чудо! В течение времени, пока идет спектакль, настроение у меня чаще всего портится. Дома я уже просто ругаюсь: лучше бы совсем не ходила! А когда пойду на новый спектакль - все повторится. Занавес - и... Но чуда я не перестану ждать никогда.
К театральным воспоминаниям начинают примешиваться эпизоды киносъемок, и это не случайно: пора снова более подробно обратиться к теме кино. Говоря о "Собаке на сене", я забежала на несколько лет вперед. Вернемся к фильму, в котором я снималась сразу после окончания школы-студии. Вручение диплома означало освобождение от запрета на работу в кинематографе. И вот уже прекрасный режиссер Иосиф Хейфец пригласил меня сниматься в "Единственной", после которой у меня начался какой-то съемочный запой, пошло косяком огромное количество картин, посыпалось как из рога изобилия. Не все они, если честно, стоят воспоминаний как моих, так и зрительских.
Но думаю, что есть интерес к истории "Единственной". Ее смотрят и сейчас, а по тем временам она и вовсе нашумела: в первых ролях - Высоцкий, Золотухин, у меня - премия за лучшую женскую роль года, сразу же после премьеры - приглашения на встречи, фестивали. И целые мешки писем зрителей. Оказалось, что тема "измена жены, и как потом с этой женой жить" волнует очень многих. Такой почты, какую мне принес этот фильм, не приносил никакой другой. Насчет мешков я нисколько не преувеличиваю. И в полученных мной письмах, кроме привычных пламенных приветов от защитников родины (поодиночке или сразу целыми взводами и батальонами), кроме признаний в любви или угроз убийством и самоубийством, было на этот раз очень много житейских историй. Рассказанных, в основном, мужчинами.
Например, писали так:
"Посмотрев фильм "Единственная", увидев вас в этой роли, я так много понял! Я понял, почему с моей женой произошло то же самое. Тогда, когда я только-только обо всем узнал, я ушел из семьи. Так было больно и противно, жену я просто ненавидел. А после "Единственной" я почти сразу решил вернуться. Нет, не почти, а сразу, и теперь ни о чем не жалею. В моей семье все наладилось, все стало хорошо. И мне очень захотелось сказать спасибо вам, вы замечательная актриса, замечательный человек..."
Или так:
"Вы своей картиной объяснили мне то, чего я не мог увидеть, живя в семье. Вы сказали мне: "Это вот потому-то и потому-то..." Вы показали мне мою жизнь по-другому, совсем не так, как я сам думал".
Писем было много, а история в них - одна, но с бесконечными вариациями. Многие мужья ушли от жен - и, посмотрев "Единственную", вернулись. Такое прямое воздействие "силы искусства" меня, признаюсь, порядочно удивило. И еще больше удивило то, что мужчины, существа в большинстве своем все-таки скупые на слова, на внешнее выражение своих чувств, во всех этих письмах буквально бросились "плакаться мне в жилетку", раскрываться в самых сокровенных мыслях со всеми подробностями и нюансами. Оказывается, что и я находилась в глубоком заблуждении, и что развеялось оно чисто случайно. Выяснилось, что, как "богатые тоже плачут", так и мужчины "тоже страдать умеют". Умеют и копаться в себе, и накручивать себя точно так же, как женщины.
И женщины мне тоже писали. Чаще всего - с благодарностью за то, что вернулись мужья, которые когда-то даже выслушать не захотели их - своих неверных жен. Или, может быть, слушали - да без толку: все равно не поняли или поняли как-то так, что все стало только хуже. Ведь не моим только уделом оказались житейские заблуждения насчет противоположного пола.
В общем, картина сделала много добрых дел для людей, для их благополучия и устройства личной жизни. Хотя любой из ее создателей был бесконечно далек от мысли так напрямую влиять на чужие судьбы. Конечно, в творимый образ всегда вкладываешь определенное нравственное содержание, даже иногда призыв - но не буквальный же лозунг, например: "делай так!" "Артист-пропагандист", как бы ни был он ценим официальной идеологией тех лет,- это большей частью не реальный человек, а миф, созданный той самой идеологией. Разве кто-нибудь из зрителей наших шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов "делал жизнь" с образов экранных передовиков производства, высоконравственных секретарей парторганизаций и так далее? А вот с героев "Единственной" люди стали брать пример буквально... Видно, имелось в этом фильме то, что людям очень важно было знать и понимать. Их реальная личная жизнь зашла в тупик, а выхода из тупика не предложила. Зато этот выход нашелся на экране, и люди ему поверили.
Вечное сравнение жизни с искусством для кого-то переросло в острую проблему соперничества: что выше? что значительней? Например, та женщина, которая написала письмо о фильме "Гори, гори, моя звезда" очень заметным образом старалась доказать превосходство искусства над жизнью. Я рада, что творчество люди ценят так высоко, но для меня не существует проблемы соперничества. Искусство и жизнь равны. А самое великолепное, что в них есть, это точка их соприкосновения, имя которой - со-чувствие. Мне хотелось бы подчеркнуть полуотделенность приставки "со" в этом слове. Пусть это абсолютно неправильно грамматически, но необходимо для смысла. Потому что я хочу сказать не о сочувствии - соболезновании, а о сочувствии - способности разных людей чувствовать одинаково. Один начинает - другой подхватывает. Один, уже ощутив что-то, поняв что-то, может передать свой духовный опыт так, чтобы этот опыт был узнан, воспринят, освоен.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Кто из нас, артистов и зрителей, не задавался таким вот вечным вопросом, родившимся гораздо раньше, чем Тютчев написал эти строки? Неважно, что артисту важно быть понятым многими, а неартист требует понимания, в основном, только от своих близких людей, в ограниченном кругу. Важно, что вечный вопрос имеет свой ответ, и этот ответ - правильный, неопровержимый. Владение им не зависит от ума, от образованности, даже не зависит от таланта: будь ты талантливее всех артистов мира вместе взятых, у тебя все равно ничего не получится без зрительской, слушательской, читательской взаимности. Без встречного со-чувствия. О котором сказал тот же Тютчев:
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Именно благодать, в том значении этого слова, которое поэт подразумевал как христианин: благодать - дар свыше, чудо. Со-чувствие - то же самое. Это радость взаимного узнавания, неодиночества, облегчение от возможности разделить свою тяжелую духовную ношу. И что еще исключительно важно: у со-чувствия нет границ во времени.
Поэтому люди безмятежно закрывают глаза на условность любого искусства. Фантастику, фильм-сказку - и то примеряют на себя. А уж что-то такое реалистическое, где сюжет разыгрывается на фоне современной жизни, да если еще он еще с явным драматическим уклоном - такое вообще можно принять за чистую монету, почему бы и нет? Известно ведь, что "счастье - это когда тебя понимают".
Поэтому чужой духовный опыт нам всем необходим, как еда и питье, и лучше всего - опыт наглядный, узнаваемый, правдоподобный. Тогда можно гордиться, что твой зритель однажды говорит себе:
- Это кино - про меня. Я сейчас возьму и поступлю так же, как этот... как его... ну, в общем, которого NN играет.
И возьмет, и поступит... Наверное, это с самой лучшей стороны характеризует нашего зрителя, очень доверчивого по большому счету, а потому всегда способного и готового к со-чувствию. Не стоит говорить об исключениях, они случайны...
И, кстати, поэтому я могу сказать кое-что насчет захвата нашего экрана западным кино- и видеоширпотребом. Я думаю, что не стоит нам чересчур опасаться и впадать в стресс от зрелища "гибели русской культуры". Этот захват, этот блицкриг-шоу заморского происхождения мы уже пережили на примере эстрады. Пережили - и забыли. Вовсю слушаем свое, отечественные исполнители дают по тридцать концертов подряд, и публика каждый день валом валит. Да, Ринго Старр или Майкл Найман иногда приедут к нам, и два-три раза на их выступления соберется целый стадион публики. Но их конкуренция совсем не страшна нашему раскрученному эстрадному бизнесу. То же самое рано или поздно произойдет и с нашим кинематографом. Уже понемногу происходит, и если не так скоро, как хотелось бы, то претензии стоит предъявлять не к "киношникам", а шире.
Главное, что свой зритель - он и есть свой, родной. Мы от него никуда, как и он от нас. Та же "Единственная" до сих пор служит тому доказательством. Например, для поклонников Владимира Высоцкого это культовый фильм, как и все, в которых он снимался. Кстати, поэтому от меня наверняка ждут воспоминаний о Володе. Я с удовольствием поделюсь тем, что было и осталось в памяти, хотя запас у меня очень скромный.
Картина ставилась на "Ленфильме". И мне, и Высоцкому приходилось ездить туда из Москвы. Мы и ездили, выкраивая дни, но все время порознь. Нам никак не удавалось "пересечься". Мы созванивались снова и снова - и все без толку. У меня спектакль сегодня - у него завтра. Он с гастролей, я - на гастроли, и так далее. Так мы бились-бились со своим расписанием, а время шло. В ситуации нашего вечного цейтнота режиссеру пришлось выкручиваться и изощряться вовсю, вплоть до смешных вещей. Вряд ли вы догадались бы об этом, но диалоговые сцены, где я и Володя должны были оказываться в кадре попеременно, снимались с участием каждого из нас в отдельности, не вместе. Я говорила о своей любви и страданиях не Высоцкому, он - не мне. В обоих случаях на замене, на подхвате был режиссер, Исаак Хейфец. Он подыгрывал любовным излияниям обеих сторон, изображая для меня Володин персонаж, а для него - мой, Таню Фешеву, "единственную". А потом делался монтаж крохотных кусочков ленты, просто ювелирная работа.
Но хоть что-то надо было обязательно отработать вместе, отснять кадры с нами обоими. Каким-то чудом мы наконец однажды прорвались сквозь несовпадение наших раскладов. Нам были взяты билеты на один и тот же поезд "Красная стрела", ночной. Сели мы в него каждый сам по себе, не встречаясь, билеты у нас были в разные вагоны. Утром в Ленинграде, на платформе Московского вокзала, нас должен был кто-то встречать с "Ленфильма".
За час до прибытия поезда я, такая уж у меня натура, была уже наготове: умыта, одета, чемодан собран, только ручку в руку взять. Вот уже платформа, поезд остановился, и я, опять же как всегда, вышла на перрон одной из первых. Вышла, меня встретили, все нормально... Стоим под расписанием, ждем Высоцкого. Мимо нас - поток пассажиров, сначала люди шли густо, потом пореже, вот уже только отдельные фигуры тащатся - кому торопиться некуда. Вот уже вообще никого не видно...
Ошибка? Но нам точно было сказано, что Высоцкий, как и я, должен прибыть этим же поездом. Но нет его, как нет. Все прошли, перрон пуст. Неужели не приехал? Что случилось? Ждать нам или уходить?
Наконец, на дальнем конце платформы, у последнего вагона, еще кто-то замаячил - в виде смутного пятнышка. Ага, уже стало видно, что это вроде бы двое. Вот они еще ближе - точно, двое. И наконец - слава Богу: они, Володя и Марина. Вижу их как сейчас: он - впереди, идет легкой, шальной такой походочкой, на гитаре наигрывает, напевает что-то... На нем курточка нараспашку, шарфик через плечо: вольный художник, ни дать ни взять. А Марина за ним. Идет она за ним с двумя огромными чемоданами - "с двумя же бегемотами" - тянет их за собой на поводках. При этом на ней длинная норковая шуба - что называется "в пол". Из этой картинки я не хочу делать никаких обобщений, просто стоит она в глазах до сих пор - и все.
Сниматься с Высоцким было легко. Он профессионал, работать умел, и все шло быстро, удачно.
А отснявшись, обратно мы летели самолетом. Как известно, от взлета в Пулково до посадки во Внуково должно пройти всего сорок минут. Для меня это имело большое значение, мое время тоже было рассчитано буквально по минутам. Как только прилечу - мчусь домой и в театр, на спектакль. Но погоде на мои расчеты было глубоко наплевать: начался сильный снегопад, полосы заметало... И мы кружили над Москвой, все кружили, дожидаясь посадки. Нервы у меня уже не выдерживали, сидя рядом с Володей, я начала стонать и причитать:
- Спектакль! Спектакль! Я не успею! Меня из театра выгонят!
Высоцкий сначала недоумевал и ободрял меня:
- Не может быть! Как это - выгонят? Что, заменить тебя некому? Да брось ты - заменят, куда они денутся!
Потом утешал:
- Успеешь, успеешь.
Потом ушел. Потом вернулся.
- Все, сейчас сядем. Пилоты скажут, что керосин кончается, им дадут аварийную посадку. Я железно договорился, за концерт.
То есть он, чтобы мы сели, подбил экипаж дать на землю сигнал, что, мол, топлива в баках нет. А за это пообещал пилотам петь. Что и выполнил. Счастливые пассажиры, и я в том числе, помчались из аэропорта в город. Высоцкий остался с экипажем - давать внеочередной бесплатный концерт.
После "Единственной" у меня было очень много фильмов, вспоминать их все - безнадежное дело. Но среди них очень ярко выделился в моей судьбе и запомнился "Ключ без права передачи", снятый режиссером Динарой Асановой. Работа над ним шла в непривычном для меня ритме и непривычном стиле богемного общения в съемочной группе. Мне такие отношения во многом импонируют, мне в общем-то вольготно в такой системе отношений между людьми. Но всерьез я не создана для этого в достаточной мере: самой-то мне вроде бы легко, нормально, а вот другим людям со мной, как мне кажется, не очень - возникают какие-то барьеры, натянутость в отношениях. В разных ритмах мы существуем, в разной степени ответственности за происходящее. Эту сложность я всегда чувствовала, и только частично могла маскировать ее какой-то поверхностной легкостью. Хотя, по большому счету, работалось нам хорошо, и картина получилась удачная.
За роль в ней мне присудили премию Ленинского комсомола. А потом от этой самой премии все пошло так, что сначала образовался и потом перевернулся мощный, но совершенно неожиданный пласт, очень большой кусок моей жизни, который я прожила так, а не иначе именно благодаря "Ключу..." и полученной за него награде.
Как же все это вышло? До двадцати с лишним лет я жила "в отрыве от коллектива". Ко мне такая формулировка подходит самым буквальным образом. Съемочные группы - это ведь не постоянный штат работников, каким он был в любом учреждении, от детских и учебных - до заводов, НИИ, министерств и так далее, с их неотъемлемой принадлежностью - общественно-политической жизнью. Ненормальность моей биографии вычеркнула меня не только из слоя сверстников, но и пронесла стороной все горны-барабаны, сборы, линейки, советы пионерских дружин и школьных комсомольских отрядов. Я избежала ранних идеологических прививок и их не столько прямого, сколько побочного действия, притупляющего восприимчивость к постановочным эффектам всяких массовых собраний и выступлений. И вообще весь мой внутренний склад был совсем не скорректирован по общей схеме. Снаружи, впрочем, об этом трудно было догадаться. Да и кто бы стал себя утруждать - догадываться?
Время шло, я работала в театре, снималась в кино... Начались съемки "Ключа без права передачи" - и закончились. Фильм вышел на широкий экран, произвел большой эффект. О нем появилось много статей, открывались дискуссии в газетах и толстых журналах. Тема этой картины оказалась чрезвычайно актуальной - о новом незаорганизованном отношении к школе, к педагогике, к комсомолу. По ней писали сочинения "за" или "против", проводили семинары почти в каждой школе. Моя героиня, педагог новой формации, бунтующая против косности в отношениях с учениками, была в центре всех разборов и обсуждений. Наконец апофеозом всей этой бури внимания явилась премия Ленинского комсомола.
После нее мне предложили стать делегатом съезда ВЛКСМ. Это мероприятие в масштабах страны считалось номером вторым после съезда КПСС. На это предложение я согласилась без особых раздумий: все-таки дышала я общей атмосферой и, по большому счету, ничего не имела против лозунга "если партия прикажет, комсомол ответит "есть!".
Согласилась - и отправилась на съезд. Там я вдруг оказалась в мире, совершенно мне не знакомом, новом и прелюбопытном для меня. Он произвел впечатление такое же грандиозное, как несколькими годами раньше - мемориал на Мамаевом кургане. Больше всего с первых минут меня поразила степень организованности - еще бы, по контрасту-то с кинематографическим хаосом, со всякими нашими вечными несостыковками. Четкость, стройность, массовость, однородность были такими красивыми, такими вдохновляющими. Я все принимала за чистую монету: лозунги, которые скандировались всем залом, песни, которые пелись так же: дружным хором нескольких тысяч собравшихся молодых людей, хорошо одетых, радостных и оживленных.
Пройдут годы, и у нас появится фильм "ЧП районного масштаба". В одном его эпизоде заместитель районного секретаря будет докладывать самому этому секретарю насчет репетиции некоего слета, как там все идет, что все уже доведено до уровня и состоится в самом лучшем виде. Картина эта "перестроечная", и этот ее персонаж говорит, не скрывая этакой своей усталой иронии прожженного функционера:
- Когда звучит "Ленин - партия - комсомол", хочется встать и заплакать.
В 1975 году никакая ирония еще не проникала в массы. И все, происходящее на съезде, в первый его день захватило меня полностью. Мне казалось, что все это так всерьез, что все это так важно - для меня, для собравшейся здесь молодежи, для всей страны - и так романтично. Первый день съезда прошел в эйфории полной. Вот так все должно быть, эти люди вокруг меня - лучшие в моей стране, они идут правильным курсом - прямо в светлое наше будущее, в коммунизм.
И обещанный этот коммунизм, который настанет в будущем - один на всех, как царство небесное, можно было увидеть и потрогать собственными руками, уже в настоящем времени. Правда, пока не всем, а только избранным - в смысле избранным на комсомольский съезд. Зато им было можно не только увидеть-потрогать. Часть коммунизма можно было употребить сразу: комфорт в зале и в фойе Дворца Съездов, изобилие в его буфетах. А другую часть - даже принести домой.
Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня. В моих руках, кроме программы съезда, проектов резолюций и прочих деловых бумаг, оказались талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные совершенно невиданные и недоступные для простых смертных. За ними я могла по билетику какому-то в конвертике прийти в Кремль, в какой-то подвал. Там за мизерную денежную мзду меня грузили, как ишака, всякими прелестями жизни. В киосках Дворца Съездов продавались книги - ну просто замечательные, которые я иначе бы никогда, ни на каком черном рынке, ни за какие деньги... В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками - за цену, меньшую, чем брали с меня в театре за квашеную капусту.
Сразу я как-то еще не сопоставила одно с другим и не поняла, что вижу красивое... уродство. Мне казалось в тот первый день, что я наяву столкнулась со сбывшейся мечтой величайших людей мира, озаривших нашу жизнь своими идеями, провозгласивших... возвестивших... (закончить фразу можно было бы с помощью любого сборника речей любого члена Политбюро, но нет у меня под рукой ни одного такого издания.) А чтобы мечты в дальнейшем сбылись для всех, мы и стараемся тут сейчас, все собравшиеся в зале. Мы делаем большое нужное дело. Еще немного усилий - и наступит всеобщее, поголовное счастье, которому не будет конца...
Я прямо-таки физически чувствовала, что это всеобщее счастье неумолимо приближается. И сама в этот день я была счастлива от возвышенных мыслей и чувств, весомо подкрепленных вкусной едой и чудесными покупками. Наконец, не чуя под собой ног, я вернулась домой. Чтобы на следующий день, наутро с новыми силами...
На второй день съезда, вскоре после начала заседания, сидящие рядом предложили мне сыграть в морской бой. Я думала, что ослышалась. Я потрясла головой, переспросила, огляделась - и меня словно током ударило. В первый-то день я не различала никаких подробностей, не видела деталей, захваченная огромным чувством в целом, вообще. А на вторые сутки временная дальнозоркость прошла, вернулась способность видеть не только панораму горизонта, но и различать мелкие предметы. Тут я просто обалдела...
Как школьники какие-то, держа руки под партой, делегаты - кто бутербродом перекусывал, кто в этот самый морской бой резался, кто кроссворды решал, кто симпатичных женщин по залу высматривал... Господи, а как же судьбы страны, светлый путь ее молодого поколения?
Сделать какие-то новые выводы я, правда, не успела. В обеденный перерыв ко мне подошли несколько ребят - нынче это руководители, занявшие самые солидные должности и положения, которые они не утратили ни с какими перестройками,- и сказали:
- Привет! Давайте знакомиться!
- Давайте.
Познакомились, и они тут же продолжили:
- Мы тут договорились, нас отметят. В какой идем ресторан?
Я была еще в "заговоренном" состоянии, морской бой меня не прошиб как следует. Призыв не на стройки коммунизма, а в ресторан произвел на меня пугающее впечатление - голос с того света, проделки дьявола... Этого не может быть! Галлюцинации у меня, наверное, со слухом что-то... Головой надо посильней потрясти, сор из ушей вытряхнуть. Или перекреститься, что ли, заклинание какое-нибудь сказать: аминь, аминь, рассыпьтесь со своим рестораном!
Но ребята не отставали. Видя, что я как-то нервно на них реагирую, они только заулыбались втрое обаятельней и поднажали:
- Лен, Лен, ты чего? Не зацикливайся, мы тебе сейчас все объясним, расскажем... Все нормально. А? Пошли?
Ну, дело молодое в конце-то концов... Мальчики были симпатичные, раскованные и вообще славные. Пошли мы с ними в ресторан, прекрасно пообедали. Потом не захотелось расставаться, пошли куда-то еще. И так до конца съезда... Кто-то нас там отмечал, а мы прекрасно кутили, разъезжая по всей Москве, по сети каких-то очень приятных заведений, известных моим новым друзьям. Приятность, впрочем, зависела не от того, что заведения были сугубо специальными. Ресторанов и кафе в Москве было много, но с ходу попасть туда, где уютно, где вкусно - для этого требовалось что-то большее, чем простое человеческое желание, и большее, чем деньги за еду и питье. Хотя, кстати, и вопрос денег был не последним. Не очень-то тянуло в ресторан с моей театральной зарплаты... Но когда делегатские суточные оказались равны месячному заработку, разговор пошел совсем другой. Захотелось и в ресторан, и в Большой театр - а эта крепость была во много раз неприступнее, чем хорошее "злачное место". Только не для делегатов, им - милости просим, хоть каждый вечер. Тут уж я постаралась почти ничего не упустить из репертуара. Мои спутники, впрочем, тоже.
Потом ребята эти же стали мне говорить, что вскоре намечаются поездки от ЦК ВЛКСМ по линии Комитета молодежных организаций. Организаций - или связей? Или союзов? Наверняка я что-то теперь путаю с названиями комсомольских структур - уж не взыщите: когда все это было, и насколько мало о чем по существу говорили названия... Но из сказанного ребятами было понятно кое-что главное, а именно: между всеми странами существуют культурные контакты, связи, и у этого дела есть молодежная ипостась - как же ей не быть? А в отдельно взятом конкретном случае речь шла о том, что общество "СССР - Финляндия" ну просто ждет не дождется устроить энному количеству делегатов съезда очень нужную для культурного братства народов поездку.
И все это произойдет (и действительно произошло) в самом скором времени. Вот только завтра - заключительное заседание, на котором надо не просто быть отмеченным, а обязательно живьем присутствовать. Я и тут ничего против не имела: надо так надо. Хотя чувствовала, что после нашего курц-галопа сидеть в зале мне уже неохота...
Но - ладно. Вот, идет своим чередом последнее собрание. В повестке дня - выборы ЦК ВЛКСМ на очередные четыре года. Кто-то называет фамилии и имена лучших из лучших, достойнейших из достойных. Зал организованно поднимает руки с мандатами - кандидатуры одна за другой становятся членами Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Комитета...
И вдруг где-то в середине процесса раздается:
- От творческой молодежи предлагаю избрать в ЦК лауреата премии имени Ленинского комсомола, замечательную актрису лучшего в нашей стране, передового театра МХАТа, прекрасного человека Елену Проклову!
Если можно писать так, как писал Лев Толстой, значит, можно и спектакли ставить не хуже. Можно! И любя-ненавидя свою профессию, я люблю ее за то, что потенциально она предполагает такую высокую возможность. Ну а ненавижу за то, как редко это на самом деле бывает.
Придя на спектакль в качестве зрителя, я при поднятии занавеса (если театр не отказался от этой "устаревшей" церемонии) испытываю волнение, близкое к любовному. Меня охватывает трепет более сильный, чем был бы он, находись я в это время по ту сторону рампы: в этом случае разве что премьера составляет исключение... И я каждый раз жду: сейчас произойдет великое чудо! В течение времени, пока идет спектакль, настроение у меня чаще всего портится. Дома я уже просто ругаюсь: лучше бы совсем не ходила! А когда пойду на новый спектакль - все повторится. Занавес - и... Но чуда я не перестану ждать никогда.
К театральным воспоминаниям начинают примешиваться эпизоды киносъемок, и это не случайно: пора снова более подробно обратиться к теме кино. Говоря о "Собаке на сене", я забежала на несколько лет вперед. Вернемся к фильму, в котором я снималась сразу после окончания школы-студии. Вручение диплома означало освобождение от запрета на работу в кинематографе. И вот уже прекрасный режиссер Иосиф Хейфец пригласил меня сниматься в "Единственной", после которой у меня начался какой-то съемочный запой, пошло косяком огромное количество картин, посыпалось как из рога изобилия. Не все они, если честно, стоят воспоминаний как моих, так и зрительских.
Но думаю, что есть интерес к истории "Единственной". Ее смотрят и сейчас, а по тем временам она и вовсе нашумела: в первых ролях - Высоцкий, Золотухин, у меня - премия за лучшую женскую роль года, сразу же после премьеры - приглашения на встречи, фестивали. И целые мешки писем зрителей. Оказалось, что тема "измена жены, и как потом с этой женой жить" волнует очень многих. Такой почты, какую мне принес этот фильм, не приносил никакой другой. Насчет мешков я нисколько не преувеличиваю. И в полученных мной письмах, кроме привычных пламенных приветов от защитников родины (поодиночке или сразу целыми взводами и батальонами), кроме признаний в любви или угроз убийством и самоубийством, было на этот раз очень много житейских историй. Рассказанных, в основном, мужчинами.
Например, писали так:
"Посмотрев фильм "Единственная", увидев вас в этой роли, я так много понял! Я понял, почему с моей женой произошло то же самое. Тогда, когда я только-только обо всем узнал, я ушел из семьи. Так было больно и противно, жену я просто ненавидел. А после "Единственной" я почти сразу решил вернуться. Нет, не почти, а сразу, и теперь ни о чем не жалею. В моей семье все наладилось, все стало хорошо. И мне очень захотелось сказать спасибо вам, вы замечательная актриса, замечательный человек..."
Или так:
"Вы своей картиной объяснили мне то, чего я не мог увидеть, живя в семье. Вы сказали мне: "Это вот потому-то и потому-то..." Вы показали мне мою жизнь по-другому, совсем не так, как я сам думал".
Писем было много, а история в них - одна, но с бесконечными вариациями. Многие мужья ушли от жен - и, посмотрев "Единственную", вернулись. Такое прямое воздействие "силы искусства" меня, признаюсь, порядочно удивило. И еще больше удивило то, что мужчины, существа в большинстве своем все-таки скупые на слова, на внешнее выражение своих чувств, во всех этих письмах буквально бросились "плакаться мне в жилетку", раскрываться в самых сокровенных мыслях со всеми подробностями и нюансами. Оказывается, что и я находилась в глубоком заблуждении, и что развеялось оно чисто случайно. Выяснилось, что, как "богатые тоже плачут", так и мужчины "тоже страдать умеют". Умеют и копаться в себе, и накручивать себя точно так же, как женщины.
И женщины мне тоже писали. Чаще всего - с благодарностью за то, что вернулись мужья, которые когда-то даже выслушать не захотели их - своих неверных жен. Или, может быть, слушали - да без толку: все равно не поняли или поняли как-то так, что все стало только хуже. Ведь не моим только уделом оказались житейские заблуждения насчет противоположного пола.
В общем, картина сделала много добрых дел для людей, для их благополучия и устройства личной жизни. Хотя любой из ее создателей был бесконечно далек от мысли так напрямую влиять на чужие судьбы. Конечно, в творимый образ всегда вкладываешь определенное нравственное содержание, даже иногда призыв - но не буквальный же лозунг, например: "делай так!" "Артист-пропагандист", как бы ни был он ценим официальной идеологией тех лет,- это большей частью не реальный человек, а миф, созданный той самой идеологией. Разве кто-нибудь из зрителей наших шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов "делал жизнь" с образов экранных передовиков производства, высоконравственных секретарей парторганизаций и так далее? А вот с героев "Единственной" люди стали брать пример буквально... Видно, имелось в этом фильме то, что людям очень важно было знать и понимать. Их реальная личная жизнь зашла в тупик, а выхода из тупика не предложила. Зато этот выход нашелся на экране, и люди ему поверили.
Вечное сравнение жизни с искусством для кого-то переросло в острую проблему соперничества: что выше? что значительней? Например, та женщина, которая написала письмо о фильме "Гори, гори, моя звезда" очень заметным образом старалась доказать превосходство искусства над жизнью. Я рада, что творчество люди ценят так высоко, но для меня не существует проблемы соперничества. Искусство и жизнь равны. А самое великолепное, что в них есть, это точка их соприкосновения, имя которой - со-чувствие. Мне хотелось бы подчеркнуть полуотделенность приставки "со" в этом слове. Пусть это абсолютно неправильно грамматически, но необходимо для смысла. Потому что я хочу сказать не о сочувствии - соболезновании, а о сочувствии - способности разных людей чувствовать одинаково. Один начинает - другой подхватывает. Один, уже ощутив что-то, поняв что-то, может передать свой духовный опыт так, чтобы этот опыт был узнан, воспринят, освоен.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Кто из нас, артистов и зрителей, не задавался таким вот вечным вопросом, родившимся гораздо раньше, чем Тютчев написал эти строки? Неважно, что артисту важно быть понятым многими, а неартист требует понимания, в основном, только от своих близких людей, в ограниченном кругу. Важно, что вечный вопрос имеет свой ответ, и этот ответ - правильный, неопровержимый. Владение им не зависит от ума, от образованности, даже не зависит от таланта: будь ты талантливее всех артистов мира вместе взятых, у тебя все равно ничего не получится без зрительской, слушательской, читательской взаимности. Без встречного со-чувствия. О котором сказал тот же Тютчев:
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Именно благодать, в том значении этого слова, которое поэт подразумевал как христианин: благодать - дар свыше, чудо. Со-чувствие - то же самое. Это радость взаимного узнавания, неодиночества, облегчение от возможности разделить свою тяжелую духовную ношу. И что еще исключительно важно: у со-чувствия нет границ во времени.
Поэтому люди безмятежно закрывают глаза на условность любого искусства. Фантастику, фильм-сказку - и то примеряют на себя. А уж что-то такое реалистическое, где сюжет разыгрывается на фоне современной жизни, да если еще он еще с явным драматическим уклоном - такое вообще можно принять за чистую монету, почему бы и нет? Известно ведь, что "счастье - это когда тебя понимают".
Поэтому чужой духовный опыт нам всем необходим, как еда и питье, и лучше всего - опыт наглядный, узнаваемый, правдоподобный. Тогда можно гордиться, что твой зритель однажды говорит себе:
- Это кино - про меня. Я сейчас возьму и поступлю так же, как этот... как его... ну, в общем, которого NN играет.
И возьмет, и поступит... Наверное, это с самой лучшей стороны характеризует нашего зрителя, очень доверчивого по большому счету, а потому всегда способного и готового к со-чувствию. Не стоит говорить об исключениях, они случайны...
И, кстати, поэтому я могу сказать кое-что насчет захвата нашего экрана западным кино- и видеоширпотребом. Я думаю, что не стоит нам чересчур опасаться и впадать в стресс от зрелища "гибели русской культуры". Этот захват, этот блицкриг-шоу заморского происхождения мы уже пережили на примере эстрады. Пережили - и забыли. Вовсю слушаем свое, отечественные исполнители дают по тридцать концертов подряд, и публика каждый день валом валит. Да, Ринго Старр или Майкл Найман иногда приедут к нам, и два-три раза на их выступления соберется целый стадион публики. Но их конкуренция совсем не страшна нашему раскрученному эстрадному бизнесу. То же самое рано или поздно произойдет и с нашим кинематографом. Уже понемногу происходит, и если не так скоро, как хотелось бы, то претензии стоит предъявлять не к "киношникам", а шире.
Главное, что свой зритель - он и есть свой, родной. Мы от него никуда, как и он от нас. Та же "Единственная" до сих пор служит тому доказательством. Например, для поклонников Владимира Высоцкого это культовый фильм, как и все, в которых он снимался. Кстати, поэтому от меня наверняка ждут воспоминаний о Володе. Я с удовольствием поделюсь тем, что было и осталось в памяти, хотя запас у меня очень скромный.
Картина ставилась на "Ленфильме". И мне, и Высоцкому приходилось ездить туда из Москвы. Мы и ездили, выкраивая дни, но все время порознь. Нам никак не удавалось "пересечься". Мы созванивались снова и снова - и все без толку. У меня спектакль сегодня - у него завтра. Он с гастролей, я - на гастроли, и так далее. Так мы бились-бились со своим расписанием, а время шло. В ситуации нашего вечного цейтнота режиссеру пришлось выкручиваться и изощряться вовсю, вплоть до смешных вещей. Вряд ли вы догадались бы об этом, но диалоговые сцены, где я и Володя должны были оказываться в кадре попеременно, снимались с участием каждого из нас в отдельности, не вместе. Я говорила о своей любви и страданиях не Высоцкому, он - не мне. В обоих случаях на замене, на подхвате был режиссер, Исаак Хейфец. Он подыгрывал любовным излияниям обеих сторон, изображая для меня Володин персонаж, а для него - мой, Таню Фешеву, "единственную". А потом делался монтаж крохотных кусочков ленты, просто ювелирная работа.
Но хоть что-то надо было обязательно отработать вместе, отснять кадры с нами обоими. Каким-то чудом мы наконец однажды прорвались сквозь несовпадение наших раскладов. Нам были взяты билеты на один и тот же поезд "Красная стрела", ночной. Сели мы в него каждый сам по себе, не встречаясь, билеты у нас были в разные вагоны. Утром в Ленинграде, на платформе Московского вокзала, нас должен был кто-то встречать с "Ленфильма".
За час до прибытия поезда я, такая уж у меня натура, была уже наготове: умыта, одета, чемодан собран, только ручку в руку взять. Вот уже платформа, поезд остановился, и я, опять же как всегда, вышла на перрон одной из первых. Вышла, меня встретили, все нормально... Стоим под расписанием, ждем Высоцкого. Мимо нас - поток пассажиров, сначала люди шли густо, потом пореже, вот уже только отдельные фигуры тащатся - кому торопиться некуда. Вот уже вообще никого не видно...
Ошибка? Но нам точно было сказано, что Высоцкий, как и я, должен прибыть этим же поездом. Но нет его, как нет. Все прошли, перрон пуст. Неужели не приехал? Что случилось? Ждать нам или уходить?
Наконец, на дальнем конце платформы, у последнего вагона, еще кто-то замаячил - в виде смутного пятнышка. Ага, уже стало видно, что это вроде бы двое. Вот они еще ближе - точно, двое. И наконец - слава Богу: они, Володя и Марина. Вижу их как сейчас: он - впереди, идет легкой, шальной такой походочкой, на гитаре наигрывает, напевает что-то... На нем курточка нараспашку, шарфик через плечо: вольный художник, ни дать ни взять. А Марина за ним. Идет она за ним с двумя огромными чемоданами - "с двумя же бегемотами" - тянет их за собой на поводках. При этом на ней длинная норковая шуба - что называется "в пол". Из этой картинки я не хочу делать никаких обобщений, просто стоит она в глазах до сих пор - и все.
Сниматься с Высоцким было легко. Он профессионал, работать умел, и все шло быстро, удачно.
А отснявшись, обратно мы летели самолетом. Как известно, от взлета в Пулково до посадки во Внуково должно пройти всего сорок минут. Для меня это имело большое значение, мое время тоже было рассчитано буквально по минутам. Как только прилечу - мчусь домой и в театр, на спектакль. Но погоде на мои расчеты было глубоко наплевать: начался сильный снегопад, полосы заметало... И мы кружили над Москвой, все кружили, дожидаясь посадки. Нервы у меня уже не выдерживали, сидя рядом с Володей, я начала стонать и причитать:
- Спектакль! Спектакль! Я не успею! Меня из театра выгонят!
Высоцкий сначала недоумевал и ободрял меня:
- Не может быть! Как это - выгонят? Что, заменить тебя некому? Да брось ты - заменят, куда они денутся!
Потом утешал:
- Успеешь, успеешь.
Потом ушел. Потом вернулся.
- Все, сейчас сядем. Пилоты скажут, что керосин кончается, им дадут аварийную посадку. Я железно договорился, за концерт.
То есть он, чтобы мы сели, подбил экипаж дать на землю сигнал, что, мол, топлива в баках нет. А за это пообещал пилотам петь. Что и выполнил. Счастливые пассажиры, и я в том числе, помчались из аэропорта в город. Высоцкий остался с экипажем - давать внеочередной бесплатный концерт.
После "Единственной" у меня было очень много фильмов, вспоминать их все - безнадежное дело. Но среди них очень ярко выделился в моей судьбе и запомнился "Ключ без права передачи", снятый режиссером Динарой Асановой. Работа над ним шла в непривычном для меня ритме и непривычном стиле богемного общения в съемочной группе. Мне такие отношения во многом импонируют, мне в общем-то вольготно в такой системе отношений между людьми. Но всерьез я не создана для этого в достаточной мере: самой-то мне вроде бы легко, нормально, а вот другим людям со мной, как мне кажется, не очень - возникают какие-то барьеры, натянутость в отношениях. В разных ритмах мы существуем, в разной степени ответственности за происходящее. Эту сложность я всегда чувствовала, и только частично могла маскировать ее какой-то поверхностной легкостью. Хотя, по большому счету, работалось нам хорошо, и картина получилась удачная.
За роль в ней мне присудили премию Ленинского комсомола. А потом от этой самой премии все пошло так, что сначала образовался и потом перевернулся мощный, но совершенно неожиданный пласт, очень большой кусок моей жизни, который я прожила так, а не иначе именно благодаря "Ключу..." и полученной за него награде.
Как же все это вышло? До двадцати с лишним лет я жила "в отрыве от коллектива". Ко мне такая формулировка подходит самым буквальным образом. Съемочные группы - это ведь не постоянный штат работников, каким он был в любом учреждении, от детских и учебных - до заводов, НИИ, министерств и так далее, с их неотъемлемой принадлежностью - общественно-политической жизнью. Ненормальность моей биографии вычеркнула меня не только из слоя сверстников, но и пронесла стороной все горны-барабаны, сборы, линейки, советы пионерских дружин и школьных комсомольских отрядов. Я избежала ранних идеологических прививок и их не столько прямого, сколько побочного действия, притупляющего восприимчивость к постановочным эффектам всяких массовых собраний и выступлений. И вообще весь мой внутренний склад был совсем не скорректирован по общей схеме. Снаружи, впрочем, об этом трудно было догадаться. Да и кто бы стал себя утруждать - догадываться?
Время шло, я работала в театре, снималась в кино... Начались съемки "Ключа без права передачи" - и закончились. Фильм вышел на широкий экран, произвел большой эффект. О нем появилось много статей, открывались дискуссии в газетах и толстых журналах. Тема этой картины оказалась чрезвычайно актуальной - о новом незаорганизованном отношении к школе, к педагогике, к комсомолу. По ней писали сочинения "за" или "против", проводили семинары почти в каждой школе. Моя героиня, педагог новой формации, бунтующая против косности в отношениях с учениками, была в центре всех разборов и обсуждений. Наконец апофеозом всей этой бури внимания явилась премия Ленинского комсомола.
После нее мне предложили стать делегатом съезда ВЛКСМ. Это мероприятие в масштабах страны считалось номером вторым после съезда КПСС. На это предложение я согласилась без особых раздумий: все-таки дышала я общей атмосферой и, по большому счету, ничего не имела против лозунга "если партия прикажет, комсомол ответит "есть!".
Согласилась - и отправилась на съезд. Там я вдруг оказалась в мире, совершенно мне не знакомом, новом и прелюбопытном для меня. Он произвел впечатление такое же грандиозное, как несколькими годами раньше - мемориал на Мамаевом кургане. Больше всего с первых минут меня поразила степень организованности - еще бы, по контрасту-то с кинематографическим хаосом, со всякими нашими вечными несостыковками. Четкость, стройность, массовость, однородность были такими красивыми, такими вдохновляющими. Я все принимала за чистую монету: лозунги, которые скандировались всем залом, песни, которые пелись так же: дружным хором нескольких тысяч собравшихся молодых людей, хорошо одетых, радостных и оживленных.
Пройдут годы, и у нас появится фильм "ЧП районного масштаба". В одном его эпизоде заместитель районного секретаря будет докладывать самому этому секретарю насчет репетиции некоего слета, как там все идет, что все уже доведено до уровня и состоится в самом лучшем виде. Картина эта "перестроечная", и этот ее персонаж говорит, не скрывая этакой своей усталой иронии прожженного функционера:
- Когда звучит "Ленин - партия - комсомол", хочется встать и заплакать.
В 1975 году никакая ирония еще не проникала в массы. И все, происходящее на съезде, в первый его день захватило меня полностью. Мне казалось, что все это так всерьез, что все это так важно - для меня, для собравшейся здесь молодежи, для всей страны - и так романтично. Первый день съезда прошел в эйфории полной. Вот так все должно быть, эти люди вокруг меня - лучшие в моей стране, они идут правильным курсом - прямо в светлое наше будущее, в коммунизм.
И обещанный этот коммунизм, который настанет в будущем - один на всех, как царство небесное, можно было увидеть и потрогать собственными руками, уже в настоящем времени. Правда, пока не всем, а только избранным - в смысле избранным на комсомольский съезд. Зато им было можно не только увидеть-потрогать. Часть коммунизма можно было употребить сразу: комфорт в зале и в фойе Дворца Съездов, изобилие в его буфетах. А другую часть - даже принести домой.
Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня. В моих руках, кроме программы съезда, проектов резолюций и прочих деловых бумаг, оказались талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные совершенно невиданные и недоступные для простых смертных. За ними я могла по билетику какому-то в конвертике прийти в Кремль, в какой-то подвал. Там за мизерную денежную мзду меня грузили, как ишака, всякими прелестями жизни. В киосках Дворца Съездов продавались книги - ну просто замечательные, которые я иначе бы никогда, ни на каком черном рынке, ни за какие деньги... В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками - за цену, меньшую, чем брали с меня в театре за квашеную капусту.
Сразу я как-то еще не сопоставила одно с другим и не поняла, что вижу красивое... уродство. Мне казалось в тот первый день, что я наяву столкнулась со сбывшейся мечтой величайших людей мира, озаривших нашу жизнь своими идеями, провозгласивших... возвестивших... (закончить фразу можно было бы с помощью любого сборника речей любого члена Политбюро, но нет у меня под рукой ни одного такого издания.) А чтобы мечты в дальнейшем сбылись для всех, мы и стараемся тут сейчас, все собравшиеся в зале. Мы делаем большое нужное дело. Еще немного усилий - и наступит всеобщее, поголовное счастье, которому не будет конца...
Я прямо-таки физически чувствовала, что это всеобщее счастье неумолимо приближается. И сама в этот день я была счастлива от возвышенных мыслей и чувств, весомо подкрепленных вкусной едой и чудесными покупками. Наконец, не чуя под собой ног, я вернулась домой. Чтобы на следующий день, наутро с новыми силами...
На второй день съезда, вскоре после начала заседания, сидящие рядом предложили мне сыграть в морской бой. Я думала, что ослышалась. Я потрясла головой, переспросила, огляделась - и меня словно током ударило. В первый-то день я не различала никаких подробностей, не видела деталей, захваченная огромным чувством в целом, вообще. А на вторые сутки временная дальнозоркость прошла, вернулась способность видеть не только панораму горизонта, но и различать мелкие предметы. Тут я просто обалдела...
Как школьники какие-то, держа руки под партой, делегаты - кто бутербродом перекусывал, кто в этот самый морской бой резался, кто кроссворды решал, кто симпатичных женщин по залу высматривал... Господи, а как же судьбы страны, светлый путь ее молодого поколения?
Сделать какие-то новые выводы я, правда, не успела. В обеденный перерыв ко мне подошли несколько ребят - нынче это руководители, занявшие самые солидные должности и положения, которые они не утратили ни с какими перестройками,- и сказали:
- Привет! Давайте знакомиться!
- Давайте.
Познакомились, и они тут же продолжили:
- Мы тут договорились, нас отметят. В какой идем ресторан?
Я была еще в "заговоренном" состоянии, морской бой меня не прошиб как следует. Призыв не на стройки коммунизма, а в ресторан произвел на меня пугающее впечатление - голос с того света, проделки дьявола... Этого не может быть! Галлюцинации у меня, наверное, со слухом что-то... Головой надо посильней потрясти, сор из ушей вытряхнуть. Или перекреститься, что ли, заклинание какое-нибудь сказать: аминь, аминь, рассыпьтесь со своим рестораном!
Но ребята не отставали. Видя, что я как-то нервно на них реагирую, они только заулыбались втрое обаятельней и поднажали:
- Лен, Лен, ты чего? Не зацикливайся, мы тебе сейчас все объясним, расскажем... Все нормально. А? Пошли?
Ну, дело молодое в конце-то концов... Мальчики были симпатичные, раскованные и вообще славные. Пошли мы с ними в ресторан, прекрасно пообедали. Потом не захотелось расставаться, пошли куда-то еще. И так до конца съезда... Кто-то нас там отмечал, а мы прекрасно кутили, разъезжая по всей Москве, по сети каких-то очень приятных заведений, известных моим новым друзьям. Приятность, впрочем, зависела не от того, что заведения были сугубо специальными. Ресторанов и кафе в Москве было много, но с ходу попасть туда, где уютно, где вкусно - для этого требовалось что-то большее, чем простое человеческое желание, и большее, чем деньги за еду и питье. Хотя, кстати, и вопрос денег был не последним. Не очень-то тянуло в ресторан с моей театральной зарплаты... Но когда делегатские суточные оказались равны месячному заработку, разговор пошел совсем другой. Захотелось и в ресторан, и в Большой театр - а эта крепость была во много раз неприступнее, чем хорошее "злачное место". Только не для делегатов, им - милости просим, хоть каждый вечер. Тут уж я постаралась почти ничего не упустить из репертуара. Мои спутники, впрочем, тоже.
Потом ребята эти же стали мне говорить, что вскоре намечаются поездки от ЦК ВЛКСМ по линии Комитета молодежных организаций. Организаций - или связей? Или союзов? Наверняка я что-то теперь путаю с названиями комсомольских структур - уж не взыщите: когда все это было, и насколько мало о чем по существу говорили названия... Но из сказанного ребятами было понятно кое-что главное, а именно: между всеми странами существуют культурные контакты, связи, и у этого дела есть молодежная ипостась - как же ей не быть? А в отдельно взятом конкретном случае речь шла о том, что общество "СССР - Финляндия" ну просто ждет не дождется устроить энному количеству делегатов съезда очень нужную для культурного братства народов поездку.
И все это произойдет (и действительно произошло) в самом скором времени. Вот только завтра - заключительное заседание, на котором надо не просто быть отмеченным, а обязательно живьем присутствовать. Я и тут ничего против не имела: надо так надо. Хотя чувствовала, что после нашего курц-галопа сидеть в зале мне уже неохота...
Но - ладно. Вот, идет своим чередом последнее собрание. В повестке дня - выборы ЦК ВЛКСМ на очередные четыре года. Кто-то называет фамилии и имена лучших из лучших, достойнейших из достойных. Зал организованно поднимает руки с мандатами - кандидатуры одна за другой становятся членами Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Комитета...
И вдруг где-то в середине процесса раздается:
- От творческой молодежи предлагаю избрать в ЦК лауреата премии имени Ленинского комсомола, замечательную актрису лучшего в нашей стране, передового театра МХАТа, прекрасного человека Елену Проклову!