Страница:
Прошел, говорят, недавно съезд кинематографистов... Для меня это было не только не событие, но и вообще что-то такое далекое, чужое... То есть я, конечно, искренне желала бы своим коллегам (не говорю "бывшим", вообще дело не в этом), чтобы профессиональное сообщество артистов и режиссеров что-то могло решать, направлять на благо какие-то свои силы. Чтобы юридически были утверждены все справедливые нормы и права для нашего труда, для того, что и как мы за него получаем.
Но мое личное участие в общественной жизни... Однажды со мной это случилось, но именно случилось, мне оставалось только вписаться в неожиданный поворот. Об этом здесь последует отдельный рассказ, но попозже, по порядку. Но и тогда я участвовала в этой самой общественной жизни, как бы не очень-то отдавая себе отчет, что же такое происходит со мной на самом деле.
И уж, безусловно, даже при всей случайности, меня бы и там близко не было, если бы от этого зависело решение каких-то материальных конфликтов, споры с дележкой чего-нибудь. От таких вещей я бежала и бегу без оглядки. Лучше вообще не подходить к кормушке, чем рядом с ней сцепиться с кем-то в драке, визжа и царапаясь за жирный кусок. Что, кто-то там присвоил авторские права, которые должны бы быть моими? Ну и пусть, ради Бога...
В конце концов я получила немало тех самых "материальных благ" от своей кинодеятельности. С первой же картины пришла известность, в том числе за рубежом. "Гори, гори, моя звезда" очень поддержала эту известность. Хотя картина не попала на фестивали и в рекламные кампании Бюро пропаганды советского киноискусства. Сработал, наверное, закон "доказательства от противного". И надо заметить, что нынешняя реклама и на десятую долю не достигает того успеха, какой приходил тогда... от отсутствия всяческой рекламы. Запретно - значит, хорошо. Значит, давайте-давайте, поскорей! А поскольку запрет был не полный, то особо трудных путей, чтобы его обойти, не требовалось. И в конце концов, самое главное: должна ведь людям нравиться хорошая интересная работа? Сделанная коллективом прекрасных мастеров? (Уточняю: именно мастеров, а себя в то время я могу отнести только к ученикам.) А "Гори, гори..." понравилась - и надолго. Находит себе новых заинтересованных зрителей. Об этом я могу судить наверняка, как говорится, с фактами в руках, то есть с письмами.
Я их получаю теперь хоть и реже, но получаю. А пять лет назад получилась вообще странная вещь. Прошло совсем немного времени с момента, когда я ушла из театра. Съемок до этого тоже какой-то период не было: наш кинематограф переживал отнюдь не лучшие дни. Казалось бы, "следствие закончено - забудьте"... А почта меня вдруг завалила. Зрители прямо-таки спохватились, их замучило беспокойство: где я? куда, куда я удалилась? Было место и весьма неожиданным домыслам, слухам - один другого чуднее и трагичнее. Словом, актриса Елена Проклова блеснула, что называется, своим отсутствием...
Потом, правда, писать стали меньше. Но, как кажется, не только зрители артистам, но вообще все стали друг другу меньше писать. Хотя меньше не значит хуже. И вот, пожалуйста, конкретный пример.
В прошлом году "Гори, гори моя звезда" снова была показана одним из телеканалов. Вскоре после этого я получила письмо от зрительницы, которая увидела эту картину впервые и два своих выходных дня потратила на то, чтобы написать отзыв. Привожу его почти без сокращений.
"Сколько искренних чувств, сколько пестрых мыслей разбудил во мне фильм! Оказывается, можно было снять одновременно боевик, драму и комедию, которые заодно доказали замечательную мысль: жизнь, перевоплощаемая искусством,- только это и есть жизнь в подлинном смысле слова. Наверное, это хорошо понимали режиссер и все исполнители.
Искремас - в одном этом псевдониме, который с такой серьезностью изобрел для себя его обладатель, заключена бездна смысла. Его звучание искра и маска, хотя как аббревиатура он значит другое: искусство революции - массам. Но Искремас загорается мгновенно, как фейерверк, осыпая своими искрами всех вокруг. И как он чувствует себя в образе, другими словами - в маске! (Которая и есть символ театра!) Его не смущает круглый лоскутный занавес, водружаемый им на крестьянской арбе, заключающий в себе крохотное сценическое пространство, больше подходящее для театра куклы-скомороха Петрушки. Искремас в этом пространстве - на сельском базаре! - играет древнего римлянина, ставшего примером чести и долга в эпоху бурь и тревог. Неважно, что драпироваться ему приходится в тогу из тех же лоскутов, что только что служили занавесом. Ведь его аксессуары так ловко перевоплощаются - мастерство, мастерство! И вообще главное в том, что кругом - сплошная буря и тревога, двадцатый год, гражданская война. Значит, его зрители, продавцы и покупатели на малороссийском базаре, должны быть захвачены тем же, что и он,- чувством великого переворота.
Нищета бутафории и пафос игры Искремаса настолько не соответствуют друг другу, а также месту и времени действия, что вдруг производят неожиданный эффект - минус на минус дает плюс. Явление театра до такой степени неуместно, непонятно, бесперспективно, что внезапно догадываешься: истина - именно в нем, в таком неуместном. Если зрители вдруг перебегают к конкуренту Искремаса - герою Леонова, владельцу местного "синема", прокатывающему свою единственную ленту, препошлейшую "Драму на море", то это только подчеркивает превосходство условности над реальностью.
А когда налетает банда, сметая людей с базара и сами базарные ряды со всей их тыквенно-баклажанной пестротой, то это вовсе не значит, что трезвая и грубая реальность уничтожила всякие там тру-ля-ля. Банда волной накатила на городок - и рассыпалась поодиночке, снова ушла в подполье. А оба деятеля искусств тут же возобновили свою кипучую деятельность. Vita brevis, ars longa...- Жизнь коротка, искусство вечно. Ключ к пониманию найден, и впереди для зрителя - море восторга от того, как безотказно этот ключ будет открывать все замки в течение всего фильма.
Вот за бричкой Искремаса увязывается девчонка - ну такая простушка, в грубых ботинках, в бесформенной юбке, в аляповатом платке. (Вспоминаешь ваши роли - и даже не верится! Только Андерсен и помогает: кем в конце концов становится "гадкий утенок"?) Когда появляется ваша героиня? Уже тогда, на площади, когда Искремас в роли Брута витийствовал перед селянами. Она не сводила глаз с артиста, она одна осталась перед сценой-арбой, когда вся толпа повалила смотреть кинопримитив о развратной мадам, заплатившей за свои утехи жизнью родного дитяти. Нет, ее интерес был не творческим, а самым насущным:
- Дядечку! Отдайте Лыска! Это наш Лыско...
Лошадь, запряженная в арбу... Если бы не она - очень нужен был бы Крысе, вашей, Елена Игоревна, героине, этот "малохольный" в цветных тряпках! Она и слова-то такого - "театр!" - пока не знает. Ей бы только выжить, не пропасть в жестоком мире.
Видишь все это, отмечая, насколько образы и ситуация правдоподобны и достоверны, и уже заранее знаешь: сейчас "жизнь взяла свое", но вскоре, и уже вот-вот, настанет очередь искусства.
И верно: с какой легкостью через несколько минут Искремас играет свою следующую роль - человека с мандатом. Так играет, что посрамленный кинопрокатчик и не думает проверить, правда ли есть у него мандат, и покорно убирается из зала, где теперь в театре "Искремас" - искусство революции массам - начнется постановка мистерии о Жанне д'Aрк. Почему о ней? Очень просто: потому что есть исполнительница - вот она, Крыся. Спорную лошадь Лыско-Пегаса украли, а одинокая сирота прибилась к "малохольному" дядечке - стирать, готовить. Сама себя она вовсе не прочила в актрисы: просто деваться ей некуда, вот она и дает напялить на себя венок из бумажных лилий и какую-то мешковину, якобы платье. Да что там напялить она дает поджечь крест, к которому привязана в соответствии с ролью! Но играть - Боже, куда ей играть! (И опять с трудом веришь, только удивляешься: вам надо было сыграть так, как будто вы не умеете играть!)
- Люды! Забудтэ страх...
Такая "коронная" реплика, но Крысе не дано, не дано, не дано!
Хотя что значит "не дано", если искусство требует? Будет дано! Обязательно будет, только до этого еще - ой-ей-ей сколько всего.
Вот никак не изловчусь плавно перейти на роль художника. Немого художника! То есть он не немой, он просто такой молчун. Да еще Олег Ефремов так его играет, что о бессловесности героя вспоминаешь вдруг внезапно, как будто даже насильственно. Зачем слова, когда такая игра! Этот художник раскрасил яблоки на поваленной яблоне. Искремас увидел это - и разразился, как это с ним то и дело происходит, страстным монологом:
- Природа отказала этим плодам в счастье созревания! А художник своей кистью...
Не помню в точности, но снова его стиль такой патетический, торжественный! Так же он потом будет ораторствовать в хате, которую Крыся с Федором, художником, приводят в божеский вид. Они работают - Искремас говорит. Об искусстве, о революции, об идеалах... Смешно! Краснобай он и белоручка. Но куда же без него? Без него тут все развалится и впрямь станет неуместно.
Где-то на середине фильма подумалось: как же "Гори, гори, моя звезда" в чем-то ужасно похожа на "Интервенцию"! Такой же подчеркнуто условный подход к изображению, гротеск, бурлеск. Конечно, фильмы разные, но если бы кто-то из настоящих киноведов попробовал их сопоставить, сколько блестящих мыслей могла бы содержать в себе такая работа! Как интересна, например, разница цветового колорита: "Интервенция" - бело-синяя, иногда с резкими черными штрихами. "Гори, гори, моя звезда" - красно-золотая, малиновая, темно-охристая. Но это только одна подробность, и говорит, то есть пишет, о ней дилетантка, у меня нет ни опыта, ни специального образования. А вот если бы на моем месте оказался специалист! Ну, может, еще кто-нибудь напишет. Ведь это такой фильм, такой фильм!
Это настоящий гимн искусству, а точнее - театру, вот что это такое, в конце концов! Все детали, которые нарочито снижают образы режиссера Искремаса, Крыси, "кинопрокатчика" (жаль не помню, как зовут героя), художника Федора,- все они делают их настолько симпатичными, привлекательными и живыми, что хочется, чтобы картину показывали без конца. Чтобы власть игры над косными правилами реальности чувствовать снова и снова. Уж на что ваша Крыся была резонеркой и трезво, не признавая глупых игрушек смотрела на жизнь! (Правда, она плакала над "Драмой на море", но ведь сейчас миллионы таких, самых реалистически мыслящих женщин, которые изменяют своему здравомыслию, глотая пачками любовные романы или бесконечные сериалы.) Но ведь загорелась в ней раздутая Икремасом искра, способность к лицедейству! К превращению условной маски в живое лицо, более живое, чем мы видим вокруг. Как это хорошо...
Искремас погибает, Крыся остается жива. Влюбленная, она успевает сказать главному герою фильма о своей любви и засыпает в той самой арбе, с которой все началось. Девочку не видно за высокими бортами повозки... И когда последний уцелевший бандит стреляет в Искремаса, она не слышит выстрела. Потом только проснется - где? когда? Пройдет время, она даже будет, может быть, сомневаться: был ли на самом деле Искремас, и его театр, и весь тот городок Крапивницы - вот, вспомнила его название... Все это уже миновало в жизни Крыси. Так уходят в прошлое сыгранные роли. Но они были сыграны! Были! И остались жить в воспоминаниях, то есть там же, где находит себе приют бывшая реальность, наше прошедшее время. Так какая, в сущности, получается разница? Что реальнее? Может быть, именно роли: воспоминания о них могут быть ярче, чем воспоминания о буднях реальной жизни!
Извините, я все это так сумбурно излагаю. Замахнулась на многое, хотелось высказаться о том, что, как мне казалось, я поняла и почувствовала. Но это мне не совсем по силам, и я даже умалчиваю об очень сильных эпизодах, которые составляют середину фильма, когда городок захвачен белым полком. Потому что то и дело у меня получается, что я строю предположения, а доказать их как следует не могу. Весь мой восторг вам довольно смешон, не правда ли? Особенно теперь, когда вы стали намного старше той своей героини. Но интересно было бы знать: может быть, я все-таки в чем-то права? Вот вы ушли из театра... Вы его разлюбили? Разочаровались? Разуверились в том, что он что-то может дать людям? Или вообще относились к нему без особых иллюзий?
Я ничего не знаю о жизни за кулисами, и если немного интересуюсь жизнью актеров и актрис, то в этом нет ничего особенного - все интересуются. Но мне очень хотелось бы верить в то, что артисты играют то, во что верят...
Совсем я заговорилась... Столько сделала поправок, переписала набело и все равно надеюсь теперь только на то, что вы, Елена Игоревна, увидите кое-что за словами, которыми я не сумела все выразить так, как хотела".
Думаю, что я увидела и извинения были напрасными. Еще в письме были наилучшие пожелания - спасибо за них. Было сказано о некоторых других моих ролях - спасибо и за это тоже. Главное, что фильм до сих пор волнует людей, что-то им дает, некий постоянный заряд.
Кстати, заряд может быть непостоянным: сильно действующий сразу потом вдруг слабеет, и наоборот. Например, фильм "Смятение чувств", где я снималась много позже, в прекрасном актерском коллективе (Александр Калягин, Ия Саввина) в свое время не произвел на зрителей слишком сильного впечатления, хотя прошел первым экраном. А теперь, как многие мне говорят, что-то в нем проступает, прежде скрытое, незамеченное. И это хорошо, не правда ли? А мне лично, кстати, напоминает о том, как славно снимался фильм, как целый год его творческая группа жила одной жизнью, не расставаясь даже по выходным дням. Наши разговоры, работа и отдых, поездки на дачу в НИЛ - все это было в тот год так важно, так захватывающе. Не меньше, чем... игра в казаки-разбойники в детстве, когда, казалось, нет на свете ничего важнее этой игры с ее прятками, погонями, тайными знаками, убежищами.
Но теперь я хотела бы продолжить свой рассказ по порядку, тем самым заодно отвечая на заданные в письме вопросы. Надеюсь, что его отправительнице попадется в руки эта книга, и мы таким образом еще раз встретимся, чтобы лучше понять друг друга.
Глава 4
"ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА"
В пятнадцать лет моя судьба определилась окончательно. Слово "окончательно" в строгом его смысле можно оспорить, но все-таки речь идет о целой четверти века, которую мне предстояло прожить, став актрисой. Впечатления, которые я вынесла из периода съемок фильма "Гори, гори, моя звезда", стали определяющими. Общение с мастерами-актерами, их заинтересованное внимание к моему будущему родили во мне сверхнастойчивое стремление поскорей в этом взрослом будущем оказаться.
Если же говорить проще, то передо мной встала задача поступить в институт, где учат актерскому мастерству. А точнее, театральному актерскому мастерству - тому колдовскому умению, которым владел Олег Павлович Табаков.
Потому и поступать решено было именно туда, где учились и Табаков, и Ефремов,- в школу-студию МХАТа, лучшего, главнейшего, первейшего во всех отношениях среди театров нашей страны, а то и "в мировом масштабе"... Сомнений у меня не было никаких. Весь год, пока снимался фильм "Гори, гори, моя звезда", шли разговоры только о театре. Каждый вечер после съемок я проводила в "Современнике" - Табаков уже там работал, а Ефремов еще работал. Я снова и снова смотрела на их работу, я была совершенно в плену игры Олега Павловича. Несмотря на его еще очень молодой тогда возраст, высочайший уровень мастерства был виден в каждом его движении, в каждом слове. Табаков никогда ничего не говорил просто так, никогда у него ничего не было сыграно как-то не так. Это всегда было блестяще. Складывалось впечатление, что он с детства мастер, с рождения.
И вот такой человек, любя меня, говорил: какой кинематограф? Театр, только театр, надо срочно, надо быстро, надо было еще вчера начинать учиться профессионально. Ведь талант надо воспитывать. Он должен питаться, его необходимо кормить. Талант должен работать!
А поскольку работать я любила, то почему же не поработать? Именно этого я ждала от студии, куда поступала в том одухотворении, которое заложили во мне замечательные артисты-профессионалы...
Позже мне иногда казалась странной мысль о том, что основные вехи моей личной жизни, то есть события и факты, о которых можно говорить не только в смысле внешней биографии - "поступила, окончила, снялась, стала лауреатом",- но и внутренне важные, выстроившие мой характер, душу, образ мыслей, связаны исключительно с профессиональными моментами. А ведь это действительно так, и сейчас, когда я веду свой очень близкий к исповеди рассказ, проглядываю всю свою судьбу до сегодняшнего дня, я снова в этом убеждаюсь: жизнь моя, внешняя и внутренняя, определена и сформирована профессией. Не потому, что не было ничего, помимо профессии. Все было, и, если сравнивать, то "непрофессиональных" событий случилось, возможно, больше. Но их следует считать лишь отражениями и частностями.
Что же было главным во время моей студийной учебы? Как ни странно, главным "событием", случившимся во время моих четырех студенческих лет, было... отсутствие событий. Тех, которые я называю профессиональными, которые захватывали бы меня, требовали бы от меня решений и действий. От которых в итоге поворачивалась бы судьба, формировался характер. Но получилось так, что после всех огромных ожиданий и разожженной во мне жажды действовать начался затяжной штиль... И мне теперь нечего, в сущности, рассказать о своем студенчестве - я это говорю со всей честностью. Жила я? Да. Действовала? Да. И посещала все занятия, слушала, писала, штудировала, выполняла задания. И в семье шла какая-то жизнь, и среди приятелей. Но главное дело (поймите это слово как следует - дело), а им была тогда учеба, оставляло во мне впечатление непонятного какого-то времяпрепровождения. Мертвая зыбь... При том, что тогда, как и сейчас, в программу студийного обучения входила огромная масса предметов, общеобразовательных и специальных. И соответственно по каждому надо было отчитываться, сдавать экзамены, зачеты, как в любом вузе. Я с этим в общем-то справлялась, уделяла текущим экзерсисам столько времени и внимания, сколько требовалось, и даже больше. Поступив в вуз в возрасте пятнадцати лет, я стала там белой вороной - и по возрасту, и по прилежанию: ходила на все лекции и конспектировала их все без исключения. Сказалась моя добросовестность, обязательная для знака Девы: дано задание - оно выполняется. И выполняется так, как сказано.
Только что-то самое главное от меня все время ускользало, самая суть. Думаю, что слишком велика была во мне жажда деятельности и слишком ослепительным казался путь, на который я вступила. И, наверное, от этих двух причин - от "повышенной температуры" внутри и от некой ослепленности ярким светом - я не могла твердо определиться в системе местных координат: что именно я делаю, куда иду и насколько правильным путем. Формально повода для таких вопросов не было: каждый день был наполнен занятиями, заданиями, а смута в душе оставалась. Я очень хотела понять суть того, что я делала,и не могла. Это продолжалось все четыре года, но особенно тяжелыми были первые два.
В школе-студии я часто слышала слова "надо работать, надо серьезно работать" - и испытывала неловкость. Потому что работать предлагали отнюдь не так, как я готова была это делать. Задним числом я понимаю, что я заблуждалась гораздо больше, чем мои преподаватели, которые, может быть, должны были найти ко мне какой-то индивидуальный подход. И как же хорошо, что я пришла учиться играть, а не петь: я бы как-нибудь однажды вздумала "серьезно поработать" и сорвала бы себе все, что можно сорвать в горле.
Но и к школе-студии у меня остались претензии. После меня пришли и будут еще приходить ученики, в чем-то на меня похожие, готовые гореть и кипеть в работе. Им нужно давать что-то соответствующее этой жажде, которая снедает душу изнутри. Хотя бы как птицам в клетке дают твердые игрушки стачивать клюв... Было бы у меня что-то, хотя бы "для стачивания клюва", я вспоминала бы не единственное упражнение, которое мне пригодилось после студии.
Правда, оно одно заслуживает того, чтобы о нем рассказать. Упражнение называется "зеркало". Его выполняют двое участников, но можно и больше. Один совершает какие-то действия, другой или другие их копируют, стараясь сохранять эффект синхронности. В этом важно заметить, что задача трудна не только для копирующего. То есть можно сказать, что функции не строго разграничены по ролям "оригинал - копия" или "ведущий - ведомый". Смысл упражнения заключается в том, чтобы максимально сосредоточить внимание друг на друге, работать вместе. Тот, кто "смотрится в зеркало", должен так посылать сигналы своему "отражению" о том, что намерен делать, чтобы "отражение" успело их поймать. Если синхронная связь нарушается, значит оба виноваты, оба плохо работают.
Такое упражнение известно издавна, школа-студия МХАТа не единственная, где его используют. Оно развивает не только технику, но и сам внутренний принцип понимания актерского труда. Но все равно до сих пор есть актеры (и даже, наверное, всегда будут), которые "тянут одеяло на себя". Такой актер, может быть, хорошо работает, просто замечательно. Но он работает один, без партнера, он замкнут сам на себя. У меня были случаи работы с такими актерами, талантливыми, между прочим. Но их талант порой способен оказать медвежью услугу спектаклю в целом. Иной "тянущий одеяло" так здорово и талантливо его тянет, что того и гляди залюбуешься им, и вот уже пора свою реплику подавать, а ты, его партнер, замер от восторга... Нет, это, конечно, исключительные случаи, чтобы по этой причине опоздать с репликой, но вообще в целом ничего хорошего в том, чтобы "тянуть одеяло" нет.
Зато в "зеркале" обязательно надо уйти от непредсказуемости своих действий - к взаимопониманию, к предугадыванию со стороны другого. Должна быть установлена непрерывная логическая и эмоциональная связь. Потому-то "зеркало" - просто идеальное упражнение на партнерство, необходимое для работы актера.
А лично для меня оно стало чем-то гораздо большим. В нем проявился принцип человеческих взаимоотношений, единственно приемлемых для меня. И даже шире - не только человеческих. Распространенное утверждение гласит: "весь мир - театр". А по-моему, весь мир - зеркало, огромное количество отражений всего во всем. Или эхо - возвращение любого посланного вовне сигнала.
Но каким бы удачным ни оказалось одно упражнение, даже такое важное для понимания мной мира в целом, все-таки хотелось бы большего от проведенных в институте четырех лет. Я так хотела скорей начать работать по настоящему. Я так хотела придти к тем людям, которые меня подтолкнули на этот путь, что все четыре года продолжалось какое-то нетерпеливое битье копытом: поскорей бы отвязали, ворота бы открыли - и скакать!
Но приходилось ждать. Не играя на сцене и не снимаясь в кино. Съемки строжайше, совершенно бескомпромиссно запрещались под угрозой немедленного отчисления.
Но сейчас я скажу... Хотя мне очень тяжело от того, что нельзя не сказать, что даже отодвинуть этот момент нельзя! И вот говорю: лучше бы я эти четыре года не училась в школе-студии, а работала в театре, хотя бы на самых маленьких ролях. Это дало бы мне больше, чем занятия у знаменитейших, маститейших студийных преподавателей, мхатовских артистов. Или лучше бы я, нарушив запрет, снялась бы в замечательных картинах, в тех ролях, которые мне непрерывно предлагали не переставая прекрасные режиссеры все эти четыре года. Это и было бы для меня настоящей школой.
Учиться надо тому, чего не умеешь. И актер всю жизнь учится, работая. Именно так я многому, то есть всему научилась. Но это была конкретная учеба конкретным вещам на конкретном материале у конкретных людей.
Все, что я пытаюсь сказать об учебе, какой она у меня была, получается сумбурно и не совсем, наверное, точно. Никого я не упрекаю, никого не виню, но четырех лет, проведенных в школе-студии, их в моей жизни словно не было - по ощущению. Я как артистка помню себя до них и после. До и после, когда я работала. Чем я занималась, учась, я не могу определить словами. И допускаю (иногда) такой вариант: моих умственных способностей просто не хватает, чтобы осознать, как и каким образом, именно в это время, все в моей актерской судьбе случилось и произошло, в том смысле, что преподаваемый материал безотчетным образом в меня проник-таки, и все дальнейшее этим было уже бесповоротно определено. Ну, а мне просто не дано разглядеть в своих чувствах и в сознании этот сверхглубокий тайный процесс. Мне - не разглядеть, а на самом деле он был, вот и все...
Но как-то меня не устраивает такое "гипнотическое" объяснение. Хотя бы из-за сравнения с реальной работой, когда я и училась, и наблюдала за собой, и делала выводы - без всяких тайн. Прав, наверное, был Андрон Кончаловский...
Он предложил мне роль, на которую потом взял Леночку Кореневу, в фильме "Романс о влюбленных". На его предложение я ответила:
- Не могу. Нам запрещено сниматься, пока учимся.
- Запрещено? Бред. Это бред! Уверяю, что, сняться в этой картине гораздо важнее, чем закончить институт ради названия.
Я все равно отказалась сниматься. А он был прав. Я сейчас так думаю. Сняться вопреки запретам было бы вернее. Это был бы мой путь, который я прошла. Это было бы не меньше, чем обучение в институте,- работа такого уровня, с таким режиссером, с такими партнерами. Работа была бы реальна, она была бы моя, часть моей судьбы и моей личной жизни. Тогда как мое обучение во МХАТе стало лишь частью истории школы-студии МХАТа.
Но мое личное участие в общественной жизни... Однажды со мной это случилось, но именно случилось, мне оставалось только вписаться в неожиданный поворот. Об этом здесь последует отдельный рассказ, но попозже, по порядку. Но и тогда я участвовала в этой самой общественной жизни, как бы не очень-то отдавая себе отчет, что же такое происходит со мной на самом деле.
И уж, безусловно, даже при всей случайности, меня бы и там близко не было, если бы от этого зависело решение каких-то материальных конфликтов, споры с дележкой чего-нибудь. От таких вещей я бежала и бегу без оглядки. Лучше вообще не подходить к кормушке, чем рядом с ней сцепиться с кем-то в драке, визжа и царапаясь за жирный кусок. Что, кто-то там присвоил авторские права, которые должны бы быть моими? Ну и пусть, ради Бога...
В конце концов я получила немало тех самых "материальных благ" от своей кинодеятельности. С первой же картины пришла известность, в том числе за рубежом. "Гори, гори, моя звезда" очень поддержала эту известность. Хотя картина не попала на фестивали и в рекламные кампании Бюро пропаганды советского киноискусства. Сработал, наверное, закон "доказательства от противного". И надо заметить, что нынешняя реклама и на десятую долю не достигает того успеха, какой приходил тогда... от отсутствия всяческой рекламы. Запретно - значит, хорошо. Значит, давайте-давайте, поскорей! А поскольку запрет был не полный, то особо трудных путей, чтобы его обойти, не требовалось. И в конце концов, самое главное: должна ведь людям нравиться хорошая интересная работа? Сделанная коллективом прекрасных мастеров? (Уточняю: именно мастеров, а себя в то время я могу отнести только к ученикам.) А "Гори, гори..." понравилась - и надолго. Находит себе новых заинтересованных зрителей. Об этом я могу судить наверняка, как говорится, с фактами в руках, то есть с письмами.
Я их получаю теперь хоть и реже, но получаю. А пять лет назад получилась вообще странная вещь. Прошло совсем немного времени с момента, когда я ушла из театра. Съемок до этого тоже какой-то период не было: наш кинематограф переживал отнюдь не лучшие дни. Казалось бы, "следствие закончено - забудьте"... А почта меня вдруг завалила. Зрители прямо-таки спохватились, их замучило беспокойство: где я? куда, куда я удалилась? Было место и весьма неожиданным домыслам, слухам - один другого чуднее и трагичнее. Словом, актриса Елена Проклова блеснула, что называется, своим отсутствием...
Потом, правда, писать стали меньше. Но, как кажется, не только зрители артистам, но вообще все стали друг другу меньше писать. Хотя меньше не значит хуже. И вот, пожалуйста, конкретный пример.
В прошлом году "Гори, гори моя звезда" снова была показана одним из телеканалов. Вскоре после этого я получила письмо от зрительницы, которая увидела эту картину впервые и два своих выходных дня потратила на то, чтобы написать отзыв. Привожу его почти без сокращений.
"Сколько искренних чувств, сколько пестрых мыслей разбудил во мне фильм! Оказывается, можно было снять одновременно боевик, драму и комедию, которые заодно доказали замечательную мысль: жизнь, перевоплощаемая искусством,- только это и есть жизнь в подлинном смысле слова. Наверное, это хорошо понимали режиссер и все исполнители.
Искремас - в одном этом псевдониме, который с такой серьезностью изобрел для себя его обладатель, заключена бездна смысла. Его звучание искра и маска, хотя как аббревиатура он значит другое: искусство революции - массам. Но Искремас загорается мгновенно, как фейерверк, осыпая своими искрами всех вокруг. И как он чувствует себя в образе, другими словами - в маске! (Которая и есть символ театра!) Его не смущает круглый лоскутный занавес, водружаемый им на крестьянской арбе, заключающий в себе крохотное сценическое пространство, больше подходящее для театра куклы-скомороха Петрушки. Искремас в этом пространстве - на сельском базаре! - играет древнего римлянина, ставшего примером чести и долга в эпоху бурь и тревог. Неважно, что драпироваться ему приходится в тогу из тех же лоскутов, что только что служили занавесом. Ведь его аксессуары так ловко перевоплощаются - мастерство, мастерство! И вообще главное в том, что кругом - сплошная буря и тревога, двадцатый год, гражданская война. Значит, его зрители, продавцы и покупатели на малороссийском базаре, должны быть захвачены тем же, что и он,- чувством великого переворота.
Нищета бутафории и пафос игры Искремаса настолько не соответствуют друг другу, а также месту и времени действия, что вдруг производят неожиданный эффект - минус на минус дает плюс. Явление театра до такой степени неуместно, непонятно, бесперспективно, что внезапно догадываешься: истина - именно в нем, в таком неуместном. Если зрители вдруг перебегают к конкуренту Искремаса - герою Леонова, владельцу местного "синема", прокатывающему свою единственную ленту, препошлейшую "Драму на море", то это только подчеркивает превосходство условности над реальностью.
А когда налетает банда, сметая людей с базара и сами базарные ряды со всей их тыквенно-баклажанной пестротой, то это вовсе не значит, что трезвая и грубая реальность уничтожила всякие там тру-ля-ля. Банда волной накатила на городок - и рассыпалась поодиночке, снова ушла в подполье. А оба деятеля искусств тут же возобновили свою кипучую деятельность. Vita brevis, ars longa...- Жизнь коротка, искусство вечно. Ключ к пониманию найден, и впереди для зрителя - море восторга от того, как безотказно этот ключ будет открывать все замки в течение всего фильма.
Вот за бричкой Искремаса увязывается девчонка - ну такая простушка, в грубых ботинках, в бесформенной юбке, в аляповатом платке. (Вспоминаешь ваши роли - и даже не верится! Только Андерсен и помогает: кем в конце концов становится "гадкий утенок"?) Когда появляется ваша героиня? Уже тогда, на площади, когда Искремас в роли Брута витийствовал перед селянами. Она не сводила глаз с артиста, она одна осталась перед сценой-арбой, когда вся толпа повалила смотреть кинопримитив о развратной мадам, заплатившей за свои утехи жизнью родного дитяти. Нет, ее интерес был не творческим, а самым насущным:
- Дядечку! Отдайте Лыска! Это наш Лыско...
Лошадь, запряженная в арбу... Если бы не она - очень нужен был бы Крысе, вашей, Елена Игоревна, героине, этот "малохольный" в цветных тряпках! Она и слова-то такого - "театр!" - пока не знает. Ей бы только выжить, не пропасть в жестоком мире.
Видишь все это, отмечая, насколько образы и ситуация правдоподобны и достоверны, и уже заранее знаешь: сейчас "жизнь взяла свое", но вскоре, и уже вот-вот, настанет очередь искусства.
И верно: с какой легкостью через несколько минут Искремас играет свою следующую роль - человека с мандатом. Так играет, что посрамленный кинопрокатчик и не думает проверить, правда ли есть у него мандат, и покорно убирается из зала, где теперь в театре "Искремас" - искусство революции массам - начнется постановка мистерии о Жанне д'Aрк. Почему о ней? Очень просто: потому что есть исполнительница - вот она, Крыся. Спорную лошадь Лыско-Пегаса украли, а одинокая сирота прибилась к "малохольному" дядечке - стирать, готовить. Сама себя она вовсе не прочила в актрисы: просто деваться ей некуда, вот она и дает напялить на себя венок из бумажных лилий и какую-то мешковину, якобы платье. Да что там напялить она дает поджечь крест, к которому привязана в соответствии с ролью! Но играть - Боже, куда ей играть! (И опять с трудом веришь, только удивляешься: вам надо было сыграть так, как будто вы не умеете играть!)
- Люды! Забудтэ страх...
Такая "коронная" реплика, но Крысе не дано, не дано, не дано!
Хотя что значит "не дано", если искусство требует? Будет дано! Обязательно будет, только до этого еще - ой-ей-ей сколько всего.
Вот никак не изловчусь плавно перейти на роль художника. Немого художника! То есть он не немой, он просто такой молчун. Да еще Олег Ефремов так его играет, что о бессловесности героя вспоминаешь вдруг внезапно, как будто даже насильственно. Зачем слова, когда такая игра! Этот художник раскрасил яблоки на поваленной яблоне. Искремас увидел это - и разразился, как это с ним то и дело происходит, страстным монологом:
- Природа отказала этим плодам в счастье созревания! А художник своей кистью...
Не помню в точности, но снова его стиль такой патетический, торжественный! Так же он потом будет ораторствовать в хате, которую Крыся с Федором, художником, приводят в божеский вид. Они работают - Искремас говорит. Об искусстве, о революции, об идеалах... Смешно! Краснобай он и белоручка. Но куда же без него? Без него тут все развалится и впрямь станет неуместно.
Где-то на середине фильма подумалось: как же "Гори, гори, моя звезда" в чем-то ужасно похожа на "Интервенцию"! Такой же подчеркнуто условный подход к изображению, гротеск, бурлеск. Конечно, фильмы разные, но если бы кто-то из настоящих киноведов попробовал их сопоставить, сколько блестящих мыслей могла бы содержать в себе такая работа! Как интересна, например, разница цветового колорита: "Интервенция" - бело-синяя, иногда с резкими черными штрихами. "Гори, гори, моя звезда" - красно-золотая, малиновая, темно-охристая. Но это только одна подробность, и говорит, то есть пишет, о ней дилетантка, у меня нет ни опыта, ни специального образования. А вот если бы на моем месте оказался специалист! Ну, может, еще кто-нибудь напишет. Ведь это такой фильм, такой фильм!
Это настоящий гимн искусству, а точнее - театру, вот что это такое, в конце концов! Все детали, которые нарочито снижают образы режиссера Искремаса, Крыси, "кинопрокатчика" (жаль не помню, как зовут героя), художника Федора,- все они делают их настолько симпатичными, привлекательными и живыми, что хочется, чтобы картину показывали без конца. Чтобы власть игры над косными правилами реальности чувствовать снова и снова. Уж на что ваша Крыся была резонеркой и трезво, не признавая глупых игрушек смотрела на жизнь! (Правда, она плакала над "Драмой на море", но ведь сейчас миллионы таких, самых реалистически мыслящих женщин, которые изменяют своему здравомыслию, глотая пачками любовные романы или бесконечные сериалы.) Но ведь загорелась в ней раздутая Икремасом искра, способность к лицедейству! К превращению условной маски в живое лицо, более живое, чем мы видим вокруг. Как это хорошо...
Искремас погибает, Крыся остается жива. Влюбленная, она успевает сказать главному герою фильма о своей любви и засыпает в той самой арбе, с которой все началось. Девочку не видно за высокими бортами повозки... И когда последний уцелевший бандит стреляет в Искремаса, она не слышит выстрела. Потом только проснется - где? когда? Пройдет время, она даже будет, может быть, сомневаться: был ли на самом деле Искремас, и его театр, и весь тот городок Крапивницы - вот, вспомнила его название... Все это уже миновало в жизни Крыси. Так уходят в прошлое сыгранные роли. Но они были сыграны! Были! И остались жить в воспоминаниях, то есть там же, где находит себе приют бывшая реальность, наше прошедшее время. Так какая, в сущности, получается разница? Что реальнее? Может быть, именно роли: воспоминания о них могут быть ярче, чем воспоминания о буднях реальной жизни!
Извините, я все это так сумбурно излагаю. Замахнулась на многое, хотелось высказаться о том, что, как мне казалось, я поняла и почувствовала. Но это мне не совсем по силам, и я даже умалчиваю об очень сильных эпизодах, которые составляют середину фильма, когда городок захвачен белым полком. Потому что то и дело у меня получается, что я строю предположения, а доказать их как следует не могу. Весь мой восторг вам довольно смешон, не правда ли? Особенно теперь, когда вы стали намного старше той своей героини. Но интересно было бы знать: может быть, я все-таки в чем-то права? Вот вы ушли из театра... Вы его разлюбили? Разочаровались? Разуверились в том, что он что-то может дать людям? Или вообще относились к нему без особых иллюзий?
Я ничего не знаю о жизни за кулисами, и если немного интересуюсь жизнью актеров и актрис, то в этом нет ничего особенного - все интересуются. Но мне очень хотелось бы верить в то, что артисты играют то, во что верят...
Совсем я заговорилась... Столько сделала поправок, переписала набело и все равно надеюсь теперь только на то, что вы, Елена Игоревна, увидите кое-что за словами, которыми я не сумела все выразить так, как хотела".
Думаю, что я увидела и извинения были напрасными. Еще в письме были наилучшие пожелания - спасибо за них. Было сказано о некоторых других моих ролях - спасибо и за это тоже. Главное, что фильм до сих пор волнует людей, что-то им дает, некий постоянный заряд.
Кстати, заряд может быть непостоянным: сильно действующий сразу потом вдруг слабеет, и наоборот. Например, фильм "Смятение чувств", где я снималась много позже, в прекрасном актерском коллективе (Александр Калягин, Ия Саввина) в свое время не произвел на зрителей слишком сильного впечатления, хотя прошел первым экраном. А теперь, как многие мне говорят, что-то в нем проступает, прежде скрытое, незамеченное. И это хорошо, не правда ли? А мне лично, кстати, напоминает о том, как славно снимался фильм, как целый год его творческая группа жила одной жизнью, не расставаясь даже по выходным дням. Наши разговоры, работа и отдых, поездки на дачу в НИЛ - все это было в тот год так важно, так захватывающе. Не меньше, чем... игра в казаки-разбойники в детстве, когда, казалось, нет на свете ничего важнее этой игры с ее прятками, погонями, тайными знаками, убежищами.
Но теперь я хотела бы продолжить свой рассказ по порядку, тем самым заодно отвечая на заданные в письме вопросы. Надеюсь, что его отправительнице попадется в руки эта книга, и мы таким образом еще раз встретимся, чтобы лучше понять друг друга.
Глава 4
"ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА"
В пятнадцать лет моя судьба определилась окончательно. Слово "окончательно" в строгом его смысле можно оспорить, но все-таки речь идет о целой четверти века, которую мне предстояло прожить, став актрисой. Впечатления, которые я вынесла из периода съемок фильма "Гори, гори, моя звезда", стали определяющими. Общение с мастерами-актерами, их заинтересованное внимание к моему будущему родили во мне сверхнастойчивое стремление поскорей в этом взрослом будущем оказаться.
Если же говорить проще, то передо мной встала задача поступить в институт, где учат актерскому мастерству. А точнее, театральному актерскому мастерству - тому колдовскому умению, которым владел Олег Павлович Табаков.
Потому и поступать решено было именно туда, где учились и Табаков, и Ефремов,- в школу-студию МХАТа, лучшего, главнейшего, первейшего во всех отношениях среди театров нашей страны, а то и "в мировом масштабе"... Сомнений у меня не было никаких. Весь год, пока снимался фильм "Гори, гори, моя звезда", шли разговоры только о театре. Каждый вечер после съемок я проводила в "Современнике" - Табаков уже там работал, а Ефремов еще работал. Я снова и снова смотрела на их работу, я была совершенно в плену игры Олега Павловича. Несмотря на его еще очень молодой тогда возраст, высочайший уровень мастерства был виден в каждом его движении, в каждом слове. Табаков никогда ничего не говорил просто так, никогда у него ничего не было сыграно как-то не так. Это всегда было блестяще. Складывалось впечатление, что он с детства мастер, с рождения.
И вот такой человек, любя меня, говорил: какой кинематограф? Театр, только театр, надо срочно, надо быстро, надо было еще вчера начинать учиться профессионально. Ведь талант надо воспитывать. Он должен питаться, его необходимо кормить. Талант должен работать!
А поскольку работать я любила, то почему же не поработать? Именно этого я ждала от студии, куда поступала в том одухотворении, которое заложили во мне замечательные артисты-профессионалы...
Позже мне иногда казалась странной мысль о том, что основные вехи моей личной жизни, то есть события и факты, о которых можно говорить не только в смысле внешней биографии - "поступила, окончила, снялась, стала лауреатом",- но и внутренне важные, выстроившие мой характер, душу, образ мыслей, связаны исключительно с профессиональными моментами. А ведь это действительно так, и сейчас, когда я веду свой очень близкий к исповеди рассказ, проглядываю всю свою судьбу до сегодняшнего дня, я снова в этом убеждаюсь: жизнь моя, внешняя и внутренняя, определена и сформирована профессией. Не потому, что не было ничего, помимо профессии. Все было, и, если сравнивать, то "непрофессиональных" событий случилось, возможно, больше. Но их следует считать лишь отражениями и частностями.
Что же было главным во время моей студийной учебы? Как ни странно, главным "событием", случившимся во время моих четырех студенческих лет, было... отсутствие событий. Тех, которые я называю профессиональными, которые захватывали бы меня, требовали бы от меня решений и действий. От которых в итоге поворачивалась бы судьба, формировался характер. Но получилось так, что после всех огромных ожиданий и разожженной во мне жажды действовать начался затяжной штиль... И мне теперь нечего, в сущности, рассказать о своем студенчестве - я это говорю со всей честностью. Жила я? Да. Действовала? Да. И посещала все занятия, слушала, писала, штудировала, выполняла задания. И в семье шла какая-то жизнь, и среди приятелей. Но главное дело (поймите это слово как следует - дело), а им была тогда учеба, оставляло во мне впечатление непонятного какого-то времяпрепровождения. Мертвая зыбь... При том, что тогда, как и сейчас, в программу студийного обучения входила огромная масса предметов, общеобразовательных и специальных. И соответственно по каждому надо было отчитываться, сдавать экзамены, зачеты, как в любом вузе. Я с этим в общем-то справлялась, уделяла текущим экзерсисам столько времени и внимания, сколько требовалось, и даже больше. Поступив в вуз в возрасте пятнадцати лет, я стала там белой вороной - и по возрасту, и по прилежанию: ходила на все лекции и конспектировала их все без исключения. Сказалась моя добросовестность, обязательная для знака Девы: дано задание - оно выполняется. И выполняется так, как сказано.
Только что-то самое главное от меня все время ускользало, самая суть. Думаю, что слишком велика была во мне жажда деятельности и слишком ослепительным казался путь, на который я вступила. И, наверное, от этих двух причин - от "повышенной температуры" внутри и от некой ослепленности ярким светом - я не могла твердо определиться в системе местных координат: что именно я делаю, куда иду и насколько правильным путем. Формально повода для таких вопросов не было: каждый день был наполнен занятиями, заданиями, а смута в душе оставалась. Я очень хотела понять суть того, что я делала,и не могла. Это продолжалось все четыре года, но особенно тяжелыми были первые два.
В школе-студии я часто слышала слова "надо работать, надо серьезно работать" - и испытывала неловкость. Потому что работать предлагали отнюдь не так, как я готова была это делать. Задним числом я понимаю, что я заблуждалась гораздо больше, чем мои преподаватели, которые, может быть, должны были найти ко мне какой-то индивидуальный подход. И как же хорошо, что я пришла учиться играть, а не петь: я бы как-нибудь однажды вздумала "серьезно поработать" и сорвала бы себе все, что можно сорвать в горле.
Но и к школе-студии у меня остались претензии. После меня пришли и будут еще приходить ученики, в чем-то на меня похожие, готовые гореть и кипеть в работе. Им нужно давать что-то соответствующее этой жажде, которая снедает душу изнутри. Хотя бы как птицам в клетке дают твердые игрушки стачивать клюв... Было бы у меня что-то, хотя бы "для стачивания клюва", я вспоминала бы не единственное упражнение, которое мне пригодилось после студии.
Правда, оно одно заслуживает того, чтобы о нем рассказать. Упражнение называется "зеркало". Его выполняют двое участников, но можно и больше. Один совершает какие-то действия, другой или другие их копируют, стараясь сохранять эффект синхронности. В этом важно заметить, что задача трудна не только для копирующего. То есть можно сказать, что функции не строго разграничены по ролям "оригинал - копия" или "ведущий - ведомый". Смысл упражнения заключается в том, чтобы максимально сосредоточить внимание друг на друге, работать вместе. Тот, кто "смотрится в зеркало", должен так посылать сигналы своему "отражению" о том, что намерен делать, чтобы "отражение" успело их поймать. Если синхронная связь нарушается, значит оба виноваты, оба плохо работают.
Такое упражнение известно издавна, школа-студия МХАТа не единственная, где его используют. Оно развивает не только технику, но и сам внутренний принцип понимания актерского труда. Но все равно до сих пор есть актеры (и даже, наверное, всегда будут), которые "тянут одеяло на себя". Такой актер, может быть, хорошо работает, просто замечательно. Но он работает один, без партнера, он замкнут сам на себя. У меня были случаи работы с такими актерами, талантливыми, между прочим. Но их талант порой способен оказать медвежью услугу спектаклю в целом. Иной "тянущий одеяло" так здорово и талантливо его тянет, что того и гляди залюбуешься им, и вот уже пора свою реплику подавать, а ты, его партнер, замер от восторга... Нет, это, конечно, исключительные случаи, чтобы по этой причине опоздать с репликой, но вообще в целом ничего хорошего в том, чтобы "тянуть одеяло" нет.
Зато в "зеркале" обязательно надо уйти от непредсказуемости своих действий - к взаимопониманию, к предугадыванию со стороны другого. Должна быть установлена непрерывная логическая и эмоциональная связь. Потому-то "зеркало" - просто идеальное упражнение на партнерство, необходимое для работы актера.
А лично для меня оно стало чем-то гораздо большим. В нем проявился принцип человеческих взаимоотношений, единственно приемлемых для меня. И даже шире - не только человеческих. Распространенное утверждение гласит: "весь мир - театр". А по-моему, весь мир - зеркало, огромное количество отражений всего во всем. Или эхо - возвращение любого посланного вовне сигнала.
Но каким бы удачным ни оказалось одно упражнение, даже такое важное для понимания мной мира в целом, все-таки хотелось бы большего от проведенных в институте четырех лет. Я так хотела скорей начать работать по настоящему. Я так хотела придти к тем людям, которые меня подтолкнули на этот путь, что все четыре года продолжалось какое-то нетерпеливое битье копытом: поскорей бы отвязали, ворота бы открыли - и скакать!
Но приходилось ждать. Не играя на сцене и не снимаясь в кино. Съемки строжайше, совершенно бескомпромиссно запрещались под угрозой немедленного отчисления.
Но сейчас я скажу... Хотя мне очень тяжело от того, что нельзя не сказать, что даже отодвинуть этот момент нельзя! И вот говорю: лучше бы я эти четыре года не училась в школе-студии, а работала в театре, хотя бы на самых маленьких ролях. Это дало бы мне больше, чем занятия у знаменитейших, маститейших студийных преподавателей, мхатовских артистов. Или лучше бы я, нарушив запрет, снялась бы в замечательных картинах, в тех ролях, которые мне непрерывно предлагали не переставая прекрасные режиссеры все эти четыре года. Это и было бы для меня настоящей школой.
Учиться надо тому, чего не умеешь. И актер всю жизнь учится, работая. Именно так я многому, то есть всему научилась. Но это была конкретная учеба конкретным вещам на конкретном материале у конкретных людей.
Все, что я пытаюсь сказать об учебе, какой она у меня была, получается сумбурно и не совсем, наверное, точно. Никого я не упрекаю, никого не виню, но четырех лет, проведенных в школе-студии, их в моей жизни словно не было - по ощущению. Я как артистка помню себя до них и после. До и после, когда я работала. Чем я занималась, учась, я не могу определить словами. И допускаю (иногда) такой вариант: моих умственных способностей просто не хватает, чтобы осознать, как и каким образом, именно в это время, все в моей актерской судьбе случилось и произошло, в том смысле, что преподаваемый материал безотчетным образом в меня проник-таки, и все дальнейшее этим было уже бесповоротно определено. Ну, а мне просто не дано разглядеть в своих чувствах и в сознании этот сверхглубокий тайный процесс. Мне - не разглядеть, а на самом деле он был, вот и все...
Но как-то меня не устраивает такое "гипнотическое" объяснение. Хотя бы из-за сравнения с реальной работой, когда я и училась, и наблюдала за собой, и делала выводы - без всяких тайн. Прав, наверное, был Андрон Кончаловский...
Он предложил мне роль, на которую потом взял Леночку Кореневу, в фильме "Романс о влюбленных". На его предложение я ответила:
- Не могу. Нам запрещено сниматься, пока учимся.
- Запрещено? Бред. Это бред! Уверяю, что, сняться в этой картине гораздо важнее, чем закончить институт ради названия.
Я все равно отказалась сниматься. А он был прав. Я сейчас так думаю. Сняться вопреки запретам было бы вернее. Это был бы мой путь, который я прошла. Это было бы не меньше, чем обучение в институте,- работа такого уровня, с таким режиссером, с такими партнерами. Работа была бы реальна, она была бы моя, часть моей судьбы и моей личной жизни. Тогда как мое обучение во МХАТе стало лишь частью истории школы-студии МХАТа.