Пронин Виктор Алексеевич. Банда

   «С каких пор шоферня сводит счеты средь бела дня в центре города?»
   "П. писал в местные газеты, в прокуратуру и в милицию? Значит, там сохранились его письма. А если их нет, то Г. лжет”. “Г. ничего не знает о сути конфликта П. и шоферни?” “Но он не может об этом не знать, шоферня — это его же ребята, а П. — его личный водитель. Или же конфликта не было, или же он сам этот конфликт организовал”.
   "Если П. писал письма в местные органы, если ни одно из его писем не повлекло за собой проверки, то круг куда обширнее, нежели это может показаться”.
   — Спасибо, Илья Матвеевич, за откровенность, — проговорил Фырнин удовлетворенно. Захлопнув блокнот, сунул его во внутренний карман и для верности задернул молнию. — Простите! — остановил он проходящую девушку. — Редакция городской газеты... Где?

* * *

   Такое с Голдобовым случалось нечасто — он явственно, прямо-таки шкурой ощущал неуверенность. Больше всего его раздражало то, что он никак не мог понять причины. Все вокруг вроде бы спокойно, все надежно, а в душе сумятица.
   Ему нужно было сделать важный звонок — Голдобов обладал удивительной способностью безошибочно определять время такого звонка, его содержание и продолжительность. И самое главное — тональность. Рассказать ли анекдот, поделиться производственными сложностями, поболтать ни о чем, попросить или предложить — ни единого раза интуиция не подвела его. А сейчас он никак не мог настроиться на разговор. Обычно за недолгие секунды, пока Голдобов набирал номер. Приходило решение, причем он знал совершенно точно — решение правильное. А сегодня... С утра он несколько раз поднимал трубку и снова опускал ее. Телефон стоял перед ним, и весь мир, казалось, был готов откликнуться на его голос, на просьбу или приказ, но проходил час за часом, а он все не мог заставить себя набрать знакомый номер.
   Секретарша, зная о его настроении, блокировала все звонки, и, несмотря на то, что многие хотели прорваться к Голдобову после месячного его отсутствия, сделать это никому не удалось. А он продолжал оцепенело смотреть в телефонный диск, напоминающий мишень с расположенными по кругу пулевыми пробоинами.
   В дверь заглянула секретарша — копна ярко-красных мелко завитых волос, маленькое смуглое личико и явно великоватый зад, обтянутый джинсовой юбкой.
   — Простите, Илья Матвеевич... На проводе Анцыферов... — произнесла она виновато, зная, что поступает плохо.
   — Жанна, — тяжело проговорил Голдобов, не отрывая взгляда от телефонного диска, — я уже сказал, что есть только один человек на белом свете, с которым я хочу сегодня говорить. И ты знаешь этого человека.
   Сгинь.
   Жанна тут же исчезла, не забыв, однако, повернуться так расчетливо, чтобы шеф увидел ее в соблазнительном повороте. И он успел таки в последний момент бросить взгляд вслед уходящей секретарше.
   — Оторва, — пробормотал Голдобов. Он встал, подошел к окну, постоял, раскачиваясь с носков на каблуки, потом медленно приблизился к столу, поправил телефонный аппарат, сел и поднял трубку. Набрал номер и пока где-то раздавались гудки, успел вытереть взмокшую ладонь, скомкав и бросив в корзину лист бумаги. В его облике, в позе, в выражении лица постепенно проступала игривость, готовность говорить быстро, легко, не задумываясь, о чем угодно...
   — Верочка? Привет! Тебя приветствует гражданин Голдобов! Весь из себя загорелый и красивый до невозможности!
   — Здравствуйте, Илья Матвеевич! Вы уже вернулись?
   — Верочка, я нигде не могу находиться слишком долго, если не слышу вашего голоса!
   — Позванивали бы чаще!
   — Старался, Верочка! Стремился и преодолевал! Да, кстати, ты здорово меня выручила! Благодаря тебе я был в курсе... Я задолжал тебе бешеное количество всевозможных гостинцев. И сейчас увешан этими гостинцами, как новогодняя елка!
   — Ну, что ж, — улыбнулась Верочка чуть снисходительно, поскольку голдобовские гостинцы давно перестали быть для нее чем-то слишком уж неожиданным. — Жду вас с нетерпением, Илья Матвеевич!
   — Тебе не придется ждать слишком долго! Может быть, тебе совершенно не придется меня ждать! Скажи, будь добра... Иван Иванович у себя?
   — Но у вас есть прямой телефон!
   — Не могу же я звонить, не посоветовавшись с тобой, Верочка! Ты прекрасно это знаешь!
   — Звоните, Илья Матвеевич. Он сегодня благодушен, как сытый лев. Но вы не должны забывать, что это все-таки лев.
   — Спасибо, Верочка, спасибо, моя ненаглядная! — Голдобов осторожно положил трубку, перевел дух. — Спасибо, дорогуша. Родина тебя не забудет. А теперь соберись, Илья. Возьми себя в руки. Все равно от этого звонка тебе не уйти. И сделать его нужно сегодня, сейчас, сию минуту.
   И Голдобов, не колеблясь, набрал еще один номер.
   — Да! — прозвучал голос глуховатый, слегка раздраженный, но Голдобова это не смутило, он знал, что первый человек города любил напускать на себя раздраженность, это говорило лишь о его хорошем настроении. Да, Первый, бестрепетно порвав свой партбилет при массовом стечении народа на митинге, благодаря чему стал Председателем и возглавил демократические силы города, оставался верным своим прежним привычкам. Любил Иван Иванович Сысцов дать понять, что неуместными звонками его отвлекают от дел важных и насущных.
   — Иван Иванович, дорогой! Голдобов тебя приветствует!
   — А... Вернулся, значит.
   — Да! Прилетел! — в голосе Голдобова было столько неподдельной радости, искреннего ликования, что Сысцов смягчился.
   — Ну и позвонил бы сразу, — добродушно проворчал он.
   . — А вдруг вопрос какой задашь? Я же знаю тебя — сразу к делу! А я, к примеру, не готов... Сробел, Иван Иванович, прости великодушно! Хочу вот проситься у Верочки к тебе на прием... Как посоветуешь?
   — Приезжай, — бросил Сысцов и положил трубку. Некоторое время Голдобов сидел неподвижно, грузно обмякнув и не в силах сделать ни единого движения. Сколько ни прокручивал он этот короткий разговор, ничто не настораживало его, ничто не говорило о зарождающейся опасности. Все шло не так уж плохо, не так уж плохо.
   Весь день над городом стояла такая безысходная жара, что она просто не могла не закончиться дождем. Тучи начали клубиться сразу после полудня, но долго собирались, словно не решаясь броситься на город, словно ждали подкрепления. А потом вдруг за какие-то полчаса закрыли полнеба, навалились на город и сразу стало прохладнее и сумрачнее.
   Выйдя из подъезда Управления, Голдобов увидел, как над окраиной полыхнула первая молния, и на небольшую площадь, уставленную машинами, упали первые капли дождя. К нему бросились было знакомые, приятели, но он не пожелал никого увидеть. Не глядя по сторонам, решительно пересек площадь, помахивая знаменитым своим чемоданчиком, в котором, по слухам, всегда болталось несколько пачек сотенных, Голдобов прошел к черной “Волге”, сел и захлопнул дверцу.
   — Поехали, — сказал он. — А то сейчас набегут... Машина тронулась с места в ту же секунду, промчалась мимо подъезда, оставив позади обескураженных просителей, людей, предлагающих свои услуги и жаждущих услуг.
   — Куда едем? — спросил водитель.
   — В горсовет. Сысцов ждет, — не мог не похвастаться Голдобов.
   — Хорошо идет мужик, — проговорил водитель. — Был первым секретарем, теперь председатель...
   — Называй как хочешь, но он всегда будет первым, — заметил Голдобов. Но постарел, сдавать начал.
   — Еще подержится, — философски обронил водитель, — я с его ребятами разговаривал... На Москву виды имеет. Есть там у него свои люди.
   — Даже так? — удивился Голдобов. — Не знал. Ну, что ж, дай Бог.
   За всю дальнейшую дорогу не было произнесено ни слова. Водитель знал свое место и чувствовал, когда ему дозволительно произнести слово, а когда лучше помолчать. Да и дорога-то была недолгой, около десяти минут. Совсем недавно на его месте сидел Пахомов — тому позволялось быть разговорчивее, а новый водитель еще не, получил права голоса, Голдобов только присматривался к нему, пытаясь понять, насколько предан.
   Площадь перед зданием, отделанным белой мраморной крошкой, была уже мокрая, уже пузырились лужи и частые капли били по крышам черных блестящих машин. В нарушение всех правил, водитель подъехал к самому крыльцу, чтобы Голдобов, выйдя из машины, сразу оказался под козырьком.
   — Жди, — сказал он, захлопывая за собой дверцу. Водитель молча кивнул и отъехал в сторону, пристроившись к общему ряду машин, ожидающих своих хозяев. Опустив стекло, он откинулся на спинку, почти не глядя ткнул пальцем в кнопку магнитофона. Сложив на животе руки, закрыв глаза, водитель мог часами дожидаться начальство, и не будь Голдобова сутки, неделю, месяц, он все так же сидел бы в своем кресле невозмутимо и бездумно. Но была в этом и непоколебимая надежность. Что бы ни случилось в мире — война, землетрясение, бунт — черная “Волга” Голдобова стоит на месте и ждет хозяина.
   Милиционер у входа знал Голдобова и даже не поднялся со стула, чтобы проверить документы. А тот прошел к лифту, поднялся на третий этаж и по алой ковровой дорожке зашагал в приемную. В громадной комнате с распахнутыми окнами, за которыми уже вовсю хлестал дождь, Голдобов направился к маленькой невзрачной женщине, сидящей за угловым столом. По сравнению с другими секретаршами местного начальства она действительно выглядела бледнее, но ее благосклонности искали самые влиятельные люди города. К их заискиваниям она относилась со снисходительным спокойствием, сознавая, что и в самом деле может кое-что для них сделать. Все знали, что Сысцов ценил ее мнение и не прочь был иногда посоветоваться с ней.
   — Каков я? — Голдобов, как мальчишка, повернулся на одном каблуке. — Хорош?
   — О! Илья Матвеевич! — женщина подняла ладони как бы сдаваясь на милость победителя. — Вы как бог!
   — Как юный бог! — поправил Голдобов, заливаясь счастливым смехом. Поставив чемоданчик на стол, он звонко поиграл замочками, откинул верхнюю крышку и вынул большую коробку конфет. — Верочка, вам привет из страны Голландии! Там, оказывается, многие вас знают, помнят и велели кланяться.
   — Илья Матвеевич! Где вы только берете такие конфеты! Спасибо! А у моей дочки как раз день рождения... Благодаря вам я буду на высоте.
   — Вы всегда на высоте, Верочка! Со мной или без меня.
   — Иван Иванович ждет вас. Проходите, пожалуйста.
   — Как он, ничего?
   — Вполне.
   И все-таки Голдобов не мог скрыть волнения. Слишком многое зависело от этой встречи, или, лучше сказать, слишком большими неприятностями она могла обернуться. Лицо его дрогнуло, напряглось, на щеках появились веснушки, движения стали резковатыми, неловкими, но он решительно шагнул к двери, вошел в небольшой темный тамбур, открыл следующую дверь и остановился на пороге.
   — Разрешите, Иван Иванович?
   — Входи, — Сысцов поднялся, вышел из-за стола, сделал шаг навстречу, протянул руку. — Некоторые отдыхают, ездят на моря, нежатся в тени пальм и кипарисов... А тут некогда вверх глянуть, некогда дух перевести.
   — У меня есть время глянуть вверх, но там я вижу только вас, Иван Иванович! — изловчился на комплимент Голдобов и с облегчением понял — вписался, вписался в разговор, в эту приемную, в то положение, которое на сегодняшний день сложилось.
   — Ладно тебе трепаться... Как отдохнул?
   — Погода была хорошая, море оказалось на месте, несмотря на всеобщую политическую кутерьму. Границы перекраивают, возникают всякие республики — дворовые, квартальные! А море на месте. Что-то ведь должно в нашей жизни оставаться непоколебимым, а, Иван Иванович?
   — Да, чувствую, отдохнул... Словами тешишься.
   Словоблуд.
   — Какой отдохнул! — сделал Голдобов еле заметную поправку в тоне. — Если каждый день звонишь в Управление и продолжаешь вариться в этой каше...
   — Да? — у Сысцова была странная привычка — он переспрашивал самые простые вещи, будто опасался, что его вводят в заблуждение или скрывают что-то важное. В начале их знакомства Голдобов терялся, принимался доказывать, что сказал правду, но в таких случаях Сысцов опять перебивал, делая отбрасывающий жест рукой, чем Повергал собеседника в окончательное расстройство и недоумение, поскольку жест этот можно было понять, как недоверчивый, а то и пренебрежительный. Ладно, дескать; все равно я знаю, что ты плут и обманщик, давай-ка переходи к следующему вопросу. Ладонь у Сысцова от многолетней руководящей работы стала не просто нежной, а какой-то изысканной. Глядя на нее, невольно представлялся человек, который каждое утро ухаживает за нею, устраняя лишнее, подравнивая и подкрашивая в нужных местах. Иван Иванович Сысцов был крупен телом, ухожен и наряден той сдержанной начальственной нарядностью, которая складывается из добротных вещей, хорошего питания, уважительного к себе отношения и возможности влиять на судьбы других людей. На фоне всенародной запущенности Сысцов, как и весь круг людей, к которому он принадлежал, отличался новыми вещами. Никто не видел на нем заношенных рубашек, не пользовался он обувью, побывавшей в руках пьяных мастеров из сапожных мастерских, и костюмы его не носили на себе следов безжалостной химчистки. Да, он принадлежал к тем людям, для которых приличная одежда заменяла многое — знания, остроумие, способность принимать решения быстро и держаться за них твердо. А когда был помоложе, должность и одежда вполне заменяли обаятельность при общении с женщинами. Да и женщины зачастую оказывались его подчиненными, а то и попросту прислугой — горничными, машинистками, секретарями. Ни о каком отпоре с их стороны и речи быть не могло, они прекрасно знали, что их податливость оборачиваете? квартирами, путевками, премиями.
   Нет-нет, Иван Иванович Сысцов не был человеком глупым или подлым и на своем посту оказался отнюдь не случайно. Его задача многие годы была довольно простой — выглядеть достойно и всегда уметь найти виновного в собственных промашках. И в этом была закономерность должности и времени. А кроме того, опыт, знание явных и скрытых возможностей своего поста, знание людей, с которыми он шел по жизни несколько десятков лет, позволяли ему быть и сильным, и властным, хотя многие считали его грубоватым. Впрочем, грубоватость тоже считалась качеством если не самым необходимым, то желательным.
   Как и многие люди его круга, любил Иван Иванович подарки, гостинцы, сувениры. И не из корысти, а скорее из-за некой детскости натуры. К подношениям он относился, как к забавным игрушкам. Или делал вид, чтобы даритель не слишком много о себе понимал. Впрочем, он всему этому не придавал слишком большого значения, поскольку это находилось в полном соответствии с нормами поведения. Так было принято, считалось хорошим тоном. Откажись однажды Иван Иванович от знаков уважения и очень много людей вокруг него сразу насторожились бы и почувствовали себя в опасности.
   — Вы не поверите, Иван Иванович, — начал Голдобов с выражением необыкновенной оживленности на лице, — но я нашел того человека, который владеет кубачинским кинжалом. — Да, нашел! — он приблизился к .первому столу области, сдвинув бумаги с напускной небрежностью, но на самом деле расчетливо и осторожно, потому что сдвинул, в основном, сегодняшние газеты, установил на освободившееся место свой чемоданчик, щелкнул замочками, открыл верх и вынул продолговатый предмет, завернутый в мятую бумагу, надорванную, а местами еще и промасленную — и это тоже было продумано. Спешно и даже как бы волнуясь от нетерпения, содрал Голдобов бумагу, отбросил ее в корзину и глазам изумленного Сысцова предстал самый настоящий средних размеров кавказский кинжал кубачинской работы с позолоченными ножнами, украшенными резьбой и чернением по серебру. Узкая рукоять с массивным набалдашником была украшена двумя наростами, призванными предотвратить скольжение в руке, когда все будет залито дымящейся кровью врага, и пусть уважаемый Иван Иванович пользуется кинжалом спокойно и уверенно, он не подведет.
   — К сожалению, только прошлый век, — сокрушенно произнес Голдобов. — Видел я кинжалы и позапрошлого, но... Время сделало свое дело, Иван Иванович. Может быть, они годятся для битвы, но для подарка — никак. Так что можете быть уверены — делали его не в нынешних лагерях, не зеки в промасленных фуфайках, а самые настоящие мастера в заоблачных высотах Кубачей.
   — Хм, — сказал Сысцов и через некоторое время повторил, — хм... — и были в этих его звуках озадаченность, недоверие к ценности подарка, восторг, когда и слов-то подходящих на найдешь.
   — Обращаю ваше внимание, Иван Иванович, что клинок не очень тверд по нынешним временам, но выкован он в сакле, где клинки куют уже тысячу лет, ножны сделаны в соседней сакле, где тысячу лет делают только ножны... И так далее. Но не надо эту сталь недооценивать — она самозатачивается при употреблении по прямому назначению. Клинок надо почаще в дело пускать.
   — Да? — недоверчиво спросил Сысцов.
   — Проверьте! — и Голдобов рванул на груди пиджак, показывая тем самым натуру увлекающуюся, открытую и верную до гроба.
   — Ну да... А потом отвечай за тебя.
   — Чтобы проверить, не надо по ночам выходить на большую дорогу. Заглядывайте иногда на собственную кухню и рассекайте кинжалом парное мясо!
   — Ну, как же! Сейчас достанешь парное мясо, — добродушно проворчал Сысцов, показывая знание проблем, которыми живут простые люди. Но Голдобов пожелал истолковать его слова иначе.
   — Иван Иванович, дорогой! Да я не остановлюсь перед тем, чтобы поставлять вам каждое утро хорошее мясо! Только убедитесь — этот кинжал обладает невероятным свойством самозатачивания, достигая остроты просто чудовищной!
   — Ловлю на слове!
   — Договорились! Кстати, вот эти стекляшки на ножнах и на рукояти... Это не стекляшки. Это камешки.
   — Какие еще камешки? — Сысцов, сообразив, что на этот раз Голдобов превзошел самого себя, на всякий случай принял выражение недоверчивое и даже слегка туповатое — дескать, что ты там за ножичек притащил, о каких камешках толкуешь?
   — Иван Иванович, это самые настоящие камешки. Может быть, обработаны не так, как это принято сейчас, со всякими там гранями, искрами, но именно тем они и хороши. И этот синий, и красный, и зеленый...
   — Да, цвет похож на изумрудный, — протянул Сысцов.
   — Объясняется очень просто, Иван Иванович, — это и есть изумруд. — А вот этот бесцветный всех перекрывает...
   — Да ну тебя, Илья, ты наговоришь! — Сысцов взял кинжал и бросил его в ящик стола. — Тут есть кое-что поважнее, — он придвинул к себе папку, по всей видимости приготовленную для разговора. И сердце Голдобова предупреждающе екнуло. — Из центральных органов, из прокуратуры и не только... Пришли письма. Отправлены они отсюда. Автор один — некий Пахомов. Он утверждает, что является твоим персональным водителем. — Сысцов замолчал, как бы предлагая разъяснить недоразумение.
   — Жалко парня, — сокрушенно сказал Голдобов, обессиленно присаживаясь к приставленному столику. — Хороший был водитель, и как человек тоже неплохой.
   — Что с ним? — воскликнул Сысцов, и Голдобов понял — тот все знает.
   — Пока я был в отпуске, произошла какая-то глупая история. В него стреляли и ., убили. Думаю, шоферня свела счеты. У них там свои игры. Идет следствие, разберутся.
   — Да, — Сысцов в задумчивости побарабанил пальцами по папке, сунулся было в стол, но, наткнувшись взглядом на посверкивающий кинжал, снова задвинул ящик. — Ладно. Я поинтересуюсь. Колов, надеюсь, в курсе?
   — Да, он все знает. Только приехал, а меня, как обухом по голове... До сих пор в себя не приду, — Голдобов вынул платок и протер лоб.
   — Да? — переспросил Сысцов.
   — Ведь мы с Колей Пахомовым не один год вместе работали, а уж километров наездили. Хватило бы несколько раз вокруг земли объехать.
   — Да? — удивился Сысцов. Он продолжал смотреть на Голдобова, словно бы дивясь его умению владеть собой. — Надо бы семье помочь... Уж коли вас так многое связывало последние годы, — Сысцов скорбно опустил глаза, чтобы Голдобов не увидел в них откровенной издевки.
   — Сделаем, Иван Иванович, все сделаем, — неуязвимо ответил Голдобов, поняв и слова Сысцова и настроение. — Его жена ведь у нас работает, в нашей системе... Прекрасный человек! — неосторожно произнес Голдобов и тут же пожалел об этом.
   — Я слышал, что у нее не только душа хороша? — усмехнулся Сысцов, показывая знание всего, что происходит в городе.
   — Очень толковая женщина. Переживает, конечно, дни тяжелые... Но поможем. Тут уж вы не беспокойтесь, — произнес печально Голдобов и тут же чертыхнулся про себя — сейчас опять Сысцов даст ему по шее — тот не упускал таких возможностей.
   — Да я особенно-то и не беспокоюсь. Думаю, все, что можно, ты уже сделал, — в голосе Первого прозвучала явная жесткость, нарушившая приятный тон беседы. — Ну, ладно, оставим это, — произнес он, не дождавшись ответа. — Потрепались и хватит. Так вот, письма... Пахомов его фамилия? — он перевернул листок. — Да, Пахомов Николай Константинович. Значит, не врет, что был твоим водителем?
   — Был.
   — Здесь сообщается о вещах, которые требуют особого разговора. Технология воровства, как он выражается. Причем, описывает довольно дельно. Убедительно, я бы сказал. Потайные склады, пересортица, передача товара кооператорам, частным ресторанам, слишком уж тесные контакты с мясокомбинатом... И везде имена, телефоны, адреса, даты... Ты его, Илья, недооценил. Или где-то перешел границу, переходить которую непозволительно никому. Я бы не решился. А ты решился. И получил под дых. Не знаю, сможешь ли ты восстановить дыхание.
   — С вашей помощью, Иван Иванович.
   — В отличие от тебя, Илья, и в отличие от твоего водителя, я друзей не бросаю. Может быть, в этом мой недостаток. Но я такой и об этом не жалею, — Сысцов посмотрел в упор на Голдобова ясным, твердым взглядом.
   — Иван Иванович! Дорогой!
   — Помолчи, Илья. Ты уже много чего сказал сегодня. Ты действительно в состоянии контролировать себя, свои поступки и решения? Ты в состоянии вести себя так, чтобы не ставить под удар друзей? Или эта способность тебя покинула? Надеюсь, ты понимаешь, что по этим письмам можно принять решение в течение пяти минут? Может быть, годы берут свое, а, Илья? Чтобы допустить такой прокол, надо быть немного идиотом, тебе не кажется? Забраться в кровать к жене своего водителя! Да тут... Тут кролик тебя растерзает!
   — Бес попутал, Иван Иванович! — искренне простонал Голдобов, впервые ощутив холодок в лицо. — Не велите казнить...
   — Если подтвердится десятая часть того, о чем пишет этот парень, нас с тобой надо сажать в одну камеру! — взревел Сысцов, поднимаясь из кресла. — Что ты нашел у нее под юбкой такого, что заставило забыть обо всем на свете?! Что я тебе сделал плохого? За что сажаешь на скамью?! Ко мне журналист из Москвы второй день на прием просится... И у него копии всех этих писем, — Сысцов грохнул кулаком по столу.
   И вдруг Голдобов неловко сполз со стула и опустился на колени. Но самое удивительное — Сысцова это не удивило. В этот момент приоткрылась дверь, в кабинет заглянула Верочка. Увидев странную сцену, она тут же нырнула обратно, нисколько, впрочем, не поразившись. И надо же, ее появление, то, что она видела Голдобова на коленях, а его — возвышающегося над ним, вдруг смягчило суровость Сысцова. Что-то неуловимо изменилось в кабинете, атмосфера безжалостности исчезла и Голдобов остро это почувствовал.
   — Иван Иванович, — надломленным голосом произнес он, — я могу много чего сказать, но не буду... Одно скажу — поверь мне, — Голдобов сознательно перешел на “ты”. — У тебя нет более надежного человека.
   — Встань, Илья, — устало произнес Сысцов и тяжело опустился в кресло. — Не надо ломать комедию. Встань и отряхни колени. Тебе много чего с себя отряхнуть придется. Я отдаю тебе эти письма. Ты знаешь свое хозяйство, разберись. Если нужно — проведи ревизии, обнаружишь нарушения — будь строг. Установишь что-нибудь по этим фактам, — он постучал ухоженным пальцем по письмам, — гони. Понял? Гони. Если понадобится — подключи Анцыферова. Необходимо подготовить обоснованное, грамотное письмо. И заранее снять вопросы, которые возникнут в будущем. Тебе придется кое от кого избавиться, с этим смирись. Не исключено, что Пахомов отправил свой разоблачения и в другие адреса — необходимо упредить. Займись немедленно. Обрати внимание... Нам прислали копии. Оригиналы они оставили себе. Постараюсь их как-то нейтрализовать. Не думаю, что это будет просто. Будет сложно, хлопотно...
   — И дорого, — подсказал Голдобов, почувствовав заминку в голосе Сысцова.
   — Хорошо, что все понимаешь правильно. Если бы ты был таким же умным до событий, а не после них. Все, Илья. Иди. Я сделал для тебя самое большее, что вообще возможно. Говорю тебе открытым текстом — заметай следы.
   — Будьте спокойны, Иван Иванович. Разберусь и доложу.
   — И не тяни. Понадобятся смещения, замены, увольнения.. Повторяю — пусть не дрогнет твоя рука. Люди сейчас проявляются с самой неожиданной стороны. Твои работнички уже сыты. Набери голодных. Пока не наедятся — мясом, деньгами, дачами... Будут служить верно. Не столько знания важны и опыт, сколько верность. До самоотверженности! — чувствовалось, что эти слова Сысцов говорит не только Голдобову, но и себе, и себя он в этот момент в чем-то убеждает.
   Голдобов стоял со своим потускневшим чемоданчиком, как провинившийся школьник перед разгневанным директором. Во всем его виде, в позе, в выражении лица была преданность и благодарность — Сысцов развязал ему руки.