Проскурин Вадим Геннадьевич. Правда в глазах смотрящего

   Приблизившись метров на сто, всадники перестроились в шеренгу и оказалось, что их не десять, а одиннадцать. Одиннадцатым был монах в сильно испачканной черной рясе, его лицо заросло бородой по самые глаза, так что возраст нельзя было определить даже приблизительно. Монах не имел никакого оружия, кроме двух пистолетов в седельных карманах, но сдается мне, что эти пистолеты достались ему вместе с первым попавшимся седлом, выданным в спешке. Самой заметной деталью в облике монаха было гигантское распятие на груди, которое новые русские называют "крест с гимнастом".
   Стрельцы развернулись в цепь, Федор попытался было пропищать "тпру", но был остановлен железной рукой Усмана, ласково похлопавшей его по спине.
   - Не дрейфь, малец, - ободрил его Усман, - прорвемся.
   Стрельцы с ружьями переместились на фланги, спешились и стали снимать с лошадиных спин железные треноги. Все правильно, только неисправимые оптимисты стреляют с руки из ружья такого размера. Далековато они спешились, с дистанции сто метров попасть в человека из гладкоствольного ружья непросто даже с упора.
   Командир стрельцов и монах продолжали движение неспешной рысью, метрах в пяти за ними следовали стрельцы с пиками. Равнение они держали идеально. Я рассмотрел лицо командира, он, оказывается, совсем молодой, вряд ли старше двадцати трех, это окладистая борода придает ему более взрослый вид. Усман тяжело вздохнул и два раза щелкнул предохранителями, приведя в боевое состояние автомат и подствольник. Затвор он не передергивал, так делают только голливудские герои, нормальный человек загоняет патрон в патронник заранее.
   Я повторил манипуляции Усмана. Мы молча переместились поближе к краям телеги, чтобы удобнее было спрыгнуть на землю, если понадобится. Мы молчали, нет необходимости сотрясать воздух, двум обстрелянным бойцам все понятно и так.
   До всадников осталось метров двадцать, когда юный командир стрельцов поднял вверх левую руку и лошади остановились, как духи-новобранцы по команде "стой раз-два". Хорошая у них строевая подготовка.
   Командир повернул руку ладонью к нам и Федор натянул поводья, не дожидаясь другого приказа. Его и не последовало.
   Одновременно и практически синхронно мы с Усманом мягко спрыгнули с телеги и неспешным шагом пошли навстречу стрельцам, держа автоматы в положении "на грудь". Ремень, впрочем, был снят с плеча, только самоубийцы в ближнем бою набрасывают автоматный ремень на шею.
   - Кто такие? - спросил властным тенором главный стрелец, когда до нас осталось десять-пятнадцать шагов.
   - А вы кто такие? - переспросил Усман.
   На лице главного стрельца отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.
   - Если ты еще не понял, мы дорожная стража крымского тракта, - сообщил он. А ты кто такой?
   - Разве дорожная стража не должна представляться? - спросил Усман.
   - Командир второго взвода подольской роты подпоручик Емельянов, представился командир и сделал неопределенный жест булавой, который, должно быть, символизировал отдание чести. - В третий и последний раз спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.
   - Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, - отрекомендовался Усман. - А это мой друг Сергей... эээ...
   - Иванов, - подсказал я.
   - Мой друг Сергей Иванов, - закончил Усман.
   - Ты чеченец?
   - Араб.
   - Неважно. Куда направляетесь?
   - К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не пришли. Пришлось выехать навстречу.
   На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.
   - Не советую стрелять, - произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. - Мы тоже стреляем на поражение.
   - Что это за пищали? - спросил подпоручик.
   - АК-74, - честно ответил Усман. - Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.
   - Зачем пугали людей на тракте? - подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.
   - Кто пугал? - как бы не понял Усман.
   И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.
   - Бросай оружие! - заорал он. - Неподчинение карается расстрелом на месте. Считаю до трех. Раз, два...
   На счет "два" тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, а его лошадь испуганно заржала и попыталась сдать назад, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.
   Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:
   - Во имя отца и сына и святаго духа...
   Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.
   Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача, очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко, это нормально, именно поэтому мы говорим "одиночный выстрел", а подразумеваем "парный".
   Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко дернули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.
   - Бросайте ружья! Быстро! - резко крикнул Усман и стрельцы послушно выполнили команду.
   - Ты! - показал он на подпоручика. - Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать.
   Он подошел ко мне и спросил:
   - Почему ты выстрелил?
   - Глаза на распятии...
   - Думаешь, это было опасно?
   - Уверен. Понимаешь, крест...
   - Потом расскажешь. Эй, бойцы!
   Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.
   - Кто мне скажет, - начал Усман, - зачем вы нас искали?
   Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить, вначале сбивчиво, а потом все более четко:
   - Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.
   - Почему разбойниках? - удивился Усман.
   - Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.
   - Может, мы баре?
   Емельянов вежливо улыбнулся.
   - Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?
   - Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.
   - Что за правеж? Дыба, что ли?
   - Может, и дыба, - согласился подпоручик. - Только разбойники обычно все сами выкладывают.
   - А если мы не разбойники?
   - А кто же тогда?
   Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.
   - Похоже, что мы явились сюда из другого мира, - начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились. - В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?
   - Божье слово, - ответил Емельянов.
   Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.
   - Что еще за божье слово? - спросил я. - Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?
   - У любого распятия. Только слово должен говорить священник.
   - Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?
   Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:
   - Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.
   - Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? спросил я.
   Новая волна крестных знамений.
   - Сказано в писании, - продолжал Емельянов, - что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.
   Я, кажется, начал кое-что понимать.
   - Что может вера обычного человека? - спросил я. - Например, того монаха. Он мог меня убить?
   - Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?
   - Он не успел договорить свое заклинание.
   - Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.
   Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему... крест?!
   Ладно, с этим потом разберемся.
   - Как можно увеличить веру? - спросил Усман. - Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться... правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?
   Емельянов помотал головой.
   - Нет, - сказал он, - у бусурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.
   - Понятно. Это поэтому никому нельзя учиться грамоте?
   - Почему никому? Я, например, грамотен.
   - Да, конечно, офицеру без этого нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще библию прочитают и словом овладеют. Правильно?
   Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.
   - И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине. И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?
   - Так нельзя говорить, - возмутился подпоручик, - ересь карается...
   - Да мне плевать, чем карается ересь! - взвизгнул Усман. - У нас два автомата и пусть только попробуют покарать!
   Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.
   - Я не понимаю, - осторожно начал он, - почему вы еще живы. Выстрел не может обогнать слово.
   - У хорошего бойца выстрел все может! - выкрикнул Усман и успокоился.
   Он повернулся ко мне и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.
   - Крест может быть защитой от слова? - спросил я.
   - От слова нет защиты, - ответил Емельянов, - только вера и, как символ веры, другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.
   - А крест в руках неверующего? - уточнил Усман.
   - Простая побрякушка.
   На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в Парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, я попробовал передать вечно живому богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой бог выглядел мертвым, а я не чувствовал в себе никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. "Отче наш" я решил даже не начинать.
   Усман неслышно подошел сзади.
   - Крест? - тихо спросил он. - Это твой крест нас защитил?
   Я кивнул.
   - Я не знаю, в чем тут дело, - сказал я, - честное слово, не знаю. Я понял, что должен выстрелить, и выстрелил. Я не понимаю, как я понял, крест как-то подсказал мне, что делать, но как...
   - Не грузись, - оборвал меня Усман. - Давай лучше подумаем, что будем делать с этими гоблинами. В приказ я ехать не собираюсь, на дыбу за убийство монаха мне что-то не хочется. А тебе?
   - Мне тоже.
   - Значит, надо уходить. А для этого надо поменять нашу одежду на что-нибудь более подходящее. Может, у крестьян приватизировать... Жалко, что мы с тобой не умеем ездить верхом.
   - Разве арабы не все...
   - Нет, не все. Эй, подпоручик! Кто может остановить крестьянина, путешествующего на собственной телеге?
   - Да кто угодно.
   - Но Тимофей... он же ехал по большой дороге и было непохоже, чтобы он чего-то боялся.
   - Крестьяне имеют право ездить на ближайший рынок продавать и покупать. Для более дальних поездок нужно благословение.
   - Какое еще благословение?
   - Деревянная или металлическая пластинка с изображением, символизирующим суть поездки. Может выдаваться настоятелем прихода, барином или судейским дьяком.
   - Понятно. У тебя оно есть?
   - Зачем? Мы же стрельцы.
   - Понятно. Стрельцы бывают пешими?
   - Хочешь изобразить нас? Не выйдет, стража не имеют права покидать охраняемую зону без благословения. А в охраняемой зоне нас всех знают в лицо.
   - Так это что получается, без боя никуда по любому не деться? Тогда поехали в приказ.
   - Сдурел? - Емельянова аж перекосило. - Твой друг убил монаха! Вам не выйти оттуда живыми! И нам тоже мало не покажется за то, что монаха не уберегли.
   Мне показалось что пора и мне вставить слово.
   - Сдается мне, подпоручик, - сказал я, - что ты не особо жалуешь монахов. Я прав?
   Подпоручик озадаченно пожал плечами.
   - А кто их жалует? Но против слова не попрешь. Жаль, ребята, но у вас нет выхода, кончится порох и...
   - Положим, порох не скоро кончится, - заметил Усман.
   - Ну и что с того? Против двух монахов сразу вам никак не выстоять. Если мы не вернемся к вечеру, воевода поднимет в ружье резерв. Вас загонят, как медведя на охоте.
   - Значит, у нас вообще никаких шансов? - уточнил Усман.
   - После убийства монаха - никаких, - подтвердил подпоручик. - Если только...
   - Что?
   - Расскажите-ка поподробнее, что с вами стряслось.
   12.
   У стрельцов был с собой сухой паек и мы пообедали, не слишком сытно, но в нашем положении выбирать не приходится. Странное это было зрелище, мы с Усманом в камуфляже и с калашами, десяток стрельцов в безумных камуфляжных кафтанах, поодаль стреноженные кони, пищали, состроенные в пирамиду, а рядом на траве аккуратно разложены сабли и пики. Перед тем, как отбросить все предосторожности, Усман спросил у стрельцов, кто из них самый сильный. Вызвался мрачный коренастый бородач, похожий на гнома, Усман легонько побил его, после чего сообщил остальным, что так будет с каждым, кто рискнет положиться на судьбу. Увидев судьбу бородача, стрельцы начали перешептываться, но не озабоченно, а скорее восхищенно и с некоторым благоговением.
   В общем, автоматы и бронежилеты отправились в общую кучу воинской справы, и сцена вокруг наскоро разведенного костерка больше напоминала воинский бивуак, чем временное перемирие с целью переговоров между двумя враждующими сторонами.
   Я читал в какой-то исторической книге, что раньше, в средние века и чуть позже, игры в военное благородство были довольно широко распространены. Викинги, например, огораживали поле боя особой чертой и если воин выходил или выползал за ее пределы, он считался как бы вне игры, его нельзя было убивать, потому что тогда от убийцы отвернутся боги и ему ни в чем не будет удачи. А когда эскадра Ушакова подошла к крепости Корфу, начался шторм и английский (или французский?) комендант милостиво позволил врагам укрыться от непогоды в бухте. Офицеры были приглашены в крепость на званый ужин, их накормили, напоили и показали спектакль. На следующий день море успокоилось, русские корабли вышли в море и атаковали крепость.
   Даже в русско-японскую войну имели место отдельные проявления подобных пережитков прошлого. Только в XX веке война перестала быть рыцарской забавой и окончательно превратилась в то, чем была всегда - в узаконенное убийство. Хорошо, что в этом мире время прозрения еще не подошло.
   В общем, мы грелись вокруг костерка, жрали вяленое мясо с сухарями, и мы с Усманом в десятый раз рассказывали, что с нами произошло. Нельзя сказать, что стрельцы все поняли, да и было бы странно, если бы они враз уразумели, чем "Газель" отличается от "шестерки". Но кое-какое представление о нас у стрельцов явно сформировалось.
   - Значит, этот крест тебе дала святая женщина, - задумчиво проговорил подпоручик Емельянов, которого, как выяснилось, звали Иваном.
   - Не знаю, святая она или не святая, - сказал я, - может, она вообще колдунья.
   - Нет, - Иван замотал головой, - колдунья могла сотворить любой амулет, но только не в форме креста. Над крестом власть только у святых.
   Предмет обсуждения лежал на моей ладони и тринадцать пар глаз не отрывали от него настороженно-заинтересованного взгляда. Только сейчас я понял, что не имею ни малейшего понятия о том, из какого материала изготовлен этот загадочный артефакт. Судя по весу, алюминий, но алюминий давно бы уже покрылся матовой пленкой, а крест ярко сияет в лучах солнца, когда оно пробивается сквозь сгущающиеся тучи. Как бы метель не началась. Какой-нибудь сплав на основе магния? Это можно проверить, если его поджечь, но мне не хочется так делать, потому что при положительном результате проверки крест сгорит. И откуда возьмется магний в чеченском ауле? Может, крест выточен из куска сгоревшего самолета? Пожалуй, это самое вероятное, но все равно непонятно, кто это сделал, ведь единственным христианином в тех краях была та самая святая старуха. Сама она никак не могла изготовить крест, а ни один чеченец ни за что не взялся бы за такую работу. Ладно, пусть остается тайной.
   - Ну что, бойцы? - обратился Иван к подчиненным. - Пойдем в приказ али судьбу испытаем?
   Стрельцы нестройно загомонили. Кстати, оказывается, я неправильно называл стрельцами всех скопом. Стрельцы - это те, кто с ружьями, да еще их командир. А те, кто с копьями - это копейщики.
   Так вот, стрельцы и копейщики нестройно загомонили. Двое седобородых воинов, похожих ухватками на современных прапорщиков, решительно выступили за то, чтобы вернуться и повиниться. Только не совсем повиниться, а рассказать что-то вроде того, что напали создания неведомые с пищалями ужасными, что десять раз подряд одной пулей стреляют, монаха застрелили, и всех остальных, кто убежать не успел, тоже поубивали бы.
   - Так тебе дьяки и поверили, - скептически хмыкнул Иван.
   - А с чего бы не поверить? - возразил стрелец, похожий на прапорщика. Вернемся мы не все, я же вижу, что ты с ними уйдешь. Да не делай ты такое лицо, я же все понимаю, сам молодой был. Будь у меня ни кола ни двора, окромя казенной квартиры, я бы тоже не воротился. Только мне внуков растить, сам понимаешь...
   Иван глубоко вдохнул и шумно выдохнул, после чего грузно поднялся на ноги, снял шапку и смачно ударил ей оземь. Оказалось, что его густые светлые волосы собраны на затылке в конский хвост.
   - Кто со мной? - спросил Иван.
   Таковых оказалось семь человек, трое предпочли на судьбу не полагаться. Иван значительно посмотрел на Усмана и сказал:
   - Командуй.
   Усман задумался, а потом начал говорить.
   - Вы, - он ткнул пальцем в троих отказников, - собирайте свое шмотье и проваливайте. Оружие тоже можете взять.
   - Пищали... - выдохнул Иван.
   - Хрен с ними, - отмахнулся Усман, - нам и двух хватит. Что говорить, поняли?
   - Создания неведомые с пищалями ужасающими, - продекламировал седобородый.
   - Лучше два рыцаря в пятнистой броне, - предложил молодой востроглазый стрелец лет пятнадцати, - когда поближе подошли, оказалось, что они мертвые и у них в глазах черви копошатся. А потом один замахал руками вот так вот, - он показал, как именно замахал руками мертвый рыцарь, - ударился оземь и превратился в змия крылатого с дыханием смрадным и огнедышащим.
   - Вот именно, - согласился Иван. - А еще этот змий напророчил что-то неестественное.
   - Нет, - резко сказал Усман, - сказки здесь не пройдут. Если эти самые дьяки в сказку поверят, поднимется такой шухер, что монахи в лесу каждую иголочку перевернут. А если не поверят, только хуже будет. Надо по-другому говорить. Лес, крутой поворот дороги, засада. Два десятка разбойников с луками или там арбалетами. В первые секунды положили половину, остальным пришлось отступать. А потом... или лучше нет, монах сумасшедший на вас напал! Как сказал божье слово...
   - Нет, - возразил псевдопрапорщик, - вот тогда монахи точно каждую иголочку в лесу перевернут. Лучше пусть змий, тем паче что в позапрошлом годе летал тут один.
   - Как это? - не понял я.
   - А вот так. Говорят, в Серпуховской лавре материализация чувственных идей случайно произошла. Монахов там много, только тех, что слово знают, больше сотни наберется. На пасху разговелись, выпили, поехали кататься, файерворк иллюзионный устроили. Никто и не знает, как этот змий у них народился. До осени в наших краях летал, потом, когда холодать стало, говорят, на юг откочевал.
   - Хорошо, пусть змий, - согласился Иван. - Давайте, двигайте отсюда, незачем вам слышать, о чем мы говорить будем. Да не поспешайте сверх меры.
   После короткого прощания ренегаты удалились. Они выглядели смущенными и опечаленными, но никто не сказал им вслед ни одного обидного слова. Внуки - это святое.
   - Ну что, сорвиголовы, - обратился Усман к оставшимся, - давайте, рассказывайте, где тут отсидеться можно, пока метель не началась.
   Я взглянул на небо и, действительно, тучи выглядят довольно зловеще. Если начнется метель... нет, с дороги мы не собьемся, дорога проходит через лес, а не через поле, но оказаться в метель вдали от дома более чем неприятно. Сами собой в памяти всплыли слова "день жестянщика" и я мысленно выругался. Какой, к черту, день жестянщика, когда единственный в этих краях автомобиль валяется на боку в густой чаще километрах в тридцати отсюда и никогда больше никуда не поедет.
   - А что тут рассказывать? - произнес Иван. - Тут и думать нечего, в Михайловку ехать надо, деда Тимоху брать за вымя, пусть рассказывает, как к Аркашке пробраться.
   - К какому такому Аркашке? - не понял Усман.
   - Есть тут один барин дикий, Аркадием зовут. Слово знает. Ватага у него, душ, наверное, пятнадцать будет, а если с бабами да детьми считать, то и полсотни наберется. В лесу они живут, а где, никто, кроме Тимохи, и не ведает. Они на большой дороге кормятся, а через Тимоху краденое сбывают. Честно говоря, когда на вас донос пришел, я сначала на Аркашку подумал, опять, думаю, непотребство учудил.
   - Значит, решено, - подвел итог Усман. - Вначале в Михайловку, потом к разбойникам. Федька! Разворачивай оглобли, поехали!
   13.
   Дед Тимофей встретил нас у околицы. Он совсем не выглядел удивленным. Когда наша кавалькада поравнялась с ним, он задумчиво пошамкал губами и проговорил:
   - Эх, стрельцы, стрельцы... Не бережет вас начальство, сразу аж семеро в лес собрались. Куда Россия катится? И какой дурак удумал на такое дело стрельцов без монаха посылать?
   - Был монах, - ответил я, - не волнуйся, дед, был там монах.
   - Неужто пристукнули? - изумился дед. - Сильны божьи воины, ничего не скажешь.
   - Он его из пищали, - подал голос Федька, - прямо промеж глаз, аж мозги брызнули!
   - Не ври, - вмешался Усман, - ты все дело под телегой просидел, где ж тебе было видеть, у кого как мозги брызнули.
   - А вот и не все! - возразил Федька. - Я потом сбегал, посмотрел.
   - Врешь ты все, - поддержал я Усмана, - и никуда ты не бегал. Такая пуля мозги не вышибает, она первую кость пробивает, а от второй отражается, выходного отверстия вообще нет.
   - Волшебная пуля? - заинтересовался дед. - Ох, хорошо! Теперь понятно, почему у вас пищали такие маленькие. Если пуля волшебная, большая пищаль не нужна. А пистолеты ваши тоже волшебными пулями стреляют?
   - Что-то ты, дед, слишком хорошо в военном деле разбираешься для простого крестьянина, - заявил Усман.
   - Нешто Ванька вам не рассказал ничего? - удивился дед.
   - Рассказал, - признался Иван.
   - Тогда чего ж ты шутки шутишь? Вам ведь Аркашка нужен?
   - Нужен, - согласился Усман.
   - Подождать придется, - дед тревожно взглянул на небо. - Вот снег уляжется, тогда и пойдем. А сейчас и думать нечего, заплутаем в лесу и поминай как звали. Ну что, гости дорогие, размещайтесь, устраивайтесь. Только в палате места только на троих хватит, остальным по избам придется, уж не взыщите. И баню у нас только вчера топили.
   - Ничего, дед, - сказал Иван, - не нужна мне твоя баня, я на той неделе мылся уже. Не волнуйся, не обидимся.