Проуз Франсин. Голубой ангел

   Они поднимаются на второй этаж, проходят через холл со столом для пинг-понга и несколькими засаленными креслами. Ни намека на до­машнюю атмосферу, ни картинки на стенах – никаких признаков того, что здесь проводят время живые существа.
   Свенсон с трудом поспевает за Анджелой, они несутся по коридору, мимо дверей, в которые он, не в силах удержаться, заглядывает. А вдруг он встретит какую-нибудь из своих студенток? Макишу, Джонелл, Клэрис?
   Анджела наконец останавливается у своей комнаты, ищет ключ в связке, свисающей на кожаном шнурке с пояса. На двери плакат: черно-белая фотография «Ангела ада» с длинными волосами, в немецкой кас­ке, с бородой, на волосатой груди – цепи крест-накрест.
   – Ваш приятель? – спрашивает Свенсон.
   – Аведон ^[18], – отвечает Анджела. – Правда, здорово? Вместо таблички «Осторожно, злая собака!». Только не так пошло.
   Свенсон заходит вслед за Анджелой в комнату и замирает на поро­ге – на него смотрят сотни лиц. Стены сверху донизу сплошь, если не считать нескольких зеркал, поблескивающих между фотографиями, уве­шаны открытками актеров, писателей, проповедников, музыкантов, ху­дожников. Поначалу кажется, что висят они вперемешку, но потом он видит группы по теме (Дженис, Джими, Джим, Курт Кобейн) или по эпохе (Бастер Китон рядом с Чарли Чаплином и Лилиан Гиш). Пожи­лой Пикассо смотрит на такого же распутного и такого же лысого Жана Жене. Чехов и Толстой, Колетт, Вирджиния Вулф и… а это кто?
   Напротив двери узкая – почти как у монашки – кровать, накрытая таким же монашеским коричневым покрывалом. У левой стены белый пластиковый стол, на который Анджела ставит свою коробку, и Свенсон следует ее примеру.
   – Это не комната, – говорит Свенсон. – Это… настоящая инсталляция.
   – Нравится? – гордо спрашивает Анджела. – Многим это кажется сумасшедшим домом. Для большинства здешних дурочек – еще один повод считать меня чокнутой. У них у всех над кроватью висит плакат с каким-нибудь Брэдом Питтом, и всё. Вам надо Макишину комнату посмотреть. Там всякая чернопантерская дрянь, плакаты, растаманские флаги. И огромный плакат со Снупи. Только все знают, что папа у Макиши преподает в Дартмуте. Ее родители на порядок богаче моих.
   – Не стоит так.
   Свенсон, может, и похож на исходящего слюной извращенца, расха­живающего по комнате нимфетки, но на самом деле он профессиональ­ный преподаватель, который никогда не забывает о своих обязанностях и ни за что не станет сплетничать с одной студенткой о другой, даже ес­ли речь идет всего лишь об убранстве комнаты.
   – А где ваш старый компьютер? – спрашивает он.
   – Нервы сдали, – признается Анджела. – Когда он сожрал мои файлы, я психанула и выкинула его из окна. Помните, я говорила, что починить его нельзя? Самое ужасное не это – только я его выкинула, как вспомнила какой-то жуткий фильм с Джейн Фондой, она там играет писательницу и выбрасывает из окна пишущую машинку. Я поверить не могла, что и я туда же…
   – А, я этот фильм видел. Как же он называется? Не вспомню.
   – Я не знаю, – говорит Анджела. – Ну, давайте принесем остальное.
   Им предстоит новое испытание, вернее, то же самое. Так долго Свенсону везти не может. Теперь уж он встретит всех своих студентов, они не преминут полюбоваться, как их преподаватель бежит рысцой за Анджелой Арго.
   Они идут на улицу. Анджела все еще тревожится, не стащил ли кто ее компьютер из запертого багажника Свенсона. Он растроган: как же ис­кренне, как страстно она мечтала о новом компьютере. Ясное дело, ро­дители тут же дали денег. Если бы Руби о чем-нибудь так мечтала… Он бе­рет коробку с системным блоком. Она хватает связку шнуров. Так, последняя ходка, и все.
   Анджела придерживает ему дверь и идет чуть впереди. В комнате она освобождает место, чтобы он поставил коробку на стол.
   – Давайте я все распакую, – предлагает он. – Нож есть? Или острые ножницы?
   – Попробуйте этим. – Анджела вытаскивает из сумочки складной нож. – Не пугайтесь. Я иногда езжу автостопом. Девушке надо уметь защищаться.
   – Не стоит вам ездить автостопом, – говорит Свенсон. – Не дай бог, вас постигнет участь тех девушек, которых охотники обнаруживают через пару лет после их встречи с серийным убийцей.
   Он не может скрыть ужас, который охватывает его при мысли, что с ней может что-то случиться. И в то же время отлично понимает всю несуразность происходящего: он, исполненный нежности и желания ее за­щитить, стоит и смотрит, как она вспарывает картон охотничьим но­жом. Да, она с виду хрупкая, но сильная: как легко держит коробки, пока Свенсон вытаскивает и разворачивает монитор и мини-тауэр.
   – Так, – говорит он. – Так-так-так. Инструкция имеется?
   – Послушайте, сделайте мне одолжение, – говорит Анджела. – Сядьте вон там, на кровать, и поддерживайте меня морально – мало ли, вдруг я распсихуюсь.
   Свенсон смеется.
   – Как вы догадались, что я в этом ничего не понимаю?
   – Вы слишком часто повторяли «так».
   Свенсон делает как велено. Он присаживается на краешек кровати, потом прислоняется спиной к стене, вытягивает ноги. Анджела сосредо­точена на своем и на него внимания не обращает. Она вставляет шнуры, находит параллельные порты, устанавливает картридж, подсоединяет мышку, водит ею по новехонькому коврику.
   Компьютер слушается ее во всем. После каждого этапа Анджела на­пряженно ждет. Когда загорается нужный огонек или что-то жужжит так, как положено, она вскидывает руки и тихонько восклицает: «Опа!»
   До чего же Свенсону нравится эта неуклюжая талантливая девчонка! Нет, он вовсе не завидует ее молодости, ее дару, ее здоровым зубкам, еще бог знает чему, что у нее есть, а у него уже нет. Это искреннее чувство. Однако он ни на секунду не забывает, что сидит на ее кровати. На него снова накатывает сонливость, как тогда, в машине. Он с вожделением смотрит на подушку Анджелы. Может, подремать пару минут?
   Анджела говорит:
   – Просто не верится – все так гладко идет. Я когда старый компьютер устанавливала, это был ад какой-то. Кажется, вы… вы мне удачу при­ носите.
   – Надеюсь, – говорит Свенсон.
   – Пошш-шло! – радуется Анджела. – Да! Да! Да! Похоже, мы его завели. Давайте я попробую распечатать последнюю главу.
   Анджела сует в дисковод дискету, щелкает мышкой. Первые пять страниц принтер выдает пустыми, только с черной полосой по диагона­ли. Потом вообще перестает печатать, мигает красный огонек.
   – Сукин ты сын!
   Она щелкает выключателем. Раздается обнадеживающее урчание, затем из глубин принтера доносится непонятный хруст. Огонек показы­вает, что бумага застряла.
   – Кажется, с бумагой что-то, – говорит Свенсон.
   – Разберусь, – отмахивается от него Анджела.
   Минуточку! Свенсон не ее друг, он ей не отец, не отчим, не кавалер, не случайный мужчина, с которым можно так разговаривать. Он – так уж получилось – ее учитель, преподаватель по писательском мастерст­ву. Он оказывает ей услугу, и это в его должностной инструкции не зна­чится.
   – Простите, – говорит она. – Прошу вас, не обижайтесь. Эта гадость меня просто из себя выводит. Я ужасно хотела распечатать эти страницы, чтобы вам отдать. Для меня это так важно, а тут…
   – Ничего страшного. Попробуйте еще разок.
   Анджела пожимает плечами, дает команду «Печать». Принтер вклю­чается. Бумага застревает. Она разражается слезами. Свенсон встает, подходит к ней, кладет руку на плечо. Анджела откидывается назад, на­крывает его ладонь своей. Свенсон словно со стороны смотрит, как сплетаются их пальцы, и это будто не его рука, а какой-то паук или мор­ская звезда, живущая совершенно отдельной, собственной жизнью.
   Не то чтобы он не знает, что одно влечет за собой другое, что его ру­ка, задержавшаяся на ее плече, скользнет выше, по шее, к волосам, а по­том опять вниз, вдоль позвоночника. Не то чтобы не знает, что лезет к ней под футболку, к нежной равнине ее спины, а она, так и сидя в кресле, выгибает спину. Не то чтобы он не знает, что если останется тут, ес­ли не отойдет, Анджела встанет, повернется к нему, и они окажутся в объятиях друг друга. Он знает это и не знает, как с самого начала знал и не знал, что каждое произнесенное ими слово, каждое их движение ве­ло к этому. Но ему удается сохранить способность удивляться, и будто со стороны он наблюдает за тем, как целует Анджелу Арго. Чуть погодя Анджела отстраняется от него.
   – Вы уверены, что хотите этого? – спрашивает она.
   Был уверен, но только до тех пор, пока не настала пора признаваться, ведь это будет означать, что все происходит на самом деле, с его согласия и при его участии. Он – как те несчастные девушки, что ухитряются забеременеть, продолжая себя убеждать, что собственно сексом они не занимаются. Разве не ему положено спрашивать согласия Анджелы? Свенсон не может позволить себе задумываться об этом, у него голова занята другим: например, как бы попробовать, продолжая целовать Анджелу, проложить курс к кровати, добраться до нее, минуя преграждающие путь коробки.
   На счастье, Анджела, ведомая неким локатором, сама ловко отступа­ет назад. Ему остается лишь следовать за ней. Неужели это та же самая девушка, которая вечно спотыкается и обо все стукается? Она в своей стихии, думает Свенсон, как рыба, вновь оказавшаяся в воде. Она тянет его за собой, разворачивает, толкает на кровать. Сопротивляться невоз­можно, как невозможно отвести от нее взгляд. Тебя все равно что закли­нает змея, не королевская кобра, а маленькая крепенькая гадюка – она, чуть покачиваясь, держит тебя в поле своего немигающего взгляда. Но ведь заклинают, кажется, как раз змей. Почему у Свенсона путаются мыс­ли? Почему? Да потому, что Анджела, кажется, снимает с себя одежду, вот она, скрестив на груди руки, стягивает футболку. Ее груди – как буто­ны. Соски отвердели на холоде.
   Она спускает мини-юбку к ногам, вышагивает из нее. На ней черный . кружевной пояс. Неужели все юные дамы, отправляясь покупать ком­пьютер, надевают такое? Может, Анджела все это спланировала зара­нее? У нее ведь сегодня нет колец в губе, вообще никаких украшений на лице – чтобы удобнее было целоваться. Ну, он и сам сегодня утром оде­вался особенно тщательно.
   Она абсолютно обнажена, если не считать ботинок. Это неимовер­но сексуально. Но до чего… до чего же она худенькая. У нее совсем дру­гое тело, чем у Шерри, про которую ему вовсе не следует думать, сидя здесь, с эрекцией такой сильной, что Анджеле это видно даже через джинсы.
   – Класс! – говорит она восхищенно, подходит и садится на него вер­хом, лицом к лицу.
   Свенсон замечает, что в глазах ее промелькнул страх. Но она перево­дит взгляд на его ремень, озадаченно изучает пряжку, после чего рассте­гивает ее с мечтательным, чуть отрешенным видом. Затем соскальзыва­ет с него, садится рядом и, подавшись вперед, стаскивает ботинки. Одной рукой Свенсон гладит ее трогательно выпирающие позвонки, а другой стягивает с себя джинсы и трусы.
   Анджела уже сняла ботинки, и он тянется к ней, но она жестом ве­лит ему лечь на спину и роется в тумбочке у кровати, откуда достает ма­ленький пакетик из фольги. Он так давно ничем подобным не пользо­вался – Шерри много лет назад, перестав брать таблетки, вставила спираль, – что сначала принимает это за пакетик с чаем. Ах да, это пре­зерватив, ну конечно! Секс девяностых, он такой, и то, что Анджела столь предусмотрительна, на пользу им обоим. По поводу Свенсона ей волноваться нечего. Но кто знает, что она себе позволяла? Что это был за парень, который подходил к телефону? Рискует как раз Свенсон. Очень отрезвляющая мысль, но не настолько пугающая, чтобы у него пропала эрекция, наоборот, его член, похоже, положительно реагирует на тот настораживающий факт, что презервативы у Анджелы всегда под рукой. Наверное, так же чувствовали себя девушки, когда Свенсон, тог­да еще старшеклассник, посреди бурных поцелуев, начавшихся будто бы случайно, доставал вдруг из кармана сознательно прихваченный с собой презерватив.
   Анджела дает ему пакетик, он его вскрывает, слегка волнуясь – а вдруг презервативы теперь другие? Вдруг он не сумеет его надеть? Ему вспоминаются школьные годы. Это – как на велосипеде кататься. Он на­тягивает его, осторожно раскручивая.
   Он снова чувствует себя на месте женщины – когда Анджела накло­няется над ним, он думает: а как же прелюдия? Но длится это лишь долю секунды, и наслаждение накрывает его волной, внизу живота разливает­ся блаженное тепло. Он наконец перестает думать – переворачивает ее на спину, и ноги ее раздвигаются. Он опирается на руки, грудь его каса­ется ее груди, ее бедра смыкаются, притягивая его ближе. И вот лицо его прижимается к ее лицу, его подбородок касается ее щеки.
   И тут в его голове грохочет взрыв. Треск, хруст, затем скрежет – словно камни перемалываются в пыль. Он не сразу понимает, что про­изошло.
   – Что это было? – спрашивает Анджела. – У меня прямо в черепе отдалось.
   – Ничего особенного, – отвечает Свенсон. – Я зуб сломал.
   Зуб, тихо разрушавшийся несколько месяцев, окончательно рассы­паться решил именно сейчас. А он даже не заметил, что скрежетал зуба­ми. Ужас какой! Так нечестно! Ровно в тот момент, которого он, сам се­бе отказываясь в этом признаваться, так вожделел, когда он наконец получает то, о чем не осмеливался мечтать, у него ломается зуб. Вот они, каверзы среднего возраста, какой позор – предстать стариком, у кото­рого зубы выпадают. Свенсон, не отпуская Анджелу, щупает языком зазу­бренные развалины.
   – Пломбу потерял, – говорит он.
   – Не только пломбу, – отвечает Анджела.
   Эрекции как не бывало. Он перекатывается на бок. Глядит на Андже­лу, лицо которой из страстного становится ровно-невозмутимым. Она моргает, нерешительно улыбается.
   – Облом, – говорит она. – Болит?
   – Пострадало только самолюбие, – отвечает он. – По нему нанесен смертельный удар.
   Главное – не дать ей понять, каким ничтожеством он себя чувствует. Оттого, что он не может сказать ей об этом, на него накатывает такое отчаяние, что к глазам подступают слезы. Он понимает, что это еще и гормональное, это – химия, реакция на фрустрацию. Но нет, он не окончательно забылся – он вдруг изумляется тому, что лежит вот так, го­лый, с этой девочкой, совсем ему чужой. Он должен быть с Шерри, род­ной и близкой. Что он ей скажет, когда она спросит, как он сломал зуб?
   Шерри начнет его жалеть, и его мучения, и без того вполне заслужен­ные, станут совсем невыносимыми. Выть хочется: что за глупость, ну за­чем он пил эту ядовитую смесь похоти и самообмана, пил такими ма­ленькими глотками, что с легкостью убеждал себя, будто и не пьет вовсе? На самом деле хочется сейчас ему только одного – лежать, прижав­шись к Анджеле Арго. Но она уже уселась в кровати, скрестив ноги, при­слонившись спиной к стене. Свенсон отодвигается, освобождая ей мес­то. Они держатся с такой непринужденностью, словно не было сексуальных игр: просто две соседки по общежитию собрались заняться маникюром и посплетничать. То, что оба обнажены, никак их не стесня­ет. Он тоскливо смотрит на стены, и взгляд его выхватывает самое пе­чальное: Берт Лар, Гарольд Ллойд, Бастер Китон. Ну почему у Чаплина такой мрачный вид? У него же были сотни женщин.
   – Жалко зуб, – говорит Анджела. – Но в сексе чего только не бывает. Со мной однажды такое приключилось. Прямо посреди любовной игры начался эпилептический припадок. Повезло еще, что легкий. Мой партнер бы спятил, если бы я стала биться головой и исходить слюной. Но я собралась с силами и просто ушла.
   Как это мило с ее стороны – поведать о собственном провале. Но с другой стороны… а если бы у нее начался припадок сейчас? Что бы он делал?
   – Я не знал, что у вас эпилепсия, – говорит он.
   – Я сейчас на таблетках. Все в порядке.
   – Достоевский тоже страдал эпилепсией.
   Свенсон слышит какой-то шум за дверью. Он лежит голый в комна­те студентки. А что, если она ненормальная, заманила его сюда, а потом заявит на него, и его выгонят с работы.
   – Дверь запирается? – спрашивает он.
   – Ага, – кивает Анджела. – Я ее сразу заперла. Как только мы вошли.
   Значит, она все специально подстроила. Э, куда ты катишься? Так ведь недолго превратиться в очередного Адама, обвиняющего Еву в том, что она съела яблоко. Сам не маленький. Сам этого хотел. Взрослый че­ловек, преподаватель. Знал, на что идет. Отличный момент разобраться со своим подсознанием. Или с совестью? Он только что пытался, но не смог трахнуть свою студентку. Впрочем, кто, собственно, проявил ини­циативу? Интересный вопрос. Она ведь пишет как раз про роман учите­ля и ученицы. Может, это психологическое исследование, понадобив­шееся ей для следующей сцены?
   Она жмется к нему, как обезьянка, с нежностью – или с сострадани­ем? – ерошит ему волосы. Ее соски касаются его лица. Свенсон ловит один ртом, она отнимает его непроизвольным, уверенным движением, и Свенсон вспоминает – да поможет ему Бог! – как Шерри вынимала из ротика Руби грудь, когда та, насосавшись, засыпала.
   Он одевается, а Анджела, по-прежнему обнаженная, идет к компью­теру.
   – Давайте еще разок попробуем, – говорит она. Он даже не сразу понимает, что речь не о сексе, а о принтере. – Вдруг мы сотворили чудо? – На сей раз она имеет в виду секс.
   Он любуется ее гибким, ловким телом. Главная ее прелесть в естест­венности. Она щелкает мышкой. Принтер мурлычет. Один за другим на стол соскальзывают три листа бумаги.
   – Есть! – сообщает она. – Мы таки его реанимировали. Магия какая-то.
   Она дожидается, пока он оденется полностью, и протягивает ему ли­сточки.
   – Конец главы, – говорит она.
   – Замечательно, – говорит Свенсон неуверенно. – Постараюсь про­ читать поскорее.
   Звучит это несколько вымученно – он словно расплачивается за удо­вольствие. Так, стоп! Ему же действительно нравится роман Анджелы. Он вовсе не прикидывался, не врал, лишь бы заманить ее в постель. На самом деле все было ровно наоборот. Анджела начала ему нравиться именно потому, что понравился роман. Надо было все так и оставить, не следовало путать одно с другим. Впрочем, никакой катастрофы не про­изошло. Он замолкает, но в конце концов не может удержаться и гово­рит:
   – Вы, конечно, понимаете, что рассказывать об этом не стоит. Иначе будет жуткий скандал.
   Одно он знает наверняка: вести семинары так, точно ничего не бы­ло, станет очень и очень нелегко.
   – Конечно, – говорит Анджела. – Разумеется. Вообще-то я собиралась растрезвонить об этом всем. Мечтаю, чтобы нас обоих выгнали из Юстона. Только вот не хочу, чтобы мой парень про это узнал.
   Ах да. Ее парень. У него зубы во время полового акта небось не ломаются.
   – Ничего не было, – говорит Анджела. – Потом как-нибудь… ну, мы могли бы…
   – Я – с удовольствием, – говорит Свенсон, не вполне, впрочем, понимая, что она имеет в виду. Но сейчас не время это выяснять. Надо поскорее уходить отсюда – пока его репутация не загублена окончательно.
   – Я прочту и позвоню вам. – Он всегда так говорит. Наверное, Анджела права. Они могут общаться как раньше.
   – Буду ждать, – говорит Анджела. Нет, что-то все-таки изменилось. Начнем с того, что раньше она не подходила к нему обнаженной, никогда – само ехидство! – не протягивала ему руку на прощанье.
   – Пока, – говорит она и, не подумав одеться, возвращается к компьютеру.
   Свенсон выскакивает в коридор, даже не проверив, пусто ли там. Удача, похоже, все еще сопутствует ему, наверное, это судьба, благос­клонная к любовникам, если они с Анджелой могут таковыми считаться. Во всяком случае, они уже не просто учитель и ученица. Что-то измени­лось бесповоротно. Что семинар – вся его жизнь пойдет теперь иначе. Он подходит к лестнице и нос к носу сталкивается с Клэрис.
   – Добрый день, Клэрис! – говорит Свенсон.
   – Добрый день, профессор Свенсон.
   Он и не пытается объяснять, что приходил, потому что помогал Ан­джеле покупать компьютер. Он не может заставить себя произнести имя Анджелы вслух, частично и потому, что точно знает – именно об Андже­ле Клэрис и подумала, она догадалась, что сейчас произошло. Прочита­ла по его лицу.
   – Ну что ж, – говорит Свенсон, – увидимся на семинаре.
   – До встречи, – отвечает Клэрис, наблюдая за тем, как он вприпрыжку сбегает по лестнице.

* * *

   Свенсон проверяет почту. Не пришло ничего. Ну, не совсем ничего. Имеется коричневый конверт с купонами на скидки, который долго еще проваляется на кухонном столе, и они с Шерри будут на него посматри­вать, стыдясь своей лени и нежелания пусть по мелочам, но экономить на хозяйстве, пока тот, кому это надоест первому, не выбросит конверт в мусорное ведро. Глядя на стопку так и оставшихся без ответа пригла­шений на роскошные приемы, на литературные конференции, которые проводят на виллах Тосканы и виноградниках Сономы, он думает про Лена Карри.
   Контраст между незаслуженной популярностью Лена и собствен­ным незаслуженным изгнанием вызывает у него приступ недовольства и раздражения, объектом которого при отсутствии иных становится Шерри, хотя она этого ничем не заслужила, разве что бедняжку угораз­дило сидеть вот тут на кухне и листать кулинарную книгу, видно, в поис­ках рецепта чего-нибудь изысканного ему на ужин, под занавес дня, ко­торый он провел, изменяя – ну, вернее, пытаясь изменить – своей супруге со студенткой.
   У Шерри наверняка тоже выдался непростой денек. Когда возника­ют причины для волнений, Шерри обычно обращается к секретам «Си­цилийской кухни». Кухни той древней культуры, в которой роль семей­ного психолога берут на себя суровые мужчины, родственники обманутой жены, а в качестве лечения выбирают похищение и/или убийство.
   – Чего нам хочется? – спрашивает Шерри, не отрывая взгляда от книги.
   – Хочется миллион долларов. Новую жизнь. Хочется вернуться на двадцать лет назад…
   – На ужин, – перебивает его Шерри.
   – Овсянки, – говорит Свенсон.
   – Чего-чего?
   – Я сегодня зуб сломал. – Свенсон трогает языком зазубренный осколок. Срочно нужно к стоматологу. Вдруг придется пломбировать канал? Может, уже нерв обнажился? Нет, он бы почувствовал.
   – Ой-ой-ой! – Шерри морщится словно от боли. – Как тебя угораздило?
   – Об оливковую косточку, – объясняет Свенсон,
   – Откуда взялась оливка? В университетской столовой такую экзотику, по-моему, не подают.
   А где сострадание? Ну поморщилась, ну охнула, и все? А теперь Свен­сону разбираться с этой оливкой. Неопытным врунам надо давать до­полнительные пять секунд на размышление.
   Да уж… Про несуществующую оливку Свенсон не додумал. Он выжи­дает пару секунд – лжец в нем еще не проснулся окончательно.
   – Знаешь, удивительная вещь. Во мне вдруг открылась неукротимая тяга к оливкам. Я отправился в «Мини-март», купил банку оливок и всю ее съел, а потом – знаешь, как бывает: сосешь и сосешь косточку, даже забываешь о ней. И тут – р-раз!
   Монолог на чистом адреналине, ну и ладно, лишь бы сработало. Очень часто проходит именно неправдоподобная ложь.
   – Ты что, забеременел? – спрашивает Шерри.
   – Что? – изумляется Свенсон. – Что?
   – Тебя тянет на соленое и острое. Тед, слушай, а ты ведь на долю секунды, но всерьез испугался, что забеременел.
   – Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.
   – Ну извини, – говорит Шерри. – Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. – Шерри с ним кокетничает – рефлекторно, в шутку, по-супружески.
   – Мне почему-то в голову не пришло. – У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.
   – Болит?
   – Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?
   – Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.
   Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в ро­ман не вставишь – получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.
   Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудес­ную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное – не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в од­ном лице.
   Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, от­лично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиня­ющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.