Проуз Франсин. Голубой ангел

   Только теперь он понимает, как – практически неминуемо – все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда – прежней жиз­ни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем – днем он об этом не задумывался.
   Он садится за стол, открывает «Нью-Йорк тайме» двухдневной дав­ности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло про­сматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают га­зетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струй­ки черного дыма.
   И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тог­да, – к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы – кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормя­щей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, сне­сен наводнением. Он думает об Эмили из «Нашего городка»^[19], Билле в «Карусели» ^[20], о герое Джимми Стюарта в «Жизнь прекрасна» ^[21]. Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.
   Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастли­вом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой… Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.
   – Ужин скоро? – спрашивает Свенсон.
   – Как пожелаешь, – отвечает Шерри. – Минут через десять устроит?
   – Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.
   – Для романа? – спрашивает Шерри с надеждой.
   – Ага, – кивает он. – Для романа.
   – Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать – скажи.
   – Мне хватит минут пятнадцати.
   Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни – он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, ког­да подавать суп.
   Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она дума­ет. Он просто обязан ей позвонить – выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен ^[22], где напи­сано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина – гостя. Муж­чина хочет того, чего обычно хотят гости – произвести хорошее впе­чатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собст­венно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и ка­рьеру?
   Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, по­звонил узнать… узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С само­го начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не до­гадываются, к чему идет дело.
   Есть только один повод позвонить ей – сказать, что прочитал окон­чание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не по­вторится.
   Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способнос­тями, а еще – хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.
   Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.
   Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении – начи­нающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.
   Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими лис­тьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся ок­на. Как дружелюбно.
   Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.
   Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с на­чала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.
 
   Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.
   – Ты почему такая грустная?
   Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цып­ленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:
   – Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.
   – Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.
 
   Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.
   Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала – представляла се­бе, как он завтракает, как едет на работу.
   Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на поро­ге – улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась – будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.
 
   Свенсон берет карандаш, обводит «буквально умру» в кружок и пи­шет на полях «буквально» нужно убрать". Господи, что он делает?
 
   У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но поче­му-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инку­баторы. В сарае было тепло и темно – если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.
   – Иди сюда, – сказал он.
   Я подошла, встала за ним, прижалась животом к его спине, и он медленно повернулся ко мне, так и держа яйцо. Свободной рукой он взял мою руку и со­мкнул мои пальцы на той руке, в которой лежало яйцо. Он сжал их так сильно, что яйцо треснуло. Вязкие и липкие белок и желток потекли между нашими пе­реплетенными пальцами, он потерся своей рукой о мою, и яйцо склеило их. Мои пальцы скользили по его пальцам, наши руки были одним целым, и я уже не понимала, где его пальцы, где мои.
   Я столько раз представляла себе, как он смотрит на меня в дрожащем све­те красных ламп, но не думала, что мы так и будем стоять, не сводя глаз друг с друга; и вот он высвободил свою руку и расстегнул брюки, а потом снова взял мою руку, липкую от яйца, и положил на свой член. Я догадалась, что это член.
   Раньше я никогда члена не трогала. Он водил по нему моей рукой, смыкал мои пальцы, как смыкал их только что на яйце. Это было даже приятно – член был теплый и бархатистый. Но немножко противно – противно втирать яйцо в мужской член.
   Он прислонил меня к стене и начал целовать. Язык его извивался в моем рту. Слюна его напоминала по вкусу какую-то стариковскую еду. Печенку с лу­ком, жареную рыбу. Она пенилась, и я чуть не поперхнулась. Этот человек – ровесник моего отца, подумала я. Живот его вдавливал меня в стену. Усы цара­пали кожу. Он был совсем не такой, как мальчики, с которыми я целовалась в школе. Он, наверное, догадался, о чем я думаю, потому что стал грубее, злее, задрал мне юбку, стянул колготки и протолкнул в меня свой член, и тот оказал­ся вовсе не гладким, а шершавым и жестким. Я заплакала – это было больно и совсем не романтично, и я все думала, что член во мне вымазан яйцом.
   Но я была и счастлива, потому что он хотел меня, хотел так сильно, что ра­ди этого рискнул всем. Родители мои были совсем рядом, через двор. Где-то в темноте маячила наша школа. А я была важнее всего этого. Я одна могла заста­вить взрослого человека рискнуть всем, чтобы сделать то, что мы делали в теп­лом полутемном сарае, среди мирно гудящих яиц.
 
   Свенсон откладывает рукопись в сторону, он будет великодушен, он исполнен решимости оценивать это лишь как литературное произведе­ние. Интимные сцены всем даются с трудом, а эта, эта удалась… вот, на­пример, интересная деталь– треснувшее яйцо. Какие фразы ему осо­бенно понравились? «Я догадалась, что это член. Раньше я никогда члена не трогала». На полях Свенсон пишет: «Хорошо».
   Он внезапно начинает задыхаться. Ну в чем дело? Где его чувство юмора? Где дистанция? Где широта взглядов? Зуба-то этот несчастный учитель музыки не ломал. Несчастный? Да он извращенец. Но зато удач­ливый.
   Свенсон делает глубокий вдох, считает от десяти до нуля. Анджела его в виду не имела. Она к нему замечательно относится. Может, даже любит. Она знает, что он нисколько, нисколько не похож на этого мерз­кого козла из ее романа. Она написала это до того, как они занялись лю­бовью – или чем там они занимались. Она встала с кровати, а это уже было в компьютере. Она только распечатала готовый текст.
   Ну и что такого? Да всем плевать, копирует жизнь искусство или подражает ему.
   Только Свенсону не плевать. Для него это важно. Ему не хочется быть этим учителем.

* * *

   Никто и не говорил, что легко проводить занятие через пять дней после того, как ты переспал с одной из студенток. Хорошо еще, Свенсон чуть-чуть подкорректировал память – организовал себе несколько провалов. Это дает ему передышку, возможность собраться и перестать сравни­вать ту Анджелу – обнаженную, в одних ботинках – и эту, сидящую за столом в полном облачении: в кольцах, браслетах, шипованном ошей­нике. Она будто вернулась к прежнему своему воплощению и похожа на маленького хорька. Она не дает классу забыть о своем присутствии – вертится, вздыхает, причем смотреть на нее при этом совершенно не обязательно, что очень кстати. Потому что Свенсон на нее смотреть не может, как не может смотреть и на Клэрис, и это существенно ограничивает его поле обзора.
   А ведь идет занятие, которое в обычных обстоятельствах потребо­вало бы всего его педагогического, дипломатического и психологиче­ского мастерства. Сегодняшнее испытание заключается в обсуждении рассказа Мег Фергюсон, рассказа про мужчину, которого бросила воз­любленная – потому что он ее (по выражению Мег) «колошматил». В отместку он похищает ее любимую кошечку Миттенс, увозит на Манхэттен и выбрасывает с тридцатого этажа. В рассказе все фальшиво, все раздражает. Герои одномерные, выводы банальные до идиотизма, язык искусственный и примитивный. Вот такую идеологизированную белиберду могли бы выдать некоторые из его коллег, вздумай они взяться за перо. Отвращение его столь неизбывно, что он рот боится раскрыть.
   Пресловутая курица из рассказа Дэнни хоть была мороженая. И во­обще, это был рассказ о странной, но любви, а не о мужской жестокос­ти, не о мести и убийстве, хотя там-то, может, и была мужская жесто­кость. Мальчишка не любовью занимался с той курицей – он ее насиловал, как учитель музыки в романе Анджелы насилует девочку, как отец насилует дочь в ее телефонно-сексуальных стихах. Вот что значит для этих детишек секс. Насилие, жестокость, инцест. Говорила ему Магда. И была права. Почему Свенсон ее не слушал?
   На его счастье все остальные так глубоко задумались над рассказом Мег, что мук Свенсона не замечают. Даже Джонелл с Макишей, которые разделяют сомнения Мег относительно человеческой природы в целом и мужской сексуальности в частности, – даже их, наверное, несколько ошарашил эпизод, где злодей мечтает о том, как его подружка придет и обнаружит Миттенс, размазанную по асфальту. Дэнни и Карлос смотрят на Свенсона – будто надеются, что он посоветует им, как себя вести, чтобы не оказаться на месте Миттенс.
   Свенсон настолько погружен в собственные переживания, что поч­ти не слушает Макишу, которая сообщает, что ей понятно, откуда взя­лась идея рассказа, – да, есть на свете недоноски, способные на такое. Только данный конкретный недоносок ее не убедил – не верит она, что он мог так поступить. Карлос говорит, все это чушь собачья, он знает уйму недоносков, подлецов и негодяев, но на такую мерзость ни один из них не способен. Сей философский диспут – на что способны недонос­ки – продолжается довольно долго. Мег, радуясь, что разговор ушел от критического разбора текста, только поглядывает свысока и злобно ус­мехается. Она-то знает, недоноски на это способны.
   Свенсон покидает свою телесную оболочку. Он парит над столом, сидящая за которым Клэрис заявляет, что не важно, может ли кто-ни­будь такое сделать, важно другое: удалось ли Мег заставить их поверить в то, что герой ее рассказа это сделал. Даже Клэрис боится Мег. Не гово­рит, поверила сама или нет. Во всем остальном она ведет себя как обыч­но – словно ее вовсе не занимает тот факт, что она видела своего препо­давателя выходящим из комнаты другой студентки.
   Тут вдруг все вздрагивают от оглушительного звука, который Свен­сон поначалу принимает за колокольный звон, но нет – это Анджела ко­лотит своим шипованным браслетом по столу.
   – Позволь тебя спросить, Мег, – говорит Анджела. – Этот парень из рассказа, он чем занимается?
   – Не знаю, – настороженно отвечает Мег. – То есть… А, да! Он подрядчик. Точно, подрядчик.
   – В рассказе об этом упоминается? – спрашивает Анджела.
   – Нет, – признается Мег. – Кажется, сначала было что-то, потом я, наверное, убрала.
   Весь класс ошеломленно следит за тем, как Анджела нападает на Мег. Кто бы мог подумать, что эту злючку Мег, вечно пылающую правед­ным гневом, так легко загнать в угол?
   – Нет этого в рассказе. Потому что и парня в рассказе нет, ничего в нем нет кроме твоей идиотской уверенности в том, что все мужчины свиньи. Мы ни секунды ему не верим – ни его словам, ни поступкам; и уж тем более не верим, что он притащил кошку на крышу. Ты когда-нибудь куда-нибудь кошек носила?
   Свенсон клялся, что никогда не допустит ни издевательств, ни кро­вопролития. Ему бы кинуться в гущу битвы, обуздать Анджелу, спасти бедняжку Мег, а он только стоит и смотрит как загипнотизированный на Анджелу, которая говорит ровно то, что и следовало сказать. И он – по сугубо личным причинам – счастлив услышать из ее уст, что мужчи­ны вовсе не свиньи. На каждый ее вопрос Мег отвечает покорным кив­ком.
   – Ты дала себе труд над этим подумать? Или все думала, какую бы мерзость заставить его совершить? Да, такой тип вполне может убить кошечку, только сделает он это где-нибудь поблизости. И, скорее всего, к кошке он будет добрее, чем к женщине.
   В классе стоит мертвая тишина. Все дыхнуть боятся. Хоть бы раз ко­локола зазвонили в нужный момент, избавили бы их от этой затянувшей­ся паузы.
   Слово вынужден взять Свенсон.
   – Кажется, Анджеле рассказ Мег не очень понравился, – усмехается он. Ему вторит еще кто-то.
   Опять молчание. Клэрис говорит:
   – Я во многом согласна с Анджелой, но… но… вот что я хочу сказать. Профессор Свенсон, простите, но, по-моему, это нечестно: Анджела тут всех разносит, а ее собственных работ мы не обсуждаем. Ей-то что, она играет по другим правилам.
   Какой же он идиот! Решил, ему эта встреча в коридоре сойдет с рук?
   – Это точно, – соглашается Карлос. Остальные молча кивают. Почему они накинулись на Анджелу? Да они ее благодарить должны за то, что она прекратила это занудное обсуждение. Неужели Клэрис рассказала кому-нибудь, что встретила Свенсона в общежитии? Свенсон вымученно улыбается.
   – Я с самого начала говорил: здесь никого не заставляют выносить свои произведения на всеобщее обсуждение…
   Не проходит. Его слова никого не убедили.
   – Хорошо, – говорит Анджела. – Как пожелаете. Если вас это как-то задевает – ради бога, я принесу свое. Я же не из страха этого не делала. Просто не видела смысла. Но если вам так хочется – обсудим меня на следующей неделе.
   – Спасибо, Анджела, – говорит Свенсон. – Спасибо, что вызвались. А теперь вернемся к сегодняшнему обсуждению. Мег, хотите что-нибудь сказать?
   – Нет, – мгновенно откликается Мег. – Переживу. Спасибо.
   – Хорошо, – кивает Свенсон. – Встретимся через неделю. Анджела, останьтесь, пожалуйста. Давайте решим, что вы нам покажете.
   Все слегка ошарашены. Поднимаются, уходят. Шум на лестнице, но Свенсон его словно не слышит… Он смотрит на Анджелу, пытается про­честь по ее лицу: то, что было между ними, – это конец или только на­чало?
   Он собирался делать вид, будто ничего не произошло, но он так рад сейчас, что она здесь, рядом. Он по ней соскучился. И глаз отвести не может. То, что между ними было – или не было, – хотя бы дает ему пра­во смотреть ей в глаза. Ему кажется, что лицо ее разрумянилось от лихо­радки чувств. Теперь им надо быть осторожными – не то ее чувства к не­му, их чувства друг к другу очень осложнят им жизнь.
   Он пытается разглядеть в молодой женщине, сидящей напротив не­го, ту обнаженную девушку, которая сидела на нем верхом, ту, чьи соски он ласкал губами. Да нет, этого просто не могло случиться. Ему все при­снилось. Кончиком языка он дотрагивается до сломанного зуба. Не при­снилось. Все было.
   – Мне стыдно, что я так разошлась, – говорит она. – Не понимаю, что на меня накатило. Сидела, ни во что не совалась и вдруг, напустилась на Мег.
   – Вы были совершенно правы, – говорит Свенсон.
   – По сути – да, но не по форме. Вот и огребла… Мне так не хотелось приносить им свою работу, не хотелось подставляться…
   – Можете отказаться. Вы совершенно не обязаны обсуждать свой роман на семинаре.
   Честно признаться, он надеется, что она откажется. Он предпочел бы не проводить семинар по роману об учителе и ученице, написанном студенткой, к которой он (об этом догадываются даже самые непонятли­вые) испытывает особые чувства.
   – А может, стиснуть зубы и терпеть? Пусть рвут меня на части. Отомстят за разгром, который я учинила Мег. Хотите правду? Не в рассказе Мег дело. А в моем состоянии. Я уже пришла сюда на взводе.
   – А… а в чем дело? – Свенсон и жаждет ответа, и боится его.
   – Потому что вы за всю неделю так и не позвонили.
   Боже мой, думает Свенсон. Ну вот, начинается.
   – Не позвонили, не сказали, что думаете о конце главы, – продолжает она. – Эта сцена… она такая откровенная. Мне очень нужно было узнать ваше мнение. И вот сижу я здесь, защищаю род мужской от кретинских нападок Мег, а вы-то на этой неделе продемонстрировали, мне истинно мужское поведение. Знаете, уж лучше бы какой-нибудь урод выбросил мою кошку из окна… Я так мучилась, когда писала эту сцену, она оказалась очень трудной, а вы, вы даже не позвонили.
   Свенсон не может сдержать улыбки. Вот странное создание! Она да­же не намекнула на то, что… что произошло между ними. Для нее важна только работа. Работа прежде всего. А все остальное – неужели не зна­чит ничего?
   – Обещаю, я вашу кошку из окна не выброшу…
   – Да хрен с этим, – говорит Анджела. – Вы хоть заметили, что не позвонили мне? – Голос ее звенит – как звенел, когда она отчитывала Мег.
   Эй, притормози! Это уже на скандал похоже. С чего она взяла, что ей позволено так разговаривать с преподавателем? Да сам ты, Свенсон, во всем виноват.
   Ему стыдно. Надо было позвонить… Вроде как взрослый из них дво­их он. Ей это тоже нелегко далось, то, что случилось в ее комнате, все только усложнило. А не позвонил он потому, что даже в мыслях предста­вить себе не мог, как он ей говорит: привет, все отлично, мне очень по­нравился этот пронзительный эпизод, про секс со взрослым мужчиной.
   – Вы хоть думали об этом? – говорит она.
   – Постоянно думал. – Это что – признание в любви? Свенсон вдруг осмелел.
   Анджела на его улыбку не отвечает.
   – Уже неплохо, – говорит она.
   – На самом деле я так хотел позвонить, что просто не смог.
   Ну вот. Сказал. Будь что будет.
   Анджелу, похоже, нисколько это не взволновало – она и не замечает, как он с разбегу перепрыгнул пропасть, разверзшуюся между ним и его жизнью.
   – Полная ерунда! Не смогли позвонить, потому что очень хотели? Когда действительно хочешь позвонить, звонишь. А все прочее – типичный мужской бред.
   Да кто она такая, эта девчонка? Она как видит их отношения? Куда подевалась студентка, благоговейно ловившая каждое его слово, где та девушка, чьим любимым писателем, чьим героем он был, чью жизнь он спас и изменил? В памяти всплывают слова, сказанные матерью Андже­лы: «Но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась». Она кое-что позволила Свенсону и потеряла к нему всяческое уважение. Вот в чем каверза любви. Начина­ешь вести себя как барышня. Мег права, Макиша права, Анджела права: мужчин надо ненавидеть, бояться их силы. Он запросто может эту ду­рочку, к примеру, не аттестовать за семестр.
   – Так как вам этот эпизод? – говорит она.
   – Нормально, – отвечает Свенсон. – Учитель хоть зуб себе не сломал.
   Анджела всплескивает руками, спрашивает с искренним участием:
   – Ой, да, что ваш зуб?
   – Нарастить можно. Надеюсь.
   – Здорово. А текст вам как?
   – Мне… мне понравилось. Отчаянно. Очень смело. Мурашки по коже. Наверное, вы на это и рассчитывали?
   – Рассчитывала.
   – У вас получилось.
   Анджела навалилась грудью на стол, подперла щеку рукой – изобра­жает пристальное внимание. Глаза у нее влажные, искренние, а голос резкий, насмешливый.
   – Знаете что? Все это ровным счетом ничего не значит. То, что происходит в этом паршивом университете, – полная чушь, дерьмо собачье. Мои соученики могут развести костер и сжечь мой роман, а могут пасть ниц и превозносить его до небес, мне и на то и на другое плевать. Мне важно, что думаете вы. Очень важно. И вы это знаете. Но мне необходимо вырваться за эти стены, показать свой роман кому-то со сторо­ны, пусть скажут, писать мне дальше или порвать все на мелкие кусочки и выбросить в мусорную корзину.
   – Не надо никого спрашивать, – говорит Свенсон. – Тем более на данном этапе.
   – На каком таком этапе? Я хочу вас попросить… Если это невозможно, так и скажите… В общем, когда вы в следующий раз будете говорить со своим нью-йоркским издателем, не могли бы вы сказать ему о моем романе, попросить его почитать, немного, хотя бы страниц тридцать? Чтобы он составил собственное мнение…
   Давно надо было догадаться, к чему все это. Его должно было насто­рожить то, что она единственная из всех юстонских студентов говори­ла, что любит «Красное и черное». Как он сразу не понял? Естественно, Анджела любит Стендаля. И сейчас поступает так, как поступил бы Жюльен Сорель. Да нет, не могло… не может все быть так просто. Ее отно­шение к нему глубже примитивного авантюризма и честолюбия.
   Лену Карри вполне может понравиться роман Анджелы – в нем есть молодой задор, он провокационен, кто знает, возможно, в Нью-Йорке только этого и ждут. Это было бы замечательно – для Анджелы, для Свенсона, для Юстона.
   – Мне надо подумать, – говорит он.
   – Подумайте.
   – А для меня у вас есть что-нибудь новенькое?
   – Есть, – отвечает она. – Только вот странно – забыла принести.
   – Действительно странно.
   – Кто знает – может, этому имеется фрейдистское объяснение или еще какое. Может, я просто разозлилась, что вы мне не позвонили. Подумала, вдруг вы то еще не прочитали.
   – Прочитал.
   – Это я поняла. Но все равно – такой текст я на следующей неделе в класс не понесу.
   Она права. Надо быть совсем ненормальной, чтобы выйти на поле кровавой битвы полов со столь эротическим эпизодом. Тем более та­ким, в котором учитель вступает в сексуальные отношения с ученицей, да и написанным ученицей, вступившей в сексуальные отношения с учи­телем. Вступившей? Вступавшей. А теперь? Свенсону никогда не было так одиноко. Если не с Анджелой, с кем еще ему об этом поговорить? Нет, ни за что. Не станет он пытать Анджелу про ее с ним… отношения. От этого слова его всего передергивает.
   Анджела говорит:
   – По-моему, лучше всего обсудить самую первую главу. Она довольно нейтральная. Там еще ничего не происходит.
   – Какой смысл? Первая глава вполне доработана.
   – В этих обсуждениях вообще смысла нет. Просто обряд инициации. Я должна войти в банду. «Латина дьяблас».
   – На семинаре заткните уши. Никого не слушайте.
   – Я и так не слушаю. И обещаю: в следующий раз обязательно при­ несу вам последний кусок. Сама не знаю, как я его сегодня забыла. Неделя была напряженная.
   – Это точно, – говорит Свенсон.
   – Знаете, мне очень неловко, что я попросила вас насчет издателя. Считайте, этого разговора не было.
   – Да нет, все нормально. Обещаю, я об этом подумаю.
   – Хорошо. Встретимся через неделю, – говорит она и уходит. Свенсон глядит ей вслед. Его грызет тоска, рвет нутро. Но нельзя же так сидеть в одиночестве в пустом кабинете и страдать по студенточке в татуировках и с кольцом в губе. Он встает, спускается вниз и во дворе на­тыкается на Магду.
   – Тед! Как твой семинар?
   – Чума, – говорит Свенсон.
   – Из ряда вон или в пределах нормы?
   – В пределах, – врет Свенсон.
   Если бы он мог ей все рассказать! Взял бы Магду за руку, усадил в ма­шину, отвез куда-нибудь и поведал бы о занятиях, о консультациях, о ро­мане Анджелы, о сломанном зубе и о том, что она попросила показать ее роман Лену.