Страница:
Да как она смеет недооценивать те опасности, которые поджидают его ежедневно? Вот бы сама входила каждый день в аудиторию, врала бы про то, что она любит больше всего на свете, а потом заползала бы в свою нору и пыталась писать собственный роман!
Шерри достает кассету, ставит ее в магнитофон. «Разбуди меня, не давай так долго спать». «Дикси Хамминбердз». Чума. Прощай, благословенная тишина. Шерри слушает свое любимое, то, что обычно нравится и Свенсону. Этим летом за городом он и сам включал звук на полную мощь, наслаждаясь торжественными голосами, которым впору петь в хоре ангелов. Но сейчас он говорит:
– Терпеть не могу эту песню. Так и подмывает свернуть с дороги, рухнуть на колени в кювете и принять Христа как Спасителя. Плюс ко всему, я начинаю изнывать от зависти к тем счастливчикам недоноскам, которые в это верят.
– Эй! – Шерри поднимает руку. – В чем я-то виновата? В том, что поставила музыку?
Разбуди? Не давай спать? Неужто «Дикси Хамминбердз» и в самом деле боятся проспать Страшный суд? Здесь, на земле, Свенсон и Шерри ищут хотя бы шаткого равновесия между адом взаимных упреков и чистилищем тишины, которая вполне сойдет за дружеское расположение.
Шерри выключает магнитофон.
– Извини, – говорит Свенсон. – Хочешь слушать – слушай.
– Да ладно. Тебе и так сегодня досталось.
– Я тебя люблю, – говорит Свенсон. – Это тебе известно?
– И я тебя, – отвечает Шерри.
Во-первых, надрывается телефон.
Во-вторых, это не Руби, которая как уехала в свой колледж, так домой и не звонит. Она с ним разговаривает, когда он сам звонит ей в Стейт, в общежитие, впрочем, «разговаривает» – сильно сказано, бурчит что-то в ответ, и все эти невнятные междометия красноречиво свидетельствуют о ненависти, которая кипит в ней с тех пор, как Свенсон – по глупости – воспрепятствовал ее первой настоящей влюбленности, объектом которой был выбран самый распутный за всю историю Юстонского университета студент.
В-третьих, он почему-то провел ночь на диване в гостиной.
Почему никто не подходит к телефону? Где, черт подери, Шерри? А может, это Шерри и звонит – объяснить ему, почему он спал на диване. Если бы они поссорились, он бы об этом помнил. Кроме того, они никогда не ложатся спать, не помирившись или хотя бы не притворившись помирившимися, даже если с утра тлеющие угли ссоры разгораются еще жарче. Почему Шерри не разбудила его, не отправила в спальню? Слава богу, телефон перестает звонить еще до того, как он находит в себе силы подняться. Если это и вправду Шерри, он ведь станет выяснять, какого черта она его бросила в гостиной. Итак, телефон умолкает, и Свенсон сползает с дивана. Он перезвонит Шерри, когда придет в себя. Стоп! Она не могла уйти! У них же сейчас одна машина – вторая в ремонте.
– Шерри! – кричит он. Случилось что-то непоправимое. Скоропостижная смерть – единственное объяснение тому, что его бросили на диване. – Шерри! – Он не может без нее жить!
Он бросается в кухню, на солнечный свет, струящийся из окна. Посреди стола белеет лист бумаги. Наверняка записка от Шерри.
«У тебя был такой усталый вид. Не хотела тебя будить. За мной заехала Арлен. Люблю-целую. Ш.»
Бедняга Шерри! Замужем за психом, решившим, что она его покинула, – а она всего-навсего хотела, чтобы он выспался. Шерри любит его. Ведь приписала же «Люблю-целую.»
Зажав записку в кулаке, он бредет к окну. Они его прорубили, когда во второй и последний раз пытались из старого деревенского дома сделать нечто, удовлетворяющее их нуждам или хотя бы признающее за ними право на существование. Вообще-то, поселившись здесь, они позволяли дому делать все, что он пожелает. Хотя (а может, именно поэтому) они и попросили плотника-хиппи, чтобы окно не выглядело как эркер в типовом доме; оно именно так и выглядит. Ну и что. Окно со своей задачей справляется: сидя за столом, они могут любоваться садиком Шерри.
Садик им достался в наследство от старой хозяйки, которая соглашалась продать дом только тому, кто будет следить за ее клумбами и грядками. Шерри все что угодно пообещала бы ради того, чтобы съехать из общежития, где они жили в блоке для семейных, буквально у всех на виду: Руби зачать удалось лишь потому, что желание пробуждает изобретательность. Но обещание свое его жена выполнила. От цветов Этель Тернер не осталось почти ничего: на севере Вермонта понятие «многолетние цветы» звучит как жестокая насмешка, однако на их месте растут другие – Шерри брала саженцы из питомника или сама кое-что выращивала из семян. Садик процветает – благодаря природному дару Шерри, наверное перешедшему ей через ДНК от дедушек и бабушек. Она-то всю юность провела в городских квартирах, а потом – в больничных палатах.
В это время года сад похож на археологический раскоп: шалашики обрезанных веток, охапки соломы, кучки палой листвы, прикрывающие самые капризные из цветов. Очень похоже на поминальные обряды, совершаемые во имя будущей жизни покойных. Вот в чем разница между Свенсоном и Шерри. Шерри верит, что весна настанет, тогда как Свенсон искренне изумляется всякий раз, когда тает снег и из земли вылезают первые крокусы. Он завидует Шерри, ее оптимизму и умению верить. Хотя… Кто-то же должен это уметь.
Он открывает холодильник – не потому, что голоден, а потому, что хочет по его содержимому определить, что было вчера на ужин, и обнаруживает остатки феттучини с комками масла и сыра. Шерри пытается придерживаться диеты, но признает, что порой без ударной дозы холестерина не обойтись. Они ужинали на диване в гостиной, перед телевизором, и оба были так рады возможности помолчать, что раздражение, которое испытывали, едучи домой, рассосалось, и на смену ему пришло чисто животное чувство покоя.
Он уже тянет руку к телефону и думает о том, как скажет сейчас Шерри, что любит ее, что жизнь с ней для него счастье. И тут, к его изумлению, телефон, опередив его, трезвонит сам. Телепатическая связь!
– Радость моя! – говорит он.
– Э-ээ… м-мм, – звучит женский голос.
Ого! Студентка. Наверняка. Не знает, как к нему обратиться. «Мистер Свенсон»? «Профессор»? «Тед»? Ну уж точно не «радость моя». Студенты никогда не звонят ему домой, хотя в начале каждого семестра он сообщает им свой номер. Обычно он как бы в шутку предлагает им звонить, если их жизни угрожает опасность. Неужели какой-то студентке угрожает опасность? В половине десятого утра?
– Это Анджела Арго, – говорит девушка. – У нас назначена встреча на девять. Я ждала у вашего кабинета. Может, я что-то перепутала? День? Время? Правда, мы вчера договаривались…
Свенсон наконец вспомнил. Он был счастлив, что то занятие закончилось, и готов был обещать что угодно кому угодно.
– Вы ничего не перепутали, – говорит Свенсон. – Извините.
– Это вы меня извините. Я вас разбудила? Ой, простите!
– Я уже не спал.
– Боже мой! Вы работали? Я вас отвлекла?
– Нет, я не работал. – Звучит это чуть резче, чем ему бы хотелось.
– Еще раз прошу прощения.
– Не за что. Оставайтесь на месте. Я подъеду через пятнадцать минут.
– Хорошо, – соглашается она. – Вам точно удобно?
– Абсолютно точно, – говорит он.
Несколько мгновений он стоит у телефона. Давно надо было уволиться. Университетская администрация, предприняв очередную безуспешную попытку избежать финансового краха, предлагала штатным преподавателям, согласным оставить должность, годовую зарплату в качестве компенсации. Но – так каторжники привыкают к своим кандалам – почти никто на это не пошел. Сидел бы он дома, писал, читал, смотрел телевизор – и не должен был бы тратить впустую еще один день своей единственной жизни.
Итак, у него пятнадцать минут, за которые надо успеть помыться, побриться, одеться и доехать до университета, что практически невозможно, потому что только дорога занимает пятнадцать минут. К черту личную гигиену. Детка хочет писать? Так пусть полюбуется на то, как выглядит писатель в половине десятого утра.
Свенсон идет по коридору, машинально останавливается перед порожком между комнатами. Где же портфель? Ему всегда кажется, что он его потерял, оставил где-то. В нем обычно ничего важного, но всегда есть что-нибудь – студенческие работы и всякое такое, что очень долго и муторно восстанавливать. Это достаточный повод для паники; он расшвыривает лежащие кругом книги и бумаги, психует все больше, пока не находит наконец портфель под пачкой вчерашней почты.
Не время сейчас заниматься почтой – надо торопиться, его ждет студентка. Перед выходом из дому он обязательно должен проверить, везде ли выключен свет; он заходит даже в комнату Руби, которой сто лет никто не пользовался. Отучившись год в Стейте, Руби устроилась на лето официанткой – чтобы домой не приезжать.
Свенсон стоит в дверном проеме, безуспешно пытаясь вспомнить, как комната Руби выглядела раньше: детская с колыбелькой, потом комната маленькой девочки, пока не застыла навеки чердаком мисс Хэвишем [4], увешанным лицами актеров, рок-музыкантов, спортсменов, чьи звезды с тех пор, как Руби наклеила их фотографии, наверняка успели закатиться. В комнате всегда был свой запах, живой и постоянно меняющийся: сначала пахло молоком и тальком, потом кроссовками, лаком для ногтей, индийскими благовониями. Пыль и духота разогнали эти фантомы.
Сорвав с крючка вельветовый пиджак, он ловит свое отражение в огромном зеркале, решившем именно сейчас продемонстрировать ему его жуткую морду: небритый, морщины как у Бастера Китона, седеющие волосы стоят торчком – ну просто разведенный коп из телесериала, а уж никак не приличный мужчина хоть и средних лет, но не утративший привлекательности и жизнелюбия, писатель, преподаватель, муж, отец. Под глазами мешки, очки забрызганы непонятной белой гадостью. Свенсон отскребает ногтем какую-то дрянь с переднего зуба, проверяет языком тот задний, который его беспокоит.
Так! Этим займемся потом. Сейчас – на работу.
Пробежка вверх по четырем пролетам лестницы – вот и вся зарядка Свенсона, но сегодня утром пользы вообще никакой: он слишком нервничает, что опаздывает. На третьем этаже он начинает задыхаться. Боль в груди? Может быть. Вполне вероятно. Неужто такова его судьба – рухнуть замертво у обутых в «Доктор Мартенс» ножек этой… затянутой в кожу малявки? Анджела сидит на полу, прислонившись к стене и водрузив на белеющие сквозь прорези в джинсах коленки какую-то книжку.
За несколько ступенек до цели Свенсон успевает разглядеть название: это не опус какого-нибудь модного подросткового автора, как мог предположить Свенсон, а «Джейн Эйр». На Анджеле черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами, ногти иссиня-фиолетовые. Ручки у нее такие крохотные (может, по сравнению с объемистым томом Шарлотты Бронте), что перчатки выглядят по-викториански строго и солидно. Конский хвост с оранжевыми и зелеными прядями делает ее похожей на разукрашенное мороженое в детском кафе.
– Доброе утро, – бормочет запыхавшийся Свенсон.
Анджела, оторвав взгляд от книги, словно удивляется странному совпадению, которое свело их здесь.
– Привет! – отвечает она неуверенно.
– Прошу прощения за опоздание, – говорит Свенсон. – Не уследил за временем.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь.
Свенсон вцепляется в перила – отчасти для того, чтобы отдышаться, отчасти чтобы сдержаться и не придушить на месте эту неблагодарную соплячку, которая вытащила его из кровати (точнее, с дивана) чуть свет и заставила мчаться сюда, рискуя жизнью. «Ничего страшного!» Неужели? Спектр его возможностей ограничен, но четок. Либо прочесть ей сухую нотацию о хороших манерах и пользе выражений вроде «благодарю вас», либо стиснуть зубы и перетерпеть пятнадцать минут, в течение которых она будет нести что-нибудь про свою работу или, что вероятнее, про то, почему она с этой работой не справилась, – тогда он промямлит пару слов в ответ, и все будут счастливы.
– Может, перенесем? – предлагает он.
– Нет-нет-нет. Прошу вас! Мне необходимо с вами поговорить. Правда. Мне даже понравилось: я тут сидела, словно пряталась от кого-то. Как в детстве. Я вместо того, чтобы в школу ходить, залезала под веранду, сидела там и читала.
– Вы любите читать? Замечательно!
– Да, наверное, – говорит она и, опершись на руку, пытается подняться с пола.
Свенсон наклоняется, чтобы помочь ей. Она, решив, что он хочет взглянуть на книгу, послушно ее протягивает. Он делает вид, что действительно заинтересовался книгой. Она берет свой рюкзачок, а он перелистывает книгу, в которой некоторые места отчеркнуты. Ах вот оно что! Она читает ее к занятию.
– Вам нравится «Джейн Эйр»?
– Это мой любимый роман. Я его семь раз читала.
Свенсону следовало самому догадаться. Под этой кожаной оболочкой бьется нежное сердце гувернантки, сохнущей по мистеру Рочестеру.
– Больше всего мне нравится, – говорит Анджела, – как Джейн Эйр бесится. Она весь роман рвет и мечет, а в награду получает в мужья слепого мужика, который спалил на чердаке собственную женушку.
– Проходите, – говорит Свенсон. – Присаживайтесь.
Свенсон отпирает дверь, а Анджела продолжает:
– Ужас в том, что читаю я ее для семинара Лорен Хили. Война полов в художественной литературе. Все, что бы мы ни читали, оборачивается историей про торжество мужского шовинизма. Это, может, и верно – мне понятно, как приходят к такому выводу, – да только по-разному все бывает.
Он возится с замком и ключом, поэтому может отмахнуться от извечной дилеммы: следует или не следует соглашаться, если студент катит бочку на коллегу-преподавателя. К тому же его смущает, что эта девица, на занятиях хранящая угрюмое молчание, вдруг так разговорилась. Он рассчитывал, что их встреча пойдет по другому плану: она будет грызть от застенчивости ногти, а он – минут десять делать вид, что рассказывает ей нечто важное.
В кабинете Свенсона пахнет свитерами, которые так и лежат в шкафчике. Когда он здесь был в последний раз? Свенсон пытается вспомнить, но не может. Он распахивает окно. В комнату врывается поток свежего воздуха.
– Вам не холодно? – спрашивает он, прикрывая створку. – Вчера была тропическая жара, сегодня арктический холод. Планета свихнулась.
Анджела не отвечает. Она сосредоточенно шагает по комнате. И все же спотыкается о ковер, а наклонившись, чтобы его поправить, чуть не падает. Свенсон, наблюдая за этим, пугается. Господи, только бы не оказалась наркоманкой.
– Ну вот опять. Вечно я обо всякое дерьмо спотыкаюсь.
– Вы уж будьте поосторожнее, – по-отцовски заботливо говорит Свенсон.
– Обязательно буду. Спасибо. – Она что, ехидничает?
– Может, лучше сядете? Для надежности?
– Ничего, если я немного постою? – Анджела переминается с ноги на ногу.
– Как вам удобно… – говорит Свенсон.
– Как удобно? Знать бы…
Ну и ну, думает Свенсон.
Он усаживается за стол, с официальным видом перебирает пачку старых писем, складывает их в аккуратную стопку. Доктор сейчас вас примет.
– Как идут занятия? – ведет свою роль Свенсон.
– Прямиком в канализацию. – Анджела смотрит в окно.
– Прискорбно слышать. – Свенсон говорит искренне, хотя она об этом, скорее всего, не догадывается. На его вопрос полагается отвечать «нормально». Студенты ему не доверяют. А он их на откровенность и не вызывает. Может, у кого-то из них жизнь рушится, но они про это не рассказывают. Те, кто занимается в поэтическом семинаре, со всеми своими бедами бегут к Магде Мойнахен. Он же старается держаться подальше от университетских сплетен. Про то, что один из студентов помешался, он узнал только несколько лет спустя. Чему тут удивляться – у Свенсона свои проблемы. Их проблемы ему ни к чему; впрочем, порой он чувствует себя… на отшибе, что ли, его даже беспокоит собственное равнодушие к драмам, разворачивающимся вокруг. Он совершенно лишен наблюдательности. Поэтому-то и не может писать.
– А теперь я, пожалуй, сяду, – говорит Анджела.
– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.
Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.
Она предпринимает последнюю попытку скрутить ноги в очередную йоговскую позицию, затем садится, выпрямив спину, и смотрит на него – ни дать ни взять дрожащий от возбуждения щенок чихуахуа. Побрякушек на ней сегодня немного – серебряная спиралька в одном ухе и в носу тоненькое кольцо с зеленым камнем, поблескивающим у ноздри, как изумрудная сопелька. Она вынула кольца из бровей и верхней губы, отчего смотреть на ее бледное треугольное личико стало гораздо приятнее. Глаза у нее бесцветные, вернее, блекло-серые, как у новорожденного.
– Итак, что же с занятиями?
– Семинары – сплошное дерьмо, – выпаливает она.
– Все без исключения? – спрашивает он ровным голосом.
– Кроме вашего! – говорит Анджела. Ему и в голову не пришло, что она говорит и о его занятиях, и теперь он думает: а, собственно, почему? – Ваш семинар – единственный, на который я хожу. Единственный, который мне нравится.
Господи, почему именно мой, думает Свенсон. Я-то чем заслужил?
– Что в этом смешного? – спрашивает Анджела.
– Ничего, – удивляется Свенсон. – Почему вы спросили?
– Вы улыбнулись.
– Мне было лестно, – врет он, – узнать, что вам нравятся мои занятия.
– Больше всего на свете я хочу писать, – говорит она. – Только это мне и интересно.
– Приятно слышать. – Снова ложь. – Мы хотим, чтобы студентам было интересно. Но не стоит забрасывать остальные предметы. Если бы Толстой прогуливал занятия, его бы в два счета выперли из Юстона. – К чему этот жаргон? Он что, пытается говорить на ее языке? Да, в общении со студентами это случается рефлекторно.
Анджела вздрагивает. Столько брони, а под ней – трепетная фиалка. Они часто бывают такими ранимыми, эти зеленоволосые и проклепанные. Большинство студентов Юстона одеваются как будущие вице-президенты. Выбранный Анджелой стиль говорит о твердом решении никогда в эти ряды не вступать.
– Можно мне здесь покурить? – спрашивает она.
– Лучше не надо, – отвечает Свенсон. – Вы уйдете, а дым будет весь день держаться. Я, видите ли, сам курил, знаю…
– Да не важно. Я почти что не курю. – Она отчаянно жестикулирует. – Во всяком случае, я не таскаюсь на занятия попусту. Я сижу за компьютером. Пишу прозу.
– Очень хорошо! – говорит Свенсон. – Просто замечательно. Значит, вы нам дадите что-нибудь для следующего семинара?
– Я пишу роман.
– Роман… – с тоской повторяет Свенсон.
Да, можно представить… Или нельзя? Бывает и такое: капитан университетской команды по лакроссу [5] вдруг выдает готический роман про маньяка-потрошителя. В прошлом году юноша с синими волосами и таким же маникюром целый семестр работал над романом под названием «Кал королей». Первые десять страниц представляли собой слова «Кал королей», набранные разными шрифтами. А еще как-то раз две совершенно неразличимые девицы (не близняшки, как решил было Свенсон, а просто подружки) совместно трудились над научно-фантастической повестью про двух андроидов Зипа и Запа. Одна писала от лица Зипа, вторая – от лица Запа. Через несколько лет он посмотрел фильм, в котором две подружки задумали убить мать одной из них, и их идиотская упертость напомнила ему об этих студентках.
– Как называется роман? – спрашивает он.
– Можно я ваши книги посмотрю? Так я быстрее успокоюсь.
Свенсон может попросить ее не курить. Но не может же он запретить ей встать и посмотреть его книги. Он хочет сказать: «Это рабочая встреча. Давайте не будем отвлекаться».
– Ради бога, – кивает он. – Будьте как дома.
– Давайте сначала просто поговорим о чем-нибудь, – предлагает она. – А то мне как-то неловко.
Анджела бродит по кабинету, бросает взгляд на старые открытки, фотографии в рамках, задерживается у полок с Толстым, Чеховым, Вирджинией Вулф.
– Глазам не верю! – говорит она. – У меня висят такие же открытки.
Так давно никто (и сам он в том числе) не обращал внимания на то, чем он себя окружает. Много лет назад девушки, придя к нему домой, обязательно смотрели на его книги, его безделушки. Это было очень эротично: сидишь, бывало, и разглядываешь девичий зад, пока его благодетельница расхаживает вдоль полок. На сей раз – никакой эротики, может, потому, что зад Анджелы – два аккуратных белых полукружья – и так просвечивает сквозь драные джинсы.
Анджела рыщет взглядом по книжному шкафу, примечает одну книжку, достает ее и показывает Свенсону. Естественно, это Стендаль. «Красное и черное». Он не помнит, говорил ли он в классе, в минуту эгоистического откровения, что работает над романом, в чем-то перекликающимся с книгой Стендаля. Кажется, нет. Это что, совпадение или телепатическая связь, почему Анджела говорит: "Этот роман я люблю не меньше, чем «Джейн Эйр»?
– Почему? – осторожно спрашивает Свенсон.
– Очень мне нравится, как Стендаль умеет быть и внутри Жюльена, и снаружи: ты представляешь, будто делаешь то же, что и Жюльен, одновременно думая, что сам на такое никогда не пойдешь.
Вот это у Свенсона никак не выходит. Он не может проникнуть внутрь своего героя, Джулиуса Сорли. Свенсон смотрит только снаружи – наблюдает со стороны.
Анджела снова усаживается в кресло.
– Вы как? У вас сейчас был такой расстроенный вид.
– Все отлично, – говорит он.
– И у меня тоже. Вроде как. Мне гораздо лучше. Так… – Она делает глубокий вздох. – Мой роман называется «Яйца».
– Интересное название. – Свенсон внутренне содрогается, представив себе трехсотстраничный опус, поток яйцесознания в духе Анаис Нин. – И о чем же он?
– Не хочу рассказывать. Я вам принесла первую главу. Давайте побеседуем, когда вы ее прочтете. И знаете что? Давайте я скажу заранее, пока вы сами этого не поняли. У меня ужасный текст. Насквозь фальшивый.
– Наверняка нет, – говорит Свенсон. – Мы можем обсудить его на следующем семинаре?
– Вы лучше почитайте сначала. Я могу приносить вам главу за главой. У меня уже половина написана – я с лета над ним работаю.
Главу за главой. Три самых страшных слова в английском языке.
– Давайте сначала я прочту первую, – говорит он, – а там посмотрим. Может, лучше будет разобрать ее в классе. Решим, что делать.
– Решать будете вы, – говорит Анджела.
– Она долго роется в рюкзачке, наконец выуживает конверт, уже изрядно помятый. Цвет его – ярко-оранжевый – наводит на мысль о том, что выбран он не случайно.
– Гадость какая! Ну во что я его превратила! – Она вспархивает с кресла и с шутливым полупоклоном протягивает Свенсону конверт. – Спасибо вам, – продолжает она. – Спасибо, что уделили мне время. И еще раз умоляю, извините – я, может, вас разбудила или оторвала от работы…
– Вовсе нет. – Свенсон улыбается – максимально доброжелательно. Беседа близится к концу.
Близится ли? Анджела мнется в нерешительности.
– Мы можем обсудить это на следующей неделе? Не хочу навязываться, но если вы прочтете раньше, вы можете мне позвонить или послать письмо по электронной почте. Ой, понимаю, я так навязываюсь. Но мне необходимо знать ваше мнение. Я ужасно нервничаю. Этого еще никто не читал.
– За неделю прочту. – Пора заканчивать. Девица что, намеков не понимает?
– До встречи, – говорит Анджела. – И еще раз спасибо. – Она открывает дверь, оборачивается помахать Свенсону на прощание и застывает в проеме. – Ой, да! Чуть не забыла. Там в тексте несколько опечаток. Я собиралась их исправить…
– Про опечатки забудьте, – говорит Свенсон.
– Ага! Извините. До скорого!
– Увидимся, – отвечает Свенсон.
Он ждет, пока не стихнут ее шаги на лестнице. Ее конверт он сует в портфель, где лежит позавчерашняя «Нью-Йорк таймс». Он посмотрит текст, со временем. А пока что… с глаз долой. Ему бы домой, заняться своим романом. Вместо этого он опять всю свою творческую энергию спустил – растратил на беседу со студенткой, а от этого только тупеешь. Сегодня опять денек, когда не пишется, а если не пишется, возникает куча проблем, и одна из них – как убить время.
Наверняка надо куда-нибудь позвонить. Черт, жаль, своему редактору, Лену Карри, он звонил всего пару недель назад. У издательства Лена контракт на следующий роман Свенсона. Все тактично молчат о том, что сроки уже два года как вышли. Раз в полгода он звонит Лену, тот всегда рад его слышать и рассказывает в основном о том, как его заела работа.
А вот в Монтпилиер он не ездил уже дней десять. Можно посидеть часок в книжном магазине – попить кофе, полистать малотиражные журнальчики, покупать которые ему не по средствам, хоть и следовало бы – дабы поддержать литературное сообщество. Литературное сообщество… Хватит и того, что он постоянный клиент «Брэдстрит букс», а мог бы ездить в другую сторону, в берлингтонский «Барнс энд Ноубл», – расстояние то же, а кофе лучше.
Шерри достает кассету, ставит ее в магнитофон. «Разбуди меня, не давай так долго спать». «Дикси Хамминбердз». Чума. Прощай, благословенная тишина. Шерри слушает свое любимое, то, что обычно нравится и Свенсону. Этим летом за городом он и сам включал звук на полную мощь, наслаждаясь торжественными голосами, которым впору петь в хоре ангелов. Но сейчас он говорит:
– Терпеть не могу эту песню. Так и подмывает свернуть с дороги, рухнуть на колени в кювете и принять Христа как Спасителя. Плюс ко всему, я начинаю изнывать от зависти к тем счастливчикам недоноскам, которые в это верят.
– Эй! – Шерри поднимает руку. – В чем я-то виновата? В том, что поставила музыку?
Разбуди? Не давай спать? Неужто «Дикси Хамминбердз» и в самом деле боятся проспать Страшный суд? Здесь, на земле, Свенсон и Шерри ищут хотя бы шаткого равновесия между адом взаимных упреков и чистилищем тишины, которая вполне сойдет за дружеское расположение.
Шерри выключает магнитофон.
– Извини, – говорит Свенсон. – Хочешь слушать – слушай.
– Да ладно. Тебе и так сегодня досталось.
– Я тебя люблю, – говорит Свенсон. – Это тебе известно?
– И я тебя, – отвечает Шерри.
* * *
Свенсону снится, что его дочь Руби позвонила и сказала, что думает о нем, что все прощено и забыто. Он заставляет себя проснуться – в глаза ему бьет яркий солнечный свет, наступило утро, которое приветствует его сразу тремя не самыми приятными вещами.Во-первых, надрывается телефон.
Во-вторых, это не Руби, которая как уехала в свой колледж, так домой и не звонит. Она с ним разговаривает, когда он сам звонит ей в Стейт, в общежитие, впрочем, «разговаривает» – сильно сказано, бурчит что-то в ответ, и все эти невнятные междометия красноречиво свидетельствуют о ненависти, которая кипит в ней с тех пор, как Свенсон – по глупости – воспрепятствовал ее первой настоящей влюбленности, объектом которой был выбран самый распутный за всю историю Юстонского университета студент.
В-третьих, он почему-то провел ночь на диване в гостиной.
Почему никто не подходит к телефону? Где, черт подери, Шерри? А может, это Шерри и звонит – объяснить ему, почему он спал на диване. Если бы они поссорились, он бы об этом помнил. Кроме того, они никогда не ложатся спать, не помирившись или хотя бы не притворившись помирившимися, даже если с утра тлеющие угли ссоры разгораются еще жарче. Почему Шерри не разбудила его, не отправила в спальню? Слава богу, телефон перестает звонить еще до того, как он находит в себе силы подняться. Если это и вправду Шерри, он ведь станет выяснять, какого черта она его бросила в гостиной. Итак, телефон умолкает, и Свенсон сползает с дивана. Он перезвонит Шерри, когда придет в себя. Стоп! Она не могла уйти! У них же сейчас одна машина – вторая в ремонте.
– Шерри! – кричит он. Случилось что-то непоправимое. Скоропостижная смерть – единственное объяснение тому, что его бросили на диване. – Шерри! – Он не может без нее жить!
Он бросается в кухню, на солнечный свет, струящийся из окна. Посреди стола белеет лист бумаги. Наверняка записка от Шерри.
«У тебя был такой усталый вид. Не хотела тебя будить. За мной заехала Арлен. Люблю-целую. Ш.»
Бедняга Шерри! Замужем за психом, решившим, что она его покинула, – а она всего-навсего хотела, чтобы он выспался. Шерри любит его. Ведь приписала же «Люблю-целую.»
Зажав записку в кулаке, он бредет к окну. Они его прорубили, когда во второй и последний раз пытались из старого деревенского дома сделать нечто, удовлетворяющее их нуждам или хотя бы признающее за ними право на существование. Вообще-то, поселившись здесь, они позволяли дому делать все, что он пожелает. Хотя (а может, именно поэтому) они и попросили плотника-хиппи, чтобы окно не выглядело как эркер в типовом доме; оно именно так и выглядит. Ну и что. Окно со своей задачей справляется: сидя за столом, они могут любоваться садиком Шерри.
Садик им достался в наследство от старой хозяйки, которая соглашалась продать дом только тому, кто будет следить за ее клумбами и грядками. Шерри все что угодно пообещала бы ради того, чтобы съехать из общежития, где они жили в блоке для семейных, буквально у всех на виду: Руби зачать удалось лишь потому, что желание пробуждает изобретательность. Но обещание свое его жена выполнила. От цветов Этель Тернер не осталось почти ничего: на севере Вермонта понятие «многолетние цветы» звучит как жестокая насмешка, однако на их месте растут другие – Шерри брала саженцы из питомника или сама кое-что выращивала из семян. Садик процветает – благодаря природному дару Шерри, наверное перешедшему ей через ДНК от дедушек и бабушек. Она-то всю юность провела в городских квартирах, а потом – в больничных палатах.
В это время года сад похож на археологический раскоп: шалашики обрезанных веток, охапки соломы, кучки палой листвы, прикрывающие самые капризные из цветов. Очень похоже на поминальные обряды, совершаемые во имя будущей жизни покойных. Вот в чем разница между Свенсоном и Шерри. Шерри верит, что весна настанет, тогда как Свенсон искренне изумляется всякий раз, когда тает снег и из земли вылезают первые крокусы. Он завидует Шерри, ее оптимизму и умению верить. Хотя… Кто-то же должен это уметь.
Он открывает холодильник – не потому, что голоден, а потому, что хочет по его содержимому определить, что было вчера на ужин, и обнаруживает остатки феттучини с комками масла и сыра. Шерри пытается придерживаться диеты, но признает, что порой без ударной дозы холестерина не обойтись. Они ужинали на диване в гостиной, перед телевизором, и оба были так рады возможности помолчать, что раздражение, которое испытывали, едучи домой, рассосалось, и на смену ему пришло чисто животное чувство покоя.
Он уже тянет руку к телефону и думает о том, как скажет сейчас Шерри, что любит ее, что жизнь с ней для него счастье. И тут, к его изумлению, телефон, опередив его, трезвонит сам. Телепатическая связь!
– Радость моя! – говорит он.
– Э-ээ… м-мм, – звучит женский голос.
Ого! Студентка. Наверняка. Не знает, как к нему обратиться. «Мистер Свенсон»? «Профессор»? «Тед»? Ну уж точно не «радость моя». Студенты никогда не звонят ему домой, хотя в начале каждого семестра он сообщает им свой номер. Обычно он как бы в шутку предлагает им звонить, если их жизни угрожает опасность. Неужели какой-то студентке угрожает опасность? В половине десятого утра?
– Это Анджела Арго, – говорит девушка. – У нас назначена встреча на девять. Я ждала у вашего кабинета. Может, я что-то перепутала? День? Время? Правда, мы вчера договаривались…
Свенсон наконец вспомнил. Он был счастлив, что то занятие закончилось, и готов был обещать что угодно кому угодно.
– Вы ничего не перепутали, – говорит Свенсон. – Извините.
– Это вы меня извините. Я вас разбудила? Ой, простите!
– Я уже не спал.
– Боже мой! Вы работали? Я вас отвлекла?
– Нет, я не работал. – Звучит это чуть резче, чем ему бы хотелось.
– Еще раз прошу прощения.
– Не за что. Оставайтесь на месте. Я подъеду через пятнадцать минут.
– Хорошо, – соглашается она. – Вам точно удобно?
– Абсолютно точно, – говорит он.
Несколько мгновений он стоит у телефона. Давно надо было уволиться. Университетская администрация, предприняв очередную безуспешную попытку избежать финансового краха, предлагала штатным преподавателям, согласным оставить должность, годовую зарплату в качестве компенсации. Но – так каторжники привыкают к своим кандалам – почти никто на это не пошел. Сидел бы он дома, писал, читал, смотрел телевизор – и не должен был бы тратить впустую еще один день своей единственной жизни.
Итак, у него пятнадцать минут, за которые надо успеть помыться, побриться, одеться и доехать до университета, что практически невозможно, потому что только дорога занимает пятнадцать минут. К черту личную гигиену. Детка хочет писать? Так пусть полюбуется на то, как выглядит писатель в половине десятого утра.
Свенсон идет по коридору, машинально останавливается перед порожком между комнатами. Где же портфель? Ему всегда кажется, что он его потерял, оставил где-то. В нем обычно ничего важного, но всегда есть что-нибудь – студенческие работы и всякое такое, что очень долго и муторно восстанавливать. Это достаточный повод для паники; он расшвыривает лежащие кругом книги и бумаги, психует все больше, пока не находит наконец портфель под пачкой вчерашней почты.
Не время сейчас заниматься почтой – надо торопиться, его ждет студентка. Перед выходом из дому он обязательно должен проверить, везде ли выключен свет; он заходит даже в комнату Руби, которой сто лет никто не пользовался. Отучившись год в Стейте, Руби устроилась на лето официанткой – чтобы домой не приезжать.
Свенсон стоит в дверном проеме, безуспешно пытаясь вспомнить, как комната Руби выглядела раньше: детская с колыбелькой, потом комната маленькой девочки, пока не застыла навеки чердаком мисс Хэвишем [4], увешанным лицами актеров, рок-музыкантов, спортсменов, чьи звезды с тех пор, как Руби наклеила их фотографии, наверняка успели закатиться. В комнате всегда был свой запах, живой и постоянно меняющийся: сначала пахло молоком и тальком, потом кроссовками, лаком для ногтей, индийскими благовониями. Пыль и духота разогнали эти фантомы.
Сорвав с крючка вельветовый пиджак, он ловит свое отражение в огромном зеркале, решившем именно сейчас продемонстрировать ему его жуткую морду: небритый, морщины как у Бастера Китона, седеющие волосы стоят торчком – ну просто разведенный коп из телесериала, а уж никак не приличный мужчина хоть и средних лет, но не утративший привлекательности и жизнелюбия, писатель, преподаватель, муж, отец. Под глазами мешки, очки забрызганы непонятной белой гадостью. Свенсон отскребает ногтем какую-то дрянь с переднего зуба, проверяет языком тот задний, который его беспокоит.
Так! Этим займемся потом. Сейчас – на работу.
Пробежка вверх по четырем пролетам лестницы – вот и вся зарядка Свенсона, но сегодня утром пользы вообще никакой: он слишком нервничает, что опаздывает. На третьем этаже он начинает задыхаться. Боль в груди? Может быть. Вполне вероятно. Неужто такова его судьба – рухнуть замертво у обутых в «Доктор Мартенс» ножек этой… затянутой в кожу малявки? Анджела сидит на полу, прислонившись к стене и водрузив на белеющие сквозь прорези в джинсах коленки какую-то книжку.
За несколько ступенек до цели Свенсон успевает разглядеть название: это не опус какого-нибудь модного подросткового автора, как мог предположить Свенсон, а «Джейн Эйр». На Анджеле черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами, ногти иссиня-фиолетовые. Ручки у нее такие крохотные (может, по сравнению с объемистым томом Шарлотты Бронте), что перчатки выглядят по-викториански строго и солидно. Конский хвост с оранжевыми и зелеными прядями делает ее похожей на разукрашенное мороженое в детском кафе.
– Доброе утро, – бормочет запыхавшийся Свенсон.
Анджела, оторвав взгляд от книги, словно удивляется странному совпадению, которое свело их здесь.
– Привет! – отвечает она неуверенно.
– Прошу прощения за опоздание, – говорит Свенсон. – Не уследил за временем.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь.
Свенсон вцепляется в перила – отчасти для того, чтобы отдышаться, отчасти чтобы сдержаться и не придушить на месте эту неблагодарную соплячку, которая вытащила его из кровати (точнее, с дивана) чуть свет и заставила мчаться сюда, рискуя жизнью. «Ничего страшного!» Неужели? Спектр его возможностей ограничен, но четок. Либо прочесть ей сухую нотацию о хороших манерах и пользе выражений вроде «благодарю вас», либо стиснуть зубы и перетерпеть пятнадцать минут, в течение которых она будет нести что-нибудь про свою работу или, что вероятнее, про то, почему она с этой работой не справилась, – тогда он промямлит пару слов в ответ, и все будут счастливы.
– Может, перенесем? – предлагает он.
– Нет-нет-нет. Прошу вас! Мне необходимо с вами поговорить. Правда. Мне даже понравилось: я тут сидела, словно пряталась от кого-то. Как в детстве. Я вместо того, чтобы в школу ходить, залезала под веранду, сидела там и читала.
– Вы любите читать? Замечательно!
– Да, наверное, – говорит она и, опершись на руку, пытается подняться с пола.
Свенсон наклоняется, чтобы помочь ей. Она, решив, что он хочет взглянуть на книгу, послушно ее протягивает. Он делает вид, что действительно заинтересовался книгой. Она берет свой рюкзачок, а он перелистывает книгу, в которой некоторые места отчеркнуты. Ах вот оно что! Она читает ее к занятию.
– Вам нравится «Джейн Эйр»?
– Это мой любимый роман. Я его семь раз читала.
Свенсону следовало самому догадаться. Под этой кожаной оболочкой бьется нежное сердце гувернантки, сохнущей по мистеру Рочестеру.
– Больше всего мне нравится, – говорит Анджела, – как Джейн Эйр бесится. Она весь роман рвет и мечет, а в награду получает в мужья слепого мужика, который спалил на чердаке собственную женушку.
– Проходите, – говорит Свенсон. – Присаживайтесь.
Свенсон отпирает дверь, а Анджела продолжает:
– Ужас в том, что читаю я ее для семинара Лорен Хили. Война полов в художественной литературе. Все, что бы мы ни читали, оборачивается историей про торжество мужского шовинизма. Это, может, и верно – мне понятно, как приходят к такому выводу, – да только по-разному все бывает.
Он возится с замком и ключом, поэтому может отмахнуться от извечной дилеммы: следует или не следует соглашаться, если студент катит бочку на коллегу-преподавателя. К тому же его смущает, что эта девица, на занятиях хранящая угрюмое молчание, вдруг так разговорилась. Он рассчитывал, что их встреча пойдет по другому плану: она будет грызть от застенчивости ногти, а он – минут десять делать вид, что рассказывает ей нечто важное.
В кабинете Свенсона пахнет свитерами, которые так и лежат в шкафчике. Когда он здесь был в последний раз? Свенсон пытается вспомнить, но не может. Он распахивает окно. В комнату врывается поток свежего воздуха.
– Вам не холодно? – спрашивает он, прикрывая створку. – Вчера была тропическая жара, сегодня арктический холод. Планета свихнулась.
Анджела не отвечает. Она сосредоточенно шагает по комнате. И все же спотыкается о ковер, а наклонившись, чтобы его поправить, чуть не падает. Свенсон, наблюдая за этим, пугается. Господи, только бы не оказалась наркоманкой.
– Ну вот опять. Вечно я обо всякое дерьмо спотыкаюсь.
– Вы уж будьте поосторожнее, – по-отцовски заботливо говорит Свенсон.
– Обязательно буду. Спасибо. – Она что, ехидничает?
– Может, лучше сядете? Для надежности?
– Ничего, если я немного постою? – Анджела переминается с ноги на ногу.
– Как вам удобно… – говорит Свенсон.
– Как удобно? Знать бы…
Ну и ну, думает Свенсон.
Он усаживается за стол, с официальным видом перебирает пачку старых писем, складывает их в аккуратную стопку. Доктор сейчас вас примет.
– Как идут занятия? – ведет свою роль Свенсон.
– Прямиком в канализацию. – Анджела смотрит в окно.
– Прискорбно слышать. – Свенсон говорит искренне, хотя она об этом, скорее всего, не догадывается. На его вопрос полагается отвечать «нормально». Студенты ему не доверяют. А он их на откровенность и не вызывает. Может, у кого-то из них жизнь рушится, но они про это не рассказывают. Те, кто занимается в поэтическом семинаре, со всеми своими бедами бегут к Магде Мойнахен. Он же старается держаться подальше от университетских сплетен. Про то, что один из студентов помешался, он узнал только несколько лет спустя. Чему тут удивляться – у Свенсона свои проблемы. Их проблемы ему ни к чему; впрочем, порой он чувствует себя… на отшибе, что ли, его даже беспокоит собственное равнодушие к драмам, разворачивающимся вокруг. Он совершенно лишен наблюдательности. Поэтому-то и не может писать.
– А теперь я, пожалуй, сяду, – говорит Анджела.
– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.
Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.
Она предпринимает последнюю попытку скрутить ноги в очередную йоговскую позицию, затем садится, выпрямив спину, и смотрит на него – ни дать ни взять дрожащий от возбуждения щенок чихуахуа. Побрякушек на ней сегодня немного – серебряная спиралька в одном ухе и в носу тоненькое кольцо с зеленым камнем, поблескивающим у ноздри, как изумрудная сопелька. Она вынула кольца из бровей и верхней губы, отчего смотреть на ее бледное треугольное личико стало гораздо приятнее. Глаза у нее бесцветные, вернее, блекло-серые, как у новорожденного.
– Итак, что же с занятиями?
– Семинары – сплошное дерьмо, – выпаливает она.
– Все без исключения? – спрашивает он ровным голосом.
– Кроме вашего! – говорит Анджела. Ему и в голову не пришло, что она говорит и о его занятиях, и теперь он думает: а, собственно, почему? – Ваш семинар – единственный, на который я хожу. Единственный, который мне нравится.
Господи, почему именно мой, думает Свенсон. Я-то чем заслужил?
– Что в этом смешного? – спрашивает Анджела.
– Ничего, – удивляется Свенсон. – Почему вы спросили?
– Вы улыбнулись.
– Мне было лестно, – врет он, – узнать, что вам нравятся мои занятия.
– Больше всего на свете я хочу писать, – говорит она. – Только это мне и интересно.
– Приятно слышать. – Снова ложь. – Мы хотим, чтобы студентам было интересно. Но не стоит забрасывать остальные предметы. Если бы Толстой прогуливал занятия, его бы в два счета выперли из Юстона. – К чему этот жаргон? Он что, пытается говорить на ее языке? Да, в общении со студентами это случается рефлекторно.
Анджела вздрагивает. Столько брони, а под ней – трепетная фиалка. Они часто бывают такими ранимыми, эти зеленоволосые и проклепанные. Большинство студентов Юстона одеваются как будущие вице-президенты. Выбранный Анджелой стиль говорит о твердом решении никогда в эти ряды не вступать.
– Можно мне здесь покурить? – спрашивает она.
– Лучше не надо, – отвечает Свенсон. – Вы уйдете, а дым будет весь день держаться. Я, видите ли, сам курил, знаю…
– Да не важно. Я почти что не курю. – Она отчаянно жестикулирует. – Во всяком случае, я не таскаюсь на занятия попусту. Я сижу за компьютером. Пишу прозу.
– Очень хорошо! – говорит Свенсон. – Просто замечательно. Значит, вы нам дадите что-нибудь для следующего семинара?
– Я пишу роман.
– Роман… – с тоской повторяет Свенсон.
Да, можно представить… Или нельзя? Бывает и такое: капитан университетской команды по лакроссу [5] вдруг выдает готический роман про маньяка-потрошителя. В прошлом году юноша с синими волосами и таким же маникюром целый семестр работал над романом под названием «Кал королей». Первые десять страниц представляли собой слова «Кал королей», набранные разными шрифтами. А еще как-то раз две совершенно неразличимые девицы (не близняшки, как решил было Свенсон, а просто подружки) совместно трудились над научно-фантастической повестью про двух андроидов Зипа и Запа. Одна писала от лица Зипа, вторая – от лица Запа. Через несколько лет он посмотрел фильм, в котором две подружки задумали убить мать одной из них, и их идиотская упертость напомнила ему об этих студентках.
– Как называется роман? – спрашивает он.
– Можно я ваши книги посмотрю? Так я быстрее успокоюсь.
Свенсон может попросить ее не курить. Но не может же он запретить ей встать и посмотреть его книги. Он хочет сказать: «Это рабочая встреча. Давайте не будем отвлекаться».
– Ради бога, – кивает он. – Будьте как дома.
– Давайте сначала просто поговорим о чем-нибудь, – предлагает она. – А то мне как-то неловко.
Анджела бродит по кабинету, бросает взгляд на старые открытки, фотографии в рамках, задерживается у полок с Толстым, Чеховым, Вирджинией Вулф.
– Глазам не верю! – говорит она. – У меня висят такие же открытки.
Так давно никто (и сам он в том числе) не обращал внимания на то, чем он себя окружает. Много лет назад девушки, придя к нему домой, обязательно смотрели на его книги, его безделушки. Это было очень эротично: сидишь, бывало, и разглядываешь девичий зад, пока его благодетельница расхаживает вдоль полок. На сей раз – никакой эротики, может, потому, что зад Анджелы – два аккуратных белых полукружья – и так просвечивает сквозь драные джинсы.
Анджела рыщет взглядом по книжному шкафу, примечает одну книжку, достает ее и показывает Свенсону. Естественно, это Стендаль. «Красное и черное». Он не помнит, говорил ли он в классе, в минуту эгоистического откровения, что работает над романом, в чем-то перекликающимся с книгой Стендаля. Кажется, нет. Это что, совпадение или телепатическая связь, почему Анджела говорит: "Этот роман я люблю не меньше, чем «Джейн Эйр»?
– Почему? – осторожно спрашивает Свенсон.
– Очень мне нравится, как Стендаль умеет быть и внутри Жюльена, и снаружи: ты представляешь, будто делаешь то же, что и Жюльен, одновременно думая, что сам на такое никогда не пойдешь.
Вот это у Свенсона никак не выходит. Он не может проникнуть внутрь своего героя, Джулиуса Сорли. Свенсон смотрит только снаружи – наблюдает со стороны.
Анджела снова усаживается в кресло.
– Вы как? У вас сейчас был такой расстроенный вид.
– Все отлично, – говорит он.
– И у меня тоже. Вроде как. Мне гораздо лучше. Так… – Она делает глубокий вздох. – Мой роман называется «Яйца».
– Интересное название. – Свенсон внутренне содрогается, представив себе трехсотстраничный опус, поток яйцесознания в духе Анаис Нин. – И о чем же он?
– Не хочу рассказывать. Я вам принесла первую главу. Давайте побеседуем, когда вы ее прочтете. И знаете что? Давайте я скажу заранее, пока вы сами этого не поняли. У меня ужасный текст. Насквозь фальшивый.
– Наверняка нет, – говорит Свенсон. – Мы можем обсудить его на следующем семинаре?
– Вы лучше почитайте сначала. Я могу приносить вам главу за главой. У меня уже половина написана – я с лета над ним работаю.
Главу за главой. Три самых страшных слова в английском языке.
– Давайте сначала я прочту первую, – говорит он, – а там посмотрим. Может, лучше будет разобрать ее в классе. Решим, что делать.
– Решать будете вы, – говорит Анджела.
– Она долго роется в рюкзачке, наконец выуживает конверт, уже изрядно помятый. Цвет его – ярко-оранжевый – наводит на мысль о том, что выбран он не случайно.
– Гадость какая! Ну во что я его превратила! – Она вспархивает с кресла и с шутливым полупоклоном протягивает Свенсону конверт. – Спасибо вам, – продолжает она. – Спасибо, что уделили мне время. И еще раз умоляю, извините – я, может, вас разбудила или оторвала от работы…
– Вовсе нет. – Свенсон улыбается – максимально доброжелательно. Беседа близится к концу.
Близится ли? Анджела мнется в нерешительности.
– Мы можем обсудить это на следующей неделе? Не хочу навязываться, но если вы прочтете раньше, вы можете мне позвонить или послать письмо по электронной почте. Ой, понимаю, я так навязываюсь. Но мне необходимо знать ваше мнение. Я ужасно нервничаю. Этого еще никто не читал.
– За неделю прочту. – Пора заканчивать. Девица что, намеков не понимает?
– До встречи, – говорит Анджела. – И еще раз спасибо. – Она открывает дверь, оборачивается помахать Свенсону на прощание и застывает в проеме. – Ой, да! Чуть не забыла. Там в тексте несколько опечаток. Я собиралась их исправить…
– Про опечатки забудьте, – говорит Свенсон.
– Ага! Извините. До скорого!
– Увидимся, – отвечает Свенсон.
Он ждет, пока не стихнут ее шаги на лестнице. Ее конверт он сует в портфель, где лежит позавчерашняя «Нью-Йорк таймс». Он посмотрит текст, со временем. А пока что… с глаз долой. Ему бы домой, заняться своим романом. Вместо этого он опять всю свою творческую энергию спустил – растратил на беседу со студенткой, а от этого только тупеешь. Сегодня опять денек, когда не пишется, а если не пишется, возникает куча проблем, и одна из них – как убить время.
Наверняка надо куда-нибудь позвонить. Черт, жаль, своему редактору, Лену Карри, он звонил всего пару недель назад. У издательства Лена контракт на следующий роман Свенсона. Все тактично молчат о том, что сроки уже два года как вышли. Раз в полгода он звонит Лену, тот всегда рад его слышать и рассказывает в основном о том, как его заела работа.
А вот в Монтпилиер он не ездил уже дней десять. Можно посидеть часок в книжном магазине – попить кофе, полистать малотиражные журнальчики, покупать которые ему не по средствам, хоть и следовало бы – дабы поддержать литературное сообщество. Литературное сообщество… Хватит и того, что он постоянный клиент «Брэдстрит букс», а мог бы ездить в другую сторону, в берлингтонский «Барнс энд Ноубл», – расстояние то же, а кофе лучше.