Страница:
И Блок слушал фронтовые рассказы Рейснер. И она, конечно, разделяла его мысли о двух сторонах революции, изложенные в статье:
«Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так „бескровно“ и так „безболезненно“ и разрешится вековая распря между „черной“ и „белой“ костью…
Как аукнется, так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока «непросвещенных», пока «темных»…
Надменное политиканство – великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом».
Их диалог дает И. Оксенов:
«– Александр Александрович, – идите по своему пути до конца, сделайте еще один шаг, – если бы вы открыто заявили о том, что новая советская Россия вам близка и дорога.
А Блок отвечает:
– Партия – это власть, всякая партия тяготеет к власти, а власть мне – лично мне – противна, и я никогда не возьму ее в руки. Вот почему я не пойду в партию, хотя это не значит, что я – «вне политики». Быть вне политики, это, может быть, такой же грех против музыки мира, как и посягать на тайную свободу, которая необходима художнику. Я прошу вас – не будем больше говорить на эти темы. Мне трудно говорить о вещах, в которых я не все понимаю. А порою мне кажется, что я не понимаю в мире ничего».
В. Орлов в книге о Блоке приводит «верховую легенду». Будто бы лошадь у Александра Александровича споткнулась, но он успел выдернуть ноги из стремян, спрыгнуть и не упасть. «Вот настоящий мужчина», – восхищенно произнесла Лариса.
Через Крестовский мост в конце Большой Зелениной улицы всадники выехали на Крестовский остров. Голубая звезда явилась Поэту в драме «Незнакомка» именно на этом мосту. О чем они говорили, когда переехали мост? Возможно, о поэзии, музыке, революции, мысли о которых Блок выразил в своих статьях.
«Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно. А дух есть музыка».
«Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Из хаоса рождается космос, стихия таит в себе семена культуры, из безначалия создается гармония».
«Что такое поэт? Он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии. На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир… Вначале была музыка. Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах. Ритм задерживается, чтобы потом „хлынуть“. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм».
«О Врубеле рассказывали легенду, что художник переписывал голову Демона до 40 раз. И однажды кто-то увидел его за работой, когда на холсте была голова неслыханной красоты. Но он ее переписал вновь и испортил. Нам, художникам, это не важно… ибо важнее всего лишь факт, что творческая энергия была затрачена, молния сверкнула, гений родился…
Что такое «гений»?.. Налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке, мы же так и не слышим главного. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз, и смысл их приблизителен, однозначащ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: «Ищите Обетованную Землю». Кто расслышал – не может ослушаться, суждено ли ему умереть на рубеже, или увидеть на кресте распятого сына, или сгореть на костре собственного вдохновения…
В художнике открывается сердце пророка; одинокий во вселенной, не понимаемый никем, он вызывает самого Демона, чтобы заклинать ночь ясностью его печальных очей, дивным светом лика, павлиньим блеском крыльев, – божественной скукой, наконец… Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах. Но только оттудаизмеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем…
Врубель – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времен: ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет. Мы как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь».
– В «Двенадцати» вы тоже заклинали ночь? – могла спросить Лариса Рейснер.
Александру Блоку постоянно задавали вопрос: почему в поэме впереди красногвардейцев идет Христос?
Блок, судя по дневниковым записям, своего отношения к явлению Христа в поэме не менял, хотя во время работы над «Двенадцатью» и мучился сомнениями.
Вот некоторые фрагменты из его «Записных книжек» («Книжка пятьдесят шестая. Январь – декабрь 1918»):
«8 января.Весь день – «Двенадцать»».
«28января.«ДВЕНАДЦАТЬ»…»
«29 января.Азия и Европа. Я понял Faust'a (Фауста. – Г. П .).Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я – гений».
«18 февраля.…Дело не в том, «достойны ли они Его», а страшно то, что опять Он (Христос. – Г. 77.)с ними, и другого пока нет; а надо Другого —? – Я как-то измучен…»
«13 июня.У меня Р. В. Иванов. Рассказал… что священник Введенской церкви Егоров говорил в проповеди после службы о «Нашем пути» и «Двенадцати» (Христос там, где его не ждут)».
О многом, наверное, говорили Александр Блок и Лариса Рейснер, но их встречи шли к концу.
Тринадцатого августа 1920 года Блок помечает в записной книжке (61-й): «Кончена речь о Вл. Соловьеве. – Президиум и общее собрание поэтов в Вольфиле. Л. Рейснер, автомобильная история. Поэты, круги в глазах».
«Автомобильную историю» описал Лев Никулин (Знамя. 1939. № 9. С. 166).
После вечера в Адмиралтействе у Рейснеров Блок и Никулин возвращались домой вдвоем в машине штаба Балтфлота. За рулем сидел военный моряк.
«– Чья это машина, – внезапно спросил всю дорогу молчавший Блок, – мне кажется, я ее узнаю. На ней иногда мы приезжали в Следственную комиссию по делам царских сановников летом 1917-го. Большая синяя потрепанная машина. „Деллоне-Белльвиль“, – сказал Блок, – личная машина царя.
Не сказав более ни слова, он доехал до дома. Шофер-моряк подтвердил – правда, машина царя.
Этот разговор имел неожиданное продолжение. На спектакле в БДТ Блок подошел ко мне: «Я виноват перед вами, я сказал вам тогда о машине, о 'Деллоне-Белльвиль'. Потом я подумал о том, что вы уехали один в эту темную ночь в моторе, который принадлежал тому человеку. Не следовало вам об этом говорить»».
Еще одна помета Блока в записной книжке от 27 августа 1920-го: «Вечером заезжала Л. Рейснер с Е. Ф. Книпович по дороге на концерт».
И через месяц: «28 сентября.…Вечером мы с Любой и Рейснерами – в «Кривом зеркале», вечер Балтфлота».
Блок – Рильке – Гумилёв
Глава 27
Рядом с Ахматовой
Чертовщина противоречивых сведений о Ларисе Рейснер, как будто леший кружит в лесу, мешает выйти на встречу с ней в 1920 году. Насыщенность дней Ларисы ни понять, ни описать невозможно. От бесед с Блоком она могла пойти на матросские танцульки, где, переодетая в простую барышню, крыла матом, чтобы не раскрылся обман, если вдруг кто-то выскажет предположение, что видел ее в Адмиралтействе. Об этих танцульках рассказывал сопровождавший ее Всеволод Рождественский, переодетый матросом. Поэзия для нее – страсть, но и всевозможные танцы – тоже страсть.
Приехав в Петроград, Лариса узнала, что Николай Гумилёв женат на Анне Энгельгардт. Более того, с 1916 года (с некоторым перерывом) «женат» и на подруге Энгельгардт, актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной. Увидев Ольгу в соседней ложе Мариинского театра, Лариса Михайловна послала ей коробку конфет. К ней, значит, не ревновала, называла ее «Моцартом». А на Гумилёва пойдет «жаловаться» к Ахматовой. Еще по приезде Рейснер пошлет Ахматовой мешок риса через Н. Павлович. Потом придет сама.
Павел Лукницкий, биограф Н. Гумилёва, с 1925 года записывал все разговоры с Анной Андреевной и другими людьми, которые касались Гумилёва или его близких знакомых. Каждое запомненное слово – драгоценно, но иногда слова столь отрывисты, что кажутся шифром, как азбука Морзе. Кроме того, Ахматова терпеть не могла сентиментальность, «большой сюсюк», как она называла лакированность событий, от этого ее рассказы часто кажутся противоречивыми, даже парадоксальными.
П. Лукницкий: «В августе (1920 года. – Г. П.)у Ахматовой было критическое положение. «Всемирная литература» совсем перестала кормить, Шилейко там ничего не получал. Его месячного жалованья хватало на полдня. Мешок риса от Рейснер разошелся почти весь по соседям, которые болели дизентерией. Себе, кажется, раза два сварила кашу.
Затем на три дня Нат. Рыкова увезла АА в Царское Село. Вернувшись, она получила от заведующего Русским музеем немного корешков с огорода, на один суп всего. Но варить суп было не на чем. АА пошла в Училище правоведения, где жил знакомый, у которого можно было сварить суп. Вернулась с кастрюлькой, завязанной салфеткой, и застала у себя Л. Рейснер – откормленную, в шелковых чулках, в пышной шляпе. Л. Рейснер пришла рассказывать о Николае Степановиче. Она была поражена увиденным, и этой кастрюлькой, и видом АА, и видом квартиры, и Шилейко, у которого был ишиас и который был в очень скверном состоянии. Ушла. А ночью, приблизительно в половине двенадцатого, пришла снова с корзиной всяких продуктов. А Шилейко она предложила устроить в больницу, и действительно, за ним приехал автомобиль, санитары, и его поместили в больницу.
…О Николае Степановиче Рейснер говорила с яростным ожесточением, непримиримо, враждебно, была – «как раненый зверь». Рассказала все о своих отношениях с ним, о своей любви, о гостинице и прочем».
«25.04.1928 года. АА: „Почему Лариса Михайловна в 20 году отзывалась о нем с ненавистью? Ведь она его любила крепкой любовью до этого. Не верно ли предположение о том, что эта ненависть ее возникла после того, как она узнала о романе Н. С. с А. Н. Энгельгардт в 1916 году параллельно его роману с ней? А не узнать она, конечно, не могла. Весьма вероятно, были и другие причины, которых я не знаю, но не эта ли была главной?“
…АА. тогда, в 21-м, не знала о Л. Р. ничего, что узнала теперь. Отнеслась к ней очень хорошо. Со стороны Л. Р. АА к себе видела только хорошее отношение. И ничего плохого Л. Р. ей не сделала…»
«9.01.1925 года. АА читает ему (М.Л.Лозинскому. – Г. П.)составленный сегодня список (тех, к кому нужно обратиться в Москве за воспоминаниями. – Г. П.):«Таким образом, я отвожу Нарбута и Ларису Рейснер. Вы согласны со мной?» М. Л.: "Нарбут? Нет, отчего? Я от Мандельштама слышал о нем, и то, что слышал – почтенно. Это очень странный человек – без руки, без ноги, но это искренний человек.
А вот Лариса Рейснер – это завиральный человек. Это Ноздрев в юбке. Она страшно врет и она глупая!" Засим М. Лозинский иллюстрирует лживость Л. Рейснер несколькими примерами».
Видимо, не дошло до Лозинского письмо Ларисы Михайловны, посланное ему весной 1920 года с фронта, где она просит простить ее, пытается объяснить ложь тоской на душе, потому что ее «жизнь рушилась».
Запись Лукницкого от 12 января 1925 года по поводу дурных отзывов М. Лозинского о Ларисе Рейснер: «АА: „Меня удивило, как Лозинский прошлый раз говорил о Л. Рейснер…“ Я: „А вы знаете, какова она на самом деле?“ АА: „Нет, я ничего не знаю. Знаю, что она писала стихи совершенно безвкусные. Но она все-таки была настолько умна, что бросила писать их…“»
Лидия Чуковская «Записки об Анне Ахматовой». Запись от 20 июля 1939 года:
«Я стала расспрашивать (Ахматову. – Г. П.)о Л. Рейснер – правда ли, что она была замечательная?
– Нет, о нет! Она была слабая, смутная. Однажды я пришла к ней в Адмиралтейство – она жила там, когда была замужем за Раскольниковым. Матрос с ружьем загородил мне дорогу. Я послала сказать ей. Она выбежала очень сконфуженная. Домой Лариса Михайловна отвезла меня на своей лошади. По дороге сказала: «Я отдала бы все, все, чтобы быть Ахматовой!» Глупые слова, правда?..»
П. Лукницкий весной побывал в Москве (запись от 14 мая 1925 года): «Мне удалось повидать всех, кого я имел в виду. Исключение – Лариса Рейснер, но ее сейчас нет в Москве».
В августе 1920 года председателю фабкома фабрики «Светоч» Корнилову пришло отношение: «Петербургский районный комитет Р. К. П. просит Вас предоставить тов. Пахомовой Екатерине (беспартийной) какую-либо работу на фабрике ввиду ее критического материального положения». Речь шла о матери Ларисы Михайловны. Почему Екатерина Александровна взяла себе девичью фамилию, неизвестно. Видимо, не так уж легко им жилось, как представлялось «общественному мнению».
Н. Гумилёв в голодное время поместил дочь Лену в Парголовский детский дом, где при своих детях работала Т. Б. Лозинская. Хотел и Лёву туда поместить вместе со своей матерью, но «АА это казалось непригодным для Лёвы, да и для Анны Ивановны – старой и не сумевшей бы обращаться с фабричными детьми. АА рассказала об этом Л. Рейснер. Лариса предложила отдать Лёву ей… АА, конечно, отказалась» (запись П. Лукницкого от 17 апреля 1925 года).
Под взглядом «Богоматери» Петрова-Водкина
«Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так „бескровно“ и так „безболезненно“ и разрешится вековая распря между „черной“ и „белой“ костью…
Как аукнется, так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока «непросвещенных», пока «темных»…
Надменное политиканство – великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом».
Их диалог дает И. Оксенов:
«– Александр Александрович, – идите по своему пути до конца, сделайте еще один шаг, – если бы вы открыто заявили о том, что новая советская Россия вам близка и дорога.
А Блок отвечает:
– Партия – это власть, всякая партия тяготеет к власти, а власть мне – лично мне – противна, и я никогда не возьму ее в руки. Вот почему я не пойду в партию, хотя это не значит, что я – «вне политики». Быть вне политики, это, может быть, такой же грех против музыки мира, как и посягать на тайную свободу, которая необходима художнику. Я прошу вас – не будем больше говорить на эти темы. Мне трудно говорить о вещах, в которых я не все понимаю. А порою мне кажется, что я не понимаю в мире ничего».
В. Орлов в книге о Блоке приводит «верховую легенду». Будто бы лошадь у Александра Александровича споткнулась, но он успел выдернуть ноги из стремян, спрыгнуть и не упасть. «Вот настоящий мужчина», – восхищенно произнесла Лариса.
Через Крестовский мост в конце Большой Зелениной улицы всадники выехали на Крестовский остров. Голубая звезда явилась Поэту в драме «Незнакомка» именно на этом мосту. О чем они говорили, когда переехали мост? Возможно, о поэзии, музыке, революции, мысли о которых Блок выразил в своих статьях.
«Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно. А дух есть музыка».
«Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Из хаоса рождается космос, стихия таит в себе семена культуры, из безначалия создается гармония».
«Что такое поэт? Он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии. На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир… Вначале была музыка. Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах. Ритм задерживается, чтобы потом „хлынуть“. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм».
«О Врубеле рассказывали легенду, что художник переписывал голову Демона до 40 раз. И однажды кто-то увидел его за работой, когда на холсте была голова неслыханной красоты. Но он ее переписал вновь и испортил. Нам, художникам, это не важно… ибо важнее всего лишь факт, что творческая энергия была затрачена, молния сверкнула, гений родился…
Что такое «гений»?.. Налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке, мы же так и не слышим главного. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз, и смысл их приблизителен, однозначащ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: «Ищите Обетованную Землю». Кто расслышал – не может ослушаться, суждено ли ему умереть на рубеже, или увидеть на кресте распятого сына, или сгореть на костре собственного вдохновения…
В художнике открывается сердце пророка; одинокий во вселенной, не понимаемый никем, он вызывает самого Демона, чтобы заклинать ночь ясностью его печальных очей, дивным светом лика, павлиньим блеском крыльев, – божественной скукой, наконец… Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах. Но только оттудаизмеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем…
Врубель – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времен: ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет. Мы как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь».
– В «Двенадцати» вы тоже заклинали ночь? – могла спросить Лариса Рейснер.
Александру Блоку постоянно задавали вопрос: почему в поэме впереди красногвардейцев идет Христос?
Блок, судя по дневниковым записям, своего отношения к явлению Христа в поэме не менял, хотя во время работы над «Двенадцатью» и мучился сомнениями.
Вот некоторые фрагменты из его «Записных книжек» («Книжка пятьдесят шестая. Январь – декабрь 1918»):
«8 января.Весь день – «Двенадцать»».
«28января.«ДВЕНАДЦАТЬ»…»
«29 января.Азия и Европа. Я понял Faust'a (Фауста. – Г. П .).Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я – гений».
«18 февраля.…Дело не в том, «достойны ли они Его», а страшно то, что опять Он (Христос. – Г. 77.)с ними, и другого пока нет; а надо Другого —? – Я как-то измучен…»
«13 июня.У меня Р. В. Иванов. Рассказал… что священник Введенской церкви Егоров говорил в проповеди после службы о «Нашем пути» и «Двенадцати» (Христос там, где его не ждут)».
О многом, наверное, говорили Александр Блок и Лариса Рейснер, но их встречи шли к концу.
Тринадцатого августа 1920 года Блок помечает в записной книжке (61-й): «Кончена речь о Вл. Соловьеве. – Президиум и общее собрание поэтов в Вольфиле. Л. Рейснер, автомобильная история. Поэты, круги в глазах».
«Автомобильную историю» описал Лев Никулин (Знамя. 1939. № 9. С. 166).
После вечера в Адмиралтействе у Рейснеров Блок и Никулин возвращались домой вдвоем в машине штаба Балтфлота. За рулем сидел военный моряк.
«– Чья это машина, – внезапно спросил всю дорогу молчавший Блок, – мне кажется, я ее узнаю. На ней иногда мы приезжали в Следственную комиссию по делам царских сановников летом 1917-го. Большая синяя потрепанная машина. „Деллоне-Белльвиль“, – сказал Блок, – личная машина царя.
Не сказав более ни слова, он доехал до дома. Шофер-моряк подтвердил – правда, машина царя.
Этот разговор имел неожиданное продолжение. На спектакле в БДТ Блок подошел ко мне: «Я виноват перед вами, я сказал вам тогда о машине, о 'Деллоне-Белльвиль'. Потом я подумал о том, что вы уехали один в эту темную ночь в моторе, который принадлежал тому человеку. Не следовало вам об этом говорить»».
Еще одна помета Блока в записной книжке от 27 августа 1920-го: «Вечером заезжала Л. Рейснер с Е. Ф. Книпович по дороге на концерт».
И через месяц: «28 сентября.…Вечером мы с Любой и Рейснерами – в «Кривом зеркале», вечер Балтфлота».
Блок – Рильке – Гумилёв
Последняя запись Блока, где упоминается Лариса, от 18 января 1921 года: «Крещенский сочельник. Моховая: Л. Рейснер – Рильке и пр. (Ларисы так и не было…)».
Летом 1920 года Лариса Михайловна узнала о смерти немецкого поэта Р. Демеля и начала писать статью «Демель и Рильке до и после 1914». В коллекции библиофила М. С. Лессмана хранится книга Р. М. Рильке «Die Liebe der Magdaline» («Любовь Магдалины». Лейпциг, 1912). На книге надпись владельца: «Лариса Рейснер 1920». Исследователь творчества Рильке К. М. Азадовский считает, что поэзия Рильке в целом осталась Блоку малоизвестной: «Блок не расслышал совершенно особый, неповторимый голос своего германского собрата… О поэзии Рильке Блок должен был не раз слышать от Ларисы Рейснер. Есть основания думать, что Л. Рейснер обсуждала с Блоком отдельные аспекты своей работы».
Рильке, Блок, Гумилёв – космические поэты, приведенные в мир на рубеже глобальных перемен и на похожие пути. Они ищут за видимыми горизонтами будущее жизни, Земли, Вселенной, хотят «прикоснуться» к подлинному Богу, к изначальной истине, откровению о жизни. Они не только высокие, но великие поэты, считала Марина Цветаева.
«Блуждающий по России нищий и оборванный Христос молодого Рильке („Видение Христа“, 1897) и раскольничий „сжигающий“ Христос, которого искал Блок… имеют общий генезис, хотя внешне совершенно не похожи… Обоим свойственен культ иррационально-женственного начала. Не только Блок, но и Рильке пытались найти проявления этого начала в России» (К. Азадовский).
Имя Райнера Мария Рильке встречается в записях Блока один раз, 18 января 1921 года. Наверное, в планах «Всемирной литературы» стояло издание стихов Рильке в переводе Ларисы Рейснер.
Рильке знал стихи Блока. В Германии особенно популярны были «Двенадцать» и «Скифы». Эти произведения Рильке воспринимал как достоверные сведения о России: «В силу своего глубинного предназначения и призвания Россия – единственная страна, возложившая на себя всю бесконечность страданий, чтобы переродиться в них. Трудно сказать, какой она окажется, пережив их, но во всяком случае она будет иной, чем Запад, пытающийся обойти их стороной» (из письма Рильке Вальтеру). О смерти Блока Рильке узнал в июне 1922 года. «Очень жаль, – это огромная потеря для России. Я слышал, что после Пушкина Блок один из лучших поэтов России».
Лариса Рейснер любила Блока, Гумилёва, Рильке, Орфея; так любила поэзию, что ощущала магическое действие поэтического слова. А поскольку она, по ее словам, «свои пристрастия ставила выше своих убеждений», то судьба подарила ей роман с Гумилёвым, краткую дружественность с Блоком. Рационализм ее убеждений в конце концов гасил искры взаимопонимания с ней. Но между Блоком и Гумилёвым со своей любовью к Рильке стоит именно Лариса Рейснер. Чтобы знаково проявить их общность, соединить их, хотя бы ради одного, общего для всех троих открытия, сделать которое могли только великие поэты: «Прекрасное – та часть ужасного, которую мы можем вместить в себя» (Р. М. Рильке).
Все трое призваны в мир почти одновременно, с шагом (сдвигом) лет рождения и смерти приблизительно в пять лет. Года рождения: декабрь 1875-го (Рильке) – ноябрь 1880-го (Блок) – апрель 1886-го (Гумилёв); года смерти: 1921-й (Блок, Гумилёв) – 1926-й (Рильке).
Летом 1920 года Лариса Михайловна узнала о смерти немецкого поэта Р. Демеля и начала писать статью «Демель и Рильке до и после 1914». В коллекции библиофила М. С. Лессмана хранится книга Р. М. Рильке «Die Liebe der Magdaline» («Любовь Магдалины». Лейпциг, 1912). На книге надпись владельца: «Лариса Рейснер 1920». Исследователь творчества Рильке К. М. Азадовский считает, что поэзия Рильке в целом осталась Блоку малоизвестной: «Блок не расслышал совершенно особый, неповторимый голос своего германского собрата… О поэзии Рильке Блок должен был не раз слышать от Ларисы Рейснер. Есть основания думать, что Л. Рейснер обсуждала с Блоком отдельные аспекты своей работы».
Рильке, Блок, Гумилёв – космические поэты, приведенные в мир на рубеже глобальных перемен и на похожие пути. Они ищут за видимыми горизонтами будущее жизни, Земли, Вселенной, хотят «прикоснуться» к подлинному Богу, к изначальной истине, откровению о жизни. Они не только высокие, но великие поэты, считала Марина Цветаева.
«Блуждающий по России нищий и оборванный Христос молодого Рильке („Видение Христа“, 1897) и раскольничий „сжигающий“ Христос, которого искал Блок… имеют общий генезис, хотя внешне совершенно не похожи… Обоим свойственен культ иррационально-женственного начала. Не только Блок, но и Рильке пытались найти проявления этого начала в России» (К. Азадовский).
Имя Райнера Мария Рильке встречается в записях Блока один раз, 18 января 1921 года. Наверное, в планах «Всемирной литературы» стояло издание стихов Рильке в переводе Ларисы Рейснер.
Рильке знал стихи Блока. В Германии особенно популярны были «Двенадцать» и «Скифы». Эти произведения Рильке воспринимал как достоверные сведения о России: «В силу своего глубинного предназначения и призвания Россия – единственная страна, возложившая на себя всю бесконечность страданий, чтобы переродиться в них. Трудно сказать, какой она окажется, пережив их, но во всяком случае она будет иной, чем Запад, пытающийся обойти их стороной» (из письма Рильке Вальтеру). О смерти Блока Рильке узнал в июне 1922 года. «Очень жаль, – это огромная потеря для России. Я слышал, что после Пушкина Блок один из лучших поэтов России».
Лариса Рейснер любила Блока, Гумилёва, Рильке, Орфея; так любила поэзию, что ощущала магическое действие поэтического слова. А поскольку она, по ее словам, «свои пристрастия ставила выше своих убеждений», то судьба подарила ей роман с Гумилёвым, краткую дружественность с Блоком. Рационализм ее убеждений в конце концов гасил искры взаимопонимания с ней. Но между Блоком и Гумилёвым со своей любовью к Рильке стоит именно Лариса Рейснер. Чтобы знаково проявить их общность, соединить их, хотя бы ради одного, общего для всех троих открытия, сделать которое могли только великие поэты: «Прекрасное – та часть ужасного, которую мы можем вместить в себя» (Р. М. Рильке).
Все трое призваны в мир почти одновременно, с шагом (сдвигом) лет рождения и смерти приблизительно в пять лет. Года рождения: декабрь 1875-го (Рильке) – ноябрь 1880-го (Блок) – апрель 1886-го (Гумилёв); года смерти: 1921-й (Блок, Гумилёв) – 1926-й (Рильке).
Лариса Рейснер, не ставшая поэтом, стала проводником связи между тремя великими поэтами. На мгновение. Но такие мгновения – неисчезающие.
В ветер вливайся! Влюбляйся в огонь вдохновенный,
Рвущий из трепетных рук всё, что далось им на миг.
Так созидающий дух, вечный строитель Вселенной,
Любит в фигурах лишь ритм, – непрерываемый сдвиг.
Р. М. Рильке
Глава 27
«ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ИЛИ ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР?»
Каждая строка, каждая страница русской революции скреплена загорелой матросской рукой.
Лариса Рейснер
С Алексеем Михайловичем Ремизовым Ларису Михайловну познакомил, вероятно, Александр Блок. Сохранились два письма Ремизова к Ларисе, в одном из них – благодарность за «китайское кушанье» и признание: «Сочинять ничего не могу, а писать еще могу». В написании слов Ремизовым нет ни одной прямой линии, все буквы в завитушках, неповторяемых, фантастических. Сверхбарочный стиль.
Вечера Ремизова в разных местах в 1920 году были довольно часты. Его любили. Несколько сот человек от него получили Обезьяньи грамоты. Первая была нарисована в 1908-м, последняя в 1957 году, уже в Париже. В архиве Рейснер такая грамота сохранилась. От Обезвелволпала – Обезьяньей великой и вольной палаты, от царя обезьяньего Асыки Первого. Грамоты были со знаками разного достоинства. К примеру, П. Е. Щеголев был «старейший князь обезьяний», Ирина Одоевцева – оруженосец князя Гумилёва. Обезьяньи кавалеры: К. Петров-Водкин, А. Блок, Р. Иванов-Разумник. Е. Замятин – «епископ обезьянский Замутий». «Принятыми в члены Обезвелволпала считаются люди, свободные от косности в делах и помыслах, способные к творчеству, обладающие фантазией».
На афише вечера Ремизова в ДИСКе 19 июля 1920 года значилось: «"Жизнь не смертельная". Рассказы и Семидневцы (Русский Декамерон. Сны и сказки)».
Из манифеста Асыки: «Мы, милостью всевеликого самодержавного повелителя лесов и всея природы – верховный властитель всех обезьян и тех, кто к ним добровольно присоединился, презирая гнусное человечество, омрачившее свет мечты и слова, объявляем… что здесь в лесах и пустынях нет места гнусному человеческому лицемерию, что здесь вес и мера настоящие и их нельзя подделать и ложь всегда будет ложью, а лицемерие всегда будет лицемерием, чем бы они ни прикрывались, а потому тем, кто обмакивает в чернильницу кончик хвоста или мизинец, если обезьян безхвост, надлежит помнить, что никакие ухищрения пузатых отравителей в своем рабьем присяде… не могут быть допустимы в ясно-откровенном и смелом обезьяньем царстве… Дан в дремучем лесу на левой тропе у сороковца и подмазан собственнохвостно».
Гумилёв рассказывал Одоевцевой о том, что у Ремизова «через всю комнату протянута веревка, как для сушки белья. „Они“ – то есть Кикимора и прочая нечисть – все пристроены на ней. А за письменным столом сидит Алексей Михайлович, подвязав длинный хвост».
Вечера Ремизова в разных местах в 1920 году были довольно часты. Его любили. Несколько сот человек от него получили Обезьяньи грамоты. Первая была нарисована в 1908-м, последняя в 1957 году, уже в Париже. В архиве Рейснер такая грамота сохранилась. От Обезвелволпала – Обезьяньей великой и вольной палаты, от царя обезьяньего Асыки Первого. Грамоты были со знаками разного достоинства. К примеру, П. Е. Щеголев был «старейший князь обезьяний», Ирина Одоевцева – оруженосец князя Гумилёва. Обезьяньи кавалеры: К. Петров-Водкин, А. Блок, Р. Иванов-Разумник. Е. Замятин – «епископ обезьянский Замутий». «Принятыми в члены Обезвелволпала считаются люди, свободные от косности в делах и помыслах, способные к творчеству, обладающие фантазией».
На афише вечера Ремизова в ДИСКе 19 июля 1920 года значилось: «"Жизнь не смертельная". Рассказы и Семидневцы (Русский Декамерон. Сны и сказки)».
Из манифеста Асыки: «Мы, милостью всевеликого самодержавного повелителя лесов и всея природы – верховный властитель всех обезьян и тех, кто к ним добровольно присоединился, презирая гнусное человечество, омрачившее свет мечты и слова, объявляем… что здесь в лесах и пустынях нет места гнусному человеческому лицемерию, что здесь вес и мера настоящие и их нельзя подделать и ложь всегда будет ложью, а лицемерие всегда будет лицемерием, чем бы они ни прикрывались, а потому тем, кто обмакивает в чернильницу кончик хвоста или мизинец, если обезьян безхвост, надлежит помнить, что никакие ухищрения пузатых отравителей в своем рабьем присяде… не могут быть допустимы в ясно-откровенном и смелом обезьяньем царстве… Дан в дремучем лесу на левой тропе у сороковца и подмазан собственнохвостно».
Гумилёв рассказывал Одоевцевой о том, что у Ремизова «через всю комнату протянута веревка, как для сушки белья. „Они“ – то есть Кикимора и прочая нечисть – все пристроены на ней. А за письменным столом сидит Алексей Михайлович, подвязав длинный хвост».
Рядом с Ахматовой
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам..
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
А. Ахматова
Чертовщина противоречивых сведений о Ларисе Рейснер, как будто леший кружит в лесу, мешает выйти на встречу с ней в 1920 году. Насыщенность дней Ларисы ни понять, ни описать невозможно. От бесед с Блоком она могла пойти на матросские танцульки, где, переодетая в простую барышню, крыла матом, чтобы не раскрылся обман, если вдруг кто-то выскажет предположение, что видел ее в Адмиралтействе. Об этих танцульках рассказывал сопровождавший ее Всеволод Рождественский, переодетый матросом. Поэзия для нее – страсть, но и всевозможные танцы – тоже страсть.
Приехав в Петроград, Лариса узнала, что Николай Гумилёв женат на Анне Энгельгардт. Более того, с 1916 года (с некоторым перерывом) «женат» и на подруге Энгельгардт, актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной. Увидев Ольгу в соседней ложе Мариинского театра, Лариса Михайловна послала ей коробку конфет. К ней, значит, не ревновала, называла ее «Моцартом». А на Гумилёва пойдет «жаловаться» к Ахматовой. Еще по приезде Рейснер пошлет Ахматовой мешок риса через Н. Павлович. Потом придет сама.
Павел Лукницкий, биограф Н. Гумилёва, с 1925 года записывал все разговоры с Анной Андреевной и другими людьми, которые касались Гумилёва или его близких знакомых. Каждое запомненное слово – драгоценно, но иногда слова столь отрывисты, что кажутся шифром, как азбука Морзе. Кроме того, Ахматова терпеть не могла сентиментальность, «большой сюсюк», как она называла лакированность событий, от этого ее рассказы часто кажутся противоречивыми, даже парадоксальными.
П. Лукницкий: «В августе (1920 года. – Г. П.)у Ахматовой было критическое положение. «Всемирная литература» совсем перестала кормить, Шилейко там ничего не получал. Его месячного жалованья хватало на полдня. Мешок риса от Рейснер разошелся почти весь по соседям, которые болели дизентерией. Себе, кажется, раза два сварила кашу.
Затем на три дня Нат. Рыкова увезла АА в Царское Село. Вернувшись, она получила от заведующего Русским музеем немного корешков с огорода, на один суп всего. Но варить суп было не на чем. АА пошла в Училище правоведения, где жил знакомый, у которого можно было сварить суп. Вернулась с кастрюлькой, завязанной салфеткой, и застала у себя Л. Рейснер – откормленную, в шелковых чулках, в пышной шляпе. Л. Рейснер пришла рассказывать о Николае Степановиче. Она была поражена увиденным, и этой кастрюлькой, и видом АА, и видом квартиры, и Шилейко, у которого был ишиас и который был в очень скверном состоянии. Ушла. А ночью, приблизительно в половине двенадцатого, пришла снова с корзиной всяких продуктов. А Шилейко она предложила устроить в больницу, и действительно, за ним приехал автомобиль, санитары, и его поместили в больницу.
…О Николае Степановиче Рейснер говорила с яростным ожесточением, непримиримо, враждебно, была – «как раненый зверь». Рассказала все о своих отношениях с ним, о своей любви, о гостинице и прочем».
«25.04.1928 года. АА: „Почему Лариса Михайловна в 20 году отзывалась о нем с ненавистью? Ведь она его любила крепкой любовью до этого. Не верно ли предположение о том, что эта ненависть ее возникла после того, как она узнала о романе Н. С. с А. Н. Энгельгардт в 1916 году параллельно его роману с ней? А не узнать она, конечно, не могла. Весьма вероятно, были и другие причины, которых я не знаю, но не эта ли была главной?“
…АА. тогда, в 21-м, не знала о Л. Р. ничего, что узнала теперь. Отнеслась к ней очень хорошо. Со стороны Л. Р. АА к себе видела только хорошее отношение. И ничего плохого Л. Р. ей не сделала…»
«9.01.1925 года. АА читает ему (М.Л.Лозинскому. – Г. П.)составленный сегодня список (тех, к кому нужно обратиться в Москве за воспоминаниями. – Г. П.):«Таким образом, я отвожу Нарбута и Ларису Рейснер. Вы согласны со мной?» М. Л.: "Нарбут? Нет, отчего? Я от Мандельштама слышал о нем, и то, что слышал – почтенно. Это очень странный человек – без руки, без ноги, но это искренний человек.
А вот Лариса Рейснер – это завиральный человек. Это Ноздрев в юбке. Она страшно врет и она глупая!" Засим М. Лозинский иллюстрирует лживость Л. Рейснер несколькими примерами».
Видимо, не дошло до Лозинского письмо Ларисы Михайловны, посланное ему весной 1920 года с фронта, где она просит простить ее, пытается объяснить ложь тоской на душе, потому что ее «жизнь рушилась».
Запись Лукницкого от 12 января 1925 года по поводу дурных отзывов М. Лозинского о Ларисе Рейснер: «АА: „Меня удивило, как Лозинский прошлый раз говорил о Л. Рейснер…“ Я: „А вы знаете, какова она на самом деле?“ АА: „Нет, я ничего не знаю. Знаю, что она писала стихи совершенно безвкусные. Но она все-таки была настолько умна, что бросила писать их…“»
Лидия Чуковская «Записки об Анне Ахматовой». Запись от 20 июля 1939 года:
«Я стала расспрашивать (Ахматову. – Г. П.)о Л. Рейснер – правда ли, что она была замечательная?
– Нет, о нет! Она была слабая, смутная. Однажды я пришла к ней в Адмиралтейство – она жила там, когда была замужем за Раскольниковым. Матрос с ружьем загородил мне дорогу. Я послала сказать ей. Она выбежала очень сконфуженная. Домой Лариса Михайловна отвезла меня на своей лошади. По дороге сказала: «Я отдала бы все, все, чтобы быть Ахматовой!» Глупые слова, правда?..»
П. Лукницкий весной побывал в Москве (запись от 14 мая 1925 года): «Мне удалось повидать всех, кого я имел в виду. Исключение – Лариса Рейснер, но ее сейчас нет в Москве».
В августе 1920 года председателю фабкома фабрики «Светоч» Корнилову пришло отношение: «Петербургский районный комитет Р. К. П. просит Вас предоставить тов. Пахомовой Екатерине (беспартийной) какую-либо работу на фабрике ввиду ее критического материального положения». Речь шла о матери Ларисы Михайловны. Почему Екатерина Александровна взяла себе девичью фамилию, неизвестно. Видимо, не так уж легко им жилось, как представлялось «общественному мнению».
Н. Гумилёв в голодное время поместил дочь Лену в Парголовский детский дом, где при своих детях работала Т. Б. Лозинская. Хотел и Лёву туда поместить вместе со своей матерью, но «АА это казалось непригодным для Лёвы, да и для Анны Ивановны – старой и не сумевшей бы обращаться с фабричными детьми. АА рассказала об этом Л. Рейснер. Лариса предложила отдать Лёву ей… АА, конечно, отказалась» (запись П. Лукницкого от 17 апреля 1925 года).
Под взглядом «Богоматери» Петрова-Водкина
Бурные события лета 1920-го помешали Ларисе Михайловне работать в литературно-художественной части политуправления Балтфлота, куда она была зачислена 31 июля, а уволена 10 сентября, как не приступившая «к исполнению своих обязанностей».
А Михаил Андреевич Рейснер активно выступал со своими лекциями. Например, 17 сентября в Кронштадте прошла его лекция о религии. О лекции в Доме ученых упоминает Г. Иванов («Петербургские зимы»): «Голос у профессора Рейснера был удивительно мягкий, „подкупающий“. Так же мягко, так же „душевно“, помню, звучал этот голос на каком-то официальном собрании в Доме ученых перед голодными и заморенными „дорогими коллегами“… профессор говорил о „святой науке“ и, попутно, о своих заслугах перед ней:
– Достаточно сказать, что в числе моих учеников есть трое ученых с европейскими именами, десять командиров Красной армии, четыре (особенно бархатная модуляция) председателя Чека».
Соединение сентиментальности и резкости, отзывчивости и театральности – в крови и отца, и дочери. От этого времени сохранилось письмо Ларисы к Михаилу Николаевичу Калинину, который прошел с Раскольниковыми весь фронт, одно время был флаг-секретарем командующего флотилией. Затем дружеские отношения резко прекратились, по какой причине, неизвестно, да и не важно. Интереснее другое: это письмо дает представление о Ларисе, какой она была, тем более что подобные письма в ее архиве мне больше не встречались:
«Дорогой Михаил Николаевич!
Сейчас получила Ваше письмо – и оно причинило мне острую боль и, кроме того, я ничего в нем не поняла.
Вы начинаете с того, что я Вас неверно поняла – то есть неверно истолковала Ваш приезд в Петроград, – как желание вернуться к Ф. Ф. и флоту. А между строк всего Вашего письма сквозит искреннее горе именно о том, что цель этой поездки не удалась и Ваше примирение с Федей не состоялось… Я не знала о том, что Ф. Ф. Вас не принял, но я не понимаю: я ему подробно рассказала наш с Вами разговор… Как мог Ф. Ф. на это все реагировать? Он понял, что и теперь, когда Вы, наконец, приехали к нам, Вы не желаете ни вполне признать Вашу глубокую неправоту, ни исправить ее делом, словом, не делаете ни одного прямого, вполне откровенного шага к объяснению…
Буду прямее Вас, скажу прямо, – да, терять Вас и в служебном, и в моральном отношении нестерпимо – тяжело. И было и есть. И именно поэтому, любя Вас, ни я, ни Ф. Ф. не пойдет на сделку с совестью, разгадывая настоящий смысл Ваших слов, которые все время скрывают и прячут и Ваше, простое, явное горе и, быть может, раскаяние, и желание вернуть прежнее. Скажите прямо, честно, без обиняков, что Вы хотите, и не мучьте ни себя, ни нас – этими письмами, в которых каждая строка противоречит тому, что под ней скрывается. Я пишу эти, б. м., резкие строки с самым нежным братским чувством. Надеюсь, что Вы это почувствуете, и поймете именно так. Сентябрь 1920. Лариса Рейснер».
Через какое-то время дружба с Михаилом Калининым восстановилась.
К своим обязанностям в политотделе Балтфлота Лариса Михайловна не приступила еще и потому, что ее мучила не только малярия, но и давняя болезнь ног, которая вынудила пойти на операцию.
В Психоневрологическом институте преподавал профессор ортопедии Роман Романович Вреден. Преподавал он также в Военно-медицинской академии. Был директором и лечащим хирургом Института ортопедии и травматологии в Александровском парке. Этот институт (до начала 1990-х) находился в построенном для него Р. Ф. Мельцером в 1902–1905 годах здании в стиле модерн. На стене здания сохранилось майоликовое панно в сиреневой тональности – изображение Богоматери. Лик Богоматери с огромными глубокими глазами удивительно красив. Панно сделано по рисунку К. С. Петрова-Водкина, для него это была первая монументальная композиция. Открыл Петрова-Водкина Мельцер, познакомившийся с ним в Хвалынске летом 1895 года.
Первый в России Ортопедический институт – по масштабу работ, по оборудованию – был на тот момент первым в мире. Директор института Вреден обладал незаурядными способностями как врач, обаянием и пользовался любовью у многих пациентов.
Ларисе Михайловне повезло, что именно такой хирург делал ей операцию. 27 сентября Роман Романович прислал ей записку:
«Глубокоуважаемая Лариса Михайловна!
Приношу Вам глубокую благодарность за всё присланное и надеюсь, что Вы вскоре позабудете послеоперационные огорчения… Прошу передать мой сердечный привет родителям, мужу и остаюсь всегда готовый к услугам».
От Елизаветы Николаевны Калининой, вероятно сестры Михаила Калинина, Ларисе Рейснер пришло письмо: «Очень рада за Вас, Вам ведь хотелось в Петроград… Сюда до меня доходили тревожные слухи о Вашем здоровье, но слава Богу все хорошо и не придется больше Ларочке приделывать больших бантов к туфлям…»
А Михаил Андреевич Рейснер активно выступал со своими лекциями. Например, 17 сентября в Кронштадте прошла его лекция о религии. О лекции в Доме ученых упоминает Г. Иванов («Петербургские зимы»): «Голос у профессора Рейснера был удивительно мягкий, „подкупающий“. Так же мягко, так же „душевно“, помню, звучал этот голос на каком-то официальном собрании в Доме ученых перед голодными и заморенными „дорогими коллегами“… профессор говорил о „святой науке“ и, попутно, о своих заслугах перед ней:
– Достаточно сказать, что в числе моих учеников есть трое ученых с европейскими именами, десять командиров Красной армии, четыре (особенно бархатная модуляция) председателя Чека».
Соединение сентиментальности и резкости, отзывчивости и театральности – в крови и отца, и дочери. От этого времени сохранилось письмо Ларисы к Михаилу Николаевичу Калинину, который прошел с Раскольниковыми весь фронт, одно время был флаг-секретарем командующего флотилией. Затем дружеские отношения резко прекратились, по какой причине, неизвестно, да и не важно. Интереснее другое: это письмо дает представление о Ларисе, какой она была, тем более что подобные письма в ее архиве мне больше не встречались:
«Дорогой Михаил Николаевич!
Сейчас получила Ваше письмо – и оно причинило мне острую боль и, кроме того, я ничего в нем не поняла.
Вы начинаете с того, что я Вас неверно поняла – то есть неверно истолковала Ваш приезд в Петроград, – как желание вернуться к Ф. Ф. и флоту. А между строк всего Вашего письма сквозит искреннее горе именно о том, что цель этой поездки не удалась и Ваше примирение с Федей не состоялось… Я не знала о том, что Ф. Ф. Вас не принял, но я не понимаю: я ему подробно рассказала наш с Вами разговор… Как мог Ф. Ф. на это все реагировать? Он понял, что и теперь, когда Вы, наконец, приехали к нам, Вы не желаете ни вполне признать Вашу глубокую неправоту, ни исправить ее делом, словом, не делаете ни одного прямого, вполне откровенного шага к объяснению…
Буду прямее Вас, скажу прямо, – да, терять Вас и в служебном, и в моральном отношении нестерпимо – тяжело. И было и есть. И именно поэтому, любя Вас, ни я, ни Ф. Ф. не пойдет на сделку с совестью, разгадывая настоящий смысл Ваших слов, которые все время скрывают и прячут и Ваше, простое, явное горе и, быть может, раскаяние, и желание вернуть прежнее. Скажите прямо, честно, без обиняков, что Вы хотите, и не мучьте ни себя, ни нас – этими письмами, в которых каждая строка противоречит тому, что под ней скрывается. Я пишу эти, б. м., резкие строки с самым нежным братским чувством. Надеюсь, что Вы это почувствуете, и поймете именно так. Сентябрь 1920. Лариса Рейснер».
Через какое-то время дружба с Михаилом Калининым восстановилась.
К своим обязанностям в политотделе Балтфлота Лариса Михайловна не приступила еще и потому, что ее мучила не только малярия, но и давняя болезнь ног, которая вынудила пойти на операцию.
В Психоневрологическом институте преподавал профессор ортопедии Роман Романович Вреден. Преподавал он также в Военно-медицинской академии. Был директором и лечащим хирургом Института ортопедии и травматологии в Александровском парке. Этот институт (до начала 1990-х) находился в построенном для него Р. Ф. Мельцером в 1902–1905 годах здании в стиле модерн. На стене здания сохранилось майоликовое панно в сиреневой тональности – изображение Богоматери. Лик Богоматери с огромными глубокими глазами удивительно красив. Панно сделано по рисунку К. С. Петрова-Водкина, для него это была первая монументальная композиция. Открыл Петрова-Водкина Мельцер, познакомившийся с ним в Хвалынске летом 1895 года.
Первый в России Ортопедический институт – по масштабу работ, по оборудованию – был на тот момент первым в мире. Директор института Вреден обладал незаурядными способностями как врач, обаянием и пользовался любовью у многих пациентов.
Ларисе Михайловне повезло, что именно такой хирург делал ей операцию. 27 сентября Роман Романович прислал ей записку:
«Глубокоуважаемая Лариса Михайловна!
Приношу Вам глубокую благодарность за всё присланное и надеюсь, что Вы вскоре позабудете послеоперационные огорчения… Прошу передать мой сердечный привет родителям, мужу и остаюсь всегда готовый к услугам».
От Елизаветы Николаевны Калининой, вероятно сестры Михаила Калинина, Ларисе Рейснер пришло письмо: «Очень рада за Вас, Вам ведь хотелось в Петроград… Сюда до меня доходили тревожные слухи о Вашем здоровье, но слава Богу все хорошо и не придется больше Ларочке приделывать больших бантов к туфлям…»