Страница:
- Если мы, вы, они... - передразнил его Давлятов и повесил трубку. Кстати, сделал это вовремя, ибо очередь, собравшаяся у кабины, уже желая выдворить его оттуда силой, угрожающе постукивала по стеклу.
Давлятов выскочил прямо на очередь, которая от неожиданности отпрянула, и заторопился к открывшемуся недалеко проспекту.
Страшное ощущение непричастности охватило его. Неужто, подумалось Давлятову, все это из-за того, что не мчится он сейчас в дрезине по сырым тоннелям, со стальной каской на голове, направляя луч фонаря на округлые поверхности, затянутые трубами и кабелями, желая обнаружить трещину от давления или смещения земли, зловещий вестник предсказанного... катастрофического...
С каждым днем все заметно нагнеталось... и уже близко к тому последнему, предсказанному сроку... "...но не позже тридцати дней...", толпы, собирающиеся на открытых пространствах в один и тот же час, редели, излучая все более слабые и слабые дозы электрического поля страха...
И не оттого, что все меньше шахградцев верило в роковой день, устремлялись они теперь подальше, в еще не тронутые сентябрьским духом, зеленые местечки за городом - Кумчан, Данган, Ичмуллу, где за последнюю неделю натянули, подняли, надули палаточный городок на пятьдесят тысяч семей, и еще ехали и ехали мимо милицейских постов... Градосовет в первый день решил было выселить палаткожителей, не имеющих на такое жительство разрешения, но Адамбаев вовремя вспомнил, что за чертой Шахграда его власть кончается, и передал дело о незаконном заселении зеленых местечек в облсовет, который оказался, в свою очередь, не таким волевым, собранным... под стать своим ленивым, полусонным владениям; словом, по сей день не решили, что делать с палаточным Шахградом.
В этот вечер праздношатающийся Давлятов решил переждать десять часов не у себя в квартале, а в Большом сквере. Еще задолго до этого часа он занял место на скамейке и стал смотреть на прохожих - в упор и вызывающе, чтобы скрыть смущение. Он бы, конечно, успел доехать до дому, чтобы переждать интригующий час вместе с Анной Ермиловной, Мелисом в кругу знакомых, с которыми всегда легче.
"Но пусть они выяснят все с Мелисом до моего прихода. Не хочу иметь к этому отношения", - думал Давлятов.
Он заметил новую странность в поведении шахградцев. Напряжение, возраставшее изо дня в день, выработало в них обманчивую реакцию. Они научились скрывать страх друг перед другом, и теперь замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего - ни удивления, ни досады, выдавали в них людей опустошенных, изломанных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле.
Если бы Давлятов обладал способностью мысленно сжимать пространство, то увидел бы в одно и то же время, но в разных местах Шахграда стоящего в толпе и фемудянского академика, с которым разговаривал по телефону, и Шаршарова, которого давно не видел, и Салиха, на белое одеяние которого никто не обратил внимания, и даже того маленького человека со злыми глазами, которого какой-то шутник прижал к дереву и сделал на нем отметку, будто измерял рост... И еще увидел бы он, как к толпе, ежевечерне собирающейся в его квартале, подъехала милицейская машина. Милиционер подозвал Мелиса, на виду у всех втолкнул его в машину и увез в неизвестном направлении.
XVI
Анна Ермиловна ждала сына у ворот, напряженно всматриваясь в темноту, и, увидев его, встрепенулась и в отчаянии заломила руки.
- Боже! - воскликнула она. - Они... ты прав, тысячу раз прав! Действительно убили! Жестоко и бессмысленно! Мелиса забрали прямо на площади, у всех на виду... Но я уверена, его вынудили дружки, сам он на такое неспособен.
- Так быстро забрали? - Почему-то больше всего это поразило Дав-лятова.
- Они пошли и сами на себя заявили, - Анна Ермиловна ухватилась за косяк ворот, почувствовав головокружение. - Ах, как я нервничаю! Я побежала за машиной и кричу: "Мелис, Мелис, почему ты это сделал? Скажи, что это не ты, тебя вынудили..." А он улыбается, довольный, прижатый с обеих сторон милиционерами, и отвечает: "Так надо было, дорогая Анна Ермиловна, во имя спасения города. Жертвоприношение земле для ее успокоения... Земля не приняла кровь той меченой верблюдицы... Нужна была человечья... Спите теперь спокойно, граждане! - махнул он толпе. - Спите спокойно и помните Мелиса... пророка нового времени, спасшего всех вас..."
- Позер! - недовольно проворчал Давлятов, ступая за матерью во двор. Хороший подарочек получил я от Мирабова, век буду помнить.
- Ну при чем здесь доктор? - Анна Ермиловна, обессиленная, опустилась в кресло, поежившись от прохлады. - Ты бы видел, как рыдала его дочь Хури, побежав вместе со мной за машиной... безутешными слезами... "Я чувствовала, что это мой родной брат - его мой папа-принц потерял у моря. Теперь я обязательно найду своих настоящих родителей", - заявила она ошарашенному Мирабову.
- У каждого свои заботы, - неопределенно выразился Давлятов. - Ну, почему ты здесь расселась? Пойдем в кабинет и обсудим, как нам вести себя в этой ужасной истории...
- Ты всегда боялся брать на себя ответственность, - с недовольным видом поднялась с места Анна Ермиловна. - И сейчас, не бойся, выкрутишься...
- А при чем здесь я? - удивился Давлятов. - Он у меня всего две недели... и как бы я ни пытался его воспитывать...
- Две недели и двенадцать лет, - загадочным тоном перебила его Анна Ермиловна, будто что-то вспомнив наконец. - Да, да, друг мой, - именно столько времени ты знаешь Мелиса.
- Что за чушь?! Что за аллегория?! - возмутился Давлятов.
- Скоро! Очень скоро ты поймешь, что это за аллегория, - ответила Анна Ермиловна, закрывая за собой дверь спальни и оставив Давлятова в растерянности. Он постоял возле двери, чтобы сказать что-нибудь примирительное, но не решился и просидел в своем кабинете в оцепенении до самого рассвета.
А на следующий день он узнал от следователя Лютфи (как потом выяснилось, родного брата посредника Бюро гуманных услуг) все подробности, детали и всю тонкость жертвоприношения. Из свидетельства очевидцев, признания самих подростков, а также из тщательного осмотра места происшествия и трупа мужчины средних лет вся картина той ночи сделалась такой выпуклой, что слепила глаза.
Эти трое подростков, старшему из которых, Равилю, только что исполнилось шестнадцать лет, покружившись с криками вокруг костра, как они делали это каждый вечер, с наступлением темноты незаметно отделились от компании и, подавленные, поплелись в сторону лесопилки.
Угонять сейсмочувствительных овец или коз у доверчивых шахградцев становилось все труднее, сегодня же вообще вся компания довольствовалась лишь двумя крадеными курами, которые были общипаны и зажарены на жертвенном огне. Набросились, выхватывали каждый по куску, этим же троим вообще ничего не досталось, потому они весь вечер были угрюмы, танцевали вяло, выкрикивали что-то хриплое и все время норовили лезть в драку. Мелиса даже в огонь толкнули, брови у него опалились. Отпрянув назад, он упал, пополз на четвереньках, Равиль и Петро - второй из этой тройки - с разбега прыгали через его спину, свистя и улюлюкая. В каждом слове и жесте чувствовались скованность и отчаяние. Так и простились, разошлись небольшими группами, уходя в Шахград переулками, через пустыри, мимо лесопилки, а свернули, чтобы помыться в душевой.
На лесопилку они всякий раз проходили свободно, минуя железную калитку недалеко от больших ворот, и охрана, ослабленная напряжением этих дней, не очень-то отличала своих от чужих, только вскакивала она, когда у ворот останавливалась машина с грузом. Охранники махали руками, требуя документов, затем лениво возвращались в сторожку. Так совпало: всякий раз, когда подростки приходили на лесопилку, вторая смена заканчивала работу, и им приходилось мыться в душевой вместе со взрослыми. Взрослые принимали их за своих, и подростки, особенно старший, Равиль, рады были оказывать им знаки внимания: одному натирали спину, другому подавали с вешалки одежду, и старая душевая, дыры которой были забиты наспех фанерой, оглашалась веселыми криками, смачными шутками, анекдотами.
Сегодня Мелис почему-то был смущен, ему казалось, что все обращают внимание на его обгоревшие брови. Собственное лицо ему казалось одутловатым, с неестественным выражением. Он все всматривался в запотевшее зеркало, ругая себя за то, что не ответил по достоинству шутнику, толкнувшему его прямо в огонь. И в глазах собственных друзей казался теперь слабым, и эта слабость как будто размягчила его тело. Струя душа не бодрила, наоборот, сковывала движения, и Мелис в беспокойстве то заходил под душ, то снова выходил из-под струи и садился на скамью возле вешалки. Равиль и Петро смеялись, толкали друг друга, отпуская остроты. Рабочие подхватили их шутки, и в этой общей атмосфере шума Мелис вдруг задел ногой кого-то, лежащего под скамьей. Нагнулся и в полумраке увидел спящего мужчину, видно заползшего сюда пьяным. С одного взгляда было видно, что это бездомный спившийся, опустившийся человек, ночующий где попало. Мелис пнул его ногой, но мужчина не проснулся...
Мелис вскочил вдруг, возбудившись, и бросился под прохладную струю душа. Взрослые один за другим покидали душевую, и Мелису было интересно: заметил ли кто-нибудь из них лежащего под скамьей. Рабочие садились на скамью, надевали обувь, переговаривались; хотя рука лежащего, словно согнутая в судороге, выглядывала из-под скамьи, никто не обратил внимания на него.
Подростки поплескались от души, довольные тем, что остались одни. Только Мелиса тревожила обида, чувство ущемленности. Так и хотелось ему вытащить спящего из-под скамьи под струю душа и насмехаться над ним, чтобы показаться сильным.
- Смотрите, гость, - сказал он и наступил пяткой на руку лежащего под скамьей. Нажал сначала легко, затем с силой.
Мужчина еле слышно застонал, но не проснулся.
- Сладко спит, сурок! - вымученно засмеялся Равиль и пошел к выходу. Петро даже не посмотрел на спящего.
Равнодушие Петра больше всего и задело Мелиса. И когда они вышли на пустырь слева от лесопилки, Мелис вдруг остановился и сказал решительным тоном:
- Это же он! Я узнал... Это он зимой с меня шапку сорвал - и скрылся! - И бросился обратно к душевой, зная, что и друзья, хотя и без особого желания, пойдут за ним, понимая, что это какая-то причуда Мелиса, - ведь не мог даже разглядеть лицо лежащего в полумраке под скамьей, а тем более узнать его.
Мелис забежал в душевую и какую-то секунду стоял возле скамьи в нерешительности. Но когда Равиль спросил: "Это он, ворюга? Не обознался?" Мелис изо всех сил пнул лежащего ногой в бок, приговаривая: "Он! Будет знать, как шапки срывать! Он, конечно!"
Мужчина застонал и забился дальше, к стене. Мелис второй раз достал его ногой, и тогда все втроем схватились за край скамьи и отодвинули ее в сторону. Мужчина с трудом сел, обхватив голову руками.
- За что, ребята? - спросил он с ужасом в голосе.
Мелис размахнулся и ударил его по рукам изо всех сил, приятно чувствуя упругость своих мышц.
- Посмотри на меня! Если узнаешь - поймешь за что! Не узнаешь напомним!
Мужчина мутным взглядом посмотрел на Мелиса и повалился со стоном на бок.
- Берем его под руки - и на пустырь! - скомандовал Мелис таким тоном, что Равиль и Петро, хотя и были старше его, обхватили лежащего, стали поднимать на ноги. На ногах он не стоял, и они поволокли его по освещенному двору, мимо работающих. Взрослые посмотрели в их сторону, но ничего не спросили.
- Помогите, братцы... невиновен я, - слабым голосом позвал мужчина кого-то, чувствуя, как злая сила в образе этих трех подростков вцепилась ему в горло, чтобы вытрясти душу.
Последний раз он попытался звать на помощь, когда волокли его мимо охранников. Но те даже с места не сдвинулись, глянули из окна: выводят из лесопилки пьяного бродягу, значит, так надо, сказали охранники друг другу. Взять с него нечего, одежда засаленная, ведут не грабители...
Оттащили подростки и бросили почти бесчувственное тело на камни пустыря. И едва мужчина ударился головой об землю, сразу ожил и попытался бежать на четвереньках из последних сил. Петро, чтобы не показаться пассивным, решил не отставать в удальстве от товарищей. Двумя прыжками он догнал и бросился со всего маху тяжестью тела на пьяного и прижал его к земле.
- Лежать! - скомандовал он. - Не шевелиться! - И, сидя на нем верхом, ударил кулаком по затылку.
Равиль помог, пнул лежащего ногой в бок. Мелис прыгнул на него со всего маху. И так втроем били лежащего, бессловесного, притихшего, до тех пор, пока он еще шевелился, еще стонал... а потом притих...
От ударов по его телу, ставшему плоским и совсем как ватным, уже не чувствовали удовольствия. Били все слабее, все мимо...
Тяжело дыша, первым отошел Равиль, за ним Петро с чувством выполненного долга. Мелис еще постоял над телом, повернул его ногой на бок, но при свете слабой луны не разглядел, жив ли он. Ничто в его душе не защемило, ничто не откликнулось. Только мысль мелькнула: "Я - сильный, я заставлю себя уважать..." Видя, что друзья удаляются в темноту, Мелис побежал за ними, но вдруг остановился и попросил:
- Подождите меня... - И побежал обратно, повернул лежащего на спину и только теперь по каким-то еле уловимым признакам понял, что мужчина мертв...
- Земля... прими его кровь и успокойся, - прошептал Мелис, чувствуя, как вместе со страхом за содеянное в его душу вкрадывается облегчение, будто это должно было возвысить его над серым и будничным...
Вот то общее, что узнал Давлятов у следователя, и сразу же решил, что эта история касается его лишь постольку, поскольку Мелис - его приемный сын, и история эта локальна, без далеко тянущихся связей. Именно в этом как раз Давлятов ошибался, ибо в истории, как потом выяснилось, оказалось столько связей во времени и пространстве и так причудливо переплетенных, что распутывать их мог только такой многоопытный следователь, как Лютфи...
XVII
Пока Лютфи распутывает, обратимся вновь от частного случая с Мелисом к делам града, миллионное население которого продолжало жить между страхом и надеждой.
Тем более что мы, шахградцы, получили в этот вечер еще одно послание ОСС, которое гласило:
"На очередном заседании ОСС было решено сделать его постоянным общественным институтом, который продолжил бы свою деятельность и в напряженный период перед землетрясением, и в относительно спокойные времена, до очередной коварной Игры стихии, ибо Шахград, как известно, стоит в районе сейсмической активности.
Поскольку неумолимо приближается день, о котором ОСС предупреждал, мы хотим, чтобы как можно больше людей спаслось от гибели; желаем отвести беду от нашего красавца Шахграда, сохранив его для будущих поколений. Задача эта трудна, но благородна. ОСС нуждается в помощи вашей. Направляя гражданам вопросник, ОСС надеется сослужить этим службу не только жителям Шахграда, но и всему человечеству. Как ответственно ощущать себя здоровой частью человечества и пытаться спасти его даже ценой собственной гибели! Вопросы, на которые ОСС просит ответить шахградцев, помогут всеобщему спасению.
Итак, в момент землетрясения, не теряя хладнокровия, отметьте:
1. Время первого толчка - день и час, с точностью до минуты.
2. Как длительно было землетрясение и его колебания - горизонтальные или вертикальные, с рывками, подбрасыванием?
3. Какие земные или неземные звуки услышали?
4. Излучался ли свет? На какой стороне неба?
5. Какие из предметов передвигались по комнате?
6. Какие повреждения появились на стенах, потолке?
7. Как вели себя ваши домашние животные перед землетрясением?
8. Чувствовали ли вы заранее его приближение душевно - смутным беспокойством, ощущением беды - и физически - головной болью, тошнотой?
Заранее благодарим за то, что вы не поддались панике и точно и полно ответили на все наши вопросы. Ответы посылайте по адресу: улица Неглинка, дом 17, ОСС..."
- Меня удивляет! - воскликнул Нахангов, едва сын его Батурбек звонким голосом прочитал послание ОСС. - До сих пор не могут прикрыть эту позорную лавочку... Может быть, теперь, когда ОНО сообщило свой адрес... улица Неглинка, - стал вспоминать он, глядя поочередно в застывшие лица домочадцев. - Да, есть такая улица, недалеко от завода грампластинок...
Тугая на оба уха Офтоб-биби, восьмидесятилетняя мать Нахангова, тоже сидела со своими, напряженно глядя на сына и пытаясь по движению его губ понять, насколько сегодняшний вечерний сбор семьи чреват... и по тому, как все сжались от слов Нахангова, поняла матушка, что накрутилась еще одна суровая нить беспокойства. И едва она, поддерживаемая с обеих сторон, поднялась из бункера, где прождала со всеми роковой час, и легла в постель, прошептала:
- О Субхон-обло! Отведи беду... усмири землю, прости ей грехи. Не оставляй моих домочадцев без защиты своей... Субхон-обло...
Произнеся все это, она почувствовала умиротворение и тихо заснула, уверенная в том, что не останется без защиты, хотя страх и беспокойство ночью толкали, будили ее не один раз, и тогда Офтоб-биби казалось, что сын услышал ее мольбу и что утром за завтраком он встретит ее недовольным взглядом и осудит, ибо в такой семье, пользующейся всеми благами безбожной жизни, не должно быть места тайным шепотам, заклинаниям. Раньше и вправду не было места этому позору. Офтоб-биби давно не вспоминала, жила весело, радуясь успехам сына, его взлету, достатку, уверенности, но с тех пор, как потеряла слух, вдруг сделалось ей неуютно, будто все отодвинулось от нее, чтобы осталась она в одиночестве.
Да, не зря Нахангов вспоминал улицу... С самого утра сотни шахградцев устремились на поиски и нашли Неглинную не возле завода грампластинок, а в районе протезной фабрики. Улицу-то нашли, и все дома поочередно, с первого по сотый, но на месте дома 17, куда шахградцы, уцелевшие после катастрофы, должны были посылать свои хладнокровные ответы, белела площадка, отгороженная чугунными решетками... со следами то ли строящегося здания, то ли дома, который уже разобрали по кирпичу, оставив для всеобщего обозрения лишь кое-какие контуры. Шахградцы постояли, мрачно глядя, затем решили, что дом 17 появится на этом месте сразу же после землетрясения - очередная штаб-квартира ОСС, вынужденная из-за преследований градосовета каждый день менять свое местопребывание... На том и разошлись, прислушиваясь к шумам и гулам, идущим, как им мерещилось, из-под земли.
Шагали пружинисто, легко ступая и подпрыгивая, пытаясь инстинктивно выйти из-под власти земного притяжения, и если бы такая походка сделалась привычкой шахградцев, то на их ногах наверняка выросло бы нечто вроде ласт, дающих им возможность, чуть приподнявшись над землей, парить, чтобы не чувствовать ни колебания, ни сотрясения тротуара. И оправдались бы тогда предсказания сейсмояпонцев о том, что в конституции шахградцев со временем произойдут необратимые изменения от постоянного напряжения.
В числе любопытствующих был и Давлятов, правда, не откровенно любопытствующих, а исподтишка. Он не бросился, как все, искать дом 17, а, придя на работу, напряженно вслушивался в разговоры, где-то в глубине души чувствуя, что указанный в послании ОСС адрес - вымышленный. Ведь в самом деле, не стал бы самозваный Совет так опрометчиво вести по своему следу... хотя, если вдуматься, в этом тоже была своя дерзость. То ли Давлятов поддался массовому психозу, то ли была это его личная убежденность, но он, как и все, был убежден, что дом с номером 17 по Неглинке появится сразу же после землетрясения... может быть, как единственное сохранившееся здание во всем граде.
Впрочем, Давлятов ловил себя на том, что мысли его скачут как-то прерывисто, то убегая куда-то, то застревая в чем-то ватном, делаясь ненавязчивыми. Да, немудрено сойти с ума - эти ночные визиты Байбутаева, выискивающего что-то внутри дома и вокруг него своим мигающим и свистящим прибором, непонятное охлаждение к нему Нахангова, объясниться с которым не хватило духа... а вдруг он догадывается о его теперешнем образе жизни. И сколько бы Давлятов ни успокаивал себя тем, что не может делить с Мелисом ответственность, все равно вина может пасть и на приемного сына, если обстоятельства дела будут до конца выяснены, - об этом и намекнул ему следователь Лютфи.
"Не мы ведем дело, а дело ведет нас по тернистой дороге", афористично высказался Лютфи, интеллигентно поклонившись Давлятову у дверей следственной.
Сей афоризм и был последней точкой в размышлениях Давлятова. И он, чтобы отвлечься и забыть всю навязчивую муть в голове, лихорадочно взялся за дело, которое казалось ему сейчас увлекательным и важным. Еще вчера забывший обо всем на свете ради своей идеи, направивший всю страсть ума и фантазии, всю изобретательную находчивость, чтобы завершить модель, с помощью которой можно с точностью до минуты предсказывать землетрясение, он сегодня бросает эту работу, и, что самое обидное, на стадии завершения, когда надо было лишь начертить хвост формулы. И ничто уже, никакие доводы, уговоры, посулы не заставили бы его вернуться к работе, начатой с таким лихорадочным рвением, но не доведенной до конца и брошенной из-за другой обжигающей идеи. Ее, идею эту, даже назвать нельзя с определенностью - не то из области религии, не то психологии, не то криминалистики - в ней всего понемногу. Но, зная ум Давлятова, можно с уверенностью сказать: то, чем он теперь занялся - разоблачением взглядов Салиха, - он сумеет сделать наукой, тем более к его услугам вся пытливая мысль человечества, от Сократа до Фрейда и нашего ученого земляка
Нахангова, несколько книг которого легли на стол Давлятова рядом с "Философией религии" Гегеля.
Правда, и здесь не обошлось без свойственного Давлятову внутреннего борения. Что в данной ситуации важнее для нас, шахградцев? - думал он. Модель прогноза, которая спасет не только Шахград, но и тысячи других городов, или труд, показывающий всю порочность мыслей пресловутого Са-лиха и рассчитанный на духовное оздоровление миллионов? Бренная жизнь и духовное бессмертие? Материя и дух? И Давлятов после мучительного колебания вновь выбрал служение духу, хотя подспудно и понимал: духовные искания заставят его самого родиться заново, сделаться другим - лучше или хуже, будет зависеть, как выразился Лютфи, от того, "куда дело повернет...".
Рассказывая о новой страсти Давлятова, мы не зря вспоминаем Лютфи, распутывающего дело Мелиса и двух других подростков. Да, не зря: оба расследования странным образом переплетались, введя в историю новое лицо Субхана; о его появлении - хоть и позднем - в граде уже стали поговаривать с надеждой.
На столе Лютфи был лишь магнитофон, монотонно записывающий показания подростков, охраны, сидевшей в тот вечер в сторожке, и рабочего, бродившего в то время во дворе лесопилки. Стол же Давлятова буквально трещал, и он то и дело протягивал руку к книге в тисненном золотом переплете, на которой было крупно написано "ОГНЕУПОРНЫЕ ПОРОДЫ" и имя автора работы "Академик Бабасоль В. С". Протягивая дрожащую руку, он тут же отдергивал ее, хватал карандаш и продолжал, подавляя волнение, делать наброски. Волнение Давлятова было не творческого характера, а, скорее, суеверного, ибо знал он, что между тисненной золотом обложкой находится текст, не имеющий отношения ни к академику Бабасолю, ни к огнеупорным породам, хотя, может быть, со словом "огонь" такие, как "огонь геенны", - и все в таком условном, гротескном, гиперболизированном смысле. Узнал бы академик Бабасоль, для какого камуфляжа используется его доброе имя, его бы хватил удар от испуга. Но пока академик Бабасоль не узнал, что за труд скрывается под его фамилией, попытаемся проследовать за Давлятовым в книгохранилище Института истории религии, откуда был извлечен сей странный фолиант.
Поскольку это был единственный экземпляр, сохранившийся во всем Шахграде, доступ к нему, по понятным причинам, был строго ограничен, исключение составляли лица, за которых ходатайствовал Нахангов. Изучив документ, скрепленный его печатью, двое молчаливых сотрудников института повели Давлятова куда-то вниз, по сырым и темным ступенькам, пока не стали у железной двери, откуда мигнул на них и тут же закрылся глазок. Дверь как-то мягко, без скрипа отодвинулась, но проход загородил стол с раскрытым журналом, на котором лежала толстая, в два пальца, шариковая ручка, привязанная за конец к столу тонкой цепью.
Сотрудники поставили свои подписи в журнале, затем церемонно протянули ручку Давлятову, который машинально оглянулся, не заметив нигде рядом охранника, глянувшего в глазок. Это его почему-то смутило, и роспись его получилась корявой из-за дрожи в руке.
Коридор, по которому они зашагали дальше вглубь, был от стен до потолка опоясан трубами, издающими разные звуки, и, вслушиваясь в них, Давлятов понял, что по одним трубам течет вода, другие, подобно насосам, втягивают в себя какие-то шарообразные предметы, а внутри третьих искрится в проводах электричество. Все это, наверное, поддерживало нужную температуру и влажность и яркость в главном помещении, где хранились книги и рукописи на арабском, персидском и папирусы на арамейском, халдейском, а также свитки из кожи с древнееврейскими знаками и эсперанто.
Впрочем, это была лишь догадка Давлятова, ибо в само книгохранилище их не пустили. В железной двери открылось окошко... вытянулась чья-то волосатая рука. Сотрудники положили в нее пятиугольный жетон. Затем переглянулись с досадой, как бы не одобряя Нахангова, приставившего их сопровождать в подземное фолиантохранилище такого несерьезного типа, как Давлятов.
Давлятов выскочил прямо на очередь, которая от неожиданности отпрянула, и заторопился к открывшемуся недалеко проспекту.
Страшное ощущение непричастности охватило его. Неужто, подумалось Давлятову, все это из-за того, что не мчится он сейчас в дрезине по сырым тоннелям, со стальной каской на голове, направляя луч фонаря на округлые поверхности, затянутые трубами и кабелями, желая обнаружить трещину от давления или смещения земли, зловещий вестник предсказанного... катастрофического...
С каждым днем все заметно нагнеталось... и уже близко к тому последнему, предсказанному сроку... "...но не позже тридцати дней...", толпы, собирающиеся на открытых пространствах в один и тот же час, редели, излучая все более слабые и слабые дозы электрического поля страха...
И не оттого, что все меньше шахградцев верило в роковой день, устремлялись они теперь подальше, в еще не тронутые сентябрьским духом, зеленые местечки за городом - Кумчан, Данган, Ичмуллу, где за последнюю неделю натянули, подняли, надули палаточный городок на пятьдесят тысяч семей, и еще ехали и ехали мимо милицейских постов... Градосовет в первый день решил было выселить палаткожителей, не имеющих на такое жительство разрешения, но Адамбаев вовремя вспомнил, что за чертой Шахграда его власть кончается, и передал дело о незаконном заселении зеленых местечек в облсовет, который оказался, в свою очередь, не таким волевым, собранным... под стать своим ленивым, полусонным владениям; словом, по сей день не решили, что делать с палаточным Шахградом.
В этот вечер праздношатающийся Давлятов решил переждать десять часов не у себя в квартале, а в Большом сквере. Еще задолго до этого часа он занял место на скамейке и стал смотреть на прохожих - в упор и вызывающе, чтобы скрыть смущение. Он бы, конечно, успел доехать до дому, чтобы переждать интригующий час вместе с Анной Ермиловной, Мелисом в кругу знакомых, с которыми всегда легче.
"Но пусть они выяснят все с Мелисом до моего прихода. Не хочу иметь к этому отношения", - думал Давлятов.
Он заметил новую странность в поведении шахградцев. Напряжение, возраставшее изо дня в день, выработало в них обманчивую реакцию. Они научились скрывать страх друг перед другом, и теперь замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего - ни удивления, ни досады, выдавали в них людей опустошенных, изломанных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле.
Если бы Давлятов обладал способностью мысленно сжимать пространство, то увидел бы в одно и то же время, но в разных местах Шахграда стоящего в толпе и фемудянского академика, с которым разговаривал по телефону, и Шаршарова, которого давно не видел, и Салиха, на белое одеяние которого никто не обратил внимания, и даже того маленького человека со злыми глазами, которого какой-то шутник прижал к дереву и сделал на нем отметку, будто измерял рост... И еще увидел бы он, как к толпе, ежевечерне собирающейся в его квартале, подъехала милицейская машина. Милиционер подозвал Мелиса, на виду у всех втолкнул его в машину и увез в неизвестном направлении.
XVI
Анна Ермиловна ждала сына у ворот, напряженно всматриваясь в темноту, и, увидев его, встрепенулась и в отчаянии заломила руки.
- Боже! - воскликнула она. - Они... ты прав, тысячу раз прав! Действительно убили! Жестоко и бессмысленно! Мелиса забрали прямо на площади, у всех на виду... Но я уверена, его вынудили дружки, сам он на такое неспособен.
- Так быстро забрали? - Почему-то больше всего это поразило Дав-лятова.
- Они пошли и сами на себя заявили, - Анна Ермиловна ухватилась за косяк ворот, почувствовав головокружение. - Ах, как я нервничаю! Я побежала за машиной и кричу: "Мелис, Мелис, почему ты это сделал? Скажи, что это не ты, тебя вынудили..." А он улыбается, довольный, прижатый с обеих сторон милиционерами, и отвечает: "Так надо было, дорогая Анна Ермиловна, во имя спасения города. Жертвоприношение земле для ее успокоения... Земля не приняла кровь той меченой верблюдицы... Нужна была человечья... Спите теперь спокойно, граждане! - махнул он толпе. - Спите спокойно и помните Мелиса... пророка нового времени, спасшего всех вас..."
- Позер! - недовольно проворчал Давлятов, ступая за матерью во двор. Хороший подарочек получил я от Мирабова, век буду помнить.
- Ну при чем здесь доктор? - Анна Ермиловна, обессиленная, опустилась в кресло, поежившись от прохлады. - Ты бы видел, как рыдала его дочь Хури, побежав вместе со мной за машиной... безутешными слезами... "Я чувствовала, что это мой родной брат - его мой папа-принц потерял у моря. Теперь я обязательно найду своих настоящих родителей", - заявила она ошарашенному Мирабову.
- У каждого свои заботы, - неопределенно выразился Давлятов. - Ну, почему ты здесь расселась? Пойдем в кабинет и обсудим, как нам вести себя в этой ужасной истории...
- Ты всегда боялся брать на себя ответственность, - с недовольным видом поднялась с места Анна Ермиловна. - И сейчас, не бойся, выкрутишься...
- А при чем здесь я? - удивился Давлятов. - Он у меня всего две недели... и как бы я ни пытался его воспитывать...
- Две недели и двенадцать лет, - загадочным тоном перебила его Анна Ермиловна, будто что-то вспомнив наконец. - Да, да, друг мой, - именно столько времени ты знаешь Мелиса.
- Что за чушь?! Что за аллегория?! - возмутился Давлятов.
- Скоро! Очень скоро ты поймешь, что это за аллегория, - ответила Анна Ермиловна, закрывая за собой дверь спальни и оставив Давлятова в растерянности. Он постоял возле двери, чтобы сказать что-нибудь примирительное, но не решился и просидел в своем кабинете в оцепенении до самого рассвета.
А на следующий день он узнал от следователя Лютфи (как потом выяснилось, родного брата посредника Бюро гуманных услуг) все подробности, детали и всю тонкость жертвоприношения. Из свидетельства очевидцев, признания самих подростков, а также из тщательного осмотра места происшествия и трупа мужчины средних лет вся картина той ночи сделалась такой выпуклой, что слепила глаза.
Эти трое подростков, старшему из которых, Равилю, только что исполнилось шестнадцать лет, покружившись с криками вокруг костра, как они делали это каждый вечер, с наступлением темноты незаметно отделились от компании и, подавленные, поплелись в сторону лесопилки.
Угонять сейсмочувствительных овец или коз у доверчивых шахградцев становилось все труднее, сегодня же вообще вся компания довольствовалась лишь двумя крадеными курами, которые были общипаны и зажарены на жертвенном огне. Набросились, выхватывали каждый по куску, этим же троим вообще ничего не досталось, потому они весь вечер были угрюмы, танцевали вяло, выкрикивали что-то хриплое и все время норовили лезть в драку. Мелиса даже в огонь толкнули, брови у него опалились. Отпрянув назад, он упал, пополз на четвереньках, Равиль и Петро - второй из этой тройки - с разбега прыгали через его спину, свистя и улюлюкая. В каждом слове и жесте чувствовались скованность и отчаяние. Так и простились, разошлись небольшими группами, уходя в Шахград переулками, через пустыри, мимо лесопилки, а свернули, чтобы помыться в душевой.
На лесопилку они всякий раз проходили свободно, минуя железную калитку недалеко от больших ворот, и охрана, ослабленная напряжением этих дней, не очень-то отличала своих от чужих, только вскакивала она, когда у ворот останавливалась машина с грузом. Охранники махали руками, требуя документов, затем лениво возвращались в сторожку. Так совпало: всякий раз, когда подростки приходили на лесопилку, вторая смена заканчивала работу, и им приходилось мыться в душевой вместе со взрослыми. Взрослые принимали их за своих, и подростки, особенно старший, Равиль, рады были оказывать им знаки внимания: одному натирали спину, другому подавали с вешалки одежду, и старая душевая, дыры которой были забиты наспех фанерой, оглашалась веселыми криками, смачными шутками, анекдотами.
Сегодня Мелис почему-то был смущен, ему казалось, что все обращают внимание на его обгоревшие брови. Собственное лицо ему казалось одутловатым, с неестественным выражением. Он все всматривался в запотевшее зеркало, ругая себя за то, что не ответил по достоинству шутнику, толкнувшему его прямо в огонь. И в глазах собственных друзей казался теперь слабым, и эта слабость как будто размягчила его тело. Струя душа не бодрила, наоборот, сковывала движения, и Мелис в беспокойстве то заходил под душ, то снова выходил из-под струи и садился на скамью возле вешалки. Равиль и Петро смеялись, толкали друг друга, отпуская остроты. Рабочие подхватили их шутки, и в этой общей атмосфере шума Мелис вдруг задел ногой кого-то, лежащего под скамьей. Нагнулся и в полумраке увидел спящего мужчину, видно заползшего сюда пьяным. С одного взгляда было видно, что это бездомный спившийся, опустившийся человек, ночующий где попало. Мелис пнул его ногой, но мужчина не проснулся...
Мелис вскочил вдруг, возбудившись, и бросился под прохладную струю душа. Взрослые один за другим покидали душевую, и Мелису было интересно: заметил ли кто-нибудь из них лежащего под скамьей. Рабочие садились на скамью, надевали обувь, переговаривались; хотя рука лежащего, словно согнутая в судороге, выглядывала из-под скамьи, никто не обратил внимания на него.
Подростки поплескались от души, довольные тем, что остались одни. Только Мелиса тревожила обида, чувство ущемленности. Так и хотелось ему вытащить спящего из-под скамьи под струю душа и насмехаться над ним, чтобы показаться сильным.
- Смотрите, гость, - сказал он и наступил пяткой на руку лежащего под скамьей. Нажал сначала легко, затем с силой.
Мужчина еле слышно застонал, но не проснулся.
- Сладко спит, сурок! - вымученно засмеялся Равиль и пошел к выходу. Петро даже не посмотрел на спящего.
Равнодушие Петра больше всего и задело Мелиса. И когда они вышли на пустырь слева от лесопилки, Мелис вдруг остановился и сказал решительным тоном:
- Это же он! Я узнал... Это он зимой с меня шапку сорвал - и скрылся! - И бросился обратно к душевой, зная, что и друзья, хотя и без особого желания, пойдут за ним, понимая, что это какая-то причуда Мелиса, - ведь не мог даже разглядеть лицо лежащего в полумраке под скамьей, а тем более узнать его.
Мелис забежал в душевую и какую-то секунду стоял возле скамьи в нерешительности. Но когда Равиль спросил: "Это он, ворюга? Не обознался?" Мелис изо всех сил пнул лежащего ногой в бок, приговаривая: "Он! Будет знать, как шапки срывать! Он, конечно!"
Мужчина застонал и забился дальше, к стене. Мелис второй раз достал его ногой, и тогда все втроем схватились за край скамьи и отодвинули ее в сторону. Мужчина с трудом сел, обхватив голову руками.
- За что, ребята? - спросил он с ужасом в голосе.
Мелис размахнулся и ударил его по рукам изо всех сил, приятно чувствуя упругость своих мышц.
- Посмотри на меня! Если узнаешь - поймешь за что! Не узнаешь напомним!
Мужчина мутным взглядом посмотрел на Мелиса и повалился со стоном на бок.
- Берем его под руки - и на пустырь! - скомандовал Мелис таким тоном, что Равиль и Петро, хотя и были старше его, обхватили лежащего, стали поднимать на ноги. На ногах он не стоял, и они поволокли его по освещенному двору, мимо работающих. Взрослые посмотрели в их сторону, но ничего не спросили.
- Помогите, братцы... невиновен я, - слабым голосом позвал мужчина кого-то, чувствуя, как злая сила в образе этих трех подростков вцепилась ему в горло, чтобы вытрясти душу.
Последний раз он попытался звать на помощь, когда волокли его мимо охранников. Но те даже с места не сдвинулись, глянули из окна: выводят из лесопилки пьяного бродягу, значит, так надо, сказали охранники друг другу. Взять с него нечего, одежда засаленная, ведут не грабители...
Оттащили подростки и бросили почти бесчувственное тело на камни пустыря. И едва мужчина ударился головой об землю, сразу ожил и попытался бежать на четвереньках из последних сил. Петро, чтобы не показаться пассивным, решил не отставать в удальстве от товарищей. Двумя прыжками он догнал и бросился со всего маху тяжестью тела на пьяного и прижал его к земле.
- Лежать! - скомандовал он. - Не шевелиться! - И, сидя на нем верхом, ударил кулаком по затылку.
Равиль помог, пнул лежащего ногой в бок. Мелис прыгнул на него со всего маху. И так втроем били лежащего, бессловесного, притихшего, до тех пор, пока он еще шевелился, еще стонал... а потом притих...
От ударов по его телу, ставшему плоским и совсем как ватным, уже не чувствовали удовольствия. Били все слабее, все мимо...
Тяжело дыша, первым отошел Равиль, за ним Петро с чувством выполненного долга. Мелис еще постоял над телом, повернул его ногой на бок, но при свете слабой луны не разглядел, жив ли он. Ничто в его душе не защемило, ничто не откликнулось. Только мысль мелькнула: "Я - сильный, я заставлю себя уважать..." Видя, что друзья удаляются в темноту, Мелис побежал за ними, но вдруг остановился и попросил:
- Подождите меня... - И побежал обратно, повернул лежащего на спину и только теперь по каким-то еле уловимым признакам понял, что мужчина мертв...
- Земля... прими его кровь и успокойся, - прошептал Мелис, чувствуя, как вместе со страхом за содеянное в его душу вкрадывается облегчение, будто это должно было возвысить его над серым и будничным...
Вот то общее, что узнал Давлятов у следователя, и сразу же решил, что эта история касается его лишь постольку, поскольку Мелис - его приемный сын, и история эта локальна, без далеко тянущихся связей. Именно в этом как раз Давлятов ошибался, ибо в истории, как потом выяснилось, оказалось столько связей во времени и пространстве и так причудливо переплетенных, что распутывать их мог только такой многоопытный следователь, как Лютфи...
XVII
Пока Лютфи распутывает, обратимся вновь от частного случая с Мелисом к делам града, миллионное население которого продолжало жить между страхом и надеждой.
Тем более что мы, шахградцы, получили в этот вечер еще одно послание ОСС, которое гласило:
"На очередном заседании ОСС было решено сделать его постоянным общественным институтом, который продолжил бы свою деятельность и в напряженный период перед землетрясением, и в относительно спокойные времена, до очередной коварной Игры стихии, ибо Шахград, как известно, стоит в районе сейсмической активности.
Поскольку неумолимо приближается день, о котором ОСС предупреждал, мы хотим, чтобы как можно больше людей спаслось от гибели; желаем отвести беду от нашего красавца Шахграда, сохранив его для будущих поколений. Задача эта трудна, но благородна. ОСС нуждается в помощи вашей. Направляя гражданам вопросник, ОСС надеется сослужить этим службу не только жителям Шахграда, но и всему человечеству. Как ответственно ощущать себя здоровой частью человечества и пытаться спасти его даже ценой собственной гибели! Вопросы, на которые ОСС просит ответить шахградцев, помогут всеобщему спасению.
Итак, в момент землетрясения, не теряя хладнокровия, отметьте:
1. Время первого толчка - день и час, с точностью до минуты.
2. Как длительно было землетрясение и его колебания - горизонтальные или вертикальные, с рывками, подбрасыванием?
3. Какие земные или неземные звуки услышали?
4. Излучался ли свет? На какой стороне неба?
5. Какие из предметов передвигались по комнате?
6. Какие повреждения появились на стенах, потолке?
7. Как вели себя ваши домашние животные перед землетрясением?
8. Чувствовали ли вы заранее его приближение душевно - смутным беспокойством, ощущением беды - и физически - головной болью, тошнотой?
Заранее благодарим за то, что вы не поддались панике и точно и полно ответили на все наши вопросы. Ответы посылайте по адресу: улица Неглинка, дом 17, ОСС..."
- Меня удивляет! - воскликнул Нахангов, едва сын его Батурбек звонким голосом прочитал послание ОСС. - До сих пор не могут прикрыть эту позорную лавочку... Может быть, теперь, когда ОНО сообщило свой адрес... улица Неглинка, - стал вспоминать он, глядя поочередно в застывшие лица домочадцев. - Да, есть такая улица, недалеко от завода грампластинок...
Тугая на оба уха Офтоб-биби, восьмидесятилетняя мать Нахангова, тоже сидела со своими, напряженно глядя на сына и пытаясь по движению его губ понять, насколько сегодняшний вечерний сбор семьи чреват... и по тому, как все сжались от слов Нахангова, поняла матушка, что накрутилась еще одна суровая нить беспокойства. И едва она, поддерживаемая с обеих сторон, поднялась из бункера, где прождала со всеми роковой час, и легла в постель, прошептала:
- О Субхон-обло! Отведи беду... усмири землю, прости ей грехи. Не оставляй моих домочадцев без защиты своей... Субхон-обло...
Произнеся все это, она почувствовала умиротворение и тихо заснула, уверенная в том, что не останется без защиты, хотя страх и беспокойство ночью толкали, будили ее не один раз, и тогда Офтоб-биби казалось, что сын услышал ее мольбу и что утром за завтраком он встретит ее недовольным взглядом и осудит, ибо в такой семье, пользующейся всеми благами безбожной жизни, не должно быть места тайным шепотам, заклинаниям. Раньше и вправду не было места этому позору. Офтоб-биби давно не вспоминала, жила весело, радуясь успехам сына, его взлету, достатку, уверенности, но с тех пор, как потеряла слух, вдруг сделалось ей неуютно, будто все отодвинулось от нее, чтобы осталась она в одиночестве.
Да, не зря Нахангов вспоминал улицу... С самого утра сотни шахградцев устремились на поиски и нашли Неглинную не возле завода грампластинок, а в районе протезной фабрики. Улицу-то нашли, и все дома поочередно, с первого по сотый, но на месте дома 17, куда шахградцы, уцелевшие после катастрофы, должны были посылать свои хладнокровные ответы, белела площадка, отгороженная чугунными решетками... со следами то ли строящегося здания, то ли дома, который уже разобрали по кирпичу, оставив для всеобщего обозрения лишь кое-какие контуры. Шахградцы постояли, мрачно глядя, затем решили, что дом 17 появится на этом месте сразу же после землетрясения - очередная штаб-квартира ОСС, вынужденная из-за преследований градосовета каждый день менять свое местопребывание... На том и разошлись, прислушиваясь к шумам и гулам, идущим, как им мерещилось, из-под земли.
Шагали пружинисто, легко ступая и подпрыгивая, пытаясь инстинктивно выйти из-под власти земного притяжения, и если бы такая походка сделалась привычкой шахградцев, то на их ногах наверняка выросло бы нечто вроде ласт, дающих им возможность, чуть приподнявшись над землей, парить, чтобы не чувствовать ни колебания, ни сотрясения тротуара. И оправдались бы тогда предсказания сейсмояпонцев о том, что в конституции шахградцев со временем произойдут необратимые изменения от постоянного напряжения.
В числе любопытствующих был и Давлятов, правда, не откровенно любопытствующих, а исподтишка. Он не бросился, как все, искать дом 17, а, придя на работу, напряженно вслушивался в разговоры, где-то в глубине души чувствуя, что указанный в послании ОСС адрес - вымышленный. Ведь в самом деле, не стал бы самозваный Совет так опрометчиво вести по своему следу... хотя, если вдуматься, в этом тоже была своя дерзость. То ли Давлятов поддался массовому психозу, то ли была это его личная убежденность, но он, как и все, был убежден, что дом с номером 17 по Неглинке появится сразу же после землетрясения... может быть, как единственное сохранившееся здание во всем граде.
Впрочем, Давлятов ловил себя на том, что мысли его скачут как-то прерывисто, то убегая куда-то, то застревая в чем-то ватном, делаясь ненавязчивыми. Да, немудрено сойти с ума - эти ночные визиты Байбутаева, выискивающего что-то внутри дома и вокруг него своим мигающим и свистящим прибором, непонятное охлаждение к нему Нахангова, объясниться с которым не хватило духа... а вдруг он догадывается о его теперешнем образе жизни. И сколько бы Давлятов ни успокаивал себя тем, что не может делить с Мелисом ответственность, все равно вина может пасть и на приемного сына, если обстоятельства дела будут до конца выяснены, - об этом и намекнул ему следователь Лютфи.
"Не мы ведем дело, а дело ведет нас по тернистой дороге", афористично высказался Лютфи, интеллигентно поклонившись Давлятову у дверей следственной.
Сей афоризм и был последней точкой в размышлениях Давлятова. И он, чтобы отвлечься и забыть всю навязчивую муть в голове, лихорадочно взялся за дело, которое казалось ему сейчас увлекательным и важным. Еще вчера забывший обо всем на свете ради своей идеи, направивший всю страсть ума и фантазии, всю изобретательную находчивость, чтобы завершить модель, с помощью которой можно с точностью до минуты предсказывать землетрясение, он сегодня бросает эту работу, и, что самое обидное, на стадии завершения, когда надо было лишь начертить хвост формулы. И ничто уже, никакие доводы, уговоры, посулы не заставили бы его вернуться к работе, начатой с таким лихорадочным рвением, но не доведенной до конца и брошенной из-за другой обжигающей идеи. Ее, идею эту, даже назвать нельзя с определенностью - не то из области религии, не то психологии, не то криминалистики - в ней всего понемногу. Но, зная ум Давлятова, можно с уверенностью сказать: то, чем он теперь занялся - разоблачением взглядов Салиха, - он сумеет сделать наукой, тем более к его услугам вся пытливая мысль человечества, от Сократа до Фрейда и нашего ученого земляка
Нахангова, несколько книг которого легли на стол Давлятова рядом с "Философией религии" Гегеля.
Правда, и здесь не обошлось без свойственного Давлятову внутреннего борения. Что в данной ситуации важнее для нас, шахградцев? - думал он. Модель прогноза, которая спасет не только Шахград, но и тысячи других городов, или труд, показывающий всю порочность мыслей пресловутого Са-лиха и рассчитанный на духовное оздоровление миллионов? Бренная жизнь и духовное бессмертие? Материя и дух? И Давлятов после мучительного колебания вновь выбрал служение духу, хотя подспудно и понимал: духовные искания заставят его самого родиться заново, сделаться другим - лучше или хуже, будет зависеть, как выразился Лютфи, от того, "куда дело повернет...".
Рассказывая о новой страсти Давлятова, мы не зря вспоминаем Лютфи, распутывающего дело Мелиса и двух других подростков. Да, не зря: оба расследования странным образом переплетались, введя в историю новое лицо Субхана; о его появлении - хоть и позднем - в граде уже стали поговаривать с надеждой.
На столе Лютфи был лишь магнитофон, монотонно записывающий показания подростков, охраны, сидевшей в тот вечер в сторожке, и рабочего, бродившего в то время во дворе лесопилки. Стол же Давлятова буквально трещал, и он то и дело протягивал руку к книге в тисненном золотом переплете, на которой было крупно написано "ОГНЕУПОРНЫЕ ПОРОДЫ" и имя автора работы "Академик Бабасоль В. С". Протягивая дрожащую руку, он тут же отдергивал ее, хватал карандаш и продолжал, подавляя волнение, делать наброски. Волнение Давлятова было не творческого характера, а, скорее, суеверного, ибо знал он, что между тисненной золотом обложкой находится текст, не имеющий отношения ни к академику Бабасолю, ни к огнеупорным породам, хотя, может быть, со словом "огонь" такие, как "огонь геенны", - и все в таком условном, гротескном, гиперболизированном смысле. Узнал бы академик Бабасоль, для какого камуфляжа используется его доброе имя, его бы хватил удар от испуга. Но пока академик Бабасоль не узнал, что за труд скрывается под его фамилией, попытаемся проследовать за Давлятовым в книгохранилище Института истории религии, откуда был извлечен сей странный фолиант.
Поскольку это был единственный экземпляр, сохранившийся во всем Шахграде, доступ к нему, по понятным причинам, был строго ограничен, исключение составляли лица, за которых ходатайствовал Нахангов. Изучив документ, скрепленный его печатью, двое молчаливых сотрудников института повели Давлятова куда-то вниз, по сырым и темным ступенькам, пока не стали у железной двери, откуда мигнул на них и тут же закрылся глазок. Дверь как-то мягко, без скрипа отодвинулась, но проход загородил стол с раскрытым журналом, на котором лежала толстая, в два пальца, шариковая ручка, привязанная за конец к столу тонкой цепью.
Сотрудники поставили свои подписи в журнале, затем церемонно протянули ручку Давлятову, который машинально оглянулся, не заметив нигде рядом охранника, глянувшего в глазок. Это его почему-то смутило, и роспись его получилась корявой из-за дрожи в руке.
Коридор, по которому они зашагали дальше вглубь, был от стен до потолка опоясан трубами, издающими разные звуки, и, вслушиваясь в них, Давлятов понял, что по одним трубам течет вода, другие, подобно насосам, втягивают в себя какие-то шарообразные предметы, а внутри третьих искрится в проводах электричество. Все это, наверное, поддерживало нужную температуру и влажность и яркость в главном помещении, где хранились книги и рукописи на арабском, персидском и папирусы на арамейском, халдейском, а также свитки из кожи с древнееврейскими знаками и эсперанто.
Впрочем, это была лишь догадка Давлятова, ибо в само книгохранилище их не пустили. В железной двери открылось окошко... вытянулась чья-то волосатая рука. Сотрудники положили в нее пятиугольный жетон. Затем переглянулись с досадой, как бы не одобряя Нахангова, приставившего их сопровождать в подземное фолиантохранилище такого несерьезного типа, как Давлятов.