Пулатов Тимур. Плавающая Евразия

   Эта черта характера шахградцев особенно выпукло проявилась в день похорон Мирабова. О человеке, пожертвовавшем своей жизнью ради больного, которого ни разу в глаза не видел, говорили с таким благоговением, будто был это полководец или писатель, прославивший своих земляков-шахградцев на весь мир. За его гробом шел не только весь палаточный городок... когда процессия вышла на кольцевую дорогу за катафалком, покрытым цветами, чтобы переходить от одного квартала города к другому на всем пути до кладбища, на улицы высыпал почти весь Шахград. Правда, с кладбищем произошла небольшая заминка. Вначале Мирабова решили похоронить, как и подобает, учитывая награды и звания покойного - а он был доцентом и имел почетное звание "Заслуженный врач республики", - на кладбище второго класса - "Ситора". Но по ходу, пока процессия двигалась по кольцевой, председатель градосовета Адамбаев срочно вынес постановление о том, чтобы Мирабова хоронили со всеми почестями на кладбище первого класса - "Анор", где покоятся профессора, начальники трестов и директора фабрик, артисты и писатели, славно потрудившиеся на ниве шахградской культуры, но не сумевшие преодолеть ее давящей традиции, чтобы . обрести известность за пределами, - словом, средний слой Шахграда.
   Адамбаев, таким образом, учел настроение шахградцев, объявивших Мирабова чуть ли не героем, и лишний раз подчеркнул, что граду, живущему в страхе, очень нужны такие жертвенные личности, как доктор-бессребреник, которые бы воодушевляли своим порывом и бесстрашием.
   Словом, процессии, к которой приехали с известием из градосовета, пришлось повернуть с кольцевой на одну из улиц, выходящих на проспект, ведущий к кладбищу "Анор".
   А сколько было желающих удочерить Хури, оставшуюся круглой сиротой! Хотели даже составить список и разыграть жребий, но Анна Ермилов-на, на правах друга семьи Мирабова, сказала твердое "нет!". Хури будет воспитываться у нее! Как только закончится эта катавасия с землетрясением, она увезет Хури в Москву, где девочка получит и хорошее воспитание и хорошее образование в университете Ломоносова... Поскольку об этом во всеуслышание заявила бабушка другого, не менее известного страдальца Мелиса, споры тут же прекратились и все согласились, что больше всех прав на Хури имеет Анна Ермиловна.
   Сама же Хури, узнав о том, как решилась ее дальнейшая судьба, сказала, облегченно вздохнув:
   - Я так и знала, что найду сначала свою бабушку - старую московскую баронессу... А она наведет меня на след моих настоящих родителей, плавающих сейчас на двухпалубной яхте по Адриатическому морю...
   Противоречивые шахградцы и благоговели перед памятью Мирабова, погибшего от собственной неосторожности, и всем хором требовали освободить Мелиса и его друзей, убивших бродягу Музайму, от которого в свое время, как выяснилось, отвернулся даже пророк Мухаммед...
   В день похорон Мирабова стало известно, что следователь Лютфи внял гласу общественности и решил освободить Мелиса и его друзей - "из-за недостатка улик...", и это несколько размыло печаль шахградцев, собравшихся на кладбище "Анор". А когда, сказав покойному последнее прости, они выходили из ворот кладбища, к Давлятову подошел работник прокуратуры и тихо сказал, что его просит к себе - срочно - следователь Лютфи.
   Давлятов нехотя пошел, отмахиваясь от назойливой Анны Ермиловны, которая хотела идти с ним, чтобы ликовать победу. В приемной Лютфи была очередь, но, услышав фамилию Давлятова, секретарь следователя сразу же открыла перед ним дверь, словно Лютфи не терпелось... Такая предупредительность со стороны правосудия показалась Давлятову не то чтобы подозрительной, а чем-то смущающей, но он выдержал бесстрастную мину на лице и прошел мимо очереди, чтобы ступить через порог.
   Лютфи встал ему навстречу и так выразительно развел руками, словно хотел подчеркнуть: "Не думайте, что я уступил давлению слепой толпы. Я, трезвый индивидуалист и вольный стрелок, прекратил дело вашего Мелиса лишь ради того, чтобы на вас не накатывалась одна проблема за другой и вы не оказались в результате погребенным под их грудой. Хватит вам и возни с этой бомбой под домом, а от страстей вокруг убиенного бродяги я вас решил оградить раз и навсегда..." Эту длинную тираду можно было прочесть в узких глазах худощавого, еще молодого, но уже полностью облысевшего человека, который, должно быть, через брата был незримо связан и с делами Бюро гуманных услуг и посему немного фасонил ради приличия, выдавая себя за беспристрастного, не уступающего ничьему давлению следователя, хотя в нужный час бесшумно сдался.
   Едва Давлятов сел на указанный стул, как Лютфи без всякой ненужной формальности заявил:
   - Известно ли вам, Руслан Ахметович, что вы усыновили собственного, единокровного сына? - И так комически глянул на Давлятова, пытаясь уловить все оттенки его реакции, что Давлятов не выдержал прежней серьезной мины и нервно захохотал, да так напряженно, что из глаз его потекли слезы. Он вытирал их кулаком и хохотал, не в силах сдержаться, и умолк, с удивлением глядя на следователя, лишь когда Лютфи спросил: - Своим смехом вы хотите сказать, уважаемый Руслан Ахметович... что только с вами может случиться подобная оказия: усыновление собственного единоутробного сына?
   Вопрос этот почему-то обидел Давлятова, и он ответил, нахмурившись:
   - Да, такова моя судьба - все необычное случается только со мной.
   - Из всего, что вы сказали, - любезно улыбнулся Лютфи, - я уловил лишь ваше сомнение по поводу усыновления собственного сына. Желаете доказательств?
   - Да, конечно, - почему-то смутился Давлятов. - Хотя я с первой минуты почувствовал это родство... Едва Мелис переступил порог моего дома, он во всем, буквально во всем мне перечил, словно рожден был для вечной полемики со мной... Вы не верите в то, что у каждого человека есть свой вечный полемист? А я верю... Это может быть брат, сват, жена, сын, сосед, совершенно незнакомый тебе человек, которого ты никогда, может быть, и не встретишь, не перебросишься с ним ни единым словом. Но все равно он твой полемист. Это могут быть даже люди, живущие в разных частях света, как говорящий на арабском полковник Ибн-Муддафи и упомянутая мною итальянская синьора Буффони... - Давлятов спохватился, подавив в себе назойливую словоохотливость, от которой следователь заскучал, и, сделав серьезное выражение лица, сказал: - Да, я слушаю... выкладывайте ваши доказательства...
   Теперь уже Лютфи замялся, заерзал, словно чувствовал неудобство, и, вопросительно глянув на собеседника, молвил:
   - Мы можем с вами, так сказать, доверительно?..
   - Да, да, пожалуй, выражайтесь свободно.
   - Вы должны привыкнуть и к тому, - предупредил Лютфи, - что события я буду излагать вольно во времени, и двадцатидневной давности, и тысячелетней, хотя все естественно выстраивается в единое время, приведшее к убийству Музаймы... Если вы не возражаете, господин мой хороший, я начну с истории тринадцатилетней давности,,, это тот же период вашей московской жизни, когда вы, закончив университет, маялись, мыкались больше от нежелания, чем от неумения, пристроиться, пока наконец не нашли себе места сейсмосмотрителя высотных зданий - а их, как известно, пять во всей столице - памятников сталинскому расточительству в зодчестве при общей вокруг хибарочно-коммунальной жизни. К этому времени вы уже основательно и жгуче почувствовали отчуждение между собой и вашей матушкой, милейшей Анной Ермиловной. И не зря, норов ее, нрав-характер почувствовал и я сполна, когда натравила она на правосудие все общественное мнение со штурмовиками Байт-Курганова во главе! Но, простите, не обо мне сейчас речь, а потом... В большой московской квартире, оставшейся от ее брата-генерала, Анна Ермиловна и вы не то чтобы не дышали в лад, а, наоборот, все, что она вдыхала, вы выдыхали, как вредный газ. Простите за отвлечение, хотя оно всегда кстати. Вот и сейчас, сижу я и рассказываю вам, а в заднем уме все равно жжет этот страх: "А вдруг сейчас?.. Именно сейчас, в шесть вечера, ударит, а не в предсказанное вами и Салихом... Са-лихом и вами в десять вечера?.."
   - А при чем здесь Саиих?! - вырвалось у недовольного Давлятова.
   - Знаю, знаю, сейчас вы усиленно изгоняете из себя Салиха! - с хитрецой прищурился Лютфи. - И понимаю, что вам неприятно не только это занятие, но и само упоминание... простите.
   - Знаете?! - даже привстал со стула изумленный Давлятов, но тут же смиренно сел. - Разумеется, знаете, ибо вы есть следователь по особо важным делам...
   Лютфи почему-то досадливо поморщился и продолжал, хотя и с меньшим вдохновением:
   - Так вот, в тот период скучной меланхолии, когда жизнь казалась вам бессмысленной... в один из дней, проходя мимо Музея искусства Востока, вы видите афишу "Современная живопись Шахграда", и на вас сразу же веет чем-то теплым, из далекого мира детства - плакучие ивы над журчащими арыками и прочий пейзаж, сохранившийся в укромных местечках града, где вы бегали босоногий... На вас как будто что-то нашло воображаемое, и вам, совсем оторванному от Востока, померещилось, что вы увидите, едва зайдете в зал выставки, сочные краски, наложенные на холст сильной рукой виртуоза, нечто в духе Мане и Ренуара... увидите в таких же красках свой Шахград, как видели импрессионисты Париж... Это, конечно, не ваша вина: болезненно воображать и мечтать увидеть Шахград конца нашего века воплощенным в Париже прошлого столетия, - вы были так европейски воспитаны... Но на выставке современной живописи Шахграда вы вдруг увидели совсем иной мир, мир не вымышленный, не одухотворенный и возвышенный фантазией, а реальный, слишком плоско реальный - с домами, на которых были тщательно выписаны даже форточки на окнах, с портретом то ли лучшей доярки, то ли мотористки, у которой даже родимое пятно под нижней губой было так внимательно срисовано для обозрения, что вы невольно воскликнули: "Искусство неолита", хотя сами бы не смогли объяснить, при чем здесь неолит. Благо объяснять было некому, во всем зале от картины к картине, шаркая, передвигалась древняя московская старушка с моноклем, а в другом, темном углу сидела на стуле с видом, ничего не выражающим, гид, прилетевшая вместе с выставкой из Шахграда... больше никого в зале, где разместились двести выдающихся работ шахградских живописцев...
   Вы всмотрелись в гида - это было единственное живое пятно на площади в двести квадратных метров. Она, уловив на вашем лице досаду, тоже смутилась, ибо приняла ваше разочарование выставкой близко к сердцу. Там более Шахло, - удивляюсь, почему я сразу не назвал ее по имени? - увидела в вас земляка, человека родственного... в холодной осенней Москве... Не ерзайте, перепел мой красноклювый! - ввернул в свой рассказ реплику Лютфи. - Не буду больше растекаться мыслью по подробностям вашей личной жизни, ибо как следователю мне это скучно, хотя и любопытно как мужчине. Тьфу! Тьфу! - плюнете вы любопытному мужчине с дамскими наклонностями в физиономию и будете правы! Так вот, вечером вы были уже вместе в ресторане "Славянский базар", а ночью увезли ее на чью-то пустующую квартиру... и неделю, точнее, восемь дней вы были поглощены полностью своей любовью. Целыми днями пропадали на выставке рядом с Шахло, вечером уезжали с ней на квартиру - и так слепо и бурно были захвачены страстью, что даже матушка ваша Анна Ермиловна удивилась и забеспокоилась, хотя беспокоиться было, в сущности, не из-за чего. Но чисто материнская черта! Беспокоиться без нужды за великовозрастного дитятю, нашедшего себе женщину!
   - Ну, вы уж слишком! Довольно! Не называйте все это любовью, скептически усмехнулся Давлятов, вспомнив весь ужас и всю тоску последующих своих отношений с Шахло.
   - Хорошо! Хорошо! - миролюбиво успокоил его Лютфи. - Действительно, то, что вам в первые три дня показалось влюбленностью, было обыкновенной мелкой страстью или, простите за откровенность, похотью. Но об этом вы тогда не догадывались, ибо были влюблены в себя как мужчину, наслаждавшегося и доставлявшего наслаждение женщине. Вот так-то! Впрочем, подруга ваша Шахло оказалась в этом смысле немного трезвее. Женщина незамужняя, она легко пошла на интрижку, тем более все случилось вдали от целомудренного Шахграда. Она была раскованной, не связанной общественным мнением. Улетая, она думала, что между вами все кончилось. И как она была удивлена, оракул мой, когда через два дня вы позвонили ей в Шахград. С этой минуты в нее вкрался расчет. Она решила женить вас на себе и жить в Москве, ибо была, как и вы, европейски воспитана и никакие корни не удерживали ее в родном Шахграде. Она еще три раза прилетала к вам в Москву и на третий раз дала вам ясно понять, что беременна. Вы же почему-то не придали этому никакого значения, ибо были уже слишком увлечены новым, пророческим, которое открылось в вас, едва ввели вас в салон-квартиру Пташковских... Вы уже весь были в восточных мистиках, в рассказах о пастухе с символом-копытом, приехавшим на ВДНХ, и прочее... Подруга ваша все настойчивее напоминала о себе, клялась, что положит жизнь у ваших ног навеки... Анна Ермиловна, которая успела к тому времени от неприязни к Шахло перейти к симпатии, тоже вмешалась. А вы не понимали, чего они хотят, эти женщины, будто вступившие в сговор между собой. Чего хотят?.. В прошлые века, при иных социальных условиях, из нее выросла бы Жанна д'Арк, а в нынешнем - бесстрашная авантюристка и даже - не побоюсь этого слова террористка... Впрочем, наверное, так и вышло сейчас, ибо, забегая вперед, скажу, что, по имеющимся сведениям, Шахло Абду-Салимова благополучно вышла замуж за одного аравийского гостя и уехала с ним в одну из экзотических ближневосточных стран... Но в то время Шахло, естественно, и не помышляла ни о каком средиземноморском госте. Она думала только о вас и решилась на последний шанс - сохранить ребенка... расчетливо желая этим привязать к себе Русика - так она, кажется, вас называла ласково? А если нет, то и потери небольшие и хлопоты. Ей, женщине, уже бывшей к тому времени дважды в неудачном замужестве, третье мерещилось только с вами или уже не мерещилось. Если и ребенком вас не приманит, тогда будет воспитывать его, простившись с мыслью о переезде в Москву, - все ее чадо - опора для быстро накатывающейся старости, ибо никого из родственников, кроме брата, у нее не осталось... да и брат этот весь в странном существовании, то объявится, то снова исчезнет из Шахграда - на год, а то и на два, устроится куда-то на работу, и сразу же уволится, и опять в запой уходит... одним словом, бродячий человек... - При этом слове Лютфи как-то загадочно блеснул глазами, будто еще не решился и щадил самолюбие Давлятова. Давля-тов же отозвался на его выражение "бродячий человек", сконфуженно махнув рукой, словно его оскорбили,
   - Да вы путаете что-то! - пробормотал Давлятов. - Не может быть ее брат бродягой... Она вроде из порядочной семьи... отец кинорежиссер.
   - Может быть, - упрямо заявил Лютфи, вдруг сделавшись недоступным и твердым. - Вернее, был бродягой... Нет, не подумайте, что сейчас он распрощался со старым и стал добропорядочным гражданином - вовсе нет... Впрочем, не буду забегать, каждому изгибу рассказа свое время... Словом, подружка ваша решила и вскоре благополучно родила ребенка... сына... Но вы к тому времени уже представлялись салонному обществу то ли оракулом, то ли новоявленным пророком, короче, окружены такой плотной жизнью аллегорий и мистик, что не то что живой писк вашего ребенка не мог пробиться... но и звук похлеще, например взрыв той бомбы, что самородилась под домом, где доживал в то время ваш отец - Ахмет Давлятов, к которому эта история с умерщвленным бродягой, как вы убедились, имеет касательство - и самое прямое, хотя и через косвенный ход...
   Два года подруга ваша все надеялась, прежде чем определила Мелиса в интернат... поняла, что просчиталась в своем нехитром расчете...
   - В интернат? - усмехнулся Давлятов, почувствовав во рту металлический привкус, и потянулся к стакану с минеральной водой. - Да по мне, пусть хоть в Дом младенца, в исправительный лагерь... Не мой это сын! - Он захлебнулся и поставил с шумом стакан.
   Лютфи подождал, пока буря в стакане с минеральной водой не уляжется, затем повернулся в кресле и вытянул из полки зеленую папку, раскрыл:
   - Вот дело... все показания и заключения. Мелис - ваш единоутробный сын... если выражаться несколько старомодно...
   Давлятов дрожащей рукой взял папку и стал машинально листать... перед глазами его замелькали... донесение Байбутаева о тектонической бомбе под его домом, копия анализа крови Давлятова, сделанного еще в Москве, объяснение Шахло по поводу их сожительства, рентгеновский снимок камня, обнаруженного в правой почке Давлятова, рисунок, сделанный детской рукой и изображающий жабу, копия с картины "Сталин в туруханской ссылке", снимок рухнувшего дома с надписью: "Последствия землетрясения в Ниигата (Япония) 16 июня 1964 года"... Давлятов задержал взгляд на этом снимке, но голос Лютфи отвлек его:
   - Теперь вы убедились, что Мелис - ваш сын?
   - Вы утверждаете, что у Шахло никого не было, кроме брата-бродяги, со злорадством промолвил Давлятов. - Мне же было сказано покойным Мирабовым, что Мелис воспитывался у родной тети, старушки...
   - Эта тетя - фикция... старушка - просто старушка... В интернате совершили подлог с документами, дабы представить старушку родственницей... Ах, с каким удовольствием я отправил бы в места не столь отдаленные и директрису интерната за подлог документов... эту змею, которая, лаская меня своим языком, выпила из меня столько крови! Но увы и ах! - закрыв дело Мелиса, я тем самым и ее помиловал. Ваша Шахло по сравнению с ней ангел... божья пташка...
   - Значит, и у вас, нарцисс мой златокудрый, была подобная история... с вашей пташкой, - в который раз не сдержался и нервно хохотнул Давлятов, почувствовав симпатию к Лютфи.
   - Была, была, успокойтесь, - комично махнул рукой в его сторону Лютфи. - Но без Мелисов и старушек... хотя, если призадуматься философски, один отвечает за подобные штучки Мелисом, другой - той слизанной зметГым языком кровью... Женоненавистник вы наш стыдливый! И в итоге мы оба остались в дураках, ибо, что бы там ни было, женщину надо любить, закрыв на все глаза... Любить - и точка! Простите за риторику и уклонение от сути рассказа... хотя с Мелисом все ясно и скучно. Усыновленный вами собственный ваш сын вместе с дружками убил на пустыре возле лесопилки бродягу. Это доказано по всем правилам следствия. Убил из-за чисто ритуальных мистик... окропил землю кровью человеческой, чтобы земля не ударила... Общественное мнение... комитет Байт-Курганова, рвение и прошение вашей матушки Анны Ермиловны - все это известно вам и без меня... хотя то, что я рассказывал выше, было вам также хорошо известно... я вам лишь напомнил, очертив выпукло... Но то, что я расскажу дальше, известно вам меньше или вовсе неизвестно, хотя все это так сплелось, так запуталось и с подружкой вашей Шахло, и с Мелисом, и с убиенным бродягой, что утаить, не рассказать значит взять на душу грех... Начну распутывать с бродяги... имя Музайма вам что-нибудь говорит?
   - Что может сказать мне это языческое имя?! Ничего! - решил слукавить Давлятов, не желая раскрывать перед следователем то, над чем сейчас работал по заданию Нахангова. Но тут же подумал, что скрывать бессмысленно, ибо история Салиха так переплетена с историей Музаймы, что нити ее, вне сомнения, в руках Лютфи, и он подергивает ими, когда видит в этом смысл. Впрочем, кое-что говорит... Имя нищего бродяги, от которого с раздражением отвернулся пророк Мухаммед на базаре в Ятрибе - архангел Джабраил пристыдил его за это. Много лет спустя Мухаммед узнал бродягу и протянул ему руку... вселил уверенность, что он способен отводить от людей землетрясение, если люди будут взывать к нему...
   - Правильно, - одобрительно кивнул собеседнику Лютфи. - Мухаммед дал ему имя Субхан... И появилось у него две сущности - бродяги Музаймы и патрона городов, подверженных землетрясению, Субхана... точно так же, как у вашего соседа-покровителя Нахангова, который до недавнего времени жил в двуединстве с доктором Мирабовым и только теперь, со смертью этого гуманного человека, освободился от половины своей сущности... Или либеральный беллетрист Шаршаров в двуединстве с фемудян-ским настоятелем капища, ныне академиком Бабасолем... ну и так далее... Не будем отвлекаться на скучное перечисление, речь сейчас идет исключительно о бродяге и патроне городов... отце-спасителе... Мне ли объяснять вам, господин мой в шляпе и с тростью, как мучительно существовать в двуединстве противоположных, часто Даже враждебных сущностей?! Особенно в наше время, когда от человека требуется ясность мыслей, логичность поступков, предсказуемость... словом, одномерность и плоскостность... ибо перед лицом угрозы самому существованию человечества - угрозы атомной, экологической, угрозы эпидемии СПИДа и прочее... человек, раздираемый противоречиями, - существо весьма сомнительное... Как хорошо сейчас Нахангову! Все, что в нем было мягкого, сомневающегося, все, что можно кратко назвать "мирабовщиной", теперь умерло в нем, а все, что было в Нахангове - решительность, хватка, воля, - это в нем теперь двукратно увеличилось, сделав его образцом сильного человека... способного, мне кажется, предотвратить даже землетрясение... Музайма тире Субхан такой способностью не обладал. Склонность к бродяжничеству, к лени, неспособность пустить где-то корни, чтобы обзавестись, как все порядочные люди, домом, семьей, работой, пусть даже скромно оплачиваемой, но достаточной, чтобы жить, как все, не выделяясь из общей массы городских обывателей... это и другие пороки мешали второй половине его сущности Субха-ну, здорово подводили его. Едва Субхан слышал гул земли и молитвенный зов насмерть перепуганных горожан и бросался, чтобы отвести беду, как антисущность его - Музайма своей необязательностью, расхлябанностью ввергал Субхана в смущение... и та сила, дарованная ему самим пророком Мухаммедом от имени Аллаха, - способность отводить землетрясение - терялась... Я проследил всю историю известных и наиболее разрушительных землетрясений на земном шаре, начиная, скажем, с коринфского, в Греции, в декабре 856 года, во время которого погибло не менее 45 тысяч человек, и кончая нашим, шахградским, двадцать лет назад или же таннянь-ским, в Китае, 27 июля 1976 года, во время которого погибло 650 тысяч человек, и ни разу не заметил, чтобы Субхану удалось вовремя отвести беду, хотя он и старался...
   - Одним словом, ему мешал Музайма, - прервал Давлятов Лютфи, почувствовав, как следователь полностью овладевает его вниманием. - И надо было родиться такому, как Мелис, который убил наконец в Субхане бродягу, чтобы освободить его сущность для добрых дел?! Так?
   - Истинно так! - ироническим восклицанием Лютфи решил сгладить неприятный тон Давлятова. - Общественность, которая очень точно знает свою выгоду, стала на сторону подростка-убийцы, хотя с точки зрения высокой морали и гуманности... Впрочем, не буду употреблять эти выспренние выражения, я утомился от них, употребляя в разговорах с вашей матушкой Анной Ермиловной, Байт-Кургановым и компанией... Страх толпы - трубный глас, заглушающий писк совести и бренчание закона. Страх сам становится законом, и труба его зовет к единству... простите за красивость бел-летристов.требующих аванса под свой вечный долг, как вы удачно заметили... Этими своими краткими отступлениями я всякий раз, если вы заметили, подготавливаю вас ко все новым поворотам своего рассказа, чтобы вы не так болезненно реагировали на них, - блеснул лукавым взглядом Лютфи и продолжил: - Сей бродяга, как выяснено следствием, оказался родным братом вашей подружки Шахло. И, наверное, поэтому... - Лютфи вдруг спохватился и, чтобы дать время Давлятову переварить это сообщение, стал помешивать в стакане с минеральной водой ложкой... - Вы хотите что-то сказать?
   - Чепуха все это! - высказал первое, что пришло на ум, Давлятов.
   - В таком случае... - Лютфи опять повернулся в кресле, чтобы вынуть из отсека небольшого шкафа папку красного цвета.
   Давлятов нехотя взял ее, раскрыл и увидел пожелтевший счет ресторана Московского Дома литераторов, где ему приходилось бывать в суматошный период альманаха "Белая медведица", портрет какого-то свирепого старца в чалме, с надписью: "Иранский аятолла Чечебени", лист с заголовком "Моральные качества Ахмета Давлятова" (отца, значит!), карту, где сбоку было написано: "Маршрут поездки восточного пророка Руслана Давлятова по древнерусским городам" (обо мне, значит!), фото лесопилки, где произошло убийство... Давлятов, на которого уже оцепенело накатила усталость, захлопнул папку, бросил ее перед Лютфи и сказал хрипло:
   - Дальше... слушаю.
   - Дальше - больше, - метафорично выразился Лютфи, ловко вставляя папку на место. - Мелис убил своего дядю по матери, разумеется, не подозревая об этой родственной связи...
   Что-то в тоне его снова не понравилось Давлятову, и он, вспомнив только что увиденный портрет аятоллы Чечебени, сказал, усмехнувшись:
   - Разумеется, не подозревая... Неясно мне другое, о Субхане. Сей Суб-хан, освобожденный от своей ленивой, бродячей сущности... не мешавшей ему вовремя отвести беду землетрясения... как же он теперь не смог предотвратить это... случившееся в стране, исповедующей учение пророка Мухаммеда? - И Давлятов вынул из бокового кармана пиджака вырезку из газеты и с торжествующим видом протянул ее Лютфи.
   Лютфи стал вчитываться, произнося вслух отдельные выражения.
   - Сегодня ночью... в иранской провинции... так-так, любопытно... землетрясение силой в семь с половиной - восемь баллов... Многочисленные разрушения и жертвы... - Лютфи глянул на дату в газете. - "Вечерний Шахград", сегодняшний номер... Оперативность, достойная похвалы! Интересно, на какой день сообщит газета, если подобное ударит у нас, в Шахгра-де? Или уже сообщать будет некому?.. - Лютфи спохватился, настраиваясь опять на иронический лад, и заметил: - Это потому преподобный Субхан не мог предотвратить беду и в иранской провинции, что день и ночь безвыездно дежурит нынче здесь, в Шахграде... Он наш, Субхан, наш друг и брат, пропел Лютфи, - ему мы поклоняемся и у него просим защиты... А там пусть занимается аятолла Чечебени... Вопросов больше нет, мой вольный стрелок? Едем дальше?