Синьора Буффони бесстрастно посмотрела на Ибн-Муддафи и спросила:
   - Ваша "Зеленая книга" уже переведена на итальянский язык?
   - Это - книга тайн, - прошептал Ибн-Муддафи, вытирая испарину на лбу. - Она за семью печатями... Но тот, кто раскроет "Зеленую книгу", будет спасен... - И опять мягко провел рукой по своему каблуку.
   Магнитофон на столике продолжал попискивать, записывая их беседу.
   - Кого вы больше всего любите представлять в своем перевоплощении Александра Македонского, Наполеона или Чингисхана? Вы ведь классический образчик раздвоенного сознания... - задала свой очередной вопрос синьора, но ответа и на этот раз не получила. За ее спиной появился секретарь и, щелкнув пальцами, кивнул на дверь, давая понять, что аудиенция окончена.
   Синьора Буффони, бросив на дремавшего Ибн-Муддафи ироничный взгляд, пошла к двери приемной, сжав в ладони мини-магнитофон. Дверь открылась, и она опять оказалось запертой в приемной комнате.
   Давлятов повернул свою ракету и заметил, как на площадку недалеко от шатра двое бородатых мужчин, в потертых джинсах, с автоматами на весу, бегом вынесли стол. Поставили и вытянулись по стойке "смирно" по обе его стороны. Откуда-то появилась та самая дворничиха, по имени Барбара Бальцерани, и смахнула тряпкой пыль со стола. На минуту задержавшись, что-то неслышно прошептала, как клятву. Затем ушла в сторону, уступив свое место другой, молодой женщине, босоногой, в джинсовом одеянии, которая помахала каким-то листом и стала читать:
   - Именем народной ячейки народного бюро народной ассамблеи... Буффони Патриция, журналистка, - слово это судья подчеркнула, брезгливо кривя губы, и голос ее, долетевший наконец до слуха Давлятова, поразил его знакомыми интонациями.
   - Боже, это же Шахло! - воскликнул Давлятов, повернувшись к На-хангову, мрачно наблюдавшему за картиной чистилища. - Бывшая моя подружка, искусствовед... Шахло! Мне говорили, что она вышла замуж за какого-то нефтешейха и уехала с ним... Но я никогда не думал, что шейх направит доверчивую Шахло на преступный путь... Надо ее спасти, вызволить из этого ада! Она действительно доверчива, романтична и возвышенна! Шейх ее погубит.
   - Да, это Шахло, - угрюмо подтвердил Нахангов, будто в действительности знал Шахло по ее шахградской жизни.
   - Буффони Патриция обвиняется в том, что не устояла перед буржуазной любовью, вышла замуж и родила двух детей. Она одевается антирево-люционно у парижского модельера, пользуется духами, губной помадой, кофемолкой, противозачаточными пилюлями, стиральной машиной, имеет права на вождение собственной "тоёты". Приговор...
   Магнитофон в руках синьоры Буффони, в нетерпении снующей взад-вперед в запертой передней, свистнул и заглушил последние слова судьи.
   В следующее мгновение судья и двое ее заседателей, опрокинув стол, уже бежали к "тоёте", одиноко стоящей на площадке. Открыв капот, засунули что-то туда и отошли к пальме, чтобы наблюдать.
   Секретарь Ибн-Муддафи появился снаружи, открыл дверь ключом и, щелкнув пальцами, дал понять синьоре Буффони, что она свободна.
   Синьора Буффони, не теряя ни минуты, настроила магнитофон и, направляясь к машине, на ходу стала передавать в редакцию свой репортаж:
   - Внимание! Название репортажа "Хобби бедуина"... Не слышу! Это "Нью-Йорк - Бостон - Чикаго. Гэб-блэб"? Тьфу, дьявол! Не слышу!
   Сколько? Миллион долларов? О'кэй! Продаю репортаж "Нью-Йорк - Бостон Чикаго..." - Синьора открыла дверцу машины, села, повернула ключ... и раздался такой взрыв... за считанные секунды куски разорванного тела, части машины, пишущий магнитофон поднялись к чертям, где висели, наблюдая за картиной, Нахангов с Давлятовым, и полетели мимо них в бездну...
   Взрывная волна чуть было не вышибла Давлятова из ракеты, и, потрясенный случившимся, он крикнул, нагнувшись через борт своей ракеты:
   - Шахло! Остановись! Опомнись! Ради нашей прошлой любви... Судья встрепенулась: услышав голос Давлятова и возмущенная самим
   упоминанием слова "любовь", подняла автомат и дала очередь в сторону ракеты.
   Несколько пуль просвистели рядом, и Нахангов ахнул, обхватив голову руками.
   - Сумасшедший! Разве можно говорить женщине о любви... тем более прошлой?! - проворчал он в сторону Давлятова, и даджаль одобрительно махнул ушами, всматриваясь выпученными поросячьими глазами в картину чистилища.
   Из приемной комнаты вкрадчивыми шагами вышел секретарь и запер снаружи дверь на ключ. Бросив взгляд на ярко освещенную площадку с пальмами перед шатром, он облегченно вздохнул, словно избавился от тяготившего дела.
   Из-за пальмы вышли судья и двое ее заседателей, продолжая махать руками так, будто каждый из них был подвержен внушению. Сзади них покорно шла молодая женщина с затравленным, бегающим взглядом. Увидев секретаря, она сделала шаг в его сторону, словно ища у него защиты, затем опомнилась и направилась за своими судьями.
   Зато судья подошла к секретарю, сделав знак попутчикам, чтобы те следовали дальше.
   - Предок, я случайно нашла в кармане твоего соглашательского велюрового пиджака вот эту бумагу. - Порывистым жестом вынула она из планшета на боку какой-то лист, но, заметив, что секретарь очень пристально смотрит на женщину, которую ведут на площадку, где лежат аккуратно отшлифованные доски, пояснила, презрительно скривив лицо: - Ее приговорили за порочное желание стать матерью.
   Секретарь дернул плечом, будто опомнился, и, взяв в руки лист, стал читать вслух:
   - "Заявление... Довожу до вашего сведения, что гражданин Ахмет Дав-лятов, проживающий по улице Староверовской, дом шесть, в преступных целях изготовил бомбу, которую закопал у себя под домом..."
   - Сволочь! Провокатор! - задохнулся Давлятов, словно глотнул раскаленного воздуха. - Это Абду-Салимов! Отец Шахло!
   - Разумеется, Абду-Салимов, - проворчал Нахангов, будто недовольный тугоумием своего попутчика.
   - Значит, от его доноса... хватил удар моего отца! - возмущенный, потрясал Давлятов в воздухе кулаками, и если бы вовремя не вспомнил, что летит на игре-ракете, то направил бы ее на голову Абду-Салимова. - От доноса! Доноса!
   Возле его уха пропищал мини-магнитофон, ставший спутником ракеты и описавший свой очередной круг. Впитав в себя бранные выражения Дав-лятова, мини-магнитофон синьоры Буффони просигналил их до чуткого слуха Абду-Салимова, все еще читающего заявление, написанное им в бытность шахградским резвым режиссером.
   "Сволочь! Провокатор!" - от ругательств этих Абду-Салимов, в потустороннем своем воплощении ставший теперь Ибн-Абу-Дабу, сердито задрал голову кверху и увидел две светящиеся точки, застывшие над чистилищем.
   - НЛО, - просто, как о чем-то привычном, сказал Ибн-Абу-Дабу, небрежно подняв палец кверху, и пошел дальше, засунув бумагу в карман своего кителя.
   Дочь-судья даже не удосужилась посмотреть наверх, чеканным шагом направилась она к месту экзекуции. Заседатели уже положили доску на живот беременной женщине, безропотно вытянувшейся на бетонной площадке, и стали на края доски сапогами и запрыгали так легко, улюлюкая, словно это было их самой желанной потехой. Веселые возгласы заседателей заглушило попискивание мини-магнитофона, сделавшего очередной виток и в беспорядке раскручивавшего ранее сделанную запись. Послышалось: "Вы гомосексуал?", затем, после свиста и невнятного бормотания, отчетливо: "О, какое откровение для всех! Какая казнь!"; снова сбитая свистом и шипением: "Это "Нью-Йорк - Бостон - Чикаго - Гэб-блэб"? Тьфу, дьявол!" И голос, которого Давлятов поначалу испугался: "Остановись! Опомнись! Ради нашей... Сволочь! Провокатор!.." - и вслед за шипением и пыхтением: "Конгрессам! Парламентам!.. Выкуп за президента... к двенадцати часам по Гринвичу... не будет... за свои преступления..." - и возгласы прыгающих на конце доски: "О-о-х-х-х! Хо-ро-шо... Еще ра-аз!"
   Глаза Давлятова слезились от напряженного взгляда. На секунду он отвел от лица бинокль, чтобы протереть вспотевшие окуляры. Едва приставил он снова тысячесильный хитрый инструмент к глазам, как крупно и четко очертилась картина шатра, противоположной стороны зала, со своей приемной комнатой.
   У двери приемной комнаты мелькнула фигура привратника, вставившего ключ в замочную скважину. Но прежде чем поднести к двери ключ, привратник нагнулся и взглянул через замочную дыру.
   - Кабинет ваш свободен, - доложил он человеку, подошедшему сзади с таким видом, будто присутствие тут ему было в тягость. Был он в кителе, с зачесанными назад черными как смоль волосами, правой рукой держал потухшую трубку у рта.
   Привратник несколько раз повернул ключ в двери, но заржавевший замок не поддавался. И по тому, как он крутил рукой, по присущему только ему жесту, Давлятов узнал в привратнике Шаршарова, беллетриста и диссидента.
   - Это он! Подлец! Как он попал сюда?! Значит, опять улизнул от рук правосудия! - закричал пораженный Давлятов, но тут же услышал отрезвляющий голос своего попутчика по рискованному путешествию в недрах земли:
   - Лично я бы вам не позавидовал, окажись вы там, голубчик...
   Дверь по-прежнему не поддавалась, хотя Шаршаров и налегал на нее, пытаясь поддеть.
   Шеф его, доселе апатичный, проявил легкое нетерпение, глянул на часы.
   - У нас здесь, как в рядовой районной поликлинике, - глухо сказал он, - до двух часов кабинет занят урологом, а после двух до вечера психиатром, пользующимися одними и теми же урологическими инструментами. Смысл сказанного только частично был ясен Давлятову - он лишь понял, что и здесь, в чистилище, ощущается нехватка кабинетов и из-за этого начальники работают в две смены неполный рабочий день. Он даже испытывал злорадство по поводу того, что Шаршарову не поддается дверь. Но наконец привратник открыл ее, услужливым жестом показывая шефу в тот самый зал, где Ибн-Муддафи принимал журналистку.
   Шеф с недовольной гримасой вошел в зал и потянул носом воздух, чувствуя неприятный запах.
   - Ты ведь знаешь, что меня мучают запахи, - недовольный, обратился он к Шаршарову. - И даже изобразил мои мучения в своем романе. А о простой вещи - прийти сюда на пять минут раньше и проветрить шатер - ты не догадываешься. Все вы большие мастера в воображении и изображении, а когда дело доходит до реальной жизни, элементарного понимания и сочувствия в вас нет и нет... не хватает! - продолжал он, устраиваясь поудобнее в кресле и глядя почему-то не в лицо привратника, словно стыдясь своего старческого брюзжания.
   Шаршаров, пододвигая к нему столик с какими-то бумагами, пытался оправдаться:
   - Сегодня полковник увлекся беседой и вышел отсюда не за пять минут, как обычно, а ровно в два. Поэтому я не успел, хотя очень хотел... Не верите?! - вдруг ударил он себя по-мужицки в грудь, как бы выражая гнев.
   Шеф протянул было руку к столику, чтобы взять папку, но передумал и, явно оттягивая время начала службы, проговорил совсем миролюбиво:
   - Не понимаю, что мешает нам с полковником,разъехаться по разным кабинетам, вместо того чтобы делить один на двоих. Тем более если учесть, что делаем мы совсем разные дела, даже противоположные. Он больше по части отрицания - этакий разрушитель устоев, я же обустраиваю новую жизнь, соединяя края, полюса, плюсы и минусы, материю с антиматерией... ну, и так далее... так можно перечислить семнадцать соединительных частей моей деятельности. - Говорил шеф с каким-то добродушием, за которым, возможно, скрывался подвох. - Ну, что там на сегодня? - опять сбился он на ворчливый тон и, чтобы выровнять свое настроение, глотнул дыма из трубки и прищурился. И в эту минуту что-то словно пронзило Давлятова, с любопытством наблюдавшего за новым действием в шатре. Он вспомнил портрет, с которого начинался каждый учебник в его школьные годы, особенно в начальных классах.
   "Неужели это он? - мелькнуло тревожное у Давлятова. - Вот неожиданность за неожиданностью. Сначала провокатор Шаршаров, теперь он..." Мысль его опять запуталась, когда увидел он, что Шаршаров взял со столика папку и раскрыл ее.
   - Документ Всемирной Академии экологии, - четко, со служебным рвением доложил Шаршаров.
   - Это что же, они опять, на повторное утверждение? - как бы журя по-отцовски незадачливых академиков, проговорил шеф. - Отошлите обратно, мне не хочется иметь отношение к их мальчишескому проекту Мирового воздушного моста. Керамика совсем не тот строительный материал... Что дальше?
   - Всемирная Академия неочеловека посылает на утверждение Декларацию о геноизмененных видах...
   - Не надо, не надо, - поморщился шеф и сжал виски, как бы желая отвлечься от всей этой чертовщины, - мне очень не нравится идея плоскостопного человека, якобы способного взлетать от малейшей вибрации земли. Это абсурд! И вообще... пожалейте меня, кругом завалы бумаг. - Нотки старческого брюзжания снова пробились в его голосе. - Я не могу... Я давно на заслуженном покое... Я как одинокий монах, бредущий по свету под дырявым зонтиком...
   - Да, кругом завалы, - подтвердил Шаршаров, - еще не просмотрены документы с прошлых лет. Количество всевозможных деклараций, которым вы даете ход, примерно в десять раз меньше поступающих на рассмотрение... Мне еще никогда не приходилось встречаться с таким медленным делопроизводством... хотя вы все это называете осторожной предусмотрительностью... - Шаршаров запнулся, видимо поняв, что хватил через край в порицании медлительности шефа. - Впрочем, я назвал бы это неторопливой мудростью...
   - Ах вы подхалим, - пожурил его в ответ шеф и со страдальческой миной глянул на часы, которые шли очень медленно. И тряхнул головой, словно желая избавиться от какого-то дурмана. - Ах вы льстец. А я заслушался, убаюкиваясь... Все же человек слаб, слаб, падок на лесть. - И, прищурившись, посмотрел перед собой в одну точку... зияющую точку, сквозь которую просматривался, как мираж, Млечный Путь.
   И в эту минуту Нахангов, мучившийся от догадки, понял, кто есть он, сидящий сейчас в шатре, и, словно в беспамятстве, закричал:
   - Неужто это он?! Явление народу! Сталин!
   Давлятов вздрогнул, услышав это имя, и побледнел оттого, что мрачные его предчувствия сгустились в реальность.
   - Нет! Этого не может быть, - пробормотал он, хотя не был ни напуган, ни даже взволнован... будто холодная заклепка в памяти.
   А Нахангов прокричал тем временем не своим голосом... прорезался такой звук, словно шел от первых утробных звуков, еще не отшлифованных в слова, но нанизывающий роды и поколения... возглас Матери человеческой...
   - Иосиф Виссарионович, возвращайтесь! Кругом беспорядок! Летим мы черт-те где - в хаосе... Надо влить пламя в огонь, силу в мышцы, беса в ребро, седину в бороду... баобаб в дупло, гвоздь в толпу... Иосиф Виссарионович, вы слышите?! Ау! Уа! - Нахангов развернул своего даджаля и пролетел, орущий, совсем близко от ракеты Давлятова, и тот потянулся, чтобы прикрыть ему рукой рот, но промахнулся.
   - Да замолчите вы! Не будоражьте историческую память... Тихо, тихо...
   Но Нахангов, правда, с меньшим рвением, как бы отрезвленный, продолжал кричать:
   - Иосиф Виссарионович". О, какое это откровение! Какая казнь! Какое спасение! Ради этого мига я готов терпеть неудобство полета, не пересаживаясь в свою персональную машину...
   Тот, кому он кричал, в эту минуту как раз наклонился, чтобы скрепить своей подписью документ, название которого успел прочитать сверху Дав-лятов: "Всемирная декларация о подушном налоге ненатуральном обмене дарами природы и об отмене транснациональных валют - фунтов стерлингов, иен, долларов, марок, тугриков..." Сидящий в шатре поднял голову, и какая-то тень, похожая на воспоминание, промелькнула по его угрюмому лицу... и отлетела от него, как звук.
   И в эту минуту мини-магнитофон в очередной раз подлетел к уху Дав-лятова и просвистел безо всякой связи: "Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!" - и Давлятов вдруг опять вспомнил те фолианты, которые своей страстью и логикой помогли ему в разоблачении Салиха, - "Огнеупорные породы" автора Бабасоля и "Гениальный роман" автора Шаршарова, с весьма лукавой начинкой.
   И сразу же на площадку недалеко от шатра, куда сверху был устремлен растерянный взгляд Давлятова, выбежали двое заседателей, неся с собой какую-то ширму или занавес, быстро установили все это и вытянулись в неподвижности по обе стороны. К ним выпорхнула та самая грозная судья, заменившая плотный, неженский джинсовый костюм на легкомысленный наряд белый пиджак над короткой юбчонкой, чуть ниже пояса, в высоких желтых сапожках с изогнутыми кверху носками.
   В руке у нее блеснула та самая сабля, облокотившись на которую сидел Ибн-Муддафи. Она грациозно взмахнула саблей, будто разрезая занавес. Занавес отодвинулся, и из-за ширмы показалась некая пирамидальная конструкция из зеркал, прямых и кривых, сложенных так, чтобы создавать иллюзию... аллюзию... люзию... мюзию... канюзию...
   - Оле-ап! - крикнула судья, в которой неожиданно вылупился талант цирковой актрисы, и по мановению ее руки зеркала повернулись причудливым отражением, и Давлятов с удивлением заметил внутри зеркала Бабасоля, прижатого, как куколка в своем коконе. Но вот плечи его стали вытягиваться, раздваиваясь, и от фигуры Бабасоля отделился Шаршаров и застыл с бледным восковым лицом, и оба они - академик и известный беллетрист-возвращенец вытянулись в такой мучительной позе, словно были сиамскими близнецами, с туловищем о двух головах.
   - Оле-ап! - подпрыгнула в своих изящных сапожках судья-актриса, сделала реверанс в сторону невидимой публики и, подняв саблю, ловким взмахом рассекла зеркало надвое. Отсеченные половинки.зеркала наклонились, и из них вывалились - направо Бабасоль, налево - Шаршаров; ошеломленные своим безболезненным отделением друг от друга, ойи Секунду смотрели, помаргивая, на свою избавительницу. Затем, сообразив, что рассечением зеркал номер не кончается, вскочили и, прижав под мышками те самые фолианты, о которых вспомнил Давлятов, понуро побрели в сторону плахи, сопровождаемые угрюмыми заседателями...
   Зеркала заблестели, заиграли лучами, отодвигая изображение, и перед взором Давлятова открылась новая картина.
   - Рай! - не сказал, а вздохнул Нахангов и ткнул кулаком даджаля, недовольно заскрипевшего зубами.
   - Я и без вас догадался! - капризно ответил ему Давлятов и отодвинул фокус бинокля так, что картина стала просматриваться в деталях, и прежде всего врата, к ним примыкал коридор из чистилища. Как раз в это время через врата ступили самые передние из колонны детей и подростков, которые заполнили коридор по всей его длине, а хвост колонны выдавался далеко внутрь чистилища.
   В долгом пути через ад и чистилище их вел аятолла...
   - Это же он! - воскликнул Давлятов, вспомнив, что видел уже изображение сего аятоллы в той папке, которую подсунул ему следователь Лют-фи. - Аятолла Чечебени!
   - Я и без вас догадался! - буркнул Нахангов, желая взять верх в словесной дуэли.
   Едва аятолла переступил через порог рая, сразу же потерял достоинство, в нетерпении побежал по первому кругу вдоль стены, желая скорее шмыгнуть в калитку и попасть в сад, к источнику, чтобы утолить первым делом жажду.
   Школьники, следуя его примеру, тоже нарушили строй, в беспорядке разбегаясь в разные стороны. Связки противотанковых гранат болтались у них на шеях, а противогазы, перекинутые через плечи, мешали бежать, но желание достигнуть обещанного источника было столь велико, что школьники не чувствовали неудобства. У каждого в руке Давлятов заметил ключи, изготовленные наспех из какого-то легкого, бутафорского материала. Своими ключами они тыкали в стену, желая попасть в замок калитки, к которой устремился аятолла Чечебени.
   Тыкая ключом в расщелину в стене, они ворочали его направо-налево с выражением растерянности и недоумения на лице, и Давлятов, всмотревшись попристальнее, снова воскликнул, увидев, что все они слепы на оба глаза.
   "Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!" - просвистел возле его уха назойливый мини-магнитофон, искусственный спутник со звучным именем "Патриция", - тут же чей-то звонкий голос сообщил: "В рай стройными колоннами ступают школьники - девочки и мальчики десяти - двенадцати лет. Выдержав химическую атаку, но потеряв зрение от газа, они не дрогнули, не свернули и вспыхнули живыми факелами под танками врага, чтобы шахидами вступить прямо с поля боя в рай. Примечательно и то, что ни один из миллиона школьников, поднятых в воздух вместе с танками, не выронил из рук ключа от врат рая, выданного каждому из них перед началом сражения аятоллой Чечебени, который лично показал чудеса героизма и также удостоился чести ступить в рай... Приятного им всем отдыха и покоя..."
   "Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!"
   - Перфокарта, - почему-то вспомнил Давлятов, - соль, трезубец, клозет, корова, пыль, динозавр, утконос, ящер, лошадь Пржевальского, бройлер, куры потрошеные в целлофане - болгарские, цыплята табака, лягушачьи лапки, - и запнулся, почувствовав, что память его забуксовала. - Бюстгал... тер... та... ту. - И историческая память его окончательно провалилась, и, сколько бы он ни пытался вспомнить, ничего не получалось.
   А школьники тем временем все шли, просовывая ключи в дыры, в щели на стене, заполняя коридор до отказа, наступая друг другу на ноги, толкаясь и ругаясь, желая поскорее повернуть ключ в калитке и открыть ее, но не находили замочной скважины...
   Слабая волна далекого взрыва повернула ракету Давлятова. Она отлетела в сторону, и картина развернулась под иным углом зрения.
   Открылся величественный вид моста Сират, выгнувшегося дугой над чистилищем, одним концом упирающегося в твердь ада, другим - в купол рая. Человек на мосту, обогнувший невидимую сторону Вселенной, просматривался висящим вниз головой. Он. ступил шаг, покачнулся, и пламя, колышущееся внизу, чуть опалило ему волосы. Человек испуганно поднял руки, чтобы защититься, и выронил ключ. Легкий, бутафорский, он полетел, описывая круги, и путник на мосту ошалело следил за уходящим ключом, не решаясь прыгать за ним.
   И тут, будто подброшенная упругой сеткой манежа, стремительно ринулась к мосту та самая судья-актриса, в короткой юбчонке, разрезая воздух желтыми сапожками, и, подхватив на лету ключ, через мгновение положила его путнику на ладонь. Он благодарно кланялся, кланялся... удаляющейся, удаляющейся юбчонке...
   И мини-магнитофон в очередной свой прилет пропищал:
   - Браво! Бис! Браво! Бис! Увы и ах!
   XXVII
   Никогда еще наш Шахград не был так спокоен, размерен и даже чуточку беспечен. Слов не хватает, чтобы описать то особое состояние после нервного спада. И впрямь, что-то особое, когда волна, несущая всех вместе, уходит в плавное течение, и каждый, отделившись от общего, снова всматривается в себя, не видя в себе новые черточки, будто всегда был таким. И все же Давлятов, скажем, не совсем такой, но и он убежден, что все осталось так, как было до предостережения.
   Но матушка Анна Ермиловна заметила, хотя и поздно и случайно. Когда сын провожал ее, Мелиса и Хури в Москву, она, целуя его на прощание в аэропорту, вдруг воскликнула:
   - Да ты весь седой... седой. Какой ты красивый, когда седой! Давлятов растерянно пожал плечами и не понял, к чему она это говорит.
   Потом он заторопился - на место, на трамвае - через весь город, к кольцевой дороге, где была та самая квартира, которую приметил дотошный Байт-Курганов. Был густой осенний вечер. Всюду - в скверах, на скамейках по краям тротуаров, на детских площадках - шахградцы были увлечены сейсмоигрой. Ее предложил в последнем своем послании ОСС, который затем объявил о самороспуске.
   Послание было выдержано в бестактных тонах, мол, хотя наш прогноз не оправдался, сама по себе угроза землетрясения не исчезла, ибо Шахград стоит на плавающей евразийской плите, которая может в любой момент сдвинуться... И чтобы шахградцы не забыли приобретенных за этот тревожный месяц знаний, предлагались две сейсмоигры - для особ женского пола, под названием "Возбуждение землетрясения в блюде студня", и для темпераментных мужчин "Сейсмическая игра в кости".
   Широкую посуду квадратной формы домохозяйки заливали плотным слоем студня. Острым ножом делали вертикальный разрез посередине. И, потряхивая посудой, сдвигали оба куска студня, растягивая параллельно разрезу. Наблюдая за тем, как один студень ползет своим краем на другой... создавалась полная иллюзия движения евразийской плиты на африканскую... в темной толще земной тверди, которая открывалась пока лишь Дав-лятову и Нахангову. Безобидная игра при остром воображении делала очевидцами подземного царства всех остальных шахградцев.
   Игра в кости... Давлятов спешил сразиться с новым своим соседом, имя которого никак не мог запомнить - Фоминиади? Фоминиди? Феми-стокл? - игра была порывистой, сопровождалась криками болельщиков... Давлятов бросил свою костяшку, Фемистокл свою шестигранную, с просечками от двух до двенадцати, что отмечало возрастающую силу землетрясения по шкале Рихтера.
   Давлятов мнет костяшку в ладони, затем темпераментно бросает. За фортунные цифры "десять" и "одиннадцать" Фиминиди записывает себе ноль очков, а когда случайно костяшка ложится вверх цифрой "два" и так последовательно до "девяти", счастливцу засчитывается десять очков. Значит, есть надежда остаться в живых и при девятибальном толчке.
   В итоге выигрывает Давлятов, записавший себе в сумме сто очков. Весело смотрит на сконфуженного Фоминиади, у которого снова вышло ноль очков, "зеро" - говоря жаргоном заядлых игроков.
   Зеро! Любит же наш неунывающий шахградец - вечный баловень судьбы туманное словечко и этим спасается...