Страница:
Приближаясь к родным местам, Олкрин волновался всё больше и больше, а когда за последним поворотом открылся спуск в лесистую долину, где среди подёрнутого дымкой кудрявого лесного моря темнели, сгрудившись тесно друг к другу, невысокие крыши Лантарка, он почти совсем потерял равновесие духа. Он то начинал беспричинно тревожиться, не случилось ли чего с его родными, то беспокоился, не рассердятся ли родители на то, что он покинул Братство, то сокрушался, что оставил их одних, покинув отчий дом. Впрочем, невозмутимые замечания учителя в ответ на его сумбурные и подчас бессвязные реплики в немалой степени успокоили юношу, и, въезжая в город, Олкрин уже не рисковал «потерять лицо». Только напряжённо-растерянный вид и неровное дыхание выдавали его волнение.
Была середина дня, и отец Олкрина, как и большинство жителей города, работал на лесоповале. Но мать его оказалась дома. Открыв дверь, она долго не могла вымолвить ни слова, переводя взгляд широко раскрытых глаз с нежданно появившегося сына на стоящего рядом Сфагама. А потом были долгие объятия, слёзы, много-много слов, радостные хлопоты… Мать собралась было отправиться на базар за продуктами для праздничного стола, но Олкрин побежал туда вместо неё. Ему хотелось заодно пройтись по родному городу. К Сфагаму мать Олкрина испытывала не только заинтересованное восхищение, но и своеобразное подобие почтительного страха. Она всё время боялась что-нибудь не так сказать или сделать. Видимо, в своём письме патриарх дал Сфагаму такие характеристики, которые обычный человек мог принять за сверхчеловеческие. По этому поводу Сфагам, как всегда в таких случаях, испытывал не только неловкость, но и некоторую внутреннюю боль. От не любил, когда люди выставляли перед ним барьер страха, пусть даже незлобного и уважительного. Он знал, что его сосредоточенная немногословность и внешняя непроницаемость поначалу производит на простых людей немного гнетущее впечатление. Но с этим приходилось мириться. Впрочем, когда женщина в шутку назвала его человеком-загадкой, а он ответил, что человек-загадка стремится стать человеком-отгадкой, барьер скованности между ними исчез и разговор стал живее и проще.
Время летело быстро, и пришедший, наконец, с базара Олкрин застал учителя беседующим с возвратившимся домой отцом. Для парня было особенно важно увидеть рядом отца и учителя, и глаза его засветились счастьем. Отец Олкрина был высок и широк в плечах, а движения его были неторопливы и даже медлительны. Говорил он не спеша, задумчиво глядя в потолок, часто моргая маленькими светлыми глазками и теребя тронутую сединой бороду своими большими натруженными пальцами. Была в нём не только та особая умудрённая непосредственность, которая часто бывает присуща простым людям, но и какое-то невыразимое всепонимание, то тихое и далёкое от всяких рассуждений и скрытое от всех суетящихся «знание заранее», что даётся лишь постоянным и непосредственным внутренним вслушиванием в мир. «Не только крепкое здоровье передал он сыну», — отметил про себя Сфагам.
Стены комнаты раздвинулись, принимая всё новых и новых гостей. Неожиданному появлению Олкрина были рады все — и родственники, и соседи. Мать героя дня с поразительным проворством священнодействовала, никого не подпуская к кухне, и вскоре на длинном столе одно за другим стали появляться соблазнительные кушанья — пышущие жаром домашние булочки с румяной корочкой, печёный речной окунь, приправленный свежей зеленью и красным перцем, свежеиспечённые пироги с грибами и капустой, варёные бобы с острым соусом, горячие сырные лепёшки с золотым озерцом растопленного коровьего масла наверху. Но особый восторг гостей вызвало появление огромной бутыли с домашним вином, которую хозяйка втащила в комнату, высоко держа её двумя руками над головой. Тут Сфагам краем глаза заметил, что мать Олкрина всё же не совсем одна в своих кухонных заботах. За спиной хозяйки суетилась миловидная светловолосая девушка в скромной, но опрятной одежде. В конце концов её всё же удалось отправить к гостям, и она, как-то особенно тепло и открыто улыбаясь Олкрину, присела рядом с ним.
Надежды Сфагама тихонько отсидеться в сторонке оказались безнадёжно наивны, а все просьбы не делать его рабом гостеприимства — тщетны. Довольно скоро ему пришлось понять, что его отказы от непривычной еды и вина не будут поняты, и он решил смириться — едва ли не в первый раз за многие годы.
«Хочешь узнать человека — попробуй еду в его доме». Сегодняшнее застолье давало прекрасный повод убедиться в справедливости этой старинной пословицы. Еда была не просто вкусной, а словно пропитанной теплом и жизненными силами приготовивших её рук. Сфагам чувствовал это особенно остро после долгих и жёстких самоограничений, необходимых при монашеском образе жизни. А отпив немного сладкого домашнего вина из глиняной кружки, он увидел внутренним взором всю жизнь родителей своего ученика в мельчайших подробностях. Но сосредоточиться на своих мыслях не удавалось. Олкрин увлечённо рассказывал о произошедших с ними приключениях, не упоминая, впрочем, о походе к гробнице Регерта — учитель запретил об этом рассказывать, и внимание гостей то и дело обращалось на Сфагама. Тому приходилось вступать в разговор, что-то пояснять, отвечать на вопросы. При этом чьи-то руки непрестанно подливали вина в его кружку, и увиливать от возлияний удавалось не чаще, чем через два раза на третий. В конце концов Сфагам почувствовал, что на фоне лёгкого головокружения его воля начинает терять контроль над сознанием, а это состояние было для него одним из самых невыносимых. Надо было выйти на воздух. Он прервал разговор и сколь можно незаметно вышел из дома, обещав хозяевам через некоторое время вернуться. Он уже укорял себя за то, что позволил этим простодушным людям заставить его нарушить правила самоограничения. Да и для ученика это было не самым лучшим примером. Решив завтра поговорить с ним об этом, Сфагам присел на землю возле скрытого вечерней тенью простенка, откуда взору открывалась безлюдная вечерняя улица, и начал упражнения по концентрации ума и очистке силовых потоков своего тела. Упражнения длились недолго, но когда мастер, завершив занятие шестью глубокими вдохами, поднялся с земли, на городок уже спустилась ясная осенняя ночь. Светила яркая полная луна, и её свет рассыпал лимонные блики по стенам и крышам домов. Состояние Сфагама улучшилось, но он остался недоволен — его обычная сверхчувствительность сильно притупилась. Он собрался было вернуться в дом, откуда на всю улицу разносились весёлые возгласы, но тут перед ним как из-под земли вырос маленький тщедушный человечек с клюкой в стареньком плаще и широкой, надвинутой на самые глаза повязкой на лбу.
— Почтеннейший мастер, — обратился он к Сфагаму, горбясь и глядя снизу вверх, выворачивая голову, — как прекрасно, что именно сегодня ты почтил эти места своим посещением!
— А что особенного в сегодняшнем дне?
— Полнолуние… — незнакомец вскинул голову вверх, и его маленькие буро-зелёные глазки тускло блеснули. — Первый день полнолуния… В этих местах это день особенный. Не так просто… Именно об этом тебе хотели рассказать мои друзья. Ты ведь человек не простой, — корявый палец осторожно указал на пряжку с уроборосом, — и уж наверняка не откажешься увидеть что-нибудь новое и необычное, а?
Ни сам человечек, ни его разговор Сфагаму не понравились. Да и та волна, которая от него исходила и которую мастер, несмотря ни на что, безошибочно схватывал, была какой-то странной. Предложение незнакомца вполне могло таить в себе опасность, и самым благоразумным решением было бы, разумеется, прекратить разговор и вернуться в дом.
Незнакомец застыл, согнувшись с почти неестественно задранной вверх головой. Сфагам задумался. Возвращаться в дом, где из него делали героя и заставляли пить превосходное домашнее вино, мучительно не хотелось. К тому же он понимал, что в его присутствии ни Олкрин, ни его родители не чувствуют себя в полной мере свободно, и это его тяготило. Но главное было даже не в этом. Он отчётливо понимал, что, пойдя за незнакомцем, он попадёт если не в опасную, то, по крайней мере, глупую и бестолковую историю. И в то же время ему как никогда остро хотелось отключить контроль здравого смысла и отдаться игре случая. Это было бы настоящей проверкой его догадки о том, что теперь кто-то внимательно следит за тем, чтобы с ним больше не происходило НИКАКИХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ. Хотелось не противиться течению неясных и неправильных обстоятельств, а следовать им и наблюдать развитие ситуации со стороны — так он ещё с собой не играл. И именно сейчас, после того, что он узнал и понял в гробнице Регерта, что-то настойчиво подталкивало его к этой игре. Конечно, такие игры могли кончиться плохо, но он мастер Высшего Круга, мог кое-что себе позволить.
— Уж не боишься ли ты, мастер? — хихикнул незнакомец, ещё сильнее выворачивая голову.
«Да, ничего хорошего тут не будет, — подумал Сфагам. — Ну, тем лучше! Может быть, дела пойдут так, что тем, кому я нужен, придётся показаться. Вот это будет здорово. Хотя, скорее всего, это какая-нибудь скучная чушь».
— Так где, ты говоришь, твои друзья?
— Не то чтобы далеко! — оживился незнакомец. — Как выйдем из города — так до перекрёстка дорог. А оттуда — чуть в сторонку. Близко, рукой подать!
Беззубый рот уже открылся, чтобы отвечать на следующие вопросы, но их не последовало.
— Ну, пошли…
Незнакомец даже немного удивился быстрой сговорчивости мастера. Его пегие брови на миг высоко приподнялись, а в следующий миг он уже шустро шагал вперёд по ярко освещённой лунным светом улице.
Сфагам едва поспевал за своим странным проводником, чья походка по мере удаления от города непостижимым образом менялась. Подскакивая на каждом шагу, незнакомец словно застывал на миг в воздухе, и чем дальше, тем дольше становились эти мгновения странного парения. Сфагам удивлялся сам себе. «Откуда такая необычная уверенность? Даже Гембра не рискнула бы лезть в такие авантюры», — подумалось ему. На некоторое время воспоминания о подруге нахлынули на него тёплой волной, и он почти перестал обращать внимание на зеленовато-серое мерцание дороги, уводящей всё дальше от города.
Глава 17
Была середина дня, и отец Олкрина, как и большинство жителей города, работал на лесоповале. Но мать его оказалась дома. Открыв дверь, она долго не могла вымолвить ни слова, переводя взгляд широко раскрытых глаз с нежданно появившегося сына на стоящего рядом Сфагама. А потом были долгие объятия, слёзы, много-много слов, радостные хлопоты… Мать собралась было отправиться на базар за продуктами для праздничного стола, но Олкрин побежал туда вместо неё. Ему хотелось заодно пройтись по родному городу. К Сфагаму мать Олкрина испытывала не только заинтересованное восхищение, но и своеобразное подобие почтительного страха. Она всё время боялась что-нибудь не так сказать или сделать. Видимо, в своём письме патриарх дал Сфагаму такие характеристики, которые обычный человек мог принять за сверхчеловеческие. По этому поводу Сфагам, как всегда в таких случаях, испытывал не только неловкость, но и некоторую внутреннюю боль. От не любил, когда люди выставляли перед ним барьер страха, пусть даже незлобного и уважительного. Он знал, что его сосредоточенная немногословность и внешняя непроницаемость поначалу производит на простых людей немного гнетущее впечатление. Но с этим приходилось мириться. Впрочем, когда женщина в шутку назвала его человеком-загадкой, а он ответил, что человек-загадка стремится стать человеком-отгадкой, барьер скованности между ними исчез и разговор стал живее и проще.
Время летело быстро, и пришедший, наконец, с базара Олкрин застал учителя беседующим с возвратившимся домой отцом. Для парня было особенно важно увидеть рядом отца и учителя, и глаза его засветились счастьем. Отец Олкрина был высок и широк в плечах, а движения его были неторопливы и даже медлительны. Говорил он не спеша, задумчиво глядя в потолок, часто моргая маленькими светлыми глазками и теребя тронутую сединой бороду своими большими натруженными пальцами. Была в нём не только та особая умудрённая непосредственность, которая часто бывает присуща простым людям, но и какое-то невыразимое всепонимание, то тихое и далёкое от всяких рассуждений и скрытое от всех суетящихся «знание заранее», что даётся лишь постоянным и непосредственным внутренним вслушиванием в мир. «Не только крепкое здоровье передал он сыну», — отметил про себя Сфагам.
Стены комнаты раздвинулись, принимая всё новых и новых гостей. Неожиданному появлению Олкрина были рады все — и родственники, и соседи. Мать героя дня с поразительным проворством священнодействовала, никого не подпуская к кухне, и вскоре на длинном столе одно за другим стали появляться соблазнительные кушанья — пышущие жаром домашние булочки с румяной корочкой, печёный речной окунь, приправленный свежей зеленью и красным перцем, свежеиспечённые пироги с грибами и капустой, варёные бобы с острым соусом, горячие сырные лепёшки с золотым озерцом растопленного коровьего масла наверху. Но особый восторг гостей вызвало появление огромной бутыли с домашним вином, которую хозяйка втащила в комнату, высоко держа её двумя руками над головой. Тут Сфагам краем глаза заметил, что мать Олкрина всё же не совсем одна в своих кухонных заботах. За спиной хозяйки суетилась миловидная светловолосая девушка в скромной, но опрятной одежде. В конце концов её всё же удалось отправить к гостям, и она, как-то особенно тепло и открыто улыбаясь Олкрину, присела рядом с ним.
Надежды Сфагама тихонько отсидеться в сторонке оказались безнадёжно наивны, а все просьбы не делать его рабом гостеприимства — тщетны. Довольно скоро ему пришлось понять, что его отказы от непривычной еды и вина не будут поняты, и он решил смириться — едва ли не в первый раз за многие годы.
«Хочешь узнать человека — попробуй еду в его доме». Сегодняшнее застолье давало прекрасный повод убедиться в справедливости этой старинной пословицы. Еда была не просто вкусной, а словно пропитанной теплом и жизненными силами приготовивших её рук. Сфагам чувствовал это особенно остро после долгих и жёстких самоограничений, необходимых при монашеском образе жизни. А отпив немного сладкого домашнего вина из глиняной кружки, он увидел внутренним взором всю жизнь родителей своего ученика в мельчайших подробностях. Но сосредоточиться на своих мыслях не удавалось. Олкрин увлечённо рассказывал о произошедших с ними приключениях, не упоминая, впрочем, о походе к гробнице Регерта — учитель запретил об этом рассказывать, и внимание гостей то и дело обращалось на Сфагама. Тому приходилось вступать в разговор, что-то пояснять, отвечать на вопросы. При этом чьи-то руки непрестанно подливали вина в его кружку, и увиливать от возлияний удавалось не чаще, чем через два раза на третий. В конце концов Сфагам почувствовал, что на фоне лёгкого головокружения его воля начинает терять контроль над сознанием, а это состояние было для него одним из самых невыносимых. Надо было выйти на воздух. Он прервал разговор и сколь можно незаметно вышел из дома, обещав хозяевам через некоторое время вернуться. Он уже укорял себя за то, что позволил этим простодушным людям заставить его нарушить правила самоограничения. Да и для ученика это было не самым лучшим примером. Решив завтра поговорить с ним об этом, Сфагам присел на землю возле скрытого вечерней тенью простенка, откуда взору открывалась безлюдная вечерняя улица, и начал упражнения по концентрации ума и очистке силовых потоков своего тела. Упражнения длились недолго, но когда мастер, завершив занятие шестью глубокими вдохами, поднялся с земли, на городок уже спустилась ясная осенняя ночь. Светила яркая полная луна, и её свет рассыпал лимонные блики по стенам и крышам домов. Состояние Сфагама улучшилось, но он остался недоволен — его обычная сверхчувствительность сильно притупилась. Он собрался было вернуться в дом, откуда на всю улицу разносились весёлые возгласы, но тут перед ним как из-под земли вырос маленький тщедушный человечек с клюкой в стареньком плаще и широкой, надвинутой на самые глаза повязкой на лбу.
— Почтеннейший мастер, — обратился он к Сфагаму, горбясь и глядя снизу вверх, выворачивая голову, — как прекрасно, что именно сегодня ты почтил эти места своим посещением!
— А что особенного в сегодняшнем дне?
— Полнолуние… — незнакомец вскинул голову вверх, и его маленькие буро-зелёные глазки тускло блеснули. — Первый день полнолуния… В этих местах это день особенный. Не так просто… Именно об этом тебе хотели рассказать мои друзья. Ты ведь человек не простой, — корявый палец осторожно указал на пряжку с уроборосом, — и уж наверняка не откажешься увидеть что-нибудь новое и необычное, а?
Ни сам человечек, ни его разговор Сфагаму не понравились. Да и та волна, которая от него исходила и которую мастер, несмотря ни на что, безошибочно схватывал, была какой-то странной. Предложение незнакомца вполне могло таить в себе опасность, и самым благоразумным решением было бы, разумеется, прекратить разговор и вернуться в дом.
Незнакомец застыл, согнувшись с почти неестественно задранной вверх головой. Сфагам задумался. Возвращаться в дом, где из него делали героя и заставляли пить превосходное домашнее вино, мучительно не хотелось. К тому же он понимал, что в его присутствии ни Олкрин, ни его родители не чувствуют себя в полной мере свободно, и это его тяготило. Но главное было даже не в этом. Он отчётливо понимал, что, пойдя за незнакомцем, он попадёт если не в опасную, то, по крайней мере, глупую и бестолковую историю. И в то же время ему как никогда остро хотелось отключить контроль здравого смысла и отдаться игре случая. Это было бы настоящей проверкой его догадки о том, что теперь кто-то внимательно следит за тем, чтобы с ним больше не происходило НИКАКИХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ. Хотелось не противиться течению неясных и неправильных обстоятельств, а следовать им и наблюдать развитие ситуации со стороны — так он ещё с собой не играл. И именно сейчас, после того, что он узнал и понял в гробнице Регерта, что-то настойчиво подталкивало его к этой игре. Конечно, такие игры могли кончиться плохо, но он мастер Высшего Круга, мог кое-что себе позволить.
— Уж не боишься ли ты, мастер? — хихикнул незнакомец, ещё сильнее выворачивая голову.
«Да, ничего хорошего тут не будет, — подумал Сфагам. — Ну, тем лучше! Может быть, дела пойдут так, что тем, кому я нужен, придётся показаться. Вот это будет здорово. Хотя, скорее всего, это какая-нибудь скучная чушь».
— Так где, ты говоришь, твои друзья?
— Не то чтобы далеко! — оживился незнакомец. — Как выйдем из города — так до перекрёстка дорог. А оттуда — чуть в сторонку. Близко, рукой подать!
Беззубый рот уже открылся, чтобы отвечать на следующие вопросы, но их не последовало.
— Ну, пошли…
Незнакомец даже немного удивился быстрой сговорчивости мастера. Его пегие брови на миг высоко приподнялись, а в следующий миг он уже шустро шагал вперёд по ярко освещённой лунным светом улице.
Сфагам едва поспевал за своим странным проводником, чья походка по мере удаления от города непостижимым образом менялась. Подскакивая на каждом шагу, незнакомец словно застывал на миг в воздухе, и чем дальше, тем дольше становились эти мгновения странного парения. Сфагам удивлялся сам себе. «Откуда такая необычная уверенность? Даже Гембра не рискнула бы лезть в такие авантюры», — подумалось ему. На некоторое время воспоминания о подруге нахлынули на него тёплой волной, и он почти перестал обращать внимание на зеленовато-серое мерцание дороги, уводящей всё дальше от города.
Глава 17
— Вот и перекрёсток! — с довольным видом объявил незнакомец, тыча перед собой палкой. — Это место непростое. Не все это понимают, конечно. Думают, пересекаются просто дороги, и всё… Хочешь, туда поезжай, хочешь — сюда… А толку то… А вот раньше не так думали. В старину-то знали, для чего перекрёстки делаются, — не только чтоб туда сюда по земле ездить!
Неожиданная болтливость проводника, ни проронившего до этого ни слова, насторожила Сфагама, но долго размышлять об этом не пришлось. Незнакомец стал в центре пересекающихся дорог и, уставившись на луну, воздел вверх руку с клюкой.
— Пойдём, мастер. Уже совсем близко! А то ещё опоздаем…
Они сошли с дороги и углубились в лес. Проводник уверенно раздвигал клюкой высокую густую траву и низенькие кустики.
— А вот и дырявый камень. Сюда-то нам и надо.
Посреди широкой, ярко освещённой луной поляны возвышался причудливый обломок скалы. Своими текучими формами он походил на взметнувшийся вверх и застывший гребень волны. Струящееся каменное тесто огибало несколько правильной формы отверстий с гладко отполированными краями. Сфагам подошёл к камню и стал внимательно его разглядывать. Он даже легонько притронулся к гладкому краю одного из отверстий. Камень был тёплым, почти горячим. В ответ на прикосновение отверстие затянулось пеленой лёгкого полупрозрачного дыма, который с каждой секундой становился всё гуще и плотнее.
Тем временем вокруг послышался нарастающий треск и шорох. Между деревьев замелькали смутные тени, и одновременно с разных сторон в полосе лунного света стали показываться странные существа. Первым Сфагам увидел низкорослого сгорбленного, если так можно было сказать, человека с неимоверно широкими плечами и длинными, до земли, крюковатыми руками. У него была густая, торчащая во все стороны грива, огромный клыкастый рот и большие круглые, навыкате, глаза. Рядом с ним от древесного ствола отделилось ещё одно человекоподобное существо с сильно вытянутой и вверх и вниз безносой головой, узкими глазками-щёлками и тонкими руками с множеством длинных пальцев. А с противоположного конца поляны им навстречу спешил, шурша по траве кольчатым хвостом, человек-змея с круглой лысой головой и птичьими лапами вместо рук. А вслед за ним с шумом двигался некто, напоминающий гигантского рогатого ежа с получеловеческим лицом.
Сфагам отступил в тень, следя за тем как гости ночной поляны смыкают круг возле дырявого камня, который, тем временем дымился всё сильнее и сильнее. Струйки сизовато-жёлтого дыма сплелись в единый густой поток, который, стелясь над травой и постепенно застывая, стал приобретать всё более ясные очертания. Из вязких дымных струй соткалась фигура необычайно грузного бородатого человека, голова которого была словно прилеплена задом наперёд так, что лицо находилось на месте затылка. На этой неестественно вывернутой голове была надета плоская круглая шапочка с кисточкой, наподобие тех, что носят судебные исполнители и их помощники. Толстяк полулежал на низкой кушетке, обрисовавшейся из того же сизого дыма и, похоже, чувствовал себя вполне удобно. Ноги его, впрочем, так и не выплыли до конца из дымовой массы, и кручёный жгут сизых колец тянулся от его тела к самому большому отверстию в камне.
— Камня нашего у опять собрались и мы вот! — провозгласил толстяк тоненьким голоском кастрата, вскинув вверх свои короткие пухлые ручки. — Здесь ли все?
— Все, кого ты звал, почтеннейший Тиганфи, — Ответил проводник Сфагама, отвесив предводителю сборища низкий поклон.
Имя Тиганфи было знакомо Сфагаму. Так в центральных землях Алвиурии называли одного из демонов-предводителей зловредных духов, населяющих ближние к человеку пространства запредельного мира. Внешность его описывали по-разному, и в древности ему даже ставили храмы, чтобы умилостивить его и таким образом избавить себя от бед и несчастий. А ещё называли его хозяином подлых обстоятельств или просто демоном невезения…
— Собрания последнего нашего дня со натворили вы интересного что, перекрёстков охотники, итак? — пропищал Тиганфи, вновь открыв свой маленький, почти детский ротик.
Поляна отозвалась хором разнообразнейших звуков, общая интонация которых выражала ехидный восторг и самодовольство.
— Послушай, почтеннейший Тиганфи! — выступил вперёд длинношеий урод с двумя парами ушей и длинным острым подбородком. — Пока другие пробавлялись мелкими делишками вроде порчи молока, пожаров и поедания пищи за больных, я основательно потрудился с одним учёным книжником. Долго искал я изъян в его душе, за который можно было бы зацепиться! А как зацепился, так и пошло! Где изъян души — там и изъян тела. А мне только дай пробить человека болезнью — я уж с него не слезу! Теперь никто не увидит его трактата, и не выполнит он своего предназначения! Мой, мой он будет, мой! Я таких ям вокруг него накопал… Если сам рукопись не сожжёт, так потеряет. А не потеряет, так никто читать не станет. А прочитают — не поймут, не услышат. А услышат — забудут, не оценят. А бороться он больше не сможет. Высосал я его силу-то! И не напишет он больше ничего!
— Эка невидаль! — вступил в разговор другой бес со сморщенным коричневым лицом и длинной, до земли, седой бородой. — Вот ты всё сам бегаешь-хлопочешь, а я сижу себе спокойно, за меня всё старики делают. Из молодых силы сосут и себе жизнь прибавляют. Раньше-то, когда люди нас в лицо знали, понимали они всё про такие делишки и умели общую силу-то беречь! Стариков если не убивали, как в совсем давние-то времена, то и умирать не мешали. Отправляли от молодых подальше, чтоб силы не высасывали, те и не заживались долго. А теперь каждый норовит жить долго-долго, до последнего! А уж злобы, злобы-то у них сколько! Через эту злобу и тянут силы-то. Мне и делать почти ничего не надо!
— Да и мы не зеваем! — раздался из-за спин непонятно кому принадлежащий скрипучий голос. — Тут кто-то споткнулся, там кто-то с кем-то случайно не встретился, — глядишь, и вся жизнь по-другому пошла. Большие-то боги за всем не уследят. Вот и кормимся мы силами неслучившихся событий и несделанных дел. И всегда кормиться будем! А дело у каждого своё — кто хлеб в печи портит, кто мысль человеческую губит.
Тиганфи обхватил руками голову и развернул её лицом вперёд.
— Не спорьте, — заговорил он. — Все мы давно друг друга знаем и все делаем одно дело — крадём силы человеческих душ, когда они исходят на творения их рук и мыслей, чтобы отлиться в живые дела, ибо живые дела — это порядок форм, хранящий силу человеческого переживания. Это кирпичики их мира. Мира, из которого нас изгоняют.
— О, почтеннейший Тиганфи, ты всегда говоришь так красиво и мудро… — пропищал сбоку чей-то льстивый голос.
— Не сбивай с мысли! — взмахнул ручками оратор. — Впрочем, — Тиганфи усмехнулся, — в умножении форм их мира есть и для нас выгода! Они теперь нас гораздо меньше замечают и винят во всём слепые обстоятельства, забывая, что за зримыми формами знакомых им вещей, таких подлых и непослушных, стоим мы. Уж мы-то знаем, насколько слепы слепые обстоятельства! Мы — хозяева неслучайных случайностей. Мы — охотники перекрёстков!
Толпа страшилищ радостно зашумела.
— Я свёл пару, от брака которой родится великий злодей. Будут знать, как жрецов не слушать!…
— А я исхитрился сделать так, что великий полководец на прошлой неделе родился мёртвым!
— А меня на днях одна старуха в деревне вызвала для приворота. Приворожить-то приворожила, да не знает, что такие нити этим порвала, что раздавят её сверху, как букашку, чуть не вперёд заказчика… Хи-хи…
— Да замолчите вы, наконец! Я должен сказать вам важную вещь! Не для того мы собрались, чтобы друг перед другом хвастаться! — писклявый голос предводителя бесов перекрыл беспорядочную разноголосицу. — У них там непростые вещи происходят… Они настолько поднялись и зазнались, что собрались придать Единому человеческий образ.
Бесы ехидно захихикали.
— Это не так смешно, как вам кажется, — продолжал Тиганфи. — Это значит, что они смогут теперь собрать силы своих душ в одну точку. И в этой точке родится новый бог — их бог, человеческий… А это значит, что мы больше не будем иметь над ними такую власть, как сегодня, ибо никто из нас по отдельности не сможет противостоять этой силе. Мы сильны, пока их энергии, проистекая из естества, почти все в естество и возвращаются, пока почитание множества богов и демонов связывает их с лоном первозданного мира. Но теперь они, похоже, решили покинуть это лоно. Им захотелось подняться вверх и растворить Единое в человеке.
— Значит, надо и нам объединяться, а иначе загонят они нас в глухие деревни, где люди всегда за старину держатся!
— Только и останется, что скотину портить!
— Тише… Возможно, и у нас скоро появится большой хозяин! — заявил Тиганфи, — они ещё не скоро поймут в своём ослеплении, что не человек определяет закон Единого, а Единое использует человеческие страсти в своих целях. Делая своего нового бога, который оторвёт их от исконной природы и будет нести им благо, они своей же энергией создадут и его противоположность! Того, кто будет благом для нас. Они уже ищут и взыскуют его, и в нашем мире собирание этих силовых лучей уже давно заметно.
— Бесы одобрительно загудели.
— Ещё не одно столетье пройдёт, пока наша власть над ними ослабнет, но и в нашем мире грядут изменения… А-а-а… А ты кто? Я что-то тебя не помню? — короткий пальчик Тиганфи указал на стоящего в тени Сфагама. Все взгляды устремились на него.
— А это, — подскочил к предводителю таинственный проводник, — мастер тайных монашеских искусств. В его сумке лежит амулет, выданный самим великим императором Регертом как пропуск в тонкий мир. Пока этот человек живёт среди простых смертных, но после смерти он сможет стать одним из нас, да будет на то воля высших сил!
Оглушительный хор бесовских голосов разнёсся далеко по лесу. Тиганфи медленно воспарил со своей кушетки, таща за собой вверх дымовой шлейф. Голова его быстро завертелась на широких покатых плечах.
— Тянуть этим с нечего и то, смерти после присоединиться нам к готов он если! Нечего делать здесь смертным а!
— Так что, мастер, нравится тебе наша компания? — спросил мгновенно оказавшийся рядом проводник.
— Нет, не нравится! — громко ответил Сфагам, — И вряд ли понравится после смерти!
— Ха! А вот это мы сейчас посмотрим! — в ту же секунду из его клюки, как из ножен, выскочило длинное тонкое лезвие и трижды просвистело у самого лица едва успевшего увернуться Сфагама. Но четвёртый удар уже был остановлен его мечом. Нападающий неестественно высоко подпрыгнул и вновь оказался лицом к лицу с монахом. В прыжке он мгновенно преобразился. Теперь у него было плоское скуластое безбородое лицо с парой узких глаз. А на лбу под щеголеватой шапочкой был широко распахнут третий глаз, вытаращенный и злобный.
— Ха! — снова выкрикнул бес, вновь замахиваясь своим длинным тонким и острым, как бритва, мечом. Но каскад встречных ударов заставил его опять отпрыгнуть назад, как мячик.
Под писклявый хохот своего предводителя бесы двинулись на Сфагама со всех сторон. Отбиваясь, тот отступал в лес в сторону дороги, вполне осознавая всю безнадёжность своего положения. Убить беса обычным оружием было нельзя. Можно было лишь временно разрушить его телесную оболочку. И хотя терять эту оболочку нечисть не торопилась и потому не спешила подставляться под удар мастерского меча, силы были явно не равны.
Корявая когтистая лапа, казавшаяся за момент до этого обычной веткой сухого дерева, зацепила Сфагама за плечо и потянула было к себе, но с треском упала на землю, отсечённая лезвием меча. Но тут же что-то тяжёлое сильно толкнуло Сфагама в грудь так, что он едва устоял на ногах, а живое змеистое корневище принялось в это время проворно оплетать кольцами его сапог. Несколько резких и точных ударов меча ненадолго отбросили нападающих и дали возможность Сфагаму вырваться из чащи в редколесье. Здесь драться было легче. Бесы продолжали наседать. Из высокой травы высунулась зубастая козлообразная морда. Мохнатые когтистые лапы вцепились в руки Сфагама, пытаясь вырвать меч. Тот едва успел тремя жёсткими ударами отшвырнуть козломордого, как сбоку опять налетел трёхглазый со своим длинным мечом. Одновременно уходя от ударов свистящего над головой чьего-то тяжёлого кольчатого хвоста, Сфагам отбил атаку трехглазого и даже вроде бы задел его коротким контрвыпадом. Но точно понять это было невозможно, поскольку тот вновь, как мячик, отлетел назад и скрылся в высокой тёмной траве. Нанося удары направо и налево, Сфагам чувствовал, как на его одежду летят густые брызги вязкой зловонной жидкости грязно-бурого цвета. Злобно воющее, визжащее и шипящее кольцо подступало со всех сторон, и обороняться становилось всё труднее и труднее. А над деревьями на вершине дымового столба возвышалась грузная фигура Тиганфи, издали наблюдающего за схваткой.
Наконец, после того, как меч Сфагама рассёк горло бледному упырю с шишковатой головой, паучьи лапы подползшего снизу беса опутали ноги монаха и повалили его на землю. Ему всё же удалось освободиться и отбросить в сторону безобразное тело, но сверху к нему, лежащему на земле уже тянулись трудноописуемые конечности сразу нескольких злыдней. Жуткие силуэты почти скрыли густо бирюзовое ночное небо. Скупые тускло-лимонные блики скользили по рогам, клыкам, когтям, паучьим челюстям… На чудовищных мордах уже отразилось некое подобие торжества, когда откуда-то сверху внезапно упал сгусток огненного света. Бесы взвыли и отпрянули назад, а огненная стена отсекла их от почти поверженного противника. На фоне слепящих оранжевых огней, неистово мечущихся во всех направлениях, была различима огромная полуптичья-полуослиная голова. Она медленно повернулась к Сфагаму. Лунный свет скользнул по её причудливым формам и растворился в нарастающем огненном сиянии. Волна света и жара обдала Сфагама, вконец слепя глаза и отключая сознание.
Неожиданная болтливость проводника, ни проронившего до этого ни слова, насторожила Сфагама, но долго размышлять об этом не пришлось. Незнакомец стал в центре пересекающихся дорог и, уставившись на луну, воздел вверх руку с клюкой.
— продекламировал незнакомец внезапно изменившимся голосом, и всё вокруг неуловимо изменилось. Это заставило Сфагама вспомнить старую монашескую поговорку о том, что тонкость ощущений приходит тогда, когда начинаешь различать, насколько изменился мир после того, как ты моргнул глазом. Теперь показалось, будто всё сущее на ничтожно малый миг смахнулось и провалилось во тьму, чтобы тотчас же появиться вновь, как ни в чём не бывало. Но что-то изменилось…
— Мы были, мы есть, мы будем, — охотники перекрёстка!
Мы видим, мы слышим, мы ловим, — охотники перекрёстка!
Гостями стоим у порога, за ним же — хозяева мы, — охотники перекрёстка !
— Пойдём, мастер. Уже совсем близко! А то ещё опоздаем…
Они сошли с дороги и углубились в лес. Проводник уверенно раздвигал клюкой высокую густую траву и низенькие кустики.
— А вот и дырявый камень. Сюда-то нам и надо.
Посреди широкой, ярко освещённой луной поляны возвышался причудливый обломок скалы. Своими текучими формами он походил на взметнувшийся вверх и застывший гребень волны. Струящееся каменное тесто огибало несколько правильной формы отверстий с гладко отполированными краями. Сфагам подошёл к камню и стал внимательно его разглядывать. Он даже легонько притронулся к гладкому краю одного из отверстий. Камень был тёплым, почти горячим. В ответ на прикосновение отверстие затянулось пеленой лёгкого полупрозрачного дыма, который с каждой секундой становился всё гуще и плотнее.
Тем временем вокруг послышался нарастающий треск и шорох. Между деревьев замелькали смутные тени, и одновременно с разных сторон в полосе лунного света стали показываться странные существа. Первым Сфагам увидел низкорослого сгорбленного, если так можно было сказать, человека с неимоверно широкими плечами и длинными, до земли, крюковатыми руками. У него была густая, торчащая во все стороны грива, огромный клыкастый рот и большие круглые, навыкате, глаза. Рядом с ним от древесного ствола отделилось ещё одно человекоподобное существо с сильно вытянутой и вверх и вниз безносой головой, узкими глазками-щёлками и тонкими руками с множеством длинных пальцев. А с противоположного конца поляны им навстречу спешил, шурша по траве кольчатым хвостом, человек-змея с круглой лысой головой и птичьими лапами вместо рук. А вслед за ним с шумом двигался некто, напоминающий гигантского рогатого ежа с получеловеческим лицом.
Сфагам отступил в тень, следя за тем как гости ночной поляны смыкают круг возле дырявого камня, который, тем временем дымился всё сильнее и сильнее. Струйки сизовато-жёлтого дыма сплелись в единый густой поток, который, стелясь над травой и постепенно застывая, стал приобретать всё более ясные очертания. Из вязких дымных струй соткалась фигура необычайно грузного бородатого человека, голова которого была словно прилеплена задом наперёд так, что лицо находилось на месте затылка. На этой неестественно вывернутой голове была надета плоская круглая шапочка с кисточкой, наподобие тех, что носят судебные исполнители и их помощники. Толстяк полулежал на низкой кушетке, обрисовавшейся из того же сизого дыма и, похоже, чувствовал себя вполне удобно. Ноги его, впрочем, так и не выплыли до конца из дымовой массы, и кручёный жгут сизых колец тянулся от его тела к самому большому отверстию в камне.
— Камня нашего у опять собрались и мы вот! — провозгласил толстяк тоненьким голоском кастрата, вскинув вверх свои короткие пухлые ручки. — Здесь ли все?
— Все, кого ты звал, почтеннейший Тиганфи, — Ответил проводник Сфагама, отвесив предводителю сборища низкий поклон.
Имя Тиганфи было знакомо Сфагаму. Так в центральных землях Алвиурии называли одного из демонов-предводителей зловредных духов, населяющих ближние к человеку пространства запредельного мира. Внешность его описывали по-разному, и в древности ему даже ставили храмы, чтобы умилостивить его и таким образом избавить себя от бед и несчастий. А ещё называли его хозяином подлых обстоятельств или просто демоном невезения…
— Собрания последнего нашего дня со натворили вы интересного что, перекрёстков охотники, итак? — пропищал Тиганфи, вновь открыв свой маленький, почти детский ротик.
Поляна отозвалась хором разнообразнейших звуков, общая интонация которых выражала ехидный восторг и самодовольство.
— Послушай, почтеннейший Тиганфи! — выступил вперёд длинношеий урод с двумя парами ушей и длинным острым подбородком. — Пока другие пробавлялись мелкими делишками вроде порчи молока, пожаров и поедания пищи за больных, я основательно потрудился с одним учёным книжником. Долго искал я изъян в его душе, за который можно было бы зацепиться! А как зацепился, так и пошло! Где изъян души — там и изъян тела. А мне только дай пробить человека болезнью — я уж с него не слезу! Теперь никто не увидит его трактата, и не выполнит он своего предназначения! Мой, мой он будет, мой! Я таких ям вокруг него накопал… Если сам рукопись не сожжёт, так потеряет. А не потеряет, так никто читать не станет. А прочитают — не поймут, не услышат. А услышат — забудут, не оценят. А бороться он больше не сможет. Высосал я его силу-то! И не напишет он больше ничего!
— Эка невидаль! — вступил в разговор другой бес со сморщенным коричневым лицом и длинной, до земли, седой бородой. — Вот ты всё сам бегаешь-хлопочешь, а я сижу себе спокойно, за меня всё старики делают. Из молодых силы сосут и себе жизнь прибавляют. Раньше-то, когда люди нас в лицо знали, понимали они всё про такие делишки и умели общую силу-то беречь! Стариков если не убивали, как в совсем давние-то времена, то и умирать не мешали. Отправляли от молодых подальше, чтоб силы не высасывали, те и не заживались долго. А теперь каждый норовит жить долго-долго, до последнего! А уж злобы, злобы-то у них сколько! Через эту злобу и тянут силы-то. Мне и делать почти ничего не надо!
— Да и мы не зеваем! — раздался из-за спин непонятно кому принадлежащий скрипучий голос. — Тут кто-то споткнулся, там кто-то с кем-то случайно не встретился, — глядишь, и вся жизнь по-другому пошла. Большие-то боги за всем не уследят. Вот и кормимся мы силами неслучившихся событий и несделанных дел. И всегда кормиться будем! А дело у каждого своё — кто хлеб в печи портит, кто мысль человеческую губит.
Тиганфи обхватил руками голову и развернул её лицом вперёд.
— Не спорьте, — заговорил он. — Все мы давно друг друга знаем и все делаем одно дело — крадём силы человеческих душ, когда они исходят на творения их рук и мыслей, чтобы отлиться в живые дела, ибо живые дела — это порядок форм, хранящий силу человеческого переживания. Это кирпичики их мира. Мира, из которого нас изгоняют.
— О, почтеннейший Тиганфи, ты всегда говоришь так красиво и мудро… — пропищал сбоку чей-то льстивый голос.
— Не сбивай с мысли! — взмахнул ручками оратор. — Впрочем, — Тиганфи усмехнулся, — в умножении форм их мира есть и для нас выгода! Они теперь нас гораздо меньше замечают и винят во всём слепые обстоятельства, забывая, что за зримыми формами знакомых им вещей, таких подлых и непослушных, стоим мы. Уж мы-то знаем, насколько слепы слепые обстоятельства! Мы — хозяева неслучайных случайностей. Мы — охотники перекрёстков!
Толпа страшилищ радостно зашумела.
— Я свёл пару, от брака которой родится великий злодей. Будут знать, как жрецов не слушать!…
— А я исхитрился сделать так, что великий полководец на прошлой неделе родился мёртвым!
— А меня на днях одна старуха в деревне вызвала для приворота. Приворожить-то приворожила, да не знает, что такие нити этим порвала, что раздавят её сверху, как букашку, чуть не вперёд заказчика… Хи-хи…
— Да замолчите вы, наконец! Я должен сказать вам важную вещь! Не для того мы собрались, чтобы друг перед другом хвастаться! — писклявый голос предводителя бесов перекрыл беспорядочную разноголосицу. — У них там непростые вещи происходят… Они настолько поднялись и зазнались, что собрались придать Единому человеческий образ.
Бесы ехидно захихикали.
— Это не так смешно, как вам кажется, — продолжал Тиганфи. — Это значит, что они смогут теперь собрать силы своих душ в одну точку. И в этой точке родится новый бог — их бог, человеческий… А это значит, что мы больше не будем иметь над ними такую власть, как сегодня, ибо никто из нас по отдельности не сможет противостоять этой силе. Мы сильны, пока их энергии, проистекая из естества, почти все в естество и возвращаются, пока почитание множества богов и демонов связывает их с лоном первозданного мира. Но теперь они, похоже, решили покинуть это лоно. Им захотелось подняться вверх и растворить Единое в человеке.
— Значит, надо и нам объединяться, а иначе загонят они нас в глухие деревни, где люди всегда за старину держатся!
— Только и останется, что скотину портить!
— Тише… Возможно, и у нас скоро появится большой хозяин! — заявил Тиганфи, — они ещё не скоро поймут в своём ослеплении, что не человек определяет закон Единого, а Единое использует человеческие страсти в своих целях. Делая своего нового бога, который оторвёт их от исконной природы и будет нести им благо, они своей же энергией создадут и его противоположность! Того, кто будет благом для нас. Они уже ищут и взыскуют его, и в нашем мире собирание этих силовых лучей уже давно заметно.
— Бесы одобрительно загудели.
— Ещё не одно столетье пройдёт, пока наша власть над ними ослабнет, но и в нашем мире грядут изменения… А-а-а… А ты кто? Я что-то тебя не помню? — короткий пальчик Тиганфи указал на стоящего в тени Сфагама. Все взгляды устремились на него.
— А это, — подскочил к предводителю таинственный проводник, — мастер тайных монашеских искусств. В его сумке лежит амулет, выданный самим великим императором Регертом как пропуск в тонкий мир. Пока этот человек живёт среди простых смертных, но после смерти он сможет стать одним из нас, да будет на то воля высших сил!
Оглушительный хор бесовских голосов разнёсся далеко по лесу. Тиганфи медленно воспарил со своей кушетки, таща за собой вверх дымовой шлейф. Голова его быстро завертелась на широких покатых плечах.
— Тянуть этим с нечего и то, смерти после присоединиться нам к готов он если! Нечего делать здесь смертным а!
— Так что, мастер, нравится тебе наша компания? — спросил мгновенно оказавшийся рядом проводник.
— Нет, не нравится! — громко ответил Сфагам, — И вряд ли понравится после смерти!
— Ха! А вот это мы сейчас посмотрим! — в ту же секунду из его клюки, как из ножен, выскочило длинное тонкое лезвие и трижды просвистело у самого лица едва успевшего увернуться Сфагама. Но четвёртый удар уже был остановлен его мечом. Нападающий неестественно высоко подпрыгнул и вновь оказался лицом к лицу с монахом. В прыжке он мгновенно преобразился. Теперь у него было плоское скуластое безбородое лицо с парой узких глаз. А на лбу под щеголеватой шапочкой был широко распахнут третий глаз, вытаращенный и злобный.
— Ха! — снова выкрикнул бес, вновь замахиваясь своим длинным тонким и острым, как бритва, мечом. Но каскад встречных ударов заставил его опять отпрыгнуть назад, как мячик.
Под писклявый хохот своего предводителя бесы двинулись на Сфагама со всех сторон. Отбиваясь, тот отступал в лес в сторону дороги, вполне осознавая всю безнадёжность своего положения. Убить беса обычным оружием было нельзя. Можно было лишь временно разрушить его телесную оболочку. И хотя терять эту оболочку нечисть не торопилась и потому не спешила подставляться под удар мастерского меча, силы были явно не равны.
Корявая когтистая лапа, казавшаяся за момент до этого обычной веткой сухого дерева, зацепила Сфагама за плечо и потянула было к себе, но с треском упала на землю, отсечённая лезвием меча. Но тут же что-то тяжёлое сильно толкнуло Сфагама в грудь так, что он едва устоял на ногах, а живое змеистое корневище принялось в это время проворно оплетать кольцами его сапог. Несколько резких и точных ударов меча ненадолго отбросили нападающих и дали возможность Сфагаму вырваться из чащи в редколесье. Здесь драться было легче. Бесы продолжали наседать. Из высокой травы высунулась зубастая козлообразная морда. Мохнатые когтистые лапы вцепились в руки Сфагама, пытаясь вырвать меч. Тот едва успел тремя жёсткими ударами отшвырнуть козломордого, как сбоку опять налетел трёхглазый со своим длинным мечом. Одновременно уходя от ударов свистящего над головой чьего-то тяжёлого кольчатого хвоста, Сфагам отбил атаку трехглазого и даже вроде бы задел его коротким контрвыпадом. Но точно понять это было невозможно, поскольку тот вновь, как мячик, отлетел назад и скрылся в высокой тёмной траве. Нанося удары направо и налево, Сфагам чувствовал, как на его одежду летят густые брызги вязкой зловонной жидкости грязно-бурого цвета. Злобно воющее, визжащее и шипящее кольцо подступало со всех сторон, и обороняться становилось всё труднее и труднее. А над деревьями на вершине дымового столба возвышалась грузная фигура Тиганфи, издали наблюдающего за схваткой.
Наконец, после того, как меч Сфагама рассёк горло бледному упырю с шишковатой головой, паучьи лапы подползшего снизу беса опутали ноги монаха и повалили его на землю. Ему всё же удалось освободиться и отбросить в сторону безобразное тело, но сверху к нему, лежащему на земле уже тянулись трудноописуемые конечности сразу нескольких злыдней. Жуткие силуэты почти скрыли густо бирюзовое ночное небо. Скупые тускло-лимонные блики скользили по рогам, клыкам, когтям, паучьим челюстям… На чудовищных мордах уже отразилось некое подобие торжества, когда откуда-то сверху внезапно упал сгусток огненного света. Бесы взвыли и отпрянули назад, а огненная стена отсекла их от почти поверженного противника. На фоне слепящих оранжевых огней, неистово мечущихся во всех направлениях, была различима огромная полуптичья-полуослиная голова. Она медленно повернулась к Сфагаму. Лунный свет скользнул по её причудливым формам и растворился в нарастающем огненном сиянии. Волна света и жара обдала Сфагама, вконец слепя глаза и отключая сознание.