Страница:
Чтобы вырвать взгляд из неумолимо затягивающей воронки, Сфагам сосредоточился на скользящих по поверхности смутных отражениях. Там, где вода должна была отразить его тусклый склонённый силуэт, из глубин вязкого потока поднялся к поверхности странный образ. Это был ярко-малиновый цветок, облепивший цепкими корнями колючий серый камешек. Ни к чему не прикасаясь, этот приросший к камню цветок плыл, медленно поворачиваясь в бездонном чёрном пространстве. Следя за его гаснущими в глубине очертаниями, Сфагам не заметил, как на поверхности воды рядом с ним возникло новое отражение.
— Ищущий глубины идёт ко дну… — тихо прогудел голос Канкнурта.
— Да. И вся надежда только на отсутствие дна.
— Пойдём, император ждёт тебя.
Глава 11
Глава 12
— Ищущий глубины идёт ко дну… — тихо прогудел голос Канкнурта.
— Да. И вся надежда только на отсутствие дна.
— Пойдём, император ждёт тебя.
Глава 11
— Шлюхи — на выход! Весь базар уж собрался! — весело гаркнул стражник, становясь возле открытой двери.
Яркие лохмотья замелькали, чередой скрываясь в дверном проёме. Стражник, ухмыляясь, провожал глазами отправляемых на казнь, иногда игриво похлопывая их по попкам. Те в ответ вяло огрызались.
Ламисса поднялась было с соломы и сделала несколько шагов к двери.
— Не спеши! Успеешь повисеть ещё! — остановил её жестом стражник.
Ламисса стала беспокойно ходить взад-вперёд у дальней стенки, и только когда дверь за стражником закрылась, она снова присела рядом с подругой.
За окном уже стоял день. Небо, хорошо видимое сквозь узкое окошко, давно стряхнуло с себя остатки утренней бледности и набрало обычный густо-синий цвет яркого солнечного полдня. На беспорядочно разбросанной по полу соломе, где только что располагалась пёстрая и неугомонная компания проституток, резвились слепящие солнечные зайчики. Стало неожиданно тихо, и шорох соломы, сопровождавший каждое движение, не столько нарушал, сколько подчёркивал эту вязкую сдавливающую тишину. Ламисса снова прошлась от стенки к стенке.
— Сядь, не мельтеши, — вяло сказала Гембра, — Висеть так висеть — чего зря дёргаться?
— Слушай, а это вообще как… ну, очень больно, а?
— Говорят, не очень… Дрыг-дрыг ножками — и привет. Ну, и рожа конечно, дурацкая, когда висишь, — спокойно ответила Гембра, пытаясь немного привести в порядок свои свалявшиеся смоляные локоны.
— Ну, это кому как повезёт, — продолжала она, видя, что столь лапидарный ответ не слишком удовлетворил подругу, — иногда бывает совсем быстро — сама видела. Это если что-то там ломается. Если узел слева сбоку — тоже вроде быстро, а почему — не знаю. А то, бывает, не повезёт и дрыгайся, пока не задохнёшься.
— Хоть бы сразу… — вздохнула Ламисса, судорожно сглотнув.
— Вот и я говорю. — Гембра прыжком вскочила с соломы и, став на цыпочки, подтянулась к окошку.
— Видно там что-нибудь?
— Не-а. Стенка.
— Никогда не думала, что всё вот так кончится. Раз — и всё. Все будут дальше жить, а я нет. Всё это останется — и эта солома, и эта стенка за окном, и весь этот город и люди, а меня не будет.
— И их время придёт, — философически заметила Гембра, не поворачивая головы от окна, — только попозже. Какая разница.
— Как какая? А ещё столько сделать могу… И не просто могу — должна! А тут… И ведь не узнает никто, — продолжала вздыхать Ламисса.
— Должна — значит сделаешь. А не случится сделать — значит, не должна. Значит, это другому сделать положено.
— Ты говоришь, как он. Но он бы так не сказал. Он сказал бы, что осознавший свой долг получает и возможность его выполнить.
Гембра опустила чумазые пятки на пол и повернулась к подруге. Она уже открыла рот, собираясь что-то ответить, но вдруг на несколько мгновений застыла, будто прислушиваясь.
— Ты что? — настороженно спросила Ламисса.
— Да так… Мне показалось, что этот наш разговор сейчас кто-то слушает.
— Так нет же здесь никого.
— Да уж это точно. Нету никого… Просто бесы куражатся.
Они долго сидели напротив друг друга у разных стенок, не говоря больше ни слова.
Наконец, за дверью послышалась возня, и вошёл знакомый уже стражник. Криво ухмыляясь, он дал рукой знак двигаться на выход. Женщинам связали руки за спиной, и шестеро стражников, взяв их в кольцо, повели по городу в сторону базарной площади. Всё в это утро чувствовалось особенно остро — и успевшая нагреться от солнца земля, и сам солнечный свет, и ветерок, задевающий края драной одежды, и реплики немногочисленных прохожих, и камешки под ногами.
Стражники переговаривались о чём-то своём, спорили, хихикали, но ведомые на казнь их не слышали. Они впитывали последние послания мира, проникающие сквозь железное оцепление солдат, для которых это утро было таким же обыденным, как и всегда. После полупустынных улиц базарная площадь казалась многолюдной, хотя почти половина торговых рядов пустовала. Впрочем, для стоящих обычно в тени длинного ряда старых деревьев и брошенных теперь как попало лотков, столов и небольших тележек нашлось новое и не совсем обычное применение. На глазах у базарных зевак гвардейцы и солдаты-варвары с помощью этих нехитрых приспособлений вешали на деревьях пойманных вчера проституток. Делали они это быстро, деловито и без церемоний. Один ловко перебрасывал верёвку через сук, быстрым заученным движением делая на ней петлю. Двое-трое других подтаскивали к ней очередную жертву и поднимали её на лоток или тележку. Даже тем, кто неистово вырывался, кричал и кусался, удавалось вырвать у жизни не более нескольких лишних мгновений. Петля захлёстывала шею, и стук падающего лотка или скрип отъезжающей тележки сливался с последними судорожными звуками, издаваемыми повисшей жертвой.
Замедлив шаг, стражники стали переговариваться с гвардейцами-палачами. Гембра и Ламисса чувствовали, что разговор идёт о них, но смысл его не доходил до их сознания. Ламисса не могла оторвать взгляда своих широко раскрытых глаз от того, что происходило под деревьями. И само непостижимое превращение живого человека в нелепо дёргающуюся куклу и вид повешенных ранее, коих было уже не меньше тридцати, гипнотически приковывал её внимание. Вглядываясь в детали — позы, лица, непроизвольные уже движения, — она мысленно примеряла всё это на себя, наталкиваясь на стену непредставимого. Её взгляд бессознательно выискивал в качающихся телах хотя бы искорку жизни и не способен был примириться с её отсутствием. Растрёпанные волосы, искажённые лица, приоткрытые рты, застывшие взгляды распахнутых глаз, верёвочные узлы на искривленных шеях. Кружение, качание, подёргивание…
— Не смотри! — толкнула Гембра плечом застывшую подругу. — Не смотри, слышь, чего говорю!
— Чего стала? Двигай, давай!
Грубый толчок в спину столкнул Ламиссу с места, но так и не вывел из оцепенения. Она то и дело оглядывалась на ходу, прислушиваясь к обрывающимся крикам и всматриваясь через головы стражников и зевак в раскачивание новых повешенных. Их болтающиеся фигуры то срывались в тени деревьев, то выплывали на яркий свет и солнечные зайчики, пробиваясь сквозь пыльные кроны, играли на обрывках пёстрых одежд.
В середине площади в тени старого раскидистого дерева, которое ещё издавна охраняли от топора городские жрецы, стоял уже знакомый начальственный стол, а рядом маленький столик писца. За столом сидела всё та же компания — Квилдорт, офицер-распорядитель и ещё двое его приближённых. Писец возился со своими свитками. Завидев процессию стражников, Квилдорт сделал короткий знак рукой, и несколько стоящих перед столом горожан поспешно отошли в сторону. Любопытствующих собралось немало, и когда стражники, пробившись сквозь их плотное кольцо, подвели Гембру и Ламиссу к дереву, офицер-распорядитель довольно кивнул и поднялся с места.
— Сила и доблесть нашего единственно законного правителя Данвигарта несокрушимы! — начал он, — Что бы ни предпринимал враг — мы всегда разгадаем его замыслы! Разгадаем и возьмём верх, да помогут нам боги! Эти две женщины признались в том, что ради мелкой наживы шпионили в пользу наших врагов. Сейчас на ваших глазах они будут повешены, как того требует военный устав и в назидание всем, кто втайне намеревается нам вредить. Их тела запрещается снимать в течение… — оратор наклонился к своему начальнику и, выслушав его короткую реплику, вновь выпрямился, набрав воздуха.
— Под страхом смерти запрещается снимать в течение… — ораторский порыв был явно сбит, — в течение… Вообще запрещается снимать! Ясно? Вот так! Чтоб вас…
Народ сдержанно загудел.
— Это про нас? — очумело спросила Ламисса.
— А то про кого же? Долго будем дерево украшать. Да, пошли они…! — ответила Гембра, сплюнув себе под ноги.
Квилдорт отдал негромкое распоряжение солдатам и склонился над свитком, который ему всё это время норовил подсунуть какой-то юркий человечек. Больше начальник не поворачивал голову в сторону дерева. А там началась привычная работа. Под крепким и самым заметным со стороны суком как из-под земли выросла небольшая деревянная скамейка локтя в четыре высотой. Один из солдат тут же запрыгнул на неё, делая петли на двух перекинутых через сук верёвках. Другой солдат возился внизу, закрепляя вторые концы верёвок на низких сучках у основания ствола. Гембре все эти приготовления казались невыносимо долгими. Она стояла, переминаясь и сплёвывая, беспокойно озираясь по сторонам. А на лице Ламиссы выражение растерянности сменилось решимостью и твёрдой сосредоточенностью. Две грубые петли уже легонько покачивались от ветра в ожидании жертв, а солдаты всё ещё продолжали о чём-то вполголоса спорить.
— Эй, давай сюда скорей! Здесь ещё двух вешают! — прорезал сгустившуюся тишину звонкий и восторженный детский голос. В толпе сдержанно захихикали. Гембра, невесело улыбнувшись, ступила на скамейку. Вслед за ней поднялась и Ламисса. Пара мгновений, в течение которых всё окружающее виделось через качающееся перед носом кручёное верёвочное кольцо, казались невероятно долгими. Наконец, один из солдат, поднявшись на скамейку, стал пристраивать петли на шеях казнимых. От прикосновений грубых рук и шершавых витков верёвки Ламиссу била крупная дрожь. Но, невероятным усилием подавляя прокатывающиеся внутри ледяные спазмы, она сохраняла внешне спокойный и невозмутимый вид. Несильно затянув наспех сделанный узел поверх растрепавшихся золотистых локонов, солдат-палач занялся Гемброй.
— За волосы не дёргай, козёл! — огрызнулась та, тряхнув головой.
Солдат только хмыкнул в ответ и, разгребя беспорядочную чёрную копну, насколько мог аккуратно пристроил узел на приоткрывшейся под ней крепкой загорелой шее.
Ещё несколько бесконечно долгих, как им казалось, мгновений после того, как солдат спрыгнул со скамейки, женщины продолжали чувствовать своими босыми подошвами её прохладную отшлифованную поверхность. Они ещё успели переглянуться, и Гембра, сбросив на миг парализующую отрешённость, нашла в себе силы послать подруге ободряющий кивок.
Они не услышали звука удара по скамейке и не почувствовали, как легонько дрогнул сук под их тяжестью. Просто прохладно-гладкая опора вывалилась из-под ног и провалилась в недосягаемый низ. Ноги ещё судорожно искали опору, а удар ломящей боли в затылке уже затуманил сознание. Всё кругом запрыгало, закружилось, заплясало. Лица людей слились в одно колыхающееся пятно, и сверху на него, вместе со звоном в ушах, наехала скачущая паутина чёрных веток, перечёркивающих бледное меркнущее небо. Откуда-то сбоку перед угасающим взором Гембры проплыло лицо Ламиссы со сложенными трубочкой губами и застывшим взглядом широко раскрытых глаз, полускрытых рассыпанными по лицу волосами. А потом всё растворилось в вязком красном гуле, исчерканным бисером бегающих чёрных точек. Затем что-то хрустнуло, по позвоночнику пробежала выворачивающая игловая боль, перекрывшая даже боль от железного кольца, сдавливающего горло, и наступившая темнота унесла с собой остатки слипшихся звуков.
Дальше было уже совсем иное. Из перетекающих золотых, голубых и зеленоватых линий постепенно соткалась видимая одновременно с нескольких точек картина. Близко, очень близко Гембра увидела себя, качающуюся в воздухе. Глухой и в то же время прозрачный силуэт, застилая горизонт, поворачивался то лицом, то спиной, то становился виден со всех сторон одновременно. Картина отъехала немного назад, и стал виден и силуэт Ламиссы. Его окутывала лёгкая серебристая дымка. Яркий свет брызнул сразу со всех сторон, растворив всё видимое и увлекая за собой в ослепительно белый простор, где не было уже земного времени, и земные чувства не способны были охватить и выразить видения души. Был уходящий в бесконечность водоворот света, были незнакомые, но внутренне родные беззвучно зовущие голоса, был убегающий из-под ног нестерпимо яркий зелёный луг, были прозрачные лица и светоносные фигуры. И было знание. Знание обо всём сразу. Знание без слов и знаков, без речи и даже без мысли. Вся её земная жизнь, представленная в образе беспорядочных зигзагов, выглядела теперь кратким и бессмысленным мигом, лишь подводящим к тому великому порогу, за которым мир начинает приоткрывать свои главные тайны. Те сущности, которые были в земной жизни расколоты, разорваны, распылены и разбросаны в необратимом потоке времени, теперь совместились, будто давно искали друг друга и сложились в ясную и до слёз простую картину. «Вот! Вот оно, оказывается, как!» — кричало всё внутри. Но описать картину было нельзя. Земные слова, тоже подчинённые ходу обычного времени, были бессильны, грубы и излишни. Только в прямом, всепоглощающем переживании давалась эта картина.
В круговороте лиц и образов Гембра безошибочно узнавала своих предков и давно умерших сородичей, хотя многих из них не видела ни разу в жизни. Они что-то говорили ей без слов и без звуков, и их мысли напрямую проникали в её сознание. А всякие мысли о земной жизни и воспоминания о земных событиях, будь то сожаление, обида или просто мысленное перенесение назад, неизменно рассыпались, развеивались, будто разбиваясь о незримую прозрачную стену. Казалось оттуда, с другой стороны стены, соприкасающейся с физическим миром, более ничего не доносится.
Душа Ламиссы в своём запредельном полёте созерцала иные видения. Прожитая ею жизнь не была похожа на зигзаг. Она больше напоминала прямую, глубокую, но изломанную в нескольких местах колею. Но и она также была лишь затянувшимся мгновением перед порогом бесконечности. Из хоровода призрачных лиц выплыло и приблизилось одно — лицо погибшего мужа. Он остался таким, каким видела его Ламисса в последний раз, перед тем роковым боем. Но теперь печать земных забот исчезла — черты лица разгладились, и взгляд излучал только свет и понимание. Понимание без малейшего привкуса упрёка или обиды, где напрямую передаваемые мысли и состояния сплетались так, что неясно было, где кончается своё и где начинается чужое. Да и не было здесь ни своего, ни чужого.
А потом кто-то мягко взял за руку и увлёк её за собой. Внутренне соприкоснувшись с этим вновь появившемся образом, Ламисса узнала Гембру. Её полупрозрачные черты были почти неузнаваемы. Никогда ещё лицо её не было исполнено такой просветлённой красоты в сочетании с углублённой и ненапряжённой серьёзностью. Сама Гембра тоже держалась за чью-то почти невидимую руку, и так все вместе они летели вверх и вверх в бесконечность всепоглощающего света.
Лишь одна мысль вплеталась в несказанное блаженство полёта — мысль, или, скорее, даже предвестие мысли о том, что это только начало путешествия. Нечто самое главное ожидало впереди. Но не впереди по обычному счёту времени. То, что ожидало впереди, уже коренилось в прошлом, в этой слепой, мучительной и непутёвой земной жизни. То, чему надлежало произойти, уже произошло: сначала сложилась комбинация цветных камушков в золотых ячейках тонкого мира, затем они отразились в растянутом времени земных судеб и привели в действие закон исполнения определений, и теперь, наконец, должен был быть подведён итог, включающий в себя и начало, и середину. Сколько цветных камешков — сколков космического духа — не попало в свои ячейки и не воплотилось в земные формы и смыслы? Смогут ли встроиться эти не до конца заполненные золотые лунки в необъятный и непостижимый в своей грандиозности предвечный и постоянно меняющийся рисунок Единого, не нарушив его мудрого узора? Все эти вопросы ждали ответа. И ответ был готов. Ответом была прожитая и оставшаяся за порогом вечности жизнь. Оставалось только получить этот ответ и вместе с ним, быть может, — новый набор цветных камушков, растушёвываясь по которым, человеческая душа смутно вспоминает, что когда-то и сама жила в простом камне.
— Хорошо болтаются! — солдат-палач с удовлетворённым видом обошёл вокруг повешенных, едва не споткнувшись о валяющуюся под ногами скамейку. — Эта, смотри, как кулачки сжала, — показал он на Гембру своему напарнику, прикрепляющему к стволу назидательную надпись. — Ладно, давай там кончай, и пошли. И так провозились тут с ними…
Яркие лохмотья замелькали, чередой скрываясь в дверном проёме. Стражник, ухмыляясь, провожал глазами отправляемых на казнь, иногда игриво похлопывая их по попкам. Те в ответ вяло огрызались.
Ламисса поднялась было с соломы и сделала несколько шагов к двери.
— Не спеши! Успеешь повисеть ещё! — остановил её жестом стражник.
Ламисса стала беспокойно ходить взад-вперёд у дальней стенки, и только когда дверь за стражником закрылась, она снова присела рядом с подругой.
За окном уже стоял день. Небо, хорошо видимое сквозь узкое окошко, давно стряхнуло с себя остатки утренней бледности и набрало обычный густо-синий цвет яркого солнечного полдня. На беспорядочно разбросанной по полу соломе, где только что располагалась пёстрая и неугомонная компания проституток, резвились слепящие солнечные зайчики. Стало неожиданно тихо, и шорох соломы, сопровождавший каждое движение, не столько нарушал, сколько подчёркивал эту вязкую сдавливающую тишину. Ламисса снова прошлась от стенки к стенке.
— Сядь, не мельтеши, — вяло сказала Гембра, — Висеть так висеть — чего зря дёргаться?
— Слушай, а это вообще как… ну, очень больно, а?
— Говорят, не очень… Дрыг-дрыг ножками — и привет. Ну, и рожа конечно, дурацкая, когда висишь, — спокойно ответила Гембра, пытаясь немного привести в порядок свои свалявшиеся смоляные локоны.
— Ну, это кому как повезёт, — продолжала она, видя, что столь лапидарный ответ не слишком удовлетворил подругу, — иногда бывает совсем быстро — сама видела. Это если что-то там ломается. Если узел слева сбоку — тоже вроде быстро, а почему — не знаю. А то, бывает, не повезёт и дрыгайся, пока не задохнёшься.
— Хоть бы сразу… — вздохнула Ламисса, судорожно сглотнув.
— Вот и я говорю. — Гембра прыжком вскочила с соломы и, став на цыпочки, подтянулась к окошку.
— Видно там что-нибудь?
— Не-а. Стенка.
— Никогда не думала, что всё вот так кончится. Раз — и всё. Все будут дальше жить, а я нет. Всё это останется — и эта солома, и эта стенка за окном, и весь этот город и люди, а меня не будет.
— И их время придёт, — философически заметила Гембра, не поворачивая головы от окна, — только попозже. Какая разница.
— Как какая? А ещё столько сделать могу… И не просто могу — должна! А тут… И ведь не узнает никто, — продолжала вздыхать Ламисса.
— Должна — значит сделаешь. А не случится сделать — значит, не должна. Значит, это другому сделать положено.
— Ты говоришь, как он. Но он бы так не сказал. Он сказал бы, что осознавший свой долг получает и возможность его выполнить.
Гембра опустила чумазые пятки на пол и повернулась к подруге. Она уже открыла рот, собираясь что-то ответить, но вдруг на несколько мгновений застыла, будто прислушиваясь.
— Ты что? — настороженно спросила Ламисса.
— Да так… Мне показалось, что этот наш разговор сейчас кто-то слушает.
— Так нет же здесь никого.
— Да уж это точно. Нету никого… Просто бесы куражатся.
Они долго сидели напротив друг друга у разных стенок, не говоря больше ни слова.
Наконец, за дверью послышалась возня, и вошёл знакомый уже стражник. Криво ухмыляясь, он дал рукой знак двигаться на выход. Женщинам связали руки за спиной, и шестеро стражников, взяв их в кольцо, повели по городу в сторону базарной площади. Всё в это утро чувствовалось особенно остро — и успевшая нагреться от солнца земля, и сам солнечный свет, и ветерок, задевающий края драной одежды, и реплики немногочисленных прохожих, и камешки под ногами.
Стражники переговаривались о чём-то своём, спорили, хихикали, но ведомые на казнь их не слышали. Они впитывали последние послания мира, проникающие сквозь железное оцепление солдат, для которых это утро было таким же обыденным, как и всегда. После полупустынных улиц базарная площадь казалась многолюдной, хотя почти половина торговых рядов пустовала. Впрочем, для стоящих обычно в тени длинного ряда старых деревьев и брошенных теперь как попало лотков, столов и небольших тележек нашлось новое и не совсем обычное применение. На глазах у базарных зевак гвардейцы и солдаты-варвары с помощью этих нехитрых приспособлений вешали на деревьях пойманных вчера проституток. Делали они это быстро, деловито и без церемоний. Один ловко перебрасывал верёвку через сук, быстрым заученным движением делая на ней петлю. Двое-трое других подтаскивали к ней очередную жертву и поднимали её на лоток или тележку. Даже тем, кто неистово вырывался, кричал и кусался, удавалось вырвать у жизни не более нескольких лишних мгновений. Петля захлёстывала шею, и стук падающего лотка или скрип отъезжающей тележки сливался с последними судорожными звуками, издаваемыми повисшей жертвой.
Замедлив шаг, стражники стали переговариваться с гвардейцами-палачами. Гембра и Ламисса чувствовали, что разговор идёт о них, но смысл его не доходил до их сознания. Ламисса не могла оторвать взгляда своих широко раскрытых глаз от того, что происходило под деревьями. И само непостижимое превращение живого человека в нелепо дёргающуюся куклу и вид повешенных ранее, коих было уже не меньше тридцати, гипнотически приковывал её внимание. Вглядываясь в детали — позы, лица, непроизвольные уже движения, — она мысленно примеряла всё это на себя, наталкиваясь на стену непредставимого. Её взгляд бессознательно выискивал в качающихся телах хотя бы искорку жизни и не способен был примириться с её отсутствием. Растрёпанные волосы, искажённые лица, приоткрытые рты, застывшие взгляды распахнутых глаз, верёвочные узлы на искривленных шеях. Кружение, качание, подёргивание…
— Не смотри! — толкнула Гембра плечом застывшую подругу. — Не смотри, слышь, чего говорю!
— Чего стала? Двигай, давай!
Грубый толчок в спину столкнул Ламиссу с места, но так и не вывел из оцепенения. Она то и дело оглядывалась на ходу, прислушиваясь к обрывающимся крикам и всматриваясь через головы стражников и зевак в раскачивание новых повешенных. Их болтающиеся фигуры то срывались в тени деревьев, то выплывали на яркий свет и солнечные зайчики, пробиваясь сквозь пыльные кроны, играли на обрывках пёстрых одежд.
В середине площади в тени старого раскидистого дерева, которое ещё издавна охраняли от топора городские жрецы, стоял уже знакомый начальственный стол, а рядом маленький столик писца. За столом сидела всё та же компания — Квилдорт, офицер-распорядитель и ещё двое его приближённых. Писец возился со своими свитками. Завидев процессию стражников, Квилдорт сделал короткий знак рукой, и несколько стоящих перед столом горожан поспешно отошли в сторону. Любопытствующих собралось немало, и когда стражники, пробившись сквозь их плотное кольцо, подвели Гембру и Ламиссу к дереву, офицер-распорядитель довольно кивнул и поднялся с места.
— Сила и доблесть нашего единственно законного правителя Данвигарта несокрушимы! — начал он, — Что бы ни предпринимал враг — мы всегда разгадаем его замыслы! Разгадаем и возьмём верх, да помогут нам боги! Эти две женщины признались в том, что ради мелкой наживы шпионили в пользу наших врагов. Сейчас на ваших глазах они будут повешены, как того требует военный устав и в назидание всем, кто втайне намеревается нам вредить. Их тела запрещается снимать в течение… — оратор наклонился к своему начальнику и, выслушав его короткую реплику, вновь выпрямился, набрав воздуха.
— Под страхом смерти запрещается снимать в течение… — ораторский порыв был явно сбит, — в течение… Вообще запрещается снимать! Ясно? Вот так! Чтоб вас…
Народ сдержанно загудел.
— Это про нас? — очумело спросила Ламисса.
— А то про кого же? Долго будем дерево украшать. Да, пошли они…! — ответила Гембра, сплюнув себе под ноги.
Квилдорт отдал негромкое распоряжение солдатам и склонился над свитком, который ему всё это время норовил подсунуть какой-то юркий человечек. Больше начальник не поворачивал голову в сторону дерева. А там началась привычная работа. Под крепким и самым заметным со стороны суком как из-под земли выросла небольшая деревянная скамейка локтя в четыре высотой. Один из солдат тут же запрыгнул на неё, делая петли на двух перекинутых через сук верёвках. Другой солдат возился внизу, закрепляя вторые концы верёвок на низких сучках у основания ствола. Гембре все эти приготовления казались невыносимо долгими. Она стояла, переминаясь и сплёвывая, беспокойно озираясь по сторонам. А на лице Ламиссы выражение растерянности сменилось решимостью и твёрдой сосредоточенностью. Две грубые петли уже легонько покачивались от ветра в ожидании жертв, а солдаты всё ещё продолжали о чём-то вполголоса спорить.
— Эй, давай сюда скорей! Здесь ещё двух вешают! — прорезал сгустившуюся тишину звонкий и восторженный детский голос. В толпе сдержанно захихикали. Гембра, невесело улыбнувшись, ступила на скамейку. Вслед за ней поднялась и Ламисса. Пара мгновений, в течение которых всё окружающее виделось через качающееся перед носом кручёное верёвочное кольцо, казались невероятно долгими. Наконец, один из солдат, поднявшись на скамейку, стал пристраивать петли на шеях казнимых. От прикосновений грубых рук и шершавых витков верёвки Ламиссу била крупная дрожь. Но, невероятным усилием подавляя прокатывающиеся внутри ледяные спазмы, она сохраняла внешне спокойный и невозмутимый вид. Несильно затянув наспех сделанный узел поверх растрепавшихся золотистых локонов, солдат-палач занялся Гемброй.
— За волосы не дёргай, козёл! — огрызнулась та, тряхнув головой.
Солдат только хмыкнул в ответ и, разгребя беспорядочную чёрную копну, насколько мог аккуратно пристроил узел на приоткрывшейся под ней крепкой загорелой шее.
Ещё несколько бесконечно долгих, как им казалось, мгновений после того, как солдат спрыгнул со скамейки, женщины продолжали чувствовать своими босыми подошвами её прохладную отшлифованную поверхность. Они ещё успели переглянуться, и Гембра, сбросив на миг парализующую отрешённость, нашла в себе силы послать подруге ободряющий кивок.
Они не услышали звука удара по скамейке и не почувствовали, как легонько дрогнул сук под их тяжестью. Просто прохладно-гладкая опора вывалилась из-под ног и провалилась в недосягаемый низ. Ноги ещё судорожно искали опору, а удар ломящей боли в затылке уже затуманил сознание. Всё кругом запрыгало, закружилось, заплясало. Лица людей слились в одно колыхающееся пятно, и сверху на него, вместе со звоном в ушах, наехала скачущая паутина чёрных веток, перечёркивающих бледное меркнущее небо. Откуда-то сбоку перед угасающим взором Гембры проплыло лицо Ламиссы со сложенными трубочкой губами и застывшим взглядом широко раскрытых глаз, полускрытых рассыпанными по лицу волосами. А потом всё растворилось в вязком красном гуле, исчерканным бисером бегающих чёрных точек. Затем что-то хрустнуло, по позвоночнику пробежала выворачивающая игловая боль, перекрывшая даже боль от железного кольца, сдавливающего горло, и наступившая темнота унесла с собой остатки слипшихся звуков.
Дальше было уже совсем иное. Из перетекающих золотых, голубых и зеленоватых линий постепенно соткалась видимая одновременно с нескольких точек картина. Близко, очень близко Гембра увидела себя, качающуюся в воздухе. Глухой и в то же время прозрачный силуэт, застилая горизонт, поворачивался то лицом, то спиной, то становился виден со всех сторон одновременно. Картина отъехала немного назад, и стал виден и силуэт Ламиссы. Его окутывала лёгкая серебристая дымка. Яркий свет брызнул сразу со всех сторон, растворив всё видимое и увлекая за собой в ослепительно белый простор, где не было уже земного времени, и земные чувства не способны были охватить и выразить видения души. Был уходящий в бесконечность водоворот света, были незнакомые, но внутренне родные беззвучно зовущие голоса, был убегающий из-под ног нестерпимо яркий зелёный луг, были прозрачные лица и светоносные фигуры. И было знание. Знание обо всём сразу. Знание без слов и знаков, без речи и даже без мысли. Вся её земная жизнь, представленная в образе беспорядочных зигзагов, выглядела теперь кратким и бессмысленным мигом, лишь подводящим к тому великому порогу, за которым мир начинает приоткрывать свои главные тайны. Те сущности, которые были в земной жизни расколоты, разорваны, распылены и разбросаны в необратимом потоке времени, теперь совместились, будто давно искали друг друга и сложились в ясную и до слёз простую картину. «Вот! Вот оно, оказывается, как!» — кричало всё внутри. Но описать картину было нельзя. Земные слова, тоже подчинённые ходу обычного времени, были бессильны, грубы и излишни. Только в прямом, всепоглощающем переживании давалась эта картина.
В круговороте лиц и образов Гембра безошибочно узнавала своих предков и давно умерших сородичей, хотя многих из них не видела ни разу в жизни. Они что-то говорили ей без слов и без звуков, и их мысли напрямую проникали в её сознание. А всякие мысли о земной жизни и воспоминания о земных событиях, будь то сожаление, обида или просто мысленное перенесение назад, неизменно рассыпались, развеивались, будто разбиваясь о незримую прозрачную стену. Казалось оттуда, с другой стороны стены, соприкасающейся с физическим миром, более ничего не доносится.
Душа Ламиссы в своём запредельном полёте созерцала иные видения. Прожитая ею жизнь не была похожа на зигзаг. Она больше напоминала прямую, глубокую, но изломанную в нескольких местах колею. Но и она также была лишь затянувшимся мгновением перед порогом бесконечности. Из хоровода призрачных лиц выплыло и приблизилось одно — лицо погибшего мужа. Он остался таким, каким видела его Ламисса в последний раз, перед тем роковым боем. Но теперь печать земных забот исчезла — черты лица разгладились, и взгляд излучал только свет и понимание. Понимание без малейшего привкуса упрёка или обиды, где напрямую передаваемые мысли и состояния сплетались так, что неясно было, где кончается своё и где начинается чужое. Да и не было здесь ни своего, ни чужого.
А потом кто-то мягко взял за руку и увлёк её за собой. Внутренне соприкоснувшись с этим вновь появившемся образом, Ламисса узнала Гембру. Её полупрозрачные черты были почти неузнаваемы. Никогда ещё лицо её не было исполнено такой просветлённой красоты в сочетании с углублённой и ненапряжённой серьёзностью. Сама Гембра тоже держалась за чью-то почти невидимую руку, и так все вместе они летели вверх и вверх в бесконечность всепоглощающего света.
Лишь одна мысль вплеталась в несказанное блаженство полёта — мысль, или, скорее, даже предвестие мысли о том, что это только начало путешествия. Нечто самое главное ожидало впереди. Но не впереди по обычному счёту времени. То, что ожидало впереди, уже коренилось в прошлом, в этой слепой, мучительной и непутёвой земной жизни. То, чему надлежало произойти, уже произошло: сначала сложилась комбинация цветных камушков в золотых ячейках тонкого мира, затем они отразились в растянутом времени земных судеб и привели в действие закон исполнения определений, и теперь, наконец, должен был быть подведён итог, включающий в себя и начало, и середину. Сколько цветных камешков — сколков космического духа — не попало в свои ячейки и не воплотилось в земные формы и смыслы? Смогут ли встроиться эти не до конца заполненные золотые лунки в необъятный и непостижимый в своей грандиозности предвечный и постоянно меняющийся рисунок Единого, не нарушив его мудрого узора? Все эти вопросы ждали ответа. И ответ был готов. Ответом была прожитая и оставшаяся за порогом вечности жизнь. Оставалось только получить этот ответ и вместе с ним, быть может, — новый набор цветных камушков, растушёвываясь по которым, человеческая душа смутно вспоминает, что когда-то и сама жила в простом камне.
— Хорошо болтаются! — солдат-палач с удовлетворённым видом обошёл вокруг повешенных, едва не споткнувшись о валяющуюся под ногами скамейку. — Эта, смотри, как кулачки сжала, — показал он на Гембру своему напарнику, прикрепляющему к стволу назидательную надпись. — Ладно, давай там кончай, и пошли. И так провозились тут с ними…
Глава 12
Сфагам и Канкнурт летели над берегом воспоминаний. То ли густая вечерняя темень спустилась на него, то ли бурый туман ещё не занявшегося утра окутывал его скалистые очертания — сказать было трудно. Что-то неуловимое было разлито в прохладном сыром воздухе, и это подсказывало, что было всё-таки, утро. Длинные глуховато-фиолетовые лоскуты облаков тянулись из конца в конец по бледному, обескровленному небу. Берег был пуст. Сонмы образов, принесённых человеческой памятью к этим молчащим скалам, к этому вязкому серому песку, к этим ритмично шепчущим волнам, притихли и затаились, дожидаясь момента, когда живая и тёплая человеческая мысль вызовет их из мира неосуществлённых возможностей и заставит воплотиться в красках и звуках.
Лёгкие багряные отблески мягко подсветили угрюмые силуэты облаков, и бледно-серая холодность неба затрепетала в предчувствии вторжения первых лучей зари. Полёт был плавным и быстрым. Ветер гудел в ушах и заставлял плясать франтоватые ленточки на шапке Канкнурта, и вихревые складки извивались на вздуваемой парусом синеве его широкого кафтана. Сфагам знал, что никогда больше не окажется на этом берегу, по которому можно было бродить вечно. Теперь этот берег с его всезнающими камнями и серебристо-пенистыми волнами, несущими ритмы вселенной можно будет посещать только в глубоких медитациях. И это было, само по себе, немало. Но теперь хотелось бесконечно продлить каждое мгновение этого завораживающего полёта, навсегда слиться с шумящим в ушах ветром, растворясь в холодном пронизывающем воздухе.
Тронный зал выглядел немного по-иному. Сейчас, при более ярком освещении, в нём было больше торжественности, чем таинственности. На гладких стенах, среди разводов цветного мрамора, не было и следов каких-либо дверей, помимо главного входа.
Регерт действительно пребывал в ожидании, восседая на своём высоком троне в завесе голубоватого света. Сквозь эту мерцающую дымку виднелось его шитое золотом одеяние, отделанное мехом горного барса. На голове сияла золотая, с бесчисленными изумрудами, высокая трёхъярусная корона. Из-за неё выглядывал кончик фигурной костяной заколки, скреплявшей тщательно уложенные седые волосы. Руки монарха, унизанные драгоценными перстнями, размер камней в который поражал воображение, крепко сжимали головы-рукоятки. Неторопливым жестом император остановил поклон Сфагама и дал ему знак приблизиться.
— Итак, монах, получил ли ты ответы на свои вопросы?
— Сейчас мне это ещё не ясно. Но помощь твоя была неоценимой. Я буду благодарен тебе всю жизнь.
— Что ж, я принимаю твою благодарность. Сначала я просто послушал Канкнурта и позволил тебе войти в гробницу. Ты ему очень понравился, и он за тебя просил. Но потом мне и самому стали интересны твои вопросы. Поэтому я, вопреки обычаям, скажу тебе кое-что и сам.
Регерт вздохнул, подняв глаза вверх. Некоторое время под сводами тронного зала царила тишина.
— Когда человек смотрит на небо, небо смотрит на него. Но он этого не замечает. Каждая мысль меняет вселенную, не говоря уже о действиях, но заметить и понять эти изменения не может почти никто. Это потому, что человек с детства напуган той пропастью, которая разверзлась между ним и миром. Смотрит на мир, а видит пропасть… И заделывает её как может… Он убеждает себя, что мир внутренне похож на него, что в каждой вещи можно узнать себя, а не узнать — так сделать такую вещь своими руками.
Регерт говорил тихо, не торопясь, часто делая паузы, поднимая голову и устремляя взгляд к высоким сводам.
— Когда-то мир был таким, каким его видели животные. Для них он и сейчас такой. А люди видят мир человеческим. Глядя на него, они ДЕЛАЮТ его таким. Но чтобы увидеть, КАК ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МЕНЯЕТСЯ ОТ НАШЕГО В НЁМ ПРЕБЫВАНИЯ, ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПЕРЕСТАТЬ ВИДЕТЬ ЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ. Человек должен выйти за пределы человеческого. Ни больше, ни меньше. Овеществить свой собственный мир, заставить тьму отпавших вещей следовать законам и вере ОДНОГО — такое мало кому под силу. Раньше я бы сказал — никому из смертных. Раньше отдельный человек был ещё слабее, чем теперь. Даже чтобы просто бросить взгляд на мир, людям нужно было собираться всем вместе. Только тогда этот взгляд чего-то стоил, обретая силу и собственную жизнь, подчиняя себе волю каждого отдельного человека. Так люди овеществляют свою веру, и эта вера, становясь между ними и миром, управляет ими, подсказывая, как смотреть на мир и чем в нём заниматься. Они думают, что это и есть мост через пропасть. Бесконечный мост… — Регерт улыбнулся своим мыслям. — Но сейчас времена особые. Там, наверху, уже давно завидуют древней мудрости, умевшей жить, почти не замечая пропасти… Тот, кто овеществит свою веру, — изменит вселенную. И сделать это сможет один. Только один… Но довольно! Я и так многовато сказал… Твоё посещение было для меня небезынтересным. Канкнурт проводит тебя. А это — на память обо всём, что ты здесь увидел и понял. Рука императора указала на нижнюю ступеньку трона.
Сфагам не успел даже склониться в прощальном поклоне, как серебристая дымка на троне растаяла без следа. Там, где Сфагам оставил книгу и где затем появилось яблоко, теперь лежала маленькая вещица — амулетик в виде цветка, обвившего корнями камень. Едва притронувшись к амулету, Сфагам понял, что он, как и прикреплённая к нему цепочка, сделан из неизвестного наверху металла наподобие электра, но гораздо прочнее.
— Хоть ты и один, — Канкнурт ткнул в амулет коротким толстым пальцем, — но милость великого императора теперь с тобой. Ох, и повезло же тебе!
Проснувшись и, как обычно, первым делом, взглянув на то место, где сидел Сфагам, он похолодел. Учителя не было. Вскочив, Олкрин заметался по поляне, с шумом взбивая ногами ковёр высохших осенних листьев.
Сфагам стоял за шалашом, держась рукой за ствол дерева и подняв голову к бледному облачному небу.
— Учитель! — срывающимся голосом крикнул Олкрин, со всех ног бросаясь к нему.
Лицо Сфагама, несмотря на бледность и отрешённое выражение, было по-настоящему живым. Олкрин почувствовал это с первого взгляда и долго не выпускал учителя из радостных объятий.
— Я давно приготовил сок из ягод. И настойки… Всё, как ты сказал… Я боялся, что ты не вернёшься. Так долго ведь… Семнадцать дней…
— Семнадцать? — непослушным сдавленным голосом спросил Сфагам.
Внутри ещё был разлит тяжёлый привкус пилюли, руки и ноги слушались плохо, голова немного кружилась, а глаза болезненно реагировали на свет.
— Ты нездоров? Что там случилось с тобой? Как я могу помочь? — сыпал Олкрин возбуждёнными вопросами.
— Погоди, — слабо улыбнулся Сфагам, глубоко вдыхая сыроватый воздух осеннего леса. — Вода есть?
— Есть! Свежая! Только из ручья!
— Хорошо. Пойдём…
Нетвёрдой походкой, слегка опираясь на руку ученика, Сфагам прошёл на другой конец поляны и остановился возле присыпанного опавшими листьями бугорка земли над могилой Велвирта. Говорить было трудно, а главное — не хотелось. В ответ на вопросительный взгляд учителя Олкрин многозначительно кивнул.
Лёгкие багряные отблески мягко подсветили угрюмые силуэты облаков, и бледно-серая холодность неба затрепетала в предчувствии вторжения первых лучей зари. Полёт был плавным и быстрым. Ветер гудел в ушах и заставлял плясать франтоватые ленточки на шапке Канкнурта, и вихревые складки извивались на вздуваемой парусом синеве его широкого кафтана. Сфагам знал, что никогда больше не окажется на этом берегу, по которому можно было бродить вечно. Теперь этот берег с его всезнающими камнями и серебристо-пенистыми волнами, несущими ритмы вселенной можно будет посещать только в глубоких медитациях. И это было, само по себе, немало. Но теперь хотелось бесконечно продлить каждое мгновение этого завораживающего полёта, навсегда слиться с шумящим в ушах ветром, растворясь в холодном пронизывающем воздухе.
Тронный зал выглядел немного по-иному. Сейчас, при более ярком освещении, в нём было больше торжественности, чем таинственности. На гладких стенах, среди разводов цветного мрамора, не было и следов каких-либо дверей, помимо главного входа.
Регерт действительно пребывал в ожидании, восседая на своём высоком троне в завесе голубоватого света. Сквозь эту мерцающую дымку виднелось его шитое золотом одеяние, отделанное мехом горного барса. На голове сияла золотая, с бесчисленными изумрудами, высокая трёхъярусная корона. Из-за неё выглядывал кончик фигурной костяной заколки, скреплявшей тщательно уложенные седые волосы. Руки монарха, унизанные драгоценными перстнями, размер камней в который поражал воображение, крепко сжимали головы-рукоятки. Неторопливым жестом император остановил поклон Сфагама и дал ему знак приблизиться.
— Итак, монах, получил ли ты ответы на свои вопросы?
— Сейчас мне это ещё не ясно. Но помощь твоя была неоценимой. Я буду благодарен тебе всю жизнь.
— Что ж, я принимаю твою благодарность. Сначала я просто послушал Канкнурта и позволил тебе войти в гробницу. Ты ему очень понравился, и он за тебя просил. Но потом мне и самому стали интересны твои вопросы. Поэтому я, вопреки обычаям, скажу тебе кое-что и сам.
Регерт вздохнул, подняв глаза вверх. Некоторое время под сводами тронного зала царила тишина.
— Когда человек смотрит на небо, небо смотрит на него. Но он этого не замечает. Каждая мысль меняет вселенную, не говоря уже о действиях, но заметить и понять эти изменения не может почти никто. Это потому, что человек с детства напуган той пропастью, которая разверзлась между ним и миром. Смотрит на мир, а видит пропасть… И заделывает её как может… Он убеждает себя, что мир внутренне похож на него, что в каждой вещи можно узнать себя, а не узнать — так сделать такую вещь своими руками.
Регерт говорил тихо, не торопясь, часто делая паузы, поднимая голову и устремляя взгляд к высоким сводам.
— Когда-то мир был таким, каким его видели животные. Для них он и сейчас такой. А люди видят мир человеческим. Глядя на него, они ДЕЛАЮТ его таким. Но чтобы увидеть, КАК ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МЕНЯЕТСЯ ОТ НАШЕГО В НЁМ ПРЕБЫВАНИЯ, ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПЕРЕСТАТЬ ВИДЕТЬ ЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ. Человек должен выйти за пределы человеческого. Ни больше, ни меньше. Овеществить свой собственный мир, заставить тьму отпавших вещей следовать законам и вере ОДНОГО — такое мало кому под силу. Раньше я бы сказал — никому из смертных. Раньше отдельный человек был ещё слабее, чем теперь. Даже чтобы просто бросить взгляд на мир, людям нужно было собираться всем вместе. Только тогда этот взгляд чего-то стоил, обретая силу и собственную жизнь, подчиняя себе волю каждого отдельного человека. Так люди овеществляют свою веру, и эта вера, становясь между ними и миром, управляет ими, подсказывая, как смотреть на мир и чем в нём заниматься. Они думают, что это и есть мост через пропасть. Бесконечный мост… — Регерт улыбнулся своим мыслям. — Но сейчас времена особые. Там, наверху, уже давно завидуют древней мудрости, умевшей жить, почти не замечая пропасти… Тот, кто овеществит свою веру, — изменит вселенную. И сделать это сможет один. Только один… Но довольно! Я и так многовато сказал… Твоё посещение было для меня небезынтересным. Канкнурт проводит тебя. А это — на память обо всём, что ты здесь увидел и понял. Рука императора указала на нижнюю ступеньку трона.
Сфагам не успел даже склониться в прощальном поклоне, как серебристая дымка на троне растаяла без следа. Там, где Сфагам оставил книгу и где затем появилось яблоко, теперь лежала маленькая вещица — амулетик в виде цветка, обвившего корнями камень. Едва притронувшись к амулету, Сфагам понял, что он, как и прикреплённая к нему цепочка, сделан из неизвестного наверху металла наподобие электра, но гораздо прочнее.
— Хоть ты и один, — Канкнурт ткнул в амулет коротким толстым пальцем, — но милость великого императора теперь с тобой. Ох, и повезло же тебе!
* * *
С самого утра этого семнадцатого по счёту дня Олкрину было особенно неспокойно. Неясные предчувствия ещё с ночи начали терзать его, и он то и дело подходил к неподвижно сидящему учителю, силясь обнаружить какие-нибудь изменения. Но изменений не наблюдалось. Тело Сфагама было всё так же неподвижно, и взгляд раскрытых глаз не менял своего пугающего мёртво-живого выражения. Олкрину доводилось немало слышать о чудесах глубокой медитации, не говоря уже об эффектах пилюли жизни-смерти. Рассказывали, например, о некоем монахе из монастыря на острове Ланхорт, который, будучи покрыт позолотой, просидел без малого пятьсот лет в глубокой медитации в одном ряду с золотыми статуями, стоящими в нишах монастырского реликвария. Считали, что в статуе живёт только его душа, и когда золотое изваяние вдруг ожило, это вызвало всеобщий испуг и удивление. Правда, выйдя из медитации, монах так и не вернул себе всей полноты рассудка и скончался через несколько месяцев. Немало удивительного рассказывали и о монахах-отшельниках. Теперь Олкрин жалел о том, что всегда с жадным интересом слушал эти истории. Его воображение навязчиво рисовало картины одна другой тягостнее. Мучительно борясь с наседающими тревогами, он пытался отвлечься работой — возился в шалаше, ходил за водой и дровами, долго упражнялся с мечом и, наконец, выбившись из сил, растянулся на плаще возле шалаша, забывшись беспокойным сном.Проснувшись и, как обычно, первым делом, взглянув на то место, где сидел Сфагам, он похолодел. Учителя не было. Вскочив, Олкрин заметался по поляне, с шумом взбивая ногами ковёр высохших осенних листьев.
Сфагам стоял за шалашом, держась рукой за ствол дерева и подняв голову к бледному облачному небу.
— Учитель! — срывающимся голосом крикнул Олкрин, со всех ног бросаясь к нему.
Лицо Сфагама, несмотря на бледность и отрешённое выражение, было по-настоящему живым. Олкрин почувствовал это с первого взгляда и долго не выпускал учителя из радостных объятий.
— Я давно приготовил сок из ягод. И настойки… Всё, как ты сказал… Я боялся, что ты не вернёшься. Так долго ведь… Семнадцать дней…
— Семнадцать? — непослушным сдавленным голосом спросил Сфагам.
Внутри ещё был разлит тяжёлый привкус пилюли, руки и ноги слушались плохо, голова немного кружилась, а глаза болезненно реагировали на свет.
— Ты нездоров? Что там случилось с тобой? Как я могу помочь? — сыпал Олкрин возбуждёнными вопросами.
— Погоди, — слабо улыбнулся Сфагам, глубоко вдыхая сыроватый воздух осеннего леса. — Вода есть?
— Есть! Свежая! Только из ручья!
— Хорошо. Пойдём…
Нетвёрдой походкой, слегка опираясь на руку ученика, Сфагам прошёл на другой конец поляны и остановился возле присыпанного опавшими листьями бугорка земли над могилой Велвирта. Говорить было трудно, а главное — не хотелось. В ответ на вопросительный взгляд учителя Олкрин многозначительно кивнул.