Было уже темно. Костер еле тлел. Няня посапывала на своей кошме. Где-то вдали выли шакалы, а они все говорили и говорили о том, как родятся песни, и можно ли передать звуками все, что видит и чувствует человек.
Джан, не задумываясь, шила для своих мыслей привычно-нарядные словесные кафтаны. Джафар с трудом одевал их в деревенские рубища, но через прорехи бедной одежды сквозила полнокровная, радостно-здоровая суть, и Джан, слушая простонародную речь любимого, легко угадывала то, что ему было трудно сказать.
13
14
Джан, не задумываясь, шила для своих мыслей привычно-нарядные словесные кафтаны. Джафар с трудом одевал их в деревенские рубища, но через прорехи бедной одежды сквозила полнокровная, радостно-здоровая суть, и Джан, слушая простонародную речь любимого, легко угадывала то, что ему было трудно сказать.
13
Вторую ночь усталая и радостная принцесса Джан спала, обняв пастуха Джафара, а когда проснулась, подумала о том, что вряд ли на свете есть много женщин счастливее ее. Ноги все еще ныли, но на душе было легко, и легок был душистый утренний воздух степи. Джафар уже хлопотал вместе с няней у костра. Сильными взмахами рубил узловатую корягу саксаула. Невдалеке от становища он нашел несколько больших кустов. Топор вспыхивал на солнце розовым огнем, и ноги юноши, мокрые от росы, блестели, точно облитые маслом.
Джан не хотелось подниматься. С нежностью вспоминала ночной разговор. Улыбалась своим мыслям. Что бы сказали подруги?.. Джан с ума спятила или как еще… Милые мои, не знаю, счастливы вы или нет со своими мужьями, а я счастлива. Да, пастух, да, безграмотный… Только ваши, грамотные, умрут, и ничего от них не останется, а от моего останутся песни, и какие песни!.. Ничего не знает? Да, почти ничего, зато понимает почти все… И я на что-нибудь пригожусь же. Обучу его, будем читать вместе. Смеетесь? Вот увидите, увидите… Груб? Дуры вы, просто-таки дуры… Помните — сами любовались раньше меня. Как породистым конем? Не врите, не врите… Ласкать не умеет? Так, дорогие мои, ласкает, что вам и не снилось. У него и най поет, и руки поют…
Кончив воображаемый спор с подругами, Джан потянулась всем телом, блаженно усмехнулась. Опять загорелся огонек желания, но на этот раз он сразу же потух. Принцесса почувствовала, что по ее телу ползет что-то лохматое и цепкое. Сбросила одеяло, вскочила на ноги. Испуганно закричала.
Джафар прибежал вместе с няней. Осторожно развернул одеяло. Из складок выползло коричневое чудище, вроде паука. Юноша убил его, прихлопнув сандалией, и принялся успокаивать взволнованную подругу.
— Не слушай ты горожан. Мы, деревенские, лучше знаем. Совсем она не опасная. Ну, припухнет рука, поболит, и все. Не бойся, Эсма, ложись.
Но Эсма-Джан никак не хотела поверить, что фаланга только на вид страшна, и пугливо тыкала травинкой в ее огромные челюсти. Перенесла свое ложе поближе с скале, где не было травы, и, значит, никакая нечисть не могла подползти незамеченной.
Весь этот день отдыхали. Следовало бы поскорее уходить дальше от обжитых мест, но приходилось беречь непривычные ноги Джан. Она прихрамывала и на следующее утро. Потом сняла сандалии. Оказалось, что босиком идти легче. Степь стала ровнее и суше. Местами уже попадался песок, кое-где виднелись чахлые деревца белого саксаула.
Перед выступлением Джан объявила, что с сегодняшнего дня она начинает учиться всему, что должна знать жена пастуха.
Джафар посмотрел на няню, няня посмотрела на Джафара. Оба улыбнулись, но Джан не перечили. Она с решительным видом взяла поводья ишака, который вез продовольствие. Серый лентяй заартачился, но Джан заставила его идти за собой. С лошадью было бы много легче; ничего не поделаешь — ишак на то и ишак. Другого осла вел Джафар. Часа через три няня хотела сменить Джан, но та не позволила… Работать так работать… Не очень трудно вести ишака в поводу, а все-таки не для нее ведут — сама ведет. Шли опять без дорог, и опять за весь день не встретили ни одного человека. Раз только разглядели вдали несколько черных шатров бедуинов.
Вечером Джан училась у няни печь лепешки. Одну сожгла, вторую кое-как можно было есть, третью она с гордостью подала Джафару — лепешка была как лепешка. Сама вымыла единственную сковородку, вычистила ее песком. За ее спиной няня смахивала одну слезу за другой. Да, нужно, чтобы у Джан поскорее загрубели руки и ноги, нужно ей хоть немного научиться готовить — иначе люди заметят сразу, что тут дело неладно. Нужно, нужно… Но у няни Олыги, вырастившей дочь эмира анахского, было очень горько на душе.
Прошел и еще один походный день, и еще один, и еще один… По времени судя, путники уже проделали почти половину пути между Евфратом и Тигром. Шли медленно. С людьми старались не встречаться, да их почти и не было в этой дикой, бездорожной местности. Только однажды, приближаясь к колодцу, увидели, что там двое бедуинов поят коней. Кочевники стояли спиной к беглецам, и Джафар успел отвести свой караван в низину. Ослов спрятали за кустами, а сами, лежа на земле, следили за бедуинами, пока те не уехали. Другой раз неожиданно наткнулись на покинутое становище, но Джафар, посмотрев на слежавшийся верблюжий и конский навоз, сказал, что люди ушли отсюда по крайней мере месяц тому назад.
От разбойников мог уберечь только Аллах, а на случай, если встретятся с мирными бедуинами, было решено, что Джан прикинется немой. Ее могло выдать неумение говорить по-деревенски. В загорелой до черноты юной женщине, одетой в запыленную рубашку из грубого холста, никто бы теперь не заподозрил знатной горожанки. Где было можно, она по-прежнему шла босиком, но часто приходилось надевать грубые деревенские сандалии. Местами травянистая степь сменялась то песчаной пустыней, то лабиринтом невысоких скал, похожих на древние развалины, покрытые фиолетовыми лишайниками. Странное дело: в этом каменном царстве чистые холодные родники были в каждом логу.
Зато тяжело пришлось каравану, когда он поднялся на невысокое плоскогорье, сплошь усыпанное мелким щебнем. Ни одной травинки, ни одного живого существа не было видно на этих заклятых полях. Несмотря на то, что только начинался май, от мертвой земли шел удушливый жар. Вспотевшие ишаки осторожно переставляли смазанные дегтем копытца и тяжело дышали. Измучились и люди. У Джан кружилась голова, няня едва шла, и даже Джафар чувствовал, что у него подгибаются ноги. Но, словно в награду за испытания путников, к вечеру они спустились в зеленеющую лощину, по которой среди ивняков прямо на восток тек ручей. Вероятно, это было верховье какой-нибудь речки, впадавшей в Тигр. Решили здесь устроить вторую дневку. Продовольствия было еще достаточно, один из ишаков захромал после перехода по щебню, да и торопиться теперь было незачем. Чем больше обветрится и опростится Джан, тем лучше.
Вымывшись в холодном ручье, она снова ожила. С каждым днем ноги крепли, сил прибывало; даже на тонких, никогда раньше не работавших руках начали набегать упругие мышцы. Почти каждый вечер Джан храбро рубила саксаул, копала канавки вокруг места, выбранного для ночлега, чтобы не лезли туда скорпионы и фаланги. Руки все еще болели, на ладонях сочились лопнувшие пузыри, но она не показывала вида, что работать больно. Аппетит у принцессы Джан стал не многим меньше, чем у пастуха Джафара.
Во время этой второй дневки няня сильно на него рассердилась. В зеленеющей лощине деревьев не было, но сейчас же за ней начинались пески, поросшие саксаулом. Джан отправилась туда нарубить дров. Подошла почти вплотную к низкому деревцу и в ужасе отскочила. Навстречу ей выползло полосатое чудовище, вроде крокодила. Чудовище, приподнявшись на передних лапах, раздуло шею и злобно зашипело. Длинный хвост быстро хлестал по песку. Джан, не помня себя от страха, примчалась обратно, размахивая топором.
— Джафар!.. Джафар!.. Крокодил!..
Юноша, опустив ногу осла, которую он перевязывал, укоризненно покачал головой и рассмеялся.
— Ты такая ученая, Эсма, а говоришь глупости. Нет здесь крокодилов.
— Честное слово, крокодил… Четыре лапы, шею раздул, шипит…
— А, вот что… — он схватил топор.
— Джафар, не ходи!.. Джафар, он съест тебя…
— Мы его съедим, а не он нас. Где?..
Огромная ящерица-варан все еще сидела под деревцом саксаула и не собиралась убегать. Джафар рассек ей голову и, выждав, пока тело перестало биться, взвалил добычу на плечи.
Когда няня вернулась от ручья, где она стирала белье, пастух уже разложил на сковороде аккуратно нарезанные куски вараньего окорока.
Олыга раскраснелась, раскричалась. Погань такую есть.. Теперь и посуды не отмоешь… Не хотела и смотреть, как Джафар уплетает жирное белое мясо. Джан с опаской попробовала. Оно было нежнее и вкуснее куриного. Кое-как уговорили отведать и няню. Она разжевала кусочек, величиной с ноготь, и удивленно пожала плечами. Степная нечисть оказалась превкусной. Второй окорочек положили в холодную воду, и вечером Олыга и Джан приготовили из него отличный вараний плов.
Перед тем как заснуть, няня долго думала о Джафаре. Успела уже привязаться к нему за эти дни. Такой он хороший, ласковый, сильный… А ведь еще недавно была готова извести пастуха. Ну, пусть так. Только была бы счастлива бедняжка Джан. Силой вырвала свое счастье, украла его, унесла сюда в пустыню… Вот устроит ее где-нибудь с этим парнем — тогда все будет хорошо…
И опять началась походная страда. Один день шли вдоль ручья, но потом он круто повернул на север. Пришлось снова от зелени и воды уходить в выгоревшую степь. Джан шагала бодро. С гордостью посматривала на свои ладони и подошвы. Пузырей больше не было. Нарастали мозоли. Бывшая гаремная жительница шла босиком по жесткой траве не хуже простолюдинки. С утра до вечера горячие солнечные потоки лились на ее загорелое тело, едва прикрытое крестьянской рубашкой без рукавов, с разрезами по бокам. Степной ветер осыпал его то мелким песком, то глинистой пылью, то белым пухом отцветших растений. Едкий пот слепил глаза, смешивался с пылью, тек по телу грязными струйками. Рубаха промокала, липла к ногам, мешала идти. Джан, не останавливаясь, сбрасывала ее, отжимала, скрутив жгутом. Не будь няни, она так бы и шла дальше — платок на голове, где нужно — сандалии, и больше ничего. Пот на ветру быстро высыхал, кожа, уже привыкшая к солнцу, не болела, а шагать голой было легко и забавно.
Теперь Джан чувствовала себя не грешащей девицей, а женой любимого человека, но няня оставалась для беглянки няней. Олыга хмурилась, и Джан, передав ей поводья ишака, спешила снова натянуть опротивевшую грязную рубаху. Походная была всего одна, стирать ее удавалось не каждый день, и только по вечерам, покончив с ужином, Джан отводила душу. Долго и тщательно мылась, надевала рубашку из легкою шелка, расчесывала волосы. Джафар тоже приводил себя в порядок. Они расстилали свою кошму на траве, или на песке, или на плоских камнях, покрывали ее простыней и с радостным нетерпением прижимались друг к другу. Джан теперь хватало на все — и на долгие переходы, и на рубку дров, и на возню у костра, и на любовные игры до поздней ночи. Все шло на пользу юному сильному телу. На ветру жизни оно зрело и наливалось, как раннее яблоко на солнцепеке.
Няня Олыга спала в трех шагах от Джафара и Джан. Легла бы подальше, но тогда пришлось бы и канавку против скорпионов копать длиннее. Няня не мешала. Няня ничего не слышала — ни поцелуев, ни шепота Джан. Няня умела посапывать и тогда, когда ей не спалось. Уставала за день, но сон, случалось, не приходил долго. Думала все о том же — о судьбе Джан.
Она должна была скоро решиться. Путники приближались к Тигру. Однажды они видели уже на востоке мираж — широкая река блестела среди зеленых берегов. Она понемногу поднялась над горизонтом и расплылась в дрожавшем воздухе, но где-то далеко, наверное, была вода. Пролетела на восток одинокая чайка. Солнце взошло среди кудрявых облаков. Опасное путешествие близилось к концу. Все были довольны, особенно Джан. Она радовалась и тому, что няня теперь с Джафаром заодно. Обо всем с ним советуется, ласково шутит. Хорошо будет жить втроем.
Последний вечер в степи. Назавтра должны выйти к реке. Долго сидели у костра. Няня размечталась.
— Вот наняться бы нам к моему первому хозяину. Хороший старик, добрый… Говорят, живет теперь где-то недалеко от Багдада.
— Кто он, няня? — Джафар уже привык называть Олыгу так же, как звала Эсма-Джан. Она ответила за няню:
— Его зовут Физали. Он поэт, Джафар, великий поэт. Я бы согласилась чистить его бабуши, только чтобы быть возле него…
— Ну, бабуши ты чистить, наверное, не умеешь, но на самом деле, няня… Ты знаешь, где он живет?
— Знаю… Деревня Ба… Постой, постой… Наверное, Ба… Баюба, Балуба, Бануба… Неужели не вспомню?..
— Няня, а не Бакуба? Есть такая.
— Верно, верно, Бакуба… Там у него хутор есть. За что-то сам халиф подарил.
— За стихи, няня.
— Этого уж я не знаю. А хорошо бы нам к Физали, только нельзя…
— Почему же?
— Он узнает меня, Джафар.
— Так что же?.. Тем лучше, что узнает.
— Нет-нет, нельзя… Не спрашивай, Джафар… Нельзя и все…
Джафар покорно замолчал. Давно заметил, что от него скрывают какую-то тайну. Сначала Эсма назвалась племянницей судомойки, потом запретила спрашивать, кто она, потом ее отец оказался казначеем, а судомойка — няней Эсмы… Теперь Олыга еще что-то не договаривает. Юноша боялся за свое счастье. Иногда ему казалось, что он спит и видит чудесный, безмерно затянувшийся сон. В конце же концов кто-нибудь пихнет его ногой, и вмиг не станет ни Эсмы, ни няни, ни сказочного путешествия неизвестно куда.
Но эта майская ночь после разговора с няней оказалась самой удивительной из всех. Эсма, нагая, стройная, душистая, распустив волосы, задумчиво смотрела на луну. Нараспев читала чьи-то стихи:
При лунном свете
Играли дети в больших.
В игре опасной вдруг стала ясной
Любовь для них…
Джафар, обняв ее сильной рукой, целовал загорелую грудь подруги. Еще вся ночь была впереди…
Вдруг Эсма, прижавшись к юноше, зашептала торопливо и решительно:
— Ну, Джафар, пора сказать тебе правду…
У него похолодели руки и ноги. Грустно опустил голову. Вот, вот рухнет его счастье!..
Она взяла его за подбородок. Посмотрела прямо в глаза.
— Милый, ты не бросишь меня?
— Скорее жизнь свою брошу.
— Обещаешь?
— Клянусь!..
— Ну, тогда слушай… Я не Эсма и не дочь казначея,
— Кто бы ты ни была, ты моя жена… Навсегда, навеки…
— Да, милый, но ты должен знать: мое настоящее имя — Джан…
— И ты… и ты…
Целуя юношу в губы, она прошептала:
— Да, ты догадался… но помни, родной мой — дочь эмира умерла, а твоя женушка Джан будет жить и тебя любить. Будет, будет, будет… — и она шутливым толчком опрокинула на кошму пастуха Джафара.
Несчастья не ждут. Всегда почти приходит само. Так оно пришло и на этот раз.
Утро было радостное. Джан, улыбаясь, подвела Джафара к Олыге.
— Ну, няня, не называй меня больше Эсмой. Он все знает…
Олыга наскоро вытерла мокрые руки. Расцеловала обоих. Всхлипнула.
— Береги-ее, Джафар. Все ведь ради тебя бросила…
Дружно работали все трое. Джан, поплевав на руки, как заправский дровосек, рубила непослушную саксауловую корягу. Хрупкое дерево крошилось на мелкие куски, разлеталось во все стороны белыми брызгами. Справившись с саксаулом, Джан положила топор, вытерла вспотевший лоб подолом рубахи. Несмотря на раннее утро, было душно. Неподвижный воздух терпко пах полынью. Безоблачное небо словно выцвело, и багровое солнце тускло светило сквозь туманную дымку. Когда собрали вьюки и няня пошла за ишаками, Джафар, вглядевшись в белесое небо, сказал:
— Кажется, вымокнем… Гроза будет.
Джан приложила палец к губам.
— Только няне не говори. Она боится грозы.
— А ты?
— С тобой я ничего не боюсь!
— Милая…
— Хороший мой…
Няни прервала их долгий поцелуй. Хмурилась, но ее смеялись:
— Да будет вам! Вот ведь ненасытные. Джафар! — она ущипнула юношу за плечо.
— Няня, я счастлив… понимаешь, няня?
— Нянечка, я счастлива, ты же меня понимаешь, нянечка?
— Понимаю, понимаю, все понимаю… Вьючьте, дети, ишаков. Пора.
Ветра по-прежнему не было. В горячем воздухе висела мелкая пыль, К полудню снова пошли пески. Джафар тщетно искал родник или колодец. У Джан и няни только что выстиранные рубашки опять запылились и промокли от пота. Большой привал сделали в тени высокого бархана. Ишаки жалобно ревели от жажды, протягивая к людям лохматые морды. Пришлось и их напоить водой из бурдюков. Топлива на этот раз с собой не захватили — надеялись быстро выйти к реке. Джан и няня отправились искать саксаул. Джафар с сомнением покачал головой.
— Не растет он в таких местах… Даром устанете и, смотрите, не заблудитесь…
— По следам вернемся.
— Все-таки берегитесь, следы не везде остаются. Лучше бы я пошел…
— Нет, Джафар, давай уж, как заведено.
Джан умеет упрямиться. Джан умеет быть самостоятельной. И, вытряхнув песок из сандалий, она вместе с няней поднимается на бархан. Ничего не видно, кроме песчаных волн. Следовало бы вернуться, но Джан настойчива. Джан хочет горячего кофе, непременно хочет. Вот что-то темнеет вдали между барханами. Может быть, верхушки саксаула. Глаза у Джан острые. Ночью ясно видит звездочку Всадника над второй звездой хвоста Большой Медведицы. Далее обидно, что сейчас из-за густой лиловой тени не может как следует рассмотреть, саксаул там или не саксаул. Надо подойти поближе. Замечает направление по солнцу. Бредут, ничего не видя, между песочными волнами. Песок мелкий, ноги уходят по щиколотку, Няня уже устала, да и Джан утомилась. Надо отдохнуть. Какое странное сегодня солнце — точно медный таз за кисейной занавеской. И тишина странная. И небо темнеет. Это что?..
Няня побледнела, схватила Джан за руку.
— Слышишь?.. Что это?.. Что это?..
Откуда-то несутся звуки, нежные, чистые, певучие. Из веселых становятся жалостными, пронзительно кричат. Опять начинают петь, как далекие серебряные трубы. Рождаются неизвестно где, наполняют воздух, льются потоками с тускнеющего неба. Кажется, поют барханы, поет мгла, кто-то неведомый ноет со всех сторон…
Джан ничего не понимает. Джан тоже страшно, но она стыдится струсившей няни. Надо посмотреть, что же там такое. И упрямая путница, не слушая уговоров няни, увлекает ее дальше. Снова поднимается на бархан. Олыга плетется за ней. Не бросить же Джан.
Недавно был полдень, а солнце не светит. Можно на него смотреть. Тени еле заметны. На западе темно, как вечером. Надвигается оттуда что-то страшное: туча — не туча, туман — не туман… Неведомые звуки замолкли.
— Скорее, Джан, не успеем!..
Знает, что надо спешить, но не хочет признаться, что сердце колотится от страха. Большая ведь, взрослая, замужняя. Увидела на песке верблюжьи колючки — цветочки розовые, на мелких ярко-зеленых листьях крупинки, похожие на сахар. Джан садится на корточки, отправляет в рот одно зернышко за другим.
— Скорее, скорее…
— Сейчас, няня, сейчас…
Еще один кустик, осыпанный «сахаром». Крупинки, совсем как на анахском базаре, только там ей нельзя было покупать лакомство бедных детей.
Вдруг бешено срывается ветер. Все исчезло. Нет ни солнца, ни неба, ни барханов. Песок, песок… Летит желтой ревущей стеной, слепит, валит с ног. Самум, ветер-яд, желтая смерть…
— Джафар!.. Джафар… — стоя на коленях, отчаянно кричит и не слышит собственного голоса. — Джа-фа-а-ар… — Песок слепит, набивается в рот, засыпает уши, не дает дышать. — Джаф-а-а-ар… — Кто-то повалил Джан на землю, закрывает лицо. Навалилось что-то тяжелое. Жгучая духота. Сердце останавливается. Самум… огненный ветер… ветер-яд…[26].
Джан очнулась, но не знает, умерла она или жива. С трудом выползла из-под тяжелого.
Ветер больше не ревет. Тишина. Протирает глаза, осматривается. Няня… Нагая, полузасыпанная песком. Лежит, раскинув руки и уткнувшись лицом в землю. Джан с трудом переворачивает тяжелое тело. Няня не дышит. Голубые глаза стекленеют. Изо рта сочится красная струйка.
Нет больше няни Олыги… Умерла. Сорвала с себя рубашку, закутала Джан. Прикрыла своим телом. Задохлась.
Джан целует мертвое, но еще теплое лицо. Целует полные спокойные руки. Громко, отчаянно рыдает. Как простая бедуинка, прядями рвет на себе волосы, в кровь раздирает щеки. Она сгубила няню!.. Она!.. Она!.. Милая, дорогая, родная… Няня, нянечка… Да что же это?!. И опять в голос отчаянно рыдает Джан.
А Джафар?.. Точно кинжал в голову воткнули. Джафар… Может быть, и он?.. Падает ниц. Женщинам подобает молиться стоя, но она не может. Аллах простит. Аллах не допустит, чтобы умер Джафар… Или уже и молиться поздно?.. А няня, почему же няня?.. Ничего не может понять бывшая принцесса, бедная человеческая букашка, раздавленная горем…
Закрыв Олыге глаза и кое-как одев покойницу, неподвижно сидит у холодеющего тела. Нельзя же его оставить. Сбегутся шакалы. Уже воют где-то совсем близко. И куда идти, когда ураган засыпал все следы…
Вечереет. Тени вытягиваются. Джан мучительно хочет пить. Язык распух. Рот как огнем печет. Стучит кровь в висках. Умрет она здесь вместе с няней… Умрет, и шакалы сожрут их трупы. Опять Джан принимается звать на помощь.
— Джафар! Джафар!.. Спаси меня, Джафар… Джа…ф-а-ар!.. — Кричит изо всех сил, кричит отчаянно, до хрипоты.
Джафар нашел ее поздно вечером, когда уже загорелись первые звезды. Он бросился на помощь, как только услышал пение песков. Знал, что это верный признак близящегося самума. Захватил с собой плащи, тыкву с разбавленным пальмовым вином. Ураган застал его в пути. Пришлось лечь, закрыться абайе и ждать.
Потом долго блуждал между барханами. Когда услышал вой шакалов, понял, что случилось несчастье. Там же, откуда шел вой, кружились коршуны. Кто-то кричал. Прислушался, узнал голос Джан. Побежал бегом.
Напившись воды с вином и полежав с полчаса, Джан пришла в себя.
Горе было тяжкое, но радость встречи с Джафаром вернула ей часть сил. Тело няни завернули в плащ. Понесли было вдвоем, но у Джан кружилась голова, и ноги были как из ваты. Пришлось Джафару взвалить печальную ношу на свои широкие плечи. Шли медленно, часто останавливались. Пастух осторожно опускал на песок черный тюк, и, смотря на него, Джан снова принималась плакать.
Она хотела вывезти тело из пустыни, чтобы не затерялась могилка, но надо было спешить. Воды оставалось совсем мало. Ишаки, измученные самумом, снова ревели. Пришлось их напоить досыта, а самим выпить только несколько глотков. Джафар боялся, как бы ослики совсем не отказались идти. О том, чтобы везти покойницу по зыбучему песку, нанесенному самумом, не могло быть и речи.
Джан не спорит. Покорная и тихая, делает все, что велит Джафар. Полдня тому назад она была бесстыдно-счастливой, жизнерадостной, сильной. Блестящие глаза весело и доверчиво смотрели на мир. Казалось ей, что судьба стала, послушной, как ишак, — куда потянешь, туда и идет.
Ошиблась бедная Джан… Всю жизнь будет помнить, как налетел на нее ураган судьбы, ветер-яд, самум — желтая смерть. Налетел и унес кусок души, няню Олыгу, вторую ее мать…
Могилу рыли при лунном свете попеременно. На одном настояла Джан — и она поработает для няни… Под песком оказалась глина. Хоть это хорошо: не раскопают шакалы и гиены. Когда стало светать, Джан обрядила покойницу. Из няниного тюка достала ее любимую парадную рубашку — желтый шелк с золотым узором по подолу. Причесала седеющие волосы, по обычаю славянок повязала их белым платком. Надела сафьяновые туфли. Первый раз в жизни прикасались к мертвому-телу, но страха не было: как ей бояться голубушки-няни?.. Потом завернули труп в саван — чистую простыню, и Джан принялась ее зашивать. Слезы мешали, капали на саван, расплывались темными пятнами. Вот одно лицо осталось незакрытым, милое, дорогое лицо… Джан опустилась на колени, долго смотрела на него. Поцеловала в последний раз.
— Прощай, родная… прости, если можешь…
Джафар глухо рыдал. Юноша не знал, кого ему больше жалеть — мертвую или живую.
Схоронив Олыгу, Джафар и Джан в тот же день добрались до Тигра.
Няня погибла в каких-нибудь четырех часах ходу от реки, в местах, где самум бывает раз в два-три года.
Ночевали на всякий случай опять под открытым небом, в густых зарослях ивняка. Надо было решить, куда же идти дальше и что говорить людям.
В эту ночь Джан приснился сон. Няню Олыгу судили в загробном мире. Ангелы подвели ее к огромным весам. Один положил на них два черных раздувшихся трупа. Джан узнала отравленных негров-евнухов. Чашка весов опустилась до самой земли, и ангел, обнажив пылающий меч, занес его над головой Олыги. Но судья подал знак ангелу-защитнику, и тот бросил на другую чашку серую деревенскую рубашку, ту самую, которую няня сняла с себя, чтобы спасти Джан. И рубашка оказалась тяжелее трупов, и ангел-защитник повел Олыгу к мосту в селения райские.
Джан не хотелось подниматься. С нежностью вспоминала ночной разговор. Улыбалась своим мыслям. Что бы сказали подруги?.. Джан с ума спятила или как еще… Милые мои, не знаю, счастливы вы или нет со своими мужьями, а я счастлива. Да, пастух, да, безграмотный… Только ваши, грамотные, умрут, и ничего от них не останется, а от моего останутся песни, и какие песни!.. Ничего не знает? Да, почти ничего, зато понимает почти все… И я на что-нибудь пригожусь же. Обучу его, будем читать вместе. Смеетесь? Вот увидите, увидите… Груб? Дуры вы, просто-таки дуры… Помните — сами любовались раньше меня. Как породистым конем? Не врите, не врите… Ласкать не умеет? Так, дорогие мои, ласкает, что вам и не снилось. У него и най поет, и руки поют…
Кончив воображаемый спор с подругами, Джан потянулась всем телом, блаженно усмехнулась. Опять загорелся огонек желания, но на этот раз он сразу же потух. Принцесса почувствовала, что по ее телу ползет что-то лохматое и цепкое. Сбросила одеяло, вскочила на ноги. Испуганно закричала.
Джафар прибежал вместе с няней. Осторожно развернул одеяло. Из складок выползло коричневое чудище, вроде паука. Юноша убил его, прихлопнув сандалией, и принялся успокаивать взволнованную подругу.
— Не слушай ты горожан. Мы, деревенские, лучше знаем. Совсем она не опасная. Ну, припухнет рука, поболит, и все. Не бойся, Эсма, ложись.
Но Эсма-Джан никак не хотела поверить, что фаланга только на вид страшна, и пугливо тыкала травинкой в ее огромные челюсти. Перенесла свое ложе поближе с скале, где не было травы, и, значит, никакая нечисть не могла подползти незамеченной.
Весь этот день отдыхали. Следовало бы поскорее уходить дальше от обжитых мест, но приходилось беречь непривычные ноги Джан. Она прихрамывала и на следующее утро. Потом сняла сандалии. Оказалось, что босиком идти легче. Степь стала ровнее и суше. Местами уже попадался песок, кое-где виднелись чахлые деревца белого саксаула.
Перед выступлением Джан объявила, что с сегодняшнего дня она начинает учиться всему, что должна знать жена пастуха.
Джафар посмотрел на няню, няня посмотрела на Джафара. Оба улыбнулись, но Джан не перечили. Она с решительным видом взяла поводья ишака, который вез продовольствие. Серый лентяй заартачился, но Джан заставила его идти за собой. С лошадью было бы много легче; ничего не поделаешь — ишак на то и ишак. Другого осла вел Джафар. Часа через три няня хотела сменить Джан, но та не позволила… Работать так работать… Не очень трудно вести ишака в поводу, а все-таки не для нее ведут — сама ведет. Шли опять без дорог, и опять за весь день не встретили ни одного человека. Раз только разглядели вдали несколько черных шатров бедуинов.
Вечером Джан училась у няни печь лепешки. Одну сожгла, вторую кое-как можно было есть, третью она с гордостью подала Джафару — лепешка была как лепешка. Сама вымыла единственную сковородку, вычистила ее песком. За ее спиной няня смахивала одну слезу за другой. Да, нужно, чтобы у Джан поскорее загрубели руки и ноги, нужно ей хоть немного научиться готовить — иначе люди заметят сразу, что тут дело неладно. Нужно, нужно… Но у няни Олыги, вырастившей дочь эмира анахского, было очень горько на душе.
Прошел и еще один походный день, и еще один, и еще один… По времени судя, путники уже проделали почти половину пути между Евфратом и Тигром. Шли медленно. С людьми старались не встречаться, да их почти и не было в этой дикой, бездорожной местности. Только однажды, приближаясь к колодцу, увидели, что там двое бедуинов поят коней. Кочевники стояли спиной к беглецам, и Джафар успел отвести свой караван в низину. Ослов спрятали за кустами, а сами, лежа на земле, следили за бедуинами, пока те не уехали. Другой раз неожиданно наткнулись на покинутое становище, но Джафар, посмотрев на слежавшийся верблюжий и конский навоз, сказал, что люди ушли отсюда по крайней мере месяц тому назад.
От разбойников мог уберечь только Аллах, а на случай, если встретятся с мирными бедуинами, было решено, что Джан прикинется немой. Ее могло выдать неумение говорить по-деревенски. В загорелой до черноты юной женщине, одетой в запыленную рубашку из грубого холста, никто бы теперь не заподозрил знатной горожанки. Где было можно, она по-прежнему шла босиком, но часто приходилось надевать грубые деревенские сандалии. Местами травянистая степь сменялась то песчаной пустыней, то лабиринтом невысоких скал, похожих на древние развалины, покрытые фиолетовыми лишайниками. Странное дело: в этом каменном царстве чистые холодные родники были в каждом логу.
Зато тяжело пришлось каравану, когда он поднялся на невысокое плоскогорье, сплошь усыпанное мелким щебнем. Ни одной травинки, ни одного живого существа не было видно на этих заклятых полях. Несмотря на то, что только начинался май, от мертвой земли шел удушливый жар. Вспотевшие ишаки осторожно переставляли смазанные дегтем копытца и тяжело дышали. Измучились и люди. У Джан кружилась голова, няня едва шла, и даже Джафар чувствовал, что у него подгибаются ноги. Но, словно в награду за испытания путников, к вечеру они спустились в зеленеющую лощину, по которой среди ивняков прямо на восток тек ручей. Вероятно, это было верховье какой-нибудь речки, впадавшей в Тигр. Решили здесь устроить вторую дневку. Продовольствия было еще достаточно, один из ишаков захромал после перехода по щебню, да и торопиться теперь было незачем. Чем больше обветрится и опростится Джан, тем лучше.
Вымывшись в холодном ручье, она снова ожила. С каждым днем ноги крепли, сил прибывало; даже на тонких, никогда раньше не работавших руках начали набегать упругие мышцы. Почти каждый вечер Джан храбро рубила саксаул, копала канавки вокруг места, выбранного для ночлега, чтобы не лезли туда скорпионы и фаланги. Руки все еще болели, на ладонях сочились лопнувшие пузыри, но она не показывала вида, что работать больно. Аппетит у принцессы Джан стал не многим меньше, чем у пастуха Джафара.
Во время этой второй дневки няня сильно на него рассердилась. В зеленеющей лощине деревьев не было, но сейчас же за ней начинались пески, поросшие саксаулом. Джан отправилась туда нарубить дров. Подошла почти вплотную к низкому деревцу и в ужасе отскочила. Навстречу ей выползло полосатое чудовище, вроде крокодила. Чудовище, приподнявшись на передних лапах, раздуло шею и злобно зашипело. Длинный хвост быстро хлестал по песку. Джан, не помня себя от страха, примчалась обратно, размахивая топором.
— Джафар!.. Джафар!.. Крокодил!..
Юноша, опустив ногу осла, которую он перевязывал, укоризненно покачал головой и рассмеялся.
— Ты такая ученая, Эсма, а говоришь глупости. Нет здесь крокодилов.
— Честное слово, крокодил… Четыре лапы, шею раздул, шипит…
— А, вот что… — он схватил топор.
— Джафар, не ходи!.. Джафар, он съест тебя…
— Мы его съедим, а не он нас. Где?..
Огромная ящерица-варан все еще сидела под деревцом саксаула и не собиралась убегать. Джафар рассек ей голову и, выждав, пока тело перестало биться, взвалил добычу на плечи.
Когда няня вернулась от ручья, где она стирала белье, пастух уже разложил на сковороде аккуратно нарезанные куски вараньего окорока.
Олыга раскраснелась, раскричалась. Погань такую есть.. Теперь и посуды не отмоешь… Не хотела и смотреть, как Джафар уплетает жирное белое мясо. Джан с опаской попробовала. Оно было нежнее и вкуснее куриного. Кое-как уговорили отведать и няню. Она разжевала кусочек, величиной с ноготь, и удивленно пожала плечами. Степная нечисть оказалась превкусной. Второй окорочек положили в холодную воду, и вечером Олыга и Джан приготовили из него отличный вараний плов.
Перед тем как заснуть, няня долго думала о Джафаре. Успела уже привязаться к нему за эти дни. Такой он хороший, ласковый, сильный… А ведь еще недавно была готова извести пастуха. Ну, пусть так. Только была бы счастлива бедняжка Джан. Силой вырвала свое счастье, украла его, унесла сюда в пустыню… Вот устроит ее где-нибудь с этим парнем — тогда все будет хорошо…
И опять началась походная страда. Один день шли вдоль ручья, но потом он круто повернул на север. Пришлось снова от зелени и воды уходить в выгоревшую степь. Джан шагала бодро. С гордостью посматривала на свои ладони и подошвы. Пузырей больше не было. Нарастали мозоли. Бывшая гаремная жительница шла босиком по жесткой траве не хуже простолюдинки. С утра до вечера горячие солнечные потоки лились на ее загорелое тело, едва прикрытое крестьянской рубашкой без рукавов, с разрезами по бокам. Степной ветер осыпал его то мелким песком, то глинистой пылью, то белым пухом отцветших растений. Едкий пот слепил глаза, смешивался с пылью, тек по телу грязными струйками. Рубаха промокала, липла к ногам, мешала идти. Джан, не останавливаясь, сбрасывала ее, отжимала, скрутив жгутом. Не будь няни, она так бы и шла дальше — платок на голове, где нужно — сандалии, и больше ничего. Пот на ветру быстро высыхал, кожа, уже привыкшая к солнцу, не болела, а шагать голой было легко и забавно.
Теперь Джан чувствовала себя не грешащей девицей, а женой любимого человека, но няня оставалась для беглянки няней. Олыга хмурилась, и Джан, передав ей поводья ишака, спешила снова натянуть опротивевшую грязную рубаху. Походная была всего одна, стирать ее удавалось не каждый день, и только по вечерам, покончив с ужином, Джан отводила душу. Долго и тщательно мылась, надевала рубашку из легкою шелка, расчесывала волосы. Джафар тоже приводил себя в порядок. Они расстилали свою кошму на траве, или на песке, или на плоских камнях, покрывали ее простыней и с радостным нетерпением прижимались друг к другу. Джан теперь хватало на все — и на долгие переходы, и на рубку дров, и на возню у костра, и на любовные игры до поздней ночи. Все шло на пользу юному сильному телу. На ветру жизни оно зрело и наливалось, как раннее яблоко на солнцепеке.
Няня Олыга спала в трех шагах от Джафара и Джан. Легла бы подальше, но тогда пришлось бы и канавку против скорпионов копать длиннее. Няня не мешала. Няня ничего не слышала — ни поцелуев, ни шепота Джан. Няня умела посапывать и тогда, когда ей не спалось. Уставала за день, но сон, случалось, не приходил долго. Думала все о том же — о судьбе Джан.
Она должна была скоро решиться. Путники приближались к Тигру. Однажды они видели уже на востоке мираж — широкая река блестела среди зеленых берегов. Она понемногу поднялась над горизонтом и расплылась в дрожавшем воздухе, но где-то далеко, наверное, была вода. Пролетела на восток одинокая чайка. Солнце взошло среди кудрявых облаков. Опасное путешествие близилось к концу. Все были довольны, особенно Джан. Она радовалась и тому, что няня теперь с Джафаром заодно. Обо всем с ним советуется, ласково шутит. Хорошо будет жить втроем.
Последний вечер в степи. Назавтра должны выйти к реке. Долго сидели у костра. Няня размечталась.
— Вот наняться бы нам к моему первому хозяину. Хороший старик, добрый… Говорят, живет теперь где-то недалеко от Багдада.
— Кто он, няня? — Джафар уже привык называть Олыгу так же, как звала Эсма-Джан. Она ответила за няню:
— Его зовут Физали. Он поэт, Джафар, великий поэт. Я бы согласилась чистить его бабуши, только чтобы быть возле него…
— Ну, бабуши ты чистить, наверное, не умеешь, но на самом деле, няня… Ты знаешь, где он живет?
— Знаю… Деревня Ба… Постой, постой… Наверное, Ба… Баюба, Балуба, Бануба… Неужели не вспомню?..
— Няня, а не Бакуба? Есть такая.
— Верно, верно, Бакуба… Там у него хутор есть. За что-то сам халиф подарил.
— За стихи, няня.
— Этого уж я не знаю. А хорошо бы нам к Физали, только нельзя…
— Почему же?
— Он узнает меня, Джафар.
— Так что же?.. Тем лучше, что узнает.
— Нет-нет, нельзя… Не спрашивай, Джафар… Нельзя и все…
Джафар покорно замолчал. Давно заметил, что от него скрывают какую-то тайну. Сначала Эсма назвалась племянницей судомойки, потом запретила спрашивать, кто она, потом ее отец оказался казначеем, а судомойка — няней Эсмы… Теперь Олыга еще что-то не договаривает. Юноша боялся за свое счастье. Иногда ему казалось, что он спит и видит чудесный, безмерно затянувшийся сон. В конце же концов кто-нибудь пихнет его ногой, и вмиг не станет ни Эсмы, ни няни, ни сказочного путешествия неизвестно куда.
Но эта майская ночь после разговора с няней оказалась самой удивительной из всех. Эсма, нагая, стройная, душистая, распустив волосы, задумчиво смотрела на луну. Нараспев читала чьи-то стихи:
При лунном свете
Играли дети в больших.
В игре опасной вдруг стала ясной
Любовь для них…
Джафар, обняв ее сильной рукой, целовал загорелую грудь подруги. Еще вся ночь была впереди…
Вдруг Эсма, прижавшись к юноше, зашептала торопливо и решительно:
— Ну, Джафар, пора сказать тебе правду…
У него похолодели руки и ноги. Грустно опустил голову. Вот, вот рухнет его счастье!..
Она взяла его за подбородок. Посмотрела прямо в глаза.
— Милый, ты не бросишь меня?
— Скорее жизнь свою брошу.
— Обещаешь?
— Клянусь!..
— Ну, тогда слушай… Я не Эсма и не дочь казначея,
— Кто бы ты ни была, ты моя жена… Навсегда, навеки…
— Да, милый, но ты должен знать: мое настоящее имя — Джан…
— И ты… и ты…
Целуя юношу в губы, она прошептала:
— Да, ты догадался… но помни, родной мой — дочь эмира умерла, а твоя женушка Джан будет жить и тебя любить. Будет, будет, будет… — и она шутливым толчком опрокинула на кошму пастуха Джафара.
Несчастья не ждут. Всегда почти приходит само. Так оно пришло и на этот раз.
Утро было радостное. Джан, улыбаясь, подвела Джафара к Олыге.
— Ну, няня, не называй меня больше Эсмой. Он все знает…
Олыга наскоро вытерла мокрые руки. Расцеловала обоих. Всхлипнула.
— Береги-ее, Джафар. Все ведь ради тебя бросила…
Дружно работали все трое. Джан, поплевав на руки, как заправский дровосек, рубила непослушную саксауловую корягу. Хрупкое дерево крошилось на мелкие куски, разлеталось во все стороны белыми брызгами. Справившись с саксаулом, Джан положила топор, вытерла вспотевший лоб подолом рубахи. Несмотря на раннее утро, было душно. Неподвижный воздух терпко пах полынью. Безоблачное небо словно выцвело, и багровое солнце тускло светило сквозь туманную дымку. Когда собрали вьюки и няня пошла за ишаками, Джафар, вглядевшись в белесое небо, сказал:
— Кажется, вымокнем… Гроза будет.
Джан приложила палец к губам.
— Только няне не говори. Она боится грозы.
— А ты?
— С тобой я ничего не боюсь!
— Милая…
— Хороший мой…
Няни прервала их долгий поцелуй. Хмурилась, но ее смеялись:
— Да будет вам! Вот ведь ненасытные. Джафар! — она ущипнула юношу за плечо.
— Няня, я счастлив… понимаешь, няня?
— Нянечка, я счастлива, ты же меня понимаешь, нянечка?
— Понимаю, понимаю, все понимаю… Вьючьте, дети, ишаков. Пора.
Ветра по-прежнему не было. В горячем воздухе висела мелкая пыль, К полудню снова пошли пески. Джафар тщетно искал родник или колодец. У Джан и няни только что выстиранные рубашки опять запылились и промокли от пота. Большой привал сделали в тени высокого бархана. Ишаки жалобно ревели от жажды, протягивая к людям лохматые морды. Пришлось и их напоить водой из бурдюков. Топлива на этот раз с собой не захватили — надеялись быстро выйти к реке. Джан и няня отправились искать саксаул. Джафар с сомнением покачал головой.
— Не растет он в таких местах… Даром устанете и, смотрите, не заблудитесь…
— По следам вернемся.
— Все-таки берегитесь, следы не везде остаются. Лучше бы я пошел…
— Нет, Джафар, давай уж, как заведено.
Джан умеет упрямиться. Джан умеет быть самостоятельной. И, вытряхнув песок из сандалий, она вместе с няней поднимается на бархан. Ничего не видно, кроме песчаных волн. Следовало бы вернуться, но Джан настойчива. Джан хочет горячего кофе, непременно хочет. Вот что-то темнеет вдали между барханами. Может быть, верхушки саксаула. Глаза у Джан острые. Ночью ясно видит звездочку Всадника над второй звездой хвоста Большой Медведицы. Далее обидно, что сейчас из-за густой лиловой тени не может как следует рассмотреть, саксаул там или не саксаул. Надо подойти поближе. Замечает направление по солнцу. Бредут, ничего не видя, между песочными волнами. Песок мелкий, ноги уходят по щиколотку, Няня уже устала, да и Джан утомилась. Надо отдохнуть. Какое странное сегодня солнце — точно медный таз за кисейной занавеской. И тишина странная. И небо темнеет. Это что?..
Няня побледнела, схватила Джан за руку.
— Слышишь?.. Что это?.. Что это?..
Откуда-то несутся звуки, нежные, чистые, певучие. Из веселых становятся жалостными, пронзительно кричат. Опять начинают петь, как далекие серебряные трубы. Рождаются неизвестно где, наполняют воздух, льются потоками с тускнеющего неба. Кажется, поют барханы, поет мгла, кто-то неведомый ноет со всех сторон…
Джан ничего не понимает. Джан тоже страшно, но она стыдится струсившей няни. Надо посмотреть, что же там такое. И упрямая путница, не слушая уговоров няни, увлекает ее дальше. Снова поднимается на бархан. Олыга плетется за ней. Не бросить же Джан.
Недавно был полдень, а солнце не светит. Можно на него смотреть. Тени еле заметны. На западе темно, как вечером. Надвигается оттуда что-то страшное: туча — не туча, туман — не туман… Неведомые звуки замолкли.
— Скорее, Джан, не успеем!..
Знает, что надо спешить, но не хочет признаться, что сердце колотится от страха. Большая ведь, взрослая, замужняя. Увидела на песке верблюжьи колючки — цветочки розовые, на мелких ярко-зеленых листьях крупинки, похожие на сахар. Джан садится на корточки, отправляет в рот одно зернышко за другим.
— Скорее, скорее…
— Сейчас, няня, сейчас…
Еще один кустик, осыпанный «сахаром». Крупинки, совсем как на анахском базаре, только там ей нельзя было покупать лакомство бедных детей.
Вдруг бешено срывается ветер. Все исчезло. Нет ни солнца, ни неба, ни барханов. Песок, песок… Летит желтой ревущей стеной, слепит, валит с ног. Самум, ветер-яд, желтая смерть…
— Джафар!.. Джафар… — стоя на коленях, отчаянно кричит и не слышит собственного голоса. — Джа-фа-а-ар… — Песок слепит, набивается в рот, засыпает уши, не дает дышать. — Джаф-а-а-ар… — Кто-то повалил Джан на землю, закрывает лицо. Навалилось что-то тяжелое. Жгучая духота. Сердце останавливается. Самум… огненный ветер… ветер-яд…[26].
Джан очнулась, но не знает, умерла она или жива. С трудом выползла из-под тяжелого.
Ветер больше не ревет. Тишина. Протирает глаза, осматривается. Няня… Нагая, полузасыпанная песком. Лежит, раскинув руки и уткнувшись лицом в землю. Джан с трудом переворачивает тяжелое тело. Няня не дышит. Голубые глаза стекленеют. Изо рта сочится красная струйка.
Нет больше няни Олыги… Умерла. Сорвала с себя рубашку, закутала Джан. Прикрыла своим телом. Задохлась.
Джан целует мертвое, но еще теплое лицо. Целует полные спокойные руки. Громко, отчаянно рыдает. Как простая бедуинка, прядями рвет на себе волосы, в кровь раздирает щеки. Она сгубила няню!.. Она!.. Она!.. Милая, дорогая, родная… Няня, нянечка… Да что же это?!. И опять в голос отчаянно рыдает Джан.
А Джафар?.. Точно кинжал в голову воткнули. Джафар… Может быть, и он?.. Падает ниц. Женщинам подобает молиться стоя, но она не может. Аллах простит. Аллах не допустит, чтобы умер Джафар… Или уже и молиться поздно?.. А няня, почему же няня?.. Ничего не может понять бывшая принцесса, бедная человеческая букашка, раздавленная горем…
Закрыв Олыге глаза и кое-как одев покойницу, неподвижно сидит у холодеющего тела. Нельзя же его оставить. Сбегутся шакалы. Уже воют где-то совсем близко. И куда идти, когда ураган засыпал все следы…
Вечереет. Тени вытягиваются. Джан мучительно хочет пить. Язык распух. Рот как огнем печет. Стучит кровь в висках. Умрет она здесь вместе с няней… Умрет, и шакалы сожрут их трупы. Опять Джан принимается звать на помощь.
— Джафар! Джафар!.. Спаси меня, Джафар… Джа…ф-а-ар!.. — Кричит изо всех сил, кричит отчаянно, до хрипоты.
Джафар нашел ее поздно вечером, когда уже загорелись первые звезды. Он бросился на помощь, как только услышал пение песков. Знал, что это верный признак близящегося самума. Захватил с собой плащи, тыкву с разбавленным пальмовым вином. Ураган застал его в пути. Пришлось лечь, закрыться абайе и ждать.
Потом долго блуждал между барханами. Когда услышал вой шакалов, понял, что случилось несчастье. Там же, откуда шел вой, кружились коршуны. Кто-то кричал. Прислушался, узнал голос Джан. Побежал бегом.
Напившись воды с вином и полежав с полчаса, Джан пришла в себя.
Горе было тяжкое, но радость встречи с Джафаром вернула ей часть сил. Тело няни завернули в плащ. Понесли было вдвоем, но у Джан кружилась голова, и ноги были как из ваты. Пришлось Джафару взвалить печальную ношу на свои широкие плечи. Шли медленно, часто останавливались. Пастух осторожно опускал на песок черный тюк, и, смотря на него, Джан снова принималась плакать.
Она хотела вывезти тело из пустыни, чтобы не затерялась могилка, но надо было спешить. Воды оставалось совсем мало. Ишаки, измученные самумом, снова ревели. Пришлось их напоить досыта, а самим выпить только несколько глотков. Джафар боялся, как бы ослики совсем не отказались идти. О том, чтобы везти покойницу по зыбучему песку, нанесенному самумом, не могло быть и речи.
Джан не спорит. Покорная и тихая, делает все, что велит Джафар. Полдня тому назад она была бесстыдно-счастливой, жизнерадостной, сильной. Блестящие глаза весело и доверчиво смотрели на мир. Казалось ей, что судьба стала, послушной, как ишак, — куда потянешь, туда и идет.
Ошиблась бедная Джан… Всю жизнь будет помнить, как налетел на нее ураган судьбы, ветер-яд, самум — желтая смерть. Налетел и унес кусок души, няню Олыгу, вторую ее мать…
Могилу рыли при лунном свете попеременно. На одном настояла Джан — и она поработает для няни… Под песком оказалась глина. Хоть это хорошо: не раскопают шакалы и гиены. Когда стало светать, Джан обрядила покойницу. Из няниного тюка достала ее любимую парадную рубашку — желтый шелк с золотым узором по подолу. Причесала седеющие волосы, по обычаю славянок повязала их белым платком. Надела сафьяновые туфли. Первый раз в жизни прикасались к мертвому-телу, но страха не было: как ей бояться голубушки-няни?.. Потом завернули труп в саван — чистую простыню, и Джан принялась ее зашивать. Слезы мешали, капали на саван, расплывались темными пятнами. Вот одно лицо осталось незакрытым, милое, дорогое лицо… Джан опустилась на колени, долго смотрела на него. Поцеловала в последний раз.
— Прощай, родная… прости, если можешь…
Джафар глухо рыдал. Юноша не знал, кого ему больше жалеть — мертвую или живую.
Схоронив Олыгу, Джафар и Джан в тот же день добрались до Тигра.
Няня погибла в каких-нибудь четырех часах ходу от реки, в местах, где самум бывает раз в два-три года.
Ночевали на всякий случай опять под открытым небом, в густых зарослях ивняка. Надо было решить, куда же идти дальше и что говорить людям.
В эту ночь Джан приснился сон. Няню Олыгу судили в загробном мире. Ангелы подвели ее к огромным весам. Один положил на них два черных раздувшихся трупа. Джан узнала отравленных негров-евнухов. Чашка весов опустилась до самой земли, и ангел, обнажив пылающий меч, занес его над головой Олыги. Но судья подал знак ангелу-защитнику, и тот бросил на другую чашку серую деревенскую рубашку, ту самую, которую няня сняла с себя, чтобы спасти Джан. И рубашка оказалась тяжелее трупов, и ангел-защитник повел Олыгу к мосту в селения райские.
14
Когда много лет тому назад халиф, зная причуды поэтов, предложил Физали самому выбрать себе одну из усадеб, принадлежавших казне в Бакубе и близ нее, Физали не захотел обосноваться в большой, богатой деревне. Дома там были один лучше другого. Каналы разводили воду из реки Диала по тенистым садам. Бакуба не знала засух, и путник, подъезжая к ней, издалека видел лес финиковых пальм, чинар и тополей, защищавших от зноя поляны, засаженные фруктовыми деревьями. Виноградные лозы вились по стволам пальм.
Летом гранаты горели красными огнями крупных цветов, пушистые персики подрумянивались на солнце, по ночам дикобразы хрюкали от удовольствия, поедая опавшие яблоки и абрикосы.
Осенью приходила пора приторно-сладкого инжира, подернутого лиловой пылью, миндальных орехов, огненно-желтых апельсинов. Земля Бакубы была доброй матерью и щедро вознаграждала людей за заботы о ней.
Летом гранаты горели красными огнями крупных цветов, пушистые персики подрумянивались на солнце, по ночам дикобразы хрюкали от удовольствия, поедая опавшие яблоки и абрикосы.
Осенью приходила пора приторно-сладкого инжира, подернутого лиловой пылью, миндальных орехов, огненно-желтых апельсинов. Земля Бакубы была доброй матерью и щедро вознаграждала людей за заботы о ней.