Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 2)

   - Вижу! - ответил супруг недоуменно. - Так что?
   - Вы не знаете, в каких случаях у губернатора проглядывает хромота в походке?
   Полковник пожал плечами.
   - Только в тех случаях, когда он взбешён! - продолжала Мария свистящим шепотом.
   - Что из этого следует?
   - Да то, что взбешён он по вашей милости и не замедлит отыграться!
   Полковник опять ухмыльнулся.
   - Может быть! Если успеет. Ведь может и не успеть, пока... Пришел черед жены недоуменно пожать плечами.
   - У меня есть основания думать, что к нему будут применены самые суровые меры.
   - Откуда вы' это взяли?
   - Оттуда! - возвел глаза к небу полковник, но жена сообразила, что не ангелы небесные внушили ее супругу столь крамольные мысли.
   - Что ж, я буду рада, если его расстреляют! Он того заслужил. Подумать только, какой позор...
   - А если при этом прихватят и вашего мужа?
   - О, я буду благословлять этот день!
   - Но ведь возможен и другой исход, - поддразнил разгневанную Марию Белобородое. - Может, меня, как вольнодумца, сошлют в Сибирь, и вам придется сопровождать меня по благородному примеру княгини Волконской и других жен декабристов!
   - Ну, уж нет! - возразила она. - Я бы этих родство забывших аристократок тоже вздернула рядом с самыми опасными преступниками!
   - Вы опасный враг, Мария!
   - И не скрываю этого! Я враг вам на всю жизнь!
   - Но - стоит ли тогда опираться на мою руку в этой траурной процессии?
   - Не о вас скорбят сегодня собравшиеся, потому я здесь...
   - А может, вы держитесь за меня потому, что то же самое делает супруга его превосходительства, шествующая рядом с губернатором? I Мария вздернула нос.
   - Вот уж, не образец для подражания!
   - Что так?
   - Жена губернатора - и является на людях с мусульманским платком на голове! Где же ее приверженность русским обычаям?
   - Мария! Не забывай, что не следует быть католиком более, чем папа римский!
   - Мне не нужны ваши шутки, Сергей Александрович. У меня есть убеждения, и не вам с ними спорить.
   - И предел ваших желаний...
   - Да, да! Я хотела бы видеть как весь мусульманский мир корчится под могучей пятой святого Георгия Победоносца и попирается копытами его коня!
   Белобородое кивнул в сторону гроба:
   - Но за господство надо платить, не так ли?
   - Пусть! И даже не кровью одного, самого хорошего человека, а тысячами жизней! Если потребуется - нашим солдатам не привыкать умирать на полях сражений...
   Белобородое не сумел удержаться от ехидного ответа:
   - Стоит ли браться за столь широкие завоевания, моя воинственная Афина, если с кучкой разбойников наша империя не в силах справиться?
   - Ничего...
   Уездный начальник насторожился:
   - О чем это вы? Не собираетесь ли схватиться с "кавказской орлицей"?
   - Вы угадали. Именно с ней. Сама, собственноручно!
   - Как?
   Мария посмотрела на него уничтожающе:
   - Ничего нет проще. Получу у губернатора разрешение побывать у заключенной - а дальше она в моих руках!
   Белобородое дернул локтем так, что разбушевавшаяся супруга споткнулась:
   - Не вздумайте и впрямь сотворить какую-нибудь глупость! С Гачагом Наби шутки плохи, сударыня!
   К этому времени процессия подошла к церкви и потянулась в ее полутьму, где мигали слабые огоньки свечей. Генерал-губернатор подошел к гробу, склонил голову - и тут тошнотворный запах, преследовавший его все эти дни, ударил в нос. Генерал сделал было шаг к выходу - но не посмел, остановился на миг в нерешительности - и вдруг заплакал, низко опустив голову. На него смотрели недоумевающе - это не было сдержанное рыдание мужчины, потерявшего близкого друга, или скупые слезы фарисея, выставившего напоказ мнимое горе. Губернатор рыдал, как ребенок, навзрыд, непристойно, заливаясь мальчишечьим всхлипывающим плачем.
   Не об "оке его величества", он, конечно, плакал. О себе. О своем дне сегодняшнем, а пуще того, о том, что ждет его завтра.
   Глава шестьдесят вторая
   Нельзя сказать, что Гачаг Наби был бездумным храбрецом, которым владеет только голос сердца без участия рассудка. Совсем не так. Он, конечно, понимал всю тяжесть сложившегося положения. Теперь его врагами становились все начиная от наместника и генерал-губернатора до местной знати. Любой хан или бек с радостью пожертвует жизнями десятка своих подданных, дабы изловить опасного государственного преступника и тем возвыситься во мнении начальства.
   Пожалуй, единственная кучка состоятельных людей, не пылавших желанием принять участие во всеобщей погоне, были армянские купцы. Эти уже все рассчитали, все прикинули на счетах - косточка влево - ловить, косточка вправо - сидеть и делать вид, что ничего не происходит... Вправо получалось куда больше резонов. Что купцу государева благодарность? Шубы из нее, как известно, не сошьешь...
   Но и эти никак не могли и не хотели демонстрировать свое особое отношение к происходящему - зачем гусей дразнить! Потому и они облеклись в траур и, причитая, всячески выражали свое сочувствие господину генерал-губернатору. Можно было подумать, что плачут кровавыми слезами по поводу потери, которую понесло славное российское офицерство.
   Но эти хоть знали, где и когда стенать. Они находили способ так пройтись по улицам Гёруса, чтобы простой люд увидел и понял - им, людям деловым, эти игры в убийства и погони вовсе ни к чему. И что смертью этого пронырливого негодяя они, может, даже довольны.
   А что? Ведь не будет губернатор всю жизнь держать войска в Зангезуре! Сегодня у нас убили, завтра в другом месте ножичком побалуются... Тогда заиграет полковая музыка, затопают сапоги уходящих, помаячит вдали щетка примкнутых штыков над походной колонной - и до следующего события!
   Вот тогда на опустевшие дороги выйдут, как волки перед рассветом, ночные люди. Будут принюхиваться к недавним следам, распознавать - а кто здесь особо злорадствовал? А? Потом будут гореть лавки, мычать угоняемый скот, плакать купеческие дочери... Нет уж. Нужно так, чтобы и нашим, и вашим. Чтобы волки были сыты и овцы целы.
   Да, ведь дубов в зангезурских лесах - не перечесть, хватит не на одну сотню гробов. И гвоздей Томас тоже может выковать столько, что всему купеческому сословью достанется!
   Умный человек на этом не остановится. То ли заметили ночные люди его лояльность, то ли не углядели в суматохе... Для верности нужно и следующий шаг сделать.
   И вот уже пробираются тайные гонцы, разыскивают по селам в старых мазанках тех, кто может снести Гачагу Наби приятную весть - такой-то купец велел передать, что он и сам из народа, потому сочувствует ему всей душой. Больше того - и сердцем, и потрохами купец с ним. Прямо готов бы тоже взять кинжал и присоединиться к Ало-оглы в его отчаянных набегах. Одна беда - годы не те. Зато - чем богаты, тем и рады. Может, нужно Гачагу Наби золото? Пусть только моргнет. Пусть назовет любую сумму, которая нужна, дабы выручить из темницы нашу славную Хаджар. Мы ведь, купцы, всей душой преданы делу кавказских народов, не гоняемся, как некоторые, за золотыми погонами.
   Мы всех любим - мусульман и христиан, армян и грузин, чеченцев и лезгин... Лишь бы везли сюда караваны шелк из Ирана, атлас из Самарканда, парчу из Сирии.. Чтобы все могли есть, пить, покупать... А если у кого покупать не на что - мы и ссудить готовы за ничтожные проценты... Нам ведь ничего не надо, лишь бы каждая сделка приносила хоть чуточку прибыли. Если не чуточку, а больше, мы, естественно, не в обиде - в нашем деле всегда рискуешь, там выиграл, здесь проиграл. Иной раз вообще в накладе остаемся... Да ладно! И на это согласны. Пусть денежки наши станут жертвой нашим патриотическим чувствам.
   Теперь - почему мы здесь, на похоронах. А как иначе? В миг налетят вороны, расклюют, раздерут на части. Любой хан или бек с белыми от бешенства и усердия глазами, ворвется в дом, размахивая шашкой: "Измена! Измена белому царю!"
   Мы такого допустить не можем. Закроют нашу торговлю
   - все замрет кругом. Людям есть будет нечего, жажду утолить нечем, одеться не во что. Без торговли нет жизни! Так что, выходит, мы своими поступками заботимся, прежде всего, о благе народов кавказских.
   Среди ханов и беков тоже не было единодушия в отношении к разбойникам. Правда, такого изощренного двурушничества, как у купцов, здесь не сыскать. Но Ало-оглы все видел, все слышал и к каждому имел тот счет, которого требовала справедливость. Не по словам судил он, а по делам. Он точно смекал, кто ему истинный друг, а кто просто сладкие слова говорит, храня в сердце ужас.
   О, Гачагу нужно быть хитрым и умным политиком, не обольщаться розовой водичкой славословий и не поверить в свою непогрешимость, которую приписывали ему легенды. Десять раз нужно взвесить каждый жест, каждое слово!
   Потому он никак не мог принять окончательного решения.
   А время шло. Все могло случиться! Например, вдруг бы прислали мощный конвой и увезли бы царские палачи "кавказскую орлицу" из гёрусской тюрьмы в дальние края...
   Так что - останется она в руках врагов, или вырвет и унесет в своих когтях ее любимый орел - все решали считанные дни.
   Конечно, Гачаг Наби раздумывал не о том, выручать ли ему любимую. О том и речи быть не могло. Он и погибнуть не имел права, пока его честь, его. радость, его подруга были в чужих жестоких руках! Умри он в такой ситуации это было бы больше, чем смертью. Это значило, что он обесчещен, обесславлен, развенчан в глазах народа - и бог знает! Может, его горький пример и другого, еще подрастающего гачага, удержит от решительных действий, когда придет его час!
   Значит, в сложившейся ситуации необходимо было действовать, но действовать только наверняка. Уходить от прямых столкновений, не допускать, чтобы невинная кровь лилась под казачьими шашками! Помаячить вдали, нанести удар стремительно, как молния блеснуть и исчезнуть. Однако - пока "кавказская орлица" в плену, все становилось трудно исполнимым... Необходимо срочно освободить ее! Это вопрос жизни и смерти.
   Не он один размышлял над сложившимся положением. Его друзья, укрывавшиеся в пещере, тоже думали - но при этом они безоглядно рвались к действиям.
   Нет, нет и нет! - останавливал Гачаг Наби то Гогию, то Андрея, рвавшихся предпринять вылазку хотя бы в сторожку Карапета.
   - Друзья, не мешайте мне! Я пока не роздал все свои долги и перед братьями-грузинами, и перед братьями - "новыми мусульманами"...
   - О чем ты говоришь, Гачаг?
   - Кровь Дато еще требует отмщения! Я до сих пор, вспоминая об этом, не могу спать по ночам!
   - Ты не прав, храбрец... Кровь Дато отмщена...
   - Как?
   - Кровь царского офицера вполне оплатила этот давний счет!
   - Нет, друзья,- положил Ало-оглы руку на рукоять кинжала, - за каждую каплю горячей крови Дато нужно выпустить из жил вонючую кровь одного царского шакала! И то - этого будет мало.
   - Зря ты хочешь взять на себя всю тяжесть борьбы - упрекали его друзья. Если хочешь победить, мы должны действовать совместно.
   - Не обижайтесь, друзья мои, но предоставьте мне распоряжаться самому. Для подкопа здесь нужны Аллахверди, Томас, Карапет и Айкануш. Они будут работать, не теряя ни минуты времени и не жалея своих сил... Тем более, что теперь работа пойдет успешнее.
   - .....?
   - Теперь никто не будет бродить по ночам по дубовой роще и нам не придется тратить время зря.
   Гачаг Наби припомнил, какой шум в округе вызвала его последняя операция в роще, недалеко от сторожки - и улыбнулся в пышные усы.
   - И потом, сейчас врагам еще не до нас. Они заняты похоронами и сварами, которые разгораются вокруг дележа неубитого медведя. Готовят похоронную процессию, которая, я думаю, будет очень пышной.
   - Да, Карапет рассказывал, что завтра покойника отправят в Петербург на черной колеснице...
   - Неплохо было бы взглянуть на это зрелище! - сказали в один голос Гогия и Андрей.
   - И мне пришло это в голову,- улыбнулся Наби.
   - Тогда и я пойду! - объявила Тамара. - Думаю, что мне, художнице, следовало бы внимательно посмотреть на все и оставить картину на память потомкам.
   На том и порешили.
   Аллахверди и Томас остались заканчивать подземный ход. Остальным тоже были розданы поручения. А передовой отряд смельчаков решил предпринять отчаянную вылазку.
   * * *
   Тучи сгустились над Зангезуром. Казалось, вся могучая грудь земли напряжена, каждый камень и каждая ветка застыли в тревоге. Не нужно было обладать зрением орла, чтобы заметить спрятанные и тут и там засады. А у перевалов и переправ так и кишели солдатские гимнастерки. Картину дополняли живописные группы всадников на разномастных конях - челядь беков и ханов тоже приготовилась принять участие в том, что происходило.
   Более того, в нижнем течении Аракса поставили изгородь, чтобы ни одна живая душа не могла тут прошмыгнуть. Вдоль всей границы Ирана стояли войска, чтобы не дать мятежникам уйти за кордон, пересидеть там тревожное время - и снова вернуться оттуда с лихими набегами...
   С Гачагом Наби и его удальцами решили покончить разом. А чтобы даже память о нем искоренить, запрещены были песни и стихи, в которых не то чтобы прославлялось, просто упоминалось его имя, а также имя "кавказской орлицы". За нарушение этого предписания грозили вешать без суда и следствия.
   Иначе - все начнется сначала. Будут приставы и урядники опять не спать ночей, набивая себе синяки в жестких седлах, будет уездный начальник с тревогой ждать известий, а генерал-губернатор трепетать перед необходимостью снова доносить государю императору о дерзких проделках бунтовщиков...
   Подумать только, стыд какой для громадной империи - горстка голытьбы, буянов, голых и босых - носится по всему краю, оставляя за собой кровавый след, а вся отлаженная имперская машина не в силах с ними справиться!
   Сегодня в черном гробу лежит офицер, прибывший из Петербурга по высочайшему повелению, а завтра, глядишь, и самого генерал-губернатора придется, не дай бог, одевать в дубовый мундир!
   Глядит-глядит народ, да и смекнет - раз десяток людей, положивших руки на рукоятки кинжалов, наводят такой страх на окружающих и геройствуют безнаказанно - то почему бы и другим не приняться за то же самое? И, может уже пришло время жечь помещичьи усадьбы, ломать кованые двери канцелярий, срывать со стен и вышвыривать в окна императорские портреты? И тогда будут разжжены костры из золоченых рам, и будет в веселом огне, обжигающем холст, корчиться и гримасничать священный лик государев... Нет, нет, нет, такого допустить нельзя!
   Пора, пора дать понять всем разбойникам, и не только в Зангезуре, по всему Закавказью, и по окрестным селам, и по большим городам - есть твердая власть с железной рукой и несгибаемой волей!
   Тем более, что идут депеши из Петербурга непрерывным потоком. От них бросает в дрожь не только генерал-губернатора, но и самого наместника.
   "Прекратить... Задушить... Искоренить..."
   И все чаще в них встречается слово, от которого холодный пот проступает: "Допустили пугачевщину на Кавказе..." А затем приказ, в форме, не допускающей возражений: "Невзирая на возможные потери. Патронов не жалеть... Подавить смуту любыми путями..."
   Вот какие последствия мог иметь тот, на первый взгляд, совсем незначительный случай, когда веселое братство грузинских художников, опорожнивших перед тем не один кувшин доброго старого -кахетинского, придумали написать замечательную картину, изображавшую и прославлявшую орлицу Кавказа! Кто мог знать тогда, что при имени этой орлицы будет содрогаться двуглавый орел...
   Нет, было бы преувеличением даже с нашей стороны, хотя мы беззаветно любим и Гачага Наби, и Хаджар-ханум; было бы преувеличением сказать, что именно они пошатнули мощь империи, простершей свои крылья от одного океана до другого. Но время было такое, что грозный корабль уже дал течь! Грозные пушки с палубы еще взирали надменно на все вокруг, готовые превратить цветущие берега в дымящиеся развалины; но в трюме уж капала со всех сторон вода, бежали веселые ручейки по заросшим склизким дубовым шпангоутам. Такое было время!
   И не будем изображать дураками или глупцами тех, кто бегал по палубе в поисках спасения, они многое понимали. Потому и намерены были сражаться за свою жизнь и достояние до последнего.
   Потому они и слали грозные приказы, чтобы все разбойники были пойманы и обезглавлены.
   - Хватит играть в прятки с этим вашим Гачагом Наби! Хватит создавать легенды, которые возносят драных кавказских черных кошек до романтических образов. Нечего лепить орлиные крылья тем, кто должен подобострастно мяукать у заднего крыльца! Все хижины, где могут укрыться смутьяны, - предать огню! Если в землянке их кто приютит - землянку срыть!
   Пусть дрожит земля под солдатским сапогом. Господи! Финляндию захватили, Польшу усмирили, вошли в Манчьжурию, разгромили турок на Черном море, потеснили Иран с его давних позиций - а тут, на тебе! От абреков, от нехристей немытых в собственных пределах - и такое унижение, господа!
   Снова и снова летели распоряжения по проводам, везли их в сумах нарочные, передавали из уст в уста одно и то же:
   - Взять! Арестовать! Уничтожить!
   ... Но не только в верхах началась мышиная возня. И на месте поднял голову всякий темный люд. Им тоже досаждал Гачаг Наби, и хотелось былой тишины и покоя.
   Почтмейстер Гёруса забегался. За все долгое время пребывания его на ответственном посту, он впервые столкнулся с такой лавиной документов, всколыхнувшей и затопившей вековую полудрему уездного почтового отделения. Длинное лицо чиновника, казалось, вытянулось в эти дни еще больше; аккуратный пробор прилизанной шевелюры покрылся испариной. Самое поразительное - получать обильную корреспонденцию было некому!
   Занятый стремительными событиями, уездный начальник перестал посылать на почту отставного солдата, обычно выбиравшего здесь скудный улов циркуляров и запросов, адресованных полковнику Белобородову...
   Но больше всего проблем возникало с почтой, адресованной генерал-губернатору. Она скапливалась уже мешками, и до нее, казалось бы, никому не было дела.
   И, наконец, последний источник страхов почтмейстера - это неожиданное соображение, что этой, никем не востребованной почтой могут вдруг заинтересоваться сами разбойники, послужившие объектом и поводом столь обильной переписки.
   - Ага! - представлял себе длиннолицый и заранее потел от страха. - Ага! Вот ты где! - скажет длинноусый Гачаг Наби, ворвавшись в контору среди бела дня.
   - Здесь про меня всякие гадости пишут, убить меня приказывают, поносят всячески - а ты, негодяй, бережешь эти дрянные бумаги? Значит, и ты помогаешь моей поимке? Да?
   И чиновник вскрикивал, ощутив вдруг холод знаменитого лезгинского кинжала Ало-оглы, уже как бы приставленного к почтмейстерскому горлу.
   - Ну-ка, прочитай, прочитай, какие козни нам готовят враги!
   - говорил воображаемый Гачаг Наби, поигрывая острой сталью.
   - Раскрой нам все заговоры этих ублюдков и шакальих детей! Готовый было пискнуть, что он не имеет права нарушать тайну корреспонденции, почтмейстер даже в своих страшных снах вовремя одумывался и душил в себе это неуместное должностное рвение. И начинал лихорадочно вскрывать письмо за письмом, подробно перечисляя, как и где приставы обещают срубить буйную голову Гачага и поднести ее казне в обмен на равную по весу меру золота...
   Нет, надо было на что-то решаться. Тем более, что пакеты все шли и шли. Один за другим прибывали курьеры из Евлаха в Шушу, из Шуши в Гёрус. А так как губернатор упорно никого не желал принимать, то и секретные пакеты тоже скапливались у почтмейстера, что уже было нарушением всех правил.
   Телеграф - и то не справлялся с необычной нагрузкой. Надо сказать, что столбы еще выдерживали, но провода не раз рвались в эти дни - .наверное, от непривычной нагрузки. Во всяком случае, то, что они звенели жалобно рано утром и поздно вечером - это почтмейстер слышал сам, когда выходил в неурочные и непривычные для себя часы остудить пылающую голову.
   Кто только не слал телеграммы! Сельские старосты интересуются, когда отправится процессия, дабы выйти на пересечения дороги и отдать дань уважаемому покойнику; владетельные помещики из соседних уездов любопытствовали, успеют ли и они ко времени похорон, дабы омочить слезами свои черные шелковые платки и выказать усердие на службе царской. И так далее... Короче, медлить было нельзя. Потому, посовещавшись предварительно с начальником уездной канцелярии, почтмейстер решил, что настала пора действовать. Нужно вырвать из летаргического сна и обезумевшего генерал-губернатора и погруженного в мрачные раздумья уездного начальника. В конце концов, может, в этом ворохе бумаг окажутся одна или две, которые действительно нужны и исполнение которых не допускает ни минуты отлагательства? Может, наконец, в одном из секретных пакетов лежит предписание отменить траурную церемонию вовсе и наскоро предать тело "земле? Все может быть! Пути начальства неисповедимы! И чем оно выше, тем меньше вероятность угадать его сиюминутную волю.
   Почтмейстер и начальник канцелярии решили отправиться на прием к губернатору и полковнику. В дом, где располагалось начальство, пробраться было невозможно из-за усердия местного дворянства, осаждавшего парадные подъезды, дабы в любую секунду иметь возможность доказать свое безграничное рвение. Однако, оказалось, что все усилия напрасны. Обе начальствующие персоны уже отбыли в церковь.
   ...Между тем, пока в церкви возносились последние мольбы, адресованные к господу богу, беспристрастно взирающему на происходящее с высокого церковного купола, расписанного десять лет назад знаменитым художником из Еревана, генерал-губернаторша вдруг остановила свой острый взор на супруге уездного начальника и сделала ей знак приблизиться.
   Обе высокие дамы отдалились на шаг от группы чиновников, столпившихся у гроба.
   - Пренебрежем условностями, сударыня, будет считать, что вас представили мне вполне официально. В такой глуши можно пренебречь многим, не так ли? Я рада случаю переговорить с вами. Супруга полковника Белобородова склонила голову.
   - Як вашим услугам, ваше превосходительство. Княгиня сделала легкую гримасу:
   - Ах, оставьте это титулования, душенька. Меня зовут Клавдия Петровна. А вас, если разрешите, я буду звать Машенькой, хорошо?
   - Почту за честь, княгиня.
   - Судя по всему, вы из столбового дворянства и окончили Институт благородных девиц в Петербурге?
   - Именно так, сударыня. Что и явилось причиной всех моих бед.
   - Что так?
   - Полковник имеет репутацию либерала, и эту должность ему дали только снисходя к заслугам нашего старинного рода, к которому, кстати, полковник не испытывает ни малейшего почтения.
   - Да, он у вас нигилист! - протянула губернаторша. - Действительно, на таком посту это по меньшей мере странно...
   Клавдия Петровна знала уже, конечно, о раздорах в семье воинского начальника и была непрочь сыграть на этом.
   - Когда на плечи офицера возложена столь тяжкая ноша... - продолжала она раздумчиво. Мария, вспыхнув, перебила ее:
   - Смею вас уверить, сударыня, ноша эта моему супругу не по плечу!
   - Однако, странно слышать столь суровое суждение из столь очаровательных уст, - протянула губернаторша, внимательно взглянув в лицо Белобородовой.
   - Он не может сделать то, что должны бы предписывать ему долг и совесть, стояла на своем Мария.
   - Но - почему? И как вы, столь правильно судящая о положении дел, преданная государю и трону женщина, - не можете справиться с тем, чтобы наставить супруга на путь истинный?
   Мария колебалась один лишь миг с ответом.
   - Не сочтите за дерзость, сударыня... если...
   - Ах, да говорите же вы без экивоков!
   - Не я одна оказалась в таком положении...
   Усмотрев, вполне справедливо, в этом заявлении намек на собственную беспомощность, Клавдия Петровна покраснела, смущенная столь явной дерзостью. Но Мария отнюдь не собиралась вступать с княгиней в словесные баталии. Просто она настолько была поглощена собственными переживаниями, что все остальное отступило для нее на второй план.
   - Я уже сказала вам, княгиня, что муж мой либерал. Он мнит себя наследником декабристов, читает вольнодумные стишата и составляет прожекты улучшения общества!
   - Разделяю ваш гнев, - медленно сказала губернаторша, справившись с минутным замешательством. - Но... Известно ли об этом в высоких сферах? Что вы сделали для этого?
   - Не сомневаюсь, что известно,- ответила Мария сухо.- Во всяком случае, преданные слуги государевы правильно поняли сведения, исходившие от меня...
   Имя названо не было, но обе дамы хорошо понимали, о ком именно шла речь.
   Неизвестно, как повернулся бы этот разговор далее, но в этот момент разом звякнули шпоры гвардейцев, взявших на караул, и процессия тронулась к выходу из церкви.
   Гроб закачался на руках; во дворе церкви его поставили на пушечный лафет, запряженный конями, укрытыми черными попонами. Беки разом выхватили кривые сабли, сверкнувшие на солнце - салют высокому покойнику; грянул ружейный залп.
   А затем не спеша процессия двинулась по городским улицам, впереди лафет, покачиваясь на ухабах и подпрыгивая на острых камнях мостовой. Долго наблюдали за ней, пока не скрылись вдали и кони, и всадники: сухие глаза безутешной Марии, прищуренные - губернаторши, широко открытые, удивленные, как всегда, глаза Айкануш, затесавшейся в толпу... Но и это не все.
   Еще дольше смотрели вслед удалявшимся Гачаг Наби и его соратники, надежно укрывшись на зангезурских холмах. Что и говорить, зрелище было впечатляющее...
   Глава шестьдесят третья
   И эту ночь генерал-губернатор спал так же плохо, как и предыдущую, и много-много ночей до того. Стоило только сомкнуть веки - и к сердцу подступал безумный страх, он чувствовал, что теряет опору - и летит стремглав куда-то в пропасть, которая все глубже и глубже, дна не видать...Но даже это ужасное ощущение стремительного падения приносило ему и долю горького утешения: ах, лучше в тартары, в ад, в преисподнюю - лишь бы не стоять, орравдываясь, перед государем, или перед наместником!