Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 2)

   "Господи, почему лакей, - думал наместник, зажигая дрожащей рукой свечу. Почему лакей? Или это не лакей? Нет, точно не лакей, это я сам, сам я качаюсь на виселице! Бред, горячечный бред!"
   И все же наместник подавлял в себе это настроение. Мысль неусыпно работала. Когда отдохнувший министр в сопровождении своего адъютанта вошел в кабинет наместника, то застал его осунувшимся, побледневшим, но спокойным.
   Любезно расспросив наместника о здоровье, самочувствии жены, детей, министр кивнул неуловимо адьютанту, и тот положил на стол небольшую шкатулку из красного дерева, отделанную золотом. Министр осторожно раскрыл ее, вынул небольшой пакет с несколькими большими сургучными печатями. Это было послание самого императора.
   Наместник читал послание, и лицо его каменело, становилось пепельного цвета. Под кожей, приобретавшей уже старческую рыхлость, несколько раз судорожно вздрагивал кадык. Но суетливости и дрожи в руках министр в нем не заметил. Приняв прочитанное письмо, он аккуратно положил его в шкатулку и передал его адьютанту, который тут же бесшумно вышел.
   - Его величество разгневаны, - сказал министр. - На словах мне велено передать, что власть, допустившая распространение мятежного духа, сама к мятежникам причислена быть имеет.
   Он всегда выражался витиевато, когда был рассержен.
   - В этом я еще раз вижу отеческую заботу императора о своих подданных,сказал наместник, окончательно обретая спокойствие
   - Да, но терпение государя не безгранично. - Министр встал и зашагал по кабинету. - Я вообще склонен думать, что все вы, призванные здесь блюсти интересы Отечества, погрязли в'заботах о благополучии своем. Все, от генерал-губернатора до пьяниц приставов и есаулов. Иначе, чем объяснишь, что разные по крови, вере, исконно враждующие народы, мусульмане и христиане объединились против империи?
   Министр вышагивал медленно, и слова его падали, словно тяжелые бильярдные шары. У портрета императора он делал паузу, несколько минут едва заметно покачиваясь, заложив руки за спину, затем оборачивался и шел к наместнику.
   - Вы сами тут распустились и распустили местных князьков. Что делает у вас мусульманское духовенство? Разве за этим мы оставили им паству, чтобы даже женщины участвовали в бунтах. Да еще, изображенная на портрете в тысяча экземпляров расходилась по всему Закавказью. "Кавказская орлица"! Подумать только! Стыдно, стыдно, ваше превосходительство, за великую Русь-матушку стыдно.
   Министр снова дошел до портрета императора и замолчал, слегка покачиваясь с пяток на носки. Наместник согнал с лица чувство вины и покорности, которое на себя напускал, когда министр шел в его сторону, и лукаво улыбнулся. Кажется, он знает, как смягчить министра.
   - Видите ли, - сказал наместник, почтительно склонив голову. - С этой туземкой сложнее, чем кажется на первый взгляд. Будь она просто женой грозного разбойника, куда ни шло. Люди превращают какую-нибудь личность в легенду часто из бессознательного желания поднять свой дух. Делают из нее хоругвь, икону, знамя. Так было и у таких просвещенных народов древности, как греки и римляне. Так стало и с Хаджар, дочерью Ханали, которую теперь уже никто иначе и не зовет, как "Кавказская орлица". Она, конечно этого не стоит, хоть и личность, нужно сказать, приметная. Но народ кавказский так захотел и теперь ему не вобьешь и в голову другого. Разве только пушками!
   - Что же, - улыбнулся министр. Он обожал историю древности, в особенности греков и римлян. Перед римлянами, которые, по его мнению, создали совершеннейший аппарат государственного подавления, он просто преклонялся. Исторические параллели позволяли ему в самом себе видеть государственного мужа, правящего мудро, спокойно и исключительно ради Отечества, как это умели делать великие римляне. Кроме того, такая точка зрения позволяла совершенно изжить жалость к рабским сословиям, составляющим, как учили древние, органическую часть всякого государства. Путь к процветанию империи, шутил министр в близком кругу чиновников, лежит через Аппиевую дорогу. И все восторгались этим афоризмом, хотя вряд ли кто дал себе труд вдуматься в его смысл.
   "Боже! - думал наместник, слушая разглагольствования министра о сути государственной политики, о тех уроках, которые преподали им мужи древности. Как мы измельчали... Сколько у нас ненужных разговоров, пышных речений. Ничего без пышной фразы не можем. Провели бы свою крестьянскую реформу тихо, спокойно, ничего никому не обещая, и холопы были бы довольны тем, что им перепало. А тут, господи, юбилей династии Романовых, святое божественное единение монархов и подданных, и ненужные посулы, и тут же римляне всякие. А то, что эти холопы уже скоро, может быть, всех нас перевешают, об этом мы не задумываемся".
   - Так что здесь вы безусловно правы. "Кавказская орлица"
   - это символ, - услышал наместник. - Кстати, и Прометею орел клевал печень именно на Кавказе. Уж не вы ли этот самый Прометей, которому клюет печень "кавказская орлица", а?
   Каламбуры были слабостью министра. Но тут и наместник допустил ошибку. Вместо того, чтобы улыбнуться шутке, он неосторожно сказал:
   - Скорее, этот орел представляется мне в виде князя Белобородова, градоначальника Зангезура.
   - А вот, как раз напомнили! - нахмурился министр, и его слова снова стали падать, как тяжелые бильярдные шары на паркет.
   - Я не понимаю вашей позиции по отношению к Белобородову. Плох - надо доложить, надо принимать меры. А хорош, так что же вы его письмо пересылаете государю?
   Министр посмотрел в сторону портрета императора, словно ожидая подтверждения своим словам.
   - И какое письмо? Дворянин, поставленный царской волей управлять туземцами, способствовать славе и могуществу империи, пишет проект, в котором предлагает вообще отказаться от системы государственного аппарата и все строить здесь, здесь, среди этих дикарей, на основах самоуправления. Что это, дух декабризма? Или бред сумасшедшего? И вы, словно нарочно, пересылаете это письмо в Петербург. Для чего? Показать свою верноподанность? Но ее нужно проявлять здесь, здесь, вы на это поставлены! Или это интрига, интрига, недостойная вас и тех обстоятельств, при которых с удвоенным рвением надо заботиться об Отечестве. Все это вообще ставит под сомнение состояние вашего духа, наместник.
   Наместник похолодел. И, если бы не жена, неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Но супруга наместника вошла, как всегда, без стука и предупреждения, и, стараясь улыбнуться как можно непринужденнее, сказала с ходу:
   - Вы хоть и министр, хоть и знатнейший человек России, а долго мучать голодом себя я вам не дам. Я ведь, ваше превосходительство, до сих пор очарована вашей шуткой: "Голод нас давно не мучает, нас мучает его отсутствие". У нас на ужин не бог весть что, но турач, смею вас заверить, птица экзотическая во всех смыслах. Особенно на обеденном столе.
   - Что же, - улыбнулся министр и снова не удержался от каламбура. - Если мы не можем изловить одного какого-то турка, то удовольствуемся хотя бы турачом.
   За завтраком министр пришел в хорошее расположение духа, шутил с женой наместника и с его, рдевшей после каждого слова, дочерью, пил вино наравне с другими и все сокрушался, что не может себе позволить такой роскоши, как грузинские острые приправы к птице.
   Наместник подумал было, что на этом неприятные наставления министра закончатся и беседа примет нужный, деловой характер, но министр вдруг сказал под конец завтрака:
   - Теперь, мой друг, я понимаю, почему разбойники развелись у вас под самым носом. Я бы сам, будь на вашем месте, не вставал бы из-за этого стола целыми днями. Пусть хоть огнем все горит.
   Наместник прикоснулся салфеткой к полным губам, бросил ее возле прибора и произнес решительно:
   - Я полагаю, ваше высокопревосходительство, вы простите меня за резкость тона, но серьезность положения и обязанности мои, поскольку я все же еще наместник этого края, позволяют мне надеяться, что вы выслушаете меня. И не мои оправдания, это было бы слишком дерзко, но мои предложения.
   Министр был слишком умен, чтобы не понять настроение наместника; по дороге он и сам думал, что вначале разберется в обстановке, а уж затем скажет все, что заставило его прибыть сюда и терпеть уйму мелких неудобств, которые он так не любил.
   Глава пятая
   - Ну и силища у тебя, - сказал Томас, потирая запястье.
   - Я так и знала, что это ты! - отозвалась из темноты Айкануш.
   - Хоть ты и изменил голос, никто, кроме тебя, не мог заявиться невесть откуда за полночь... Бродягой ты был, кузнец, бродягой и помрешь.
   - Насчет бродяги, это ты верно, подметила, кафанка, а вот насчет помрешь, это ты путаешь. Случалось так, что я был на волосок от гибели.
   - И что же?
   - И всякий раз меня встречает сам господь бог и выталкивает снова на землю. Иди, говорит, греши дальше. У меня и так праведников девать некуда. В рай не протолкнешься, как на базаре.
   - Опять за свое. Ох, накажет он тебя за твои богохульства.
   - Айкануш достала завернутые в тряпку два свечных огарка толщиной, пожалуй, с мужскую руку, зажгла один и поднесла к лицу Томаса.
   - А ты похорошел!
   - А ты не боишься говорить такое в отсутствие мужа? - засмеялся Томас. - Я хоть и родственник тебе, но дальний. Того и гляди до греха доведешь.
   - Видишь эту сковороду? - сказала Айкануш, укрепляя свечу
   на грубом деревянном столе.
   - Вижу.
   - Так вот, если будешь вести эти разговоры, я познакомлю тебя с одним есаулом. Он тебе расскажет, куда пропали его передние зубы.
   - Куда же они пропали? - смеялся Томас.
   - Спроси, когда они пропали. Он ущипнул меня, после этого зубы у него и пропали... Есть будешь?
   - Ну, слава богу, теперь я слышу голос женщины и голос хозяйки.
   - Ты меня не трогай, - говорила Айкануш, быстро и ловко
   накрывая на стол. - Огня разводить не буду. Поешь холодное, ничего с тобой не случится. Меня не трогай. Я же не спрашиваю, почему вы, мужчины, сейчас юбок не носите, хотя стали все трусливыми, как бабы.
   - Небось, ты своего Карапета имеешь в виду?
   - Все вы одинаковы, только Гачаг может считаться мужчиной.
   Томас насторожился, его подмывало сразу, же начать задуманный разговор, но он решил не спешить, не вспугивать до поры эту птичку. Впрочем, в этой птичке было шесть пудов и шесть фунтов весу, и, когда она ставила со стуком на стол бутылку с чачей, Томас увидел, как тяжело вздрогнули ее налитые, не знавшие еще младенческих губ, груди.
   - Слушай, - сказал он, закусив. - Как тебя угораздило выйти за моего братца? Он вроде как цыпленок возле тебя.
   - Не твоего это ума дело... Поел, теперь рассказывай, откуда явился и куда путь держишь.
   - Видишь ли, я женюсь, - сказал Томас. - Пришел приглашать тебя на свадьбу.
   - Женишься?
   - Женюсь!
   - На свадьбу?
   - На свадьбу!
   - Послушай, Томас, не валяй дурака. Одежда разодрана, борода, как у утопленника, вся в какой-то траве.
   - Зато невеста у меня прекрасная. Глаза у нее голубые, как небо. Стан стройный, как у гор. Смех звенит, как родник. Волосы золотятся; как солнечные лучи.
   - И такая девушка выходит за тебя, дурака?
   - Представь себе, выходит. Только ее все время приходится защищать с оружием в руках, - ответил Томас серьезно..
   Кафанка насторожилась.
   - Как же ее зовут?... Погоди, не хочешь ли ты сказать...
   - Ты правильно догадалась, милая кафанка. Я, кузнец Томас, никому не сделавший ничего плохого, я, не обидевший даже мухи, взял оружие и ушел в горы, к Наби. Потому что мочи терпеть нет, милая Айкануш. Сердце кровью обливается, когда топчут мою землю чужие сапоги. Сердце разрывается, когда обижают моих сестер и матерей. Потому что моя настоящая невеста - в моей воле. Потому что я свободу люблю, как весь мой армянский народ, как другие народы залитого слезами Кавказа.
   - Ты погубишь нас, - понизила голос Айкануш. - Найдут тебя здесь и не миновать беды. Гёрус полон солдат. Всюду сыщики. На каждом шагу жандармы. Каждого за неосторожное слово бросают в тюрьму, расстреливают... Я знала, что рано или поздно ты погубишь нас, и брата своего, и меня.
   - Успокойся, - улыбнулся Томас, поняв, что слишком рано заговорил о деле. - Никого я губить не собираюсь. Вот посижу немного и пойду.
   - А чего тогда приходил на ночь глядя?
   - Соскучился, - ответил Томас. - Соскучился просто. Лежу однажды у костра и думаю, а как там братец мой поживает и милая моя сестрица. Дай, думаю, погляжу на них. А то неловко как-то получается, родственники все-таки, хоть и неблизкие. Гостинцев вот, правда, не принес. Некогда было, торопился. И горами шел... Ладно, пойду я, - сказал он как можно грустнее. Надо было разжалобить кафанку.
   - Куда ты? Отдохни.
   - Нет, - вздохнул Томас. - Ты заверни мне немного лепешек, дай чуть-чуть лоби. Товарищи у меня помирают в горах. Спасибо за все, - добавил он и, помолчав, поднялся.
   - Спасибо, спасибо, - заворчала кафанка. - Заладил одно и то же. Ну-ка сядь, расскажи все, как есть.
   - Нет, пойду я, - еще жалобнее повторил Томас. - Видно, судьба у меня такая. Никто не пожалеет, никто не приютит одинокого путника.
   - Сядь, я сказала, - прикрикнула кафанка. Она встала, вышла во двор, оглянулась по сторонам, плотно прикрыла дверь, чтобы свет свечи не проникал наружу, и уселась напротив Томаса. - Теперь говори.
   Томас рассказал ей все, что знал, откровенно, ничего не тая. Люди в горах готовы начать настоящую войну против угнетателей. Они ждут только сигнала, который поднимет тысячу мстителей. А сигналом должно быть освобождение Хаджар - "кавказской орлицы". Они пришли за этим. Их всего несколько человек смельчаков. Но они дали клятву: или освободят бедную пленницу из неволи, или сложат здесь головы. На что они надеялись? Они надеялись на добрых людей. Они знали, что встретят здесь настоящих мужчин, великих сердцем женщин. Что тюремные засовы,
   если народ хочет их сорвать? Что тюремная стража, если народ ненавидит ее? Томас знает, что и его брат Карапет и его жена Айкануш - люди смелого сердца. Ключник Карапет помогает Хаджар, доставляет ей весточки с воли от Гачага Наби, кафанка передает ей через мужа зелень со своего огорода. Сам Наби просил Томаса передать за это великое спасибо. Но пленницу надо спасать. Ее могут перевести и в другую крепость, навеки заточить, и тогда ее не спасет уже ничто. Погибнет женщина, погибнет "кавказская орлица", а вместе с нею погибнет мечта о свободе. Поэтому Наби надеется на ключника и на доброе сердце кафанки. Конечно, подкоп - тяжелое дело и опасное, и, если кафанка не хочет, Томас сейчас поднимется и уйдет, и никогда не будет на них в обиде, никогда не скажет о них худого слова.
   - Ты не дразни меня, бродяга! - сказала кафанка. - Я не простушка какая-нибудь, чтобы обводить меня вокруг пальца. Ты хоть знаешь, что всех нас ждет, если кто-нибудь догадается, что подкоп?
   - Знаю.
   - Не знаешь ты ничего. - Айкануш снова вышла во двор и, оглянувшись, вернулась. -Говорят, грузина Сандро расстреляли, а труп бросили в овраг, на его южный склон, чтобы с базара все видели его. Птицы ему клюют глаза, шакалы обдирают лицо, и никто не смеет к нему подойти. Вчера зарубили мальчика за то, что он не захотел показать дорогу к Змеиному ущелью. Одного надзирателя били прикладами. Били потому, что он упустил из под стражи какого-то бродягу. Ты это знаешь?
   - Знаю, - сказал Томас. - Я знаю все.
   Истаявшая свеча вспыхнула в последний раз, пламя забилось, затрепетало, и кафанка увидела перед собой прекрасное и суровое лицо, без обычной улыбки, и почувствовала, что должна сейчас принять решение, которое лишит ее покоя, а, может, и жизни.
   Свеча погасла. Наступило молчание. Томас знал, что ему первым не следует его нарушать. Неосторожные слова могли нарушить то состояние, в каком, он чувствовал, находилась кафанка.
   - Вот что, - послышался голос женщины. - Утро вечера мудренее. Я соберу тебе поесть, отнеси своим друзьям. А завтра в полночь приходи. Днем не смей появляться.
   - А помнишь, - сказал Томас, - как вы гостили у нас? Я был тогда совсем мальчишкой. Ты так хохотала над бедным Карапетом, так его к себе каждую минуту прижимала, что я думал, он превратится в лепешку. А какая форель была! А какие вечера, и сколько песен было спето. Правда, ты тогда не такая толстая была, заключил неожиданно Томас.
   - Поговори еще немного, останешься без еды. На вот, осторожно только, не рассыпь. Здесь лук, краюха хлеба, бутылка чачи, немного варёного лоби. На завтра вам хватит, а потом что-нибудь придумаем. Значит, после полуночи, как договорились.
   Томас поднялся.
   - Милая моя сестрица, как мне хочется поцеловать тебя!
   - Постарайся без этого обойтись, ты же знаешь, кроме Карапета, никого для меня не существует, хотя он, дурак, постоянно ревнует меня к солдатам и казакам.
   - Ну, в щечку, кафанка.
   Томас наклонился и прикоснулся горячими сухими губами к лицу Айкануш; он ощутил пух на ее верхней губе, запах домашнего очага, теплое дыхание зрелой женщины.
   - Ступай, мальчик, ступай, - сказала она растроганно, - уже скоро светать начнет.
   Аллахверди не спал, он ожидал Томаса у входа в их убежище, по самые глаза закутавшись в бурку.
   - Ну, что? - спросил он.
   - С ног валюсь, спать хочу, - сказал Томас. -Там сказали, утро вечера мудренее.
   Он наощупь добрался до своего места, повалился на бурку и уснул младенческим сном.
   Глава шестая
   Рябова убили, когда он, после осмотра тюремных камер, возвращался к себе во флигель. Какой-то подросток, перемахнув через каменную ограду, внезапно очутился перед комендантом и нанес ему в живот два удара ножом. Умирая, Рябов дико ругался, и в его словах не было ни раскаяния, ни страха перед близкой смертью, одна только злость, да такая ярая, что священник, повидавший многое на своем веку, ужаснулся.
   Подростка, ожесточенно отбивающегося, связали по рукам и ногам и бросили в подвал того же флигеля, где Рябов измывался над особенно "полюбившимися" ему заключенными. Через полчаса к тюрьме подкатил Зубов, внимательно выслушал подробности убийства и спустился в подвал посмотреть на юного преступника. Тот лежал в углу, на левом боку, лица не было видно, но полковник заметил, или даже скорее почувствовал, какой ненавистью сверкают глаза мальчишки.
   "Всех нас перережут здесь, - подумал он. - Впрочем, Рябов того стоил".
   Вероятно, нелюбовь к Рябову остудила его, и он, против обыкновения, пальцем не тронул арестованного. Распорядившись, чтобы мальчишку ни в коем случае не развязывали, Зубов направился к дому наместника на доклад. Мысли его были невеселыми. Стычка с туземцами принимала серьезный оборот, русских, особенно офицерство, население ненавидело, где-то там, в горах, маячил грозный призрак Гачага Наби, и, если слухи о его силе были даже преувеличены, то все равно открытая война с этим разбойником не сулила ничего хорошего. Впрочем, и без него было тошно. Жалованья и тех скудных денег, что присылала ему двоюродная сестра, не хватало; Ямпольская ему надоела до смерти, но денег на карты и на шампанское занимать больше неоткуда. Подать в отставку, чтобы спиться и опуститься возле какой-нибудь толстозадой Акулины у себя в Рязановке, Зубов не хотел; генеральского чина ему в ближайшее время не светило. Попросить эскадрон, двинуться в Зангезур и изрубить этих бунтовщиков к чертовой матери. Но Зубов знал, что эскадрона он не попросит, и вообще теперь его уже не выкуришь с холостяцкой квартиры, и от этого было еще поганее на душе.
   Адъютант министра, который объяснил ему, что в кабинет наместника не велено никого впускать, какие бы важные обстоятельства не случились, уже поэтому показался милым юношей. Он угостил Зубова какой-то диковинной папироской и посочувствовал полковнику и вообще офицерству, служившему на Кавказе.
   - Я несколько дней здесь, - сказал он, - а уже от тоски помираю. А куда вы ездите, если хорошенькие девочки нужны?
   - В Петербург, - отшутился Зубов, вспомнив тощие ключицы
   Ямпольской.
   - А что, правда ли кавказские женщины в любви горячи? - продолжал он, явно преувеличивая свой интерес к подобным вопросам.
   - Скорее горячи их мужья и женихи, - сказал Зубов. - Одолжите мне денег, адъютант, - неожиданно для самого себя брякнул он. - Вышлю сразу же!
   "Славный малый, - думал он, выходя минут через пятнадцать из дома наместника. - Сейчас заберу барона с Людмилой и покатим на Куру - пить шампанское. И ну их всех к черту - и бунтовщиков, и министров, и наместников...
   ...Ко второму часу беседы, искусно маневрируя возле скользких тем, пряча тонкую лесть за грубоватостью тона старого служаки, который превыше всего ставит интересы дела и ради правды отца родного не пожалеет, наместник стал понемногу склонять на свою сторону министра. Да, конечно, наместник юлить не умеет, ему обидно и больно было прочитать в письме государя не всегда заслуженные упреки, другой бы на его месте из-за неумеренной гордыни подал бы в отставку, но тем не менее он благодарен за отеческий тон, с каким государь указал на ошибки, и за новый урок государственной мудрости, которой он всегда учился и будет учиться у государя. И теперь он не вправе, не может помышлять об отставке, а только о ревностной службе, которая смягчит его вину. Тем более сейчас в лице министра он видит ниспосланную ему свыше помощь в такую трудную и горькую минуту и благодарит за эту помощь особенно горячо, поскольку эти два дня показали, что не все - слава богу! - сановники 'живут балами и почестями, что есть на Руси государственные мужи, которые не дадут в обиду Отечество.
   "Лихо завертывает", - подумал министр, но не прерывал наместника. Во-первых, все подавалось в непринужденной, прямой манере, и можно было думать, что эта не лесть, а правда, во-вторых, министр угадал, что наместник знает сложившуюся обстановку не только лучше многих, но имеет наготове уже хорошо продуманные и практические решения, знает, что надо делать в первую очередь. Единственное, чего пока не чувствовал министр, это обходного маневра наместника; тот сводил все к тому, чтобы сам министр высказал его же мысли, но как собственные, и отдал распоряжения, целиком взяв на себя ответственность за предстоящие меры.
   Видите ли, продолжал наместник, прочно удерживая нить разговора, надо согласиться с тем, что мятежный дух местного населения вызван не столько жестокостью правления, бедностью неимущих, сколько просвещением, которое несет туземцам великая Российская Империя. Да, да, именно просвещением. Нельзя этого недооценивать. Несколько списков пушкинского "Кавказа", одно упоминание о личности графа Толстого, который дошел в своей гордыни до обличения церкви, два-три туземца, получивших образование в Петербурге, наносят больше вреда, нежели шайка головорезов. Кто написал портрет кавказской орлицы? Бывшие студенты Академии художеств! Вот в чем тут дело! Разрешая печатать в Закавказье книги, открывая школы, приучая местных князьков к роскошной жизни, правители гуманной империи, несущей свет просвещения, тем самым способствуют зарождению смуты.
   Министр насторожился, но наместник ловко вывел беседу из опасной зоны. Таков уж закон оборотной стороны просвещения, сказал наместник, и вот как раз правители Закавказья, в том числе и он сам, здесь недосмотрели и вынуждены за это сейчас расплачиваться. Зангезурский градоначальник Белобородое своим настроением вызвал справедливое недовольство государя императора, но это скорее беда, чем вина Белобородова, а вина тут целиком его, наместника. Не усмотрел, не доглядел, не пресек в корне... Министр довольно кивнул: наместник, несомненно, политик искусный. Министру доводилось ежедневно сталкиваться со множеством государственных чиновников, и подобострастное, рабское "виноват, не доглядел" готово было у каждого тотчас сорваться с языка, но мало было среди них людей, которые при этом могли ввернуть, если не слово правды, то хотя бы что-то дельное.
   - Что же, - улыбнулся министр. - В этом вы свою вину доказали, - добавил он, выделив последние два слова. - А теперь не пора ли обсудить, что конкретно вы думаете делать с разбойником Наби. То, о чем вы сказали, конечно, заслуживает внимания. И, думаю, здесь нужно пересмотреть, если хотите, перетряхнуть всю вашу сыскную службу, жандармерию, нужно установить слежку за местной интеллигенцией... То, что нужно изловить Гогию и Тамару, так кажется зовут этих художников, написавших "кавказскую орлицу", вы и без меня знаете и, надеюсь, примете меры. О самой "кавказской орлице" тоже следует подумать. Не лучше ли ее препроводить по этапу?
   За громадными дубовыми дверьми кабинета раздался стук и звон разбитого стекла. Наместник поднялся и приоткрыл дверь. Смущенный адъютант одергивал мундир, в боковом проеме меж резными колоннами мелькнуло платье горничной. У стола приемной валялся серебряный поднос, осколки фарфора, дымилась лужица кофе.
   - Я приказал приготовить вам кофе, - глупо улыбаясь, сказал адъютант.
   - Прикажите еще раз, - сказал мягко наместник. - Только, голубчик, не разбивайте больше посуды у самых моих дверей, я не люблю шума.