Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 2)

   Эта проблема вообще князю казалась неразрешимой. Встречать генерала, как старого знакомого, приятеля, дворянина или сделать вид, что воспринимает его прибытие, как приезд гостя, - какие это толки вызовет, что сам Федор подумает. Держаться официально, но буднично, так, будто ничего ровным счетом не случилось, вероятно, смешно: кого сейчас обманешь, кроме самого себя? Выйти с петицией на дорогу, встречать свиту генерала хлебом и солью, греметь салютами - пошло. Не дети же они, в конце концов, играть в оловянные солдатики.
   А потом, миссия губернатора - миссия ясная. Вероятно, Федор сам вызвался перед наместником приехать сюда, разобраться в обстановке, помочь ему по старой дружбе. Что же, можно только благодарить за эту услугу. Положение действительно обострилось, и такой политик, как губернатор, да еще симпатизирующий ему, как нельзя кстати. Если бы Белобородое хоть на минуту мог представить себе, как глубоко он заблуждается, возможно, дальнейшие события развивались бы совсем по-другому.
   Тем временем губернатор Гянджи собирался покинуть Шушу. Чувствуя себя слабым, он старался тем не менее казаться бодрым, пробовал шутить, строил оптимистические планы, но все, кто его окружал, ощущали, что былой воли в нем более нет.
   С утра самые знатные люди Шуши пришли с визитом к губернаторше. Начали с того, что рассыпались в изъявлениях преданности, которые она выслушала внешне спокойно, но внутренне ликуя. Затем ей было преподнесено золотое кольцо с большим, необыкновенной чистоты бриллиантом. Чего это стоило? По крайней мере нескольких тысяч ограбленных крестьян, пухнувших с голоду детей, десятки доведенных! до нищеты сел.
   После чего именитые люди Шуши представили губернаторше своих жен. Принимая благосклонно поклоны, рабскую лесть, видя восхищенные глаза женщин, в которых таилась бешеная искорка вечной женской ревности и соперничества, Клавдия чувствовала себя царицей во всем блеске и могуществе, в окружении подданных, и в ней укрепилось стремление во что бы то ни стало выиграть эту игру, вернуться в Гянджу на белом коне, как она мысленно это назвала, с губернатором, который сумел посрамить всех врагов, подавить наглый бунт черни и заслужить одобрение самого государя.
   Вперед выступил ахунд, наиболее мудрый и почитаемый житель Шуши. Выбравшись из завитушек восточного славословия, высказавшись совсем не по-религиозному о красоте Клавдии, ахунд приступил к делу. Оно заключалось в том, что местная знать очень хотела бы сопровождать генерала в Зангезур. Так будет безопаснее для высокочтимого губернатора. Они, благодарные подданные великой России, хотели бы доказать свое усердие, принять участие в важных государственных делах, а, если понадобиться, сложить головы за генерала и за его именитую и столь блистающую умом и красотой супругу, признанную шахиней в здешних краях.
   - Право, не знаю,- отвечала Клавдия.- Не знаю, как это воспримет генерал. Вы же знаете, он целиком в заботах, не любит лишних почестей и блеска!
   Но внутренне она была давно готова к этому, и ей не составляло труда лаской, кокетством, логикой убедить мужа в необходимости принять в свою свиту именитых людей Шуши.
   - Так будет прежде всего безопаснее, - сказала она, ставя последнюю точку. - Ваш фаэтон затеряется среди других. И случись, не приведи господь, нападение разбойников, мы всегда сумеем в толчее ускользнуть.
   - Хорошо, - сказал генерал, - распорядитесь.
   Генеральша, едва сдерживая нетерпение, гордо вошла в залу, взглянула рассеянно на склоненные головычи сказала, что генерал дал свое соизволение, заранее благодарит за готовность встать на его защиту, но он бы был рад, чтобы ему излишних почестей не оказывали.
   В полдень вереница золоченых фаэтонов, карет, пролеток, окруженных тесным строем военного конвоя, выедала из Шуши и направилась в сторону Зангезура. Покачиваясь на мягком сидении экипажа, генерал думал о своей встрече с Белобородойым. Впечатление о разговоре с наместником уже начинало несколько сглаживаться, и он теперь был не так зол на князя. Полное равнодушие он чувствовал и к бунту, и к судьбе губернии; он устал, и единственное, чего ему хотелось, поскорее закончить неприятную, но обязательную процедуру официальных встреч, разговоров, решений и прочей чепухи, которая не имеет никакой ценности в человеческой жизни. К такому выводу пришел генерал во время болезни, почувствовав холодное дыхание смерти, и это чувство все более и более в нем укреплялось.
   Генеральша, украдкой любуясь подаренным ей кольцом, хладнокровно обдумывала свои дальнейшие действия. Она для начала смутит и перетянет на свою сторону Белобородова, сделает его мягким, как воск. И через него же проведет несколько карательных мер против местного населения. А там будет видно, как убрать с дороги князя, и весь успех подавления бунта, или, на худой конец, подкупа "кавказской орлицы", которая должна будет разоружить мятежников, приписать генералу.
   Над ними стояло прохладное солнце уходящего лета. Первый багрянец мелькал в обступавших их лесах. И все кругом было так покойно и светло, как будто и не было никогда в этом мире ни крови, ни насилия.
   Глава двадцатая
   Вершина горы Сара-баба, окутанная синим лесом, находилась в шагах ста от крутого излома дороги, ведущей в Гёрус. Стояла безветренная погода, в горах лежала великая тишь. Никто бы и не подумал, что здесь, в густых зарослях дикого терна, орешника и граба, таятся сорок вооруженных всадников, зорко всматривающихся вниз.
   Гачаг Наби стоял у выступа скалы, временами поднимая к глазам полевой бинокль, один из первых его военных трофеев. Ничего не заметив, Ало-оглы поворачивался к Бозату, который поводил ушами, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, и успокаивал скакуна легким похлопыванием по крупу; Бозат выгибал шею и старался схватить хозяина мягкими, теплыми губами за руку. Это была их давняя игра.
   Предводитель восставших ничего еще не решил. Вначале он хотел, как только услышал о путешествии генерал-губернатора Гянджи в Гёрус, напасть внезапно на свиту конвойных и взять генерала заложником, а если, как говорят, и жена с ним, еще лучше, - увезти в горы и жену. Цена залога так еще более возросла бы. Но, поостыв, Гачаг Наби понял, что в этом немного смысла. Во-первых, неизвестно большая ли охрана сопровождает губернатора. Если казаков будет много, может завязаться длительный бой, что в планы восставших не входило. А потом, где гарантия, что власти будут торговаться за губернатора. Время сейчас такое, что заложников не торопятся выкупать, зато отомстить могут: казнят Хаджар, и этого Наби себе никогда не простит.
   Затеять перестрелку, убить нескольких казаков, а посчастливится, и генерала, а затем уйти, тоже не имело никакого смысла. Дразнить войска мелкими уколами не стоит: следует поберечь силы, сохранить каждого человека для будущих испытаний. И, вообще, можно ли рисковать сейчас, устраивать шум, когда его друзья ведут подкоп под гёрусскую тюрьму. Лучше не возбуждать власти, усыпить их бдительность. Ну, а с другой стороны, люди ему могут сказать: долго ли мы будет отсиживаться в кустах, Наби? Мы ведем себя не как мужчины, не как народные мстители, а как стыдливые девушки, украдкой поглядывающие из-под чадры на то, что творится вокруг.
   У горизонта появилось легкое облачко пыли, и скоро вдали, на дороге, показались первые вооруженные казаки, за ними пролетки, фаэтоны, кареты, снова казаки, снова фаэтоны, и опять гарцующие всадники. Гачаг Наби весь напрягся и поймал в бинокль первый ряд конвоя. Угрюмые бородатые лица, огромные морды лошадей, грызущих удила и роняющих белое пено с раскрытых губ, безучастные кучера и форейторы; непомерно толстый господин, богато одетый, дремал, мотая головой, скрестив для удобства руки на животе; далее быстро тараторили что-то, смеясь, два молодых человека в легких городских костюмах. Это было похоже на сон: люди были рядом, стоило протянуть руку, но ничего не было слышно, ни звука голоса, ни одного удара копытом, ни шелеста шин.
   Где же генерал? Гачаг Наби покрутил окуляр и снова поднял бинокль. Вон тот - высокий и важный. Нет, генерал вероятно в военной форме, не на свадьбу едет. Куда же его запрятали? И вдруг Гачага Наби точно обожгло. У одного из фаэтонов на статном коне ехал красивый молодой человек в черкеске. Ало-оглы опустил бинокль, потом снова поднял. Не могло быть сомнений! Это его обидчик. Бинокль несколько размывал черты его лица, но от этого они стали еще красивее: тонкий, с горбинкой нос, щегольские усики, надменно поднятые брови; изредка, свешиваясь с седла, молодой красавец что-то говорил в сторону фаэтона с опущенным верхом. Его сам аллах послал мне, подумал побледневший Гачаг Наби. Сейчас они рванут лошадей, и в миг он будет рядом со своим врагом; лезгинский кинжал у него острый, рука верная, а там - будь, что будет.
   Короткий приказ уже готов был сорваться с губ, как вдруг в стеклах бинокля мелькнули совсем рядом генеральские эполеты. Генерал ехал в открытом фаэтоне. Ничего особенного в нем не было, генерал, как генерал, но сидящая рядом женщина приковала внимание Гачага Наби. Не красотой, не роскошным одеянием, а платком келагаи, обыкновенным местным платком.
   Гачаг Наби смотрел не отрываясь, забыв о Генерале, о своем обидчике. Что-то смутило его в этом платке. Жена генерала, но почему в таком головном уборе? Да еще на виду у всех! Мусульманская женщина, но тогда почему рядом с губернатором, почему в таком открытом платье? Что за загадка такая! Какое у нее красивое лицо и волосы, кажется, золотые, локон выбился из-под платка.
   И вид царицы.
   И тут Гачаг Наби понял, даже не понял, почувствовал, почему так взволновал его этот исламский платок. Именно на такой манер подвязывала его Хаджар, не пряча своего лица. Сердце Наби заныло. Что, если это ловушка для Хаджар? Трудно сказать, какая, и что может погубить "кавказскую орлицу", которую не испугали ни солдаты, ни жандармы, ни оковы темниц.
   Что же это я, подумал с тоской Гачаг Наби. Что я думаю о каком-то женском платке? Странный ты человек, Наби! Женщина всегда женщина, и какая разница, какой платок она носит. Нужно действовать. Достаточно сейчас свистнуть, чтобы его люди ураганом хлынули с горы, смяли, опрокинули казаков. И тогда он расправится со своим давним врагом, возьмет в плен губернатора и разрешит загадку этого проклятого платка.
   Но Гачаг Наби не двигался, бинокль провис на ремне, звякнув о рукоятку кинжала. Рядом презрительно пофыркивал Бозат. Бойцы встревоженно и недоуменно поглядывали на своего вожака. Последний конник исчез за крутым поворотом дороги, и на ней осталась только оседающая бурая пыль.
   Предсказания генеральши о магической силе ее платка начинали сбываться.
   Глава двадцать первая
   Кудейкин, как и всякий жестокий человек, был крайне сентиментален и набожен. Безо всяких колебаний, вопреки запрещению Белобородова, он решил расстрелять крестьян, обвинявшихся в поджоге господского имения, и, сделав приятный сюрприз прибывающему генерал-губернатору, доказать свое усердие, не имеющее границ, когда речь идет о безопасности Отечества, утвердить свою могущественную, хотя и неофициальную, власть над зангезурским уездом. Но при этом капитан хотел, чтобы все было сделано по-человечески, по-христиански, то есть освятить казнь обреченных посещением духовника, исполнить даже их последнее желание, скажем, дать им по стакану вина перед смертью.
   Гуманные намерения капитана встретили неожиданное препятствие. Утром, в вычищенном мундире, торжественный и серьезный, он явился в тюрьму и велел доставить армейского священника. И здесь началась путаница. Приговоренные были мусульманами, и священник их/исповедовать не мог. Кудейкин не знал местных обычаев и послал мальчугана, который с недавних пор стал понемногу прислуживать ключнику Карапету, за муллой или за каким-нибудь другим духовным лицом. Тот ушел и исчез, потом ушли еще двое/солдат и тоже пропали. А затем прискакал вестовой и сообщил, что генерал-губернатор на подъезде к Гёрусу и через полчаса будет здесь. Взбешенный Кудейкин за десять минут успел избить приговоренных до полусмерти и отправился на маленькую главную/площадь перед канцелярией начальника Белобородова. Никогда не видел еще Гёрус столь пышной свиты: казаки запрудили площадь и окрестные улицы; блестящие экипажи простирались от канцелярии до окраин города. Но встреча была скомкана. Князь Белобородое в парадном мундире, бледный и грустный, сделал несколько шагов навстречу губернатору и по всей форме приветствовал высокого гостя. Кудейкин видел, что Белобородое не понимает сам толком, что говорит, а генерал его не слушает. Вид губернатора его поразил. Полгода назад ему довелось видеть генерала: это был цветущий мужчина со спокойным и насмешливым выражением лица, с властными движениями, легкостью и быстротой проницательного взгляда. Теперь это был старик. И Кудейкин понял, что все его надежды привлечь на свою сторону губернатора, найти в нем могущественного покровителя, - бессмысленны.
   Губернатор вяло покивал по сторонам и прошел вместе с женой вслед за князем в отведенные ему покои. Разочарованная толпа медленно расходилась. Гёрус стал шумен и оживлен как никогда прежде. Экипажи разворачиваясь, сталкивались друг с другом, кучеры переругивались. Именитые люди Шуши где хитростью, где жестокостью, где золотом старались занять лучшие квартиры и без того забитые до отказа военными.
   Безучастным казался лишь один офицер, прозванный здесь "оком его величества". Через час, не вмешиваясь ни в одну беседу, избегая знакомых, он разузнал все же, что завлекло сюда столько мусульманской знати. Сведения, которые ему сообщили под строгим секретом, были секретом Полишинеля. Все знали, что дни Белобородова, как начальника уезда, сочтены, и царские власти решили сменить его на татарского уездного начальника, и это привлекало сюда даже тех, у кого почти не было шансов занять высокое место.
   Капитан сделал и другой вывод. Ни губернатор, ни Белобородое не в состоянии сейчас представлять истинную власть; вокруг полная сумятица, разброд, и с каждым днем положение будет ухудшаться. В такой суматохе мятежники внезапным нападением могут смять войско, табунившееся в Гёрусе, разгромить тюрьму и вызволить "черную кошку". Случись так, ему смерти не миновать, все равно - от руки разбойников или по приговору военно-полевого суда. Поэтому капитан вернулся в тюрьму и стал принимать срочные меры по усилению охраны, одновременно обдумывая, как понадежнее упрятать "черную кошку", чтобы ни одна живая душа не могла проникнуть к ней, даже с помощью силы...
   Воспользовавшись общей толчеей и занятостью Кудейкина, Карапет, стараясь быть незамеченным, пробрался к своей хижине и тихонько окликнул Аллахверди. Тот вылез Из ямы, отряхивая комья грязи, и спросил нетерпеливо, что еще случилось. Карапет рассказал, что губернатор в Гёрусе, вместе с ним прибыл еще один вооруженный отряд, огромные казаки,' точно медведи; в городе полно богатеев из Шуши, повсюду шныряют какие-то темные субъекты.
   - И что же теперь? - спросил Аллахверди, с трудом привыкая к свету дня и понимая не все, о чем говорил Карапет.
   - Теперь нам крышка! А Томас, где Томас? - воскликнул ключник.
   - Томас ушел далеко, он сегодня один метра два прорубил... Значит, говоришь, войска, шушинские беки! Нам-то что за дело! Мы землекопы, честно зарабатывающие кусок хлеба.
   - Ты не знаешь самого страшного!
   - У тебя все страшное!
   - Да нет же, Аллахверди, послушай. "Око" ходит по казематам, все что-то про себя бормочет, заставляет открывать пустые камеры одну за другой, и все недоволен: наверно ищет ту темницу, что поглубже, к которой никакого хода ниоткуда нет!
   - Ты думаешь...
   - Я ничего не думаю, а я знаю. Это змеиное отродье хочет перевести нашу Хаджар в "расщелину смерти".
   - Какую еще расщелину? Страх совсем связал тебе язык.
   - У нас есть такая - сказал, покачав головой. Карапет. - Ты не знаешь, что это. Гранитные скалы, скалы кругом, по бокам, внизу, на потолке. Туда ходу нет. Только дух может туда проникнуть.
   - Я все понял, - побледнел Аллахверди. - Томас, - позвал он, склонившись над ямой. - Томас!
   - По-моему, у тебя бред, Карапет, - сказал тот, выслушав друзей.
   - С чего бы вдруг сейчас Хаджар переводить в эту самую "расщелину смерти"?.. Тем более, губернатор здесь, и он, вероятно, захочет посетить тюрьму, чтобы побеседовать с "кавказской орлицей". А царским начальникам нравится, когда их пленники содержатся в чистоте, выглядят хорошо, точно их поместили в шахский дворец.
   - Ничего вы не понимаете, - разозлился ключник. - Дайте мне хоть слово вставить. В конце концов, кто из нас ключник - вы или я, и кто своей шкурой больше сейчас рискует? Кудейкин давно хотел упрятать Хаджар, но Белобородое не разрешал. А теперь, говорят, Белобородое на все махнул рукой, а губернатор слег, так что у моего капитана руки развязаны! А он терпеть "черную кошку" не может. Он однажды принялся было приставать к ней пьяным, она ему кипятком в рожу плеснула.
   - В этом есть что-то похожее на правду, - задумчиво проговорил Томас.
   - В этом есть что-то похожее на виселицу, - мрачно усмехнулся Карапет. Ничего хорошего я не жду.
   - Ладно, подумали и хватит, - повысил голос Аллахверди. - Надо выступать. Если навалиться на Гёрус с нескольких сторон, ночью, можно спасти Хаджар без всякого подкопа... Я к Наби. - И Аллахверди стал переодеваться.
   - Лучшие будет, если Гачаг возьмет в плен губернатора и его жену, а дотом обменяет на Хаджар, - вставил свое слово Карапет.
   - Ты поумнел, братец. Опасности делают из ключника мужчину, - улыбнулся Томас.
   - Не время говорить друг другу приятные слова! - произнес Аллахверди. Ты, Карапет, собери мне еды на дорогу. Томас, копать продолжайте, да побыстрее! Теперь нужно уже рисковать. Меняйтесь чаще!
   Скоро Аллахверди был в пути. Это был человек действия и дорогой не думал о том, что теперь будет, что предпримет Гачаг, он помнил одно: надо быстрее дойти до цели, и потому не знал усталости.
   Глава двадцать вторая
   Генерал тяжело опустился в кресло и поднял глаза на свою жену, стоявшую рядом с врачом.
   - Поди прочь! - сказал он вдруг врачу.
   Тот почтительно склонил голову и, многозначительно взглянув на Клавдию, вышел в свою комнату.
   - Я вас не узнаю, ваше превосходительство, - строго сказала губернаторша. - Служебные неприятности - не повод забывать правила хорошего тона.
   - Правила? - усмехнулся генерал.
   - Полноте, мой друг. Вы утомлены с дороги, и все вам видится в дурном свете.
   Клавдия устала от резких перемен в настроении мужа и на этот раз выбрала, видимо, не те слова, так что генерала покоробило.
   - Все мишура, - сказал он, немного отстраняясь от руки жены. - А какая под этой мишурой нагая правда, никто не ведает. Ты заботишься обо мне, пока эта забота приносит и тебе какую-то пользу...
   - Федор! Очнись, о чем ты! - воскликнула она.
   - Я устал, - бросил, поднимаясь, генерал. - Хочу побыть один.
   Несколько дней в доме висела тяжкая тишина. Слуга Белобородова несколько раз приходил сказать, что князь спрашивает не нужно ли чего, но генерал досадливо отмахивался; он часами сидел в кресле, закутавшись в плед, рассеянно отвечал жене, равнодушно позволял вести себя обедать, равнодушно съедал все, что ему подкладывали и так же равнодушно отказывался от изысканных вин, до которых был всегда большой охотник.
   Временами на него нападал озноб, поднимался жар, накатывались навязчивые кошмары, и тогда начинало казаться, что он теряет рассудок. При таких приступах он лежал весь в испарине, быстро бормотал обо всем вперемешку, путая прошлое, настоящее, желаемое и действительное, отдавал приказания каким-то солдатам, просил избавить его от соседства с наместником, жаловался императору на клевету и интриги, ложь и предательство.
   В минуты прояснения генерал становился спокойным и грустным, вспоминал сам для себя о своей няне, каком-то дворовом мужике, который научил его свистеть сквозь пальцы, походные марши, боевых друзей, но чаще всего майский, светлый, тихий петербургский вечер, когда произошла их первая встреча с женой.
   Холодная тревога заползла в сердце Клавдии; она могла примириться с любым недугом мужа и уже примирилась с мыслью, что при разнице в летах, быть ей рано или поздно сиделкой при генерале, а потом и стареющей вдовой, но находиться долгие годы рядом с душевнобольным, не смея ни отдать его в больницу, ни покинуть его! Думать об этом было невыносимо.
   - Неужели же ничего нельзя сделать, чтобы прекратить эти ужасные приступы? -спрашивала она у врача почти униженно.
   - Я Делаю все, что в моих силах... Если же мне нет доверия...
   - Прошу вас, не надо, - трогала она его за руку, - прошу.
   - А! Эскулап, - говорил неожиданно генерал. - Как, по-вашему, что бы это значило с точки зрения медицины: я пью лекарства, а жена моя, хорошеет.
   - Федор! Перестань!
   - Нет, почему же, - снисходительно улыбался врач.- При нервных расстройствах шутка - хорошее лекарство.
   Он и в самом деле не придавал значения колкостям генерала, вспышкам его грубости и явным признакам пренебрежения. Пока все удавалось без лишних усилий, и он был спокоен: губернатор оставался беспомощным как дитя и вряд ли мог заняться делами в ближайшее время. Вокруг уже начинает складываться мнение, что он понемногу теряет рассудок, то есть воля наместника исполняется сама собою, о чем наместник никогда, конечно, не узнает, думая, что это дело врача. Правда, сам врач немного помогает болезни: обронит где надо невзначай смутное слово, загадочно усмехнется или быстро переведет разговор на пустяки, стоит завести речь о губернаторе или о его здоровье. Ничего не сказав, он говорит все, и это быстро становится предметом пересудов, полезных ему.
   И самое приятное в его положении, чувствовал врач, что губернаторша из госпожи понемногу становится просительницей. Почему бы не случиться тому, чего он давно ждал бессознательно, томясь возле Клавдии и тоскуя без нее. Почему бы и нет? В нем много сил, молодости и красоты, она одинока, нуждается в поддержке и доверительности, кроме того, чувственность свою удерживает порой с трудом. А потом, ему приходилось слышать, что вынужденная все время поддерживать мужа, она переступала уже самую щекотливую заповедь, о чем, правда, не смели говорить громко. Возможность близости, все больше волнующая врача, делала для него поведение губернатора вовсе не обидным, а смешным и глупым.
   Клавдия переживала пору зрелости. Налитое, как тяжелый осенний плод, ее тело не было обременено полнотой, а тонкие белые руки и хрупкая шея не производили впечатления худобы; нос был слегка вздернут, но лицо от этого не казалось курносым, глаза были большими, но не настолько, чтобы выражать лживую, кокетливую невинность. Словом, еще бы чуть-чуть, и она была бы простовата и вульгарна, но этого "чуть-чуть" не было. Сама того не осознавая, эта женщина ждала любви. Исподволь ожидание томило ее, и она подавляла его энергичной работой мысли, властью над окружающими, из-за этого занималась она делами мужа, которые ей стали ближе, чем самому губернатору.
   Клавдия предлагала план за планом. Как подчинить себе Бе-лобородова, переиграть наместника, отомстить его жене, сухопарой старой козе, что сделать, чтобы в войсках, теснившихся в Гёрусе, был наведен порядок, заполучить симпатии местного населения и обложить, как волка, Гачага.
   Но более всего Клавдию занимала "кавказская орлица". Узнав о ее красоте, губернаторше захотелось увидеть ее, поколебать стойкость мятежницы, перехитрить, выйти победительницей в соперничестве женщин, достойных друг друга по уму, изобретательности и отваге. Предлагая способы затмить блеск этой орлицы в глазах народа, разрушить ее власть, Клавдия доходила до самых фантастических проектов, но сама же их отвергала, либо наталкивалась на глухое, раздражительное непонимание мужа.
   И все же она действовала. Губернатор категорически запретил ей видеться и говорить с Белобородовым; тогда она, надеясь на свои чары, решила уломать тюремное начальство и посетила темницу, где содержалась "черная кошка". И здесь ее постигла неудача: жидковолосый и тонкогубый офицер рассыпался в любезностях, пожирал ее глазами, но был непреклонен; и, хотя не отказывал прямо, женщина поняла, что ничего здесь не добьется. Ореол вокруг "кавказской орлицы" окончательно лишил губернаторшу покоя, и она в минуту прояснения сознания мужа даже предложила ему применить коварную уловку.
   - Мы дадим ей бежать, а по дороге она исчезнет!
   - Да, мне только этого не хватало, чтобы она сбежала.
   - И не одна сбежала, - не слушая генерала, продолжала Клавдия. - Шепнем нечаянно кому-нибудь, как сможет Гачаг Наби выкрасть из темницы свою возлюбленную. А потом, потом исчезают в пути муж и жена, он и она, мятеж остается обезглавленным. Дальше уж дело военных, твое дело.
   - Ишь ты! - махнул рукой губернатор. - Это все-таки жизнь, политика, а не сказки Шахразады... И вообще, не впутывайся ты в мое дело, раз уж увязалась за мной, - сказал генерал, входя в состояние крайней раздражительности, и она умолкла, но думать об этом продолжала.
   Догадайся она, какую мучительную боль приносит мужу напоминание о мятежниках и обо всем, что с ними связано, оставь его в покое со всеми прочими делами, губернатор быстрее пришел бы в себя, но Клавдия относилась к нему по-прежнему как к неунывающему, сильному мужчине, которого трудности службы лишь забавляют и сама того не зная, не щадила мужа. Врач не останавливал ее, хотя и не поощрял.