Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 2)

   Конечно, Клавдия Петровна щедро одарена богом. И красотой не обделена, и ум есть, и характер. Но война - не придворная интрига, к дыму и пороховой гари надо привыкать с младенческих лет, как это выпало, например, на горькую долю Хаджар. А княгиня росла в родовой усадьбе, среди нянюшек и гувернанток; ее не искусству боя учила жизнь, а хорошим манерам, языкам - живым, чтобы романы читать - по-английски и по-французски - и мертвым, дабы приобщиться к вечно не стареющей мудрости эллинов и латинян. Да что сейчас толку и с того, и с другого?..
   Нет, дело это безнадежное. Единственный шанс у княгини - вернуть супругу веру в себя, утраченную, казалось бы, безнадежно. В этом нужно ставить на то немногое, что еще осталось ему по-настоящему дорого в жизни. А тут, несомненно, на первом месте любовь к красавице-жене. Только эта страсть удержала его превосходительство здесь, на этом берегу, иначе неминуемо попал бы либо на тот свет, либо в уютный дом, где кончают тихо дни свои тронутые умом состоятельные люди.
   И верно: великая сила - женская красота! Впрочем, не будем отвлекаться...
   Тяжелые дни, переживаемые княгиней, не уменьшили ее обаяния. Более того, страдания и раздумья придали ей особую, новую прелесть. Глаза ее, под которыми легли глубокие тени, горели, как две яркие звезды, стан стал еще стройнее, а беспокойство, испытываемое днем и ночью, сообщило ей особую живость и подвижность.
   Сама княгиня прекрасно это понимала. И не раз, облачившись в роскошные, декольтированные на грани возможного вечерние наряды, только что доставленные ей из Парижа, она подолгу простаивала перед зеркалом, напевая что-то по-французски - тихонько, себе под нос, вертя в руках роскошную чайную розу, выросшую на самой любимой куртине губернаторского сада.
   Длинные шелковые волосы Клавдии Петровны долго и любовно укладывала куафюрша, выписанная из Потсдама; тонкий аромат, который веял над нею, родился в центре Мадрида, на пропитанной жарким солнцем испанской земле. Ах, как прекрасна была княгиня!
   Наряды менялись, само собой, каждый вечер. Но - что бы ни затевала в новый день губернаторша, никогда она не забывала накинуть на плечи, завязать кушаком или завить тюрбаном шелковый нухинский платок, знак и символ того, что должно было остановить в ее прихотливой судьбе столкновение с гордой дочерью ислама.
   Нужно сказать, что обычно на красоту Клавдии Петровны, кроме нее самой, и полюбоваться было некому. Князь запирался в своих покоях и не выходил оттуда сутками.
   В такие дни, когда крупные звезды, словно фонари, загорались в темно-синем небе Зангезура, красавица со вздохом бросала розу в окно и звала камеристку Аннет - раздеваться и готовиться ко сну.
   Именно в такие вечера злоба и ненависть к неразумным кавказцам бушевали в душе княгини с особой силой. Иногда ей казалось, что пожар гнева испепеляет ее и она уже способна сама, собственной рукой изрубить мужа на части дамасским кл'инком, всегда висевшим у его изголовья в богато украшенных серебряными узорами ножнах. Да, именно так, изрубить на части, потом облачиться в генеральский мундир с золотыми эполетами и, приняв на себя радость и обузу повелевать краем, начать самой крестовый поход против негодных абреков. А что?
   Отстучать депешу самому его величеству императору всея Руси! Напомнить о славных временах, когда не губернией - Россией правили умные и сильные женщины, принеся ей, если не золотой век, то мир и процветание! Так доверьтесь мне, ваше величество! Я не подведу! Рука моя не дрогнет!
   Нет. Нельзя. Депешу доставит государю дежурный флигель-адъютант, положит перед ним, едко и угодливо улыбаясь; и на неминуемый вопрос - "а не сошла ли часом с ума наша южная Аврора?" ответит обязательно подленьким шепотком: "Именно так, ваше величество. Жара, дикость кругом - как же..."
   Тогда - прощай все! Увезут Клавдию Петровну в золоченой карете, посадив слева и справа дюжих монахинь в крахмальных белых чепцах; увезут в дальний монастырь на Север - приходить в себя под мягким неярким солнцем, среди прибитых ветрами колючих сосен. Померкнет тогда золотой шелк тонких волос, пойдет морщинами гладкий лоб.
   Нет. Еще раз нет. Так рисковать нельзя. А - смогла бы! И рука бы не дрогнула.
   Есть единственный выход. Надо излечить сиятельного супруга. Нужно влить в него силы и решимость. Зажечь угасший огонь священной ненависти к врагам империи. Подтолкнуть к решению - нечего медлить! Пришла пора дать бой всем бунтарям и непокорным! Пора разбросать их окровавленные трупы по улицам Гёруса и не разрешать подбирать их в течение трех дней в устрашение колеблющимся! Пора спалить хижины разбойников и лачуги их приспешников.
   А начинать надо с того, чтобы обезглавить проклятую шайку. " Пока он с ними - на место одного казненного придут десять. Вместо сотен - тысячи соберутся!
   Только - может, его и нет, этого пресловутого Гачага Наби? И не было? Может, это просто вымысел, легенда, мечта народная, которая приписала все геройские деяния века одному-единственному человеку?
   Да, но Хаджар, томящаяся в цепях, в самой дальней камере сурового каземата? Уж ее никак вымыслом не назовешь. Вот она, рядом, можно призвать ее к себе, впиться в нее острым ненавидящим взором, скрестить свой надменный взгляд с ее ненавидящим... Ах, как было бы все просто, окажись происходящее легендой. Однако и мечтать об этом нечего. Не легенда, а живые люди, смелые, умные, воспетые в песнях и рассказах, которые передаются из уст в уста. Не разбойники они, а вожди, подымающие народ против того, что казалось непоколебимым. И самое странное - что не пали, конечно, но все же дрогнули несокрушимые веками стены от их, казалось бы, мизерных усилий...
   Глава шестьдесят шестая
   Хватит метаний, княгиня. Взгляните правде в глаза. И - решайтесь.
   Пожалуй, напрасно обуревали княгиню столь трудные и тягостные размышления. Губернатору уже вряд ли кто мог помочь. Даже потрать он все свои сокровища, чтобы выписать со всех концов света самых искусных врачей и знахарей - никто не принес бы ему облегчения. Болезнь не считается ни с мундиром, ни с громкими
   титулами. Она приходит, не разбирая, и к нищим, и к королям.
   И, раньше или позже - неминуемо увлечет свою добычу в сырую землю.
   Сон и явь перемешались в усталой голове генерала. Звуки окружающего мира доносились до него все глуше. И отзыв его на них слабел с каждым днем.
   Генерал понимал в душе, что княгиня Клавдия Петровна ведет отчаянную борьбу с ним и за него. Он не оставался вполне равнодушным, когда взгляд его останавливался на красавице жене, грациозно изогнувшейся в уютном кресле. И не мог не видеть, что чаще и чаще глаза её загорались не любовью, а гневом и ненавистью. К кому? Не к нему ли?
   Вот сейчас ее взор обратился к висящей на стене дамасской шашке и искры вспыхнули в зеленых кошачьих глазах княгини. Почему? Может, ей почудилось, что шашка свистнула, взвизгнула у нее в руке и развалила пополам чью-то незадачливую голову? Но - чью?
   Ах, как хотелось бы губернатору, чтобы так и случилось. Чтобы разом принять смерть от любимой руки. Может, попросить ее об этом... Может, спросить...
   Самое страшное то, что задай генерал в этот час княгине ужасный вопрос напрямую, по-кавалерийски, в лоб - она бы не смогла скрыть от него правды. Она бы сказала, что именно его считает виновником всего этого позора, что громадная империя оказалась как бы бессильной перед такими бунтовщиками, как Гачаг Наби и Хаджар.
   Боже мой, каким тягостным мог оказаться этот несостоявшийся разговор.
   - Любили вы мужа, княгиня?
   - Безмерно.
   - Изменяли ему?
   - Нет. Никогда. Даже в помыслах.
   - Это правда?
   - Истинно говорю. Как на духу.
   И Клавдия Петровна тут осенила бы себя истовым крестом и преклонила надолго колени перед образом, утопающим в серебряных ризах. Не захочешь поверишь в эту искренность!
   - А сейчас не считаете его вправе продолжать влачить жалкое существование на этом свете?
   - Нет, не считаю.
   Но, к счастью, этот разговор не состоялся. И шашка осталась висеть там, где висела, посверкивая золотой бахромой. А это значит, что нет избавления, и что генерал-губернатору еще долго тонуть - и не уходить ко дну, умирать и воскресать семь раз на дню, и ждать с нетерпением - когда же кончится эта смертная мука.
   Конечно, он мог бы прекратить свои мучения сам. Но каждый стремится отсрочить свой смертный час, как бы он ни желал его. Такова уж природа человеческая.
   Потому и не мог никак выбраться князь из бесконечного круга адских мучений.
   Иногда его ослабевший дух все же прекращал метания, и тогда губернатор мысленно начинал отдавать грозные и своевременные приказания, снаряжал в поход казаков и формировал карательные батальоны. В воображении своём он проходил огнем и мечом по мятежным селам; жег, разрушал и убивал, так что нетрудно было проследить его неотвратимый путь. Хаос и страх воцарился в стане разбойников, дым от их пылающих хижин подымался выше холмов зангезурских...
   Однако, вскоре губернатор приходил в себя, и тогда мысли его текли уже совсем по иному руслу.
   "Всё, всё не то,- желчно шептал он, закусив желтыми зубами губу,- не с того надо начинать. Бессмысленно сейчас пускаться в горы. Надо изловить вожаков, а потом уже вылавливать мелкую рыбку... Да, но как это сделать?"
   Губернатор поседел за последние дни, осунулся. Плечи его совсем поникли и, стоя перед окном в тяжких раздумьях, он сам походил на большой вопросительный знак. Да - и было о чем поразмыслить.
   Подступал новый век - двадцатый. С ним заканчивалась целая эпоха, в которой все было ясным и устоявшимся. Что несет смутное надвигающееся завтра? Какая судьба уготована империи и царствующему дому? Как угадать, что ждет каждого там, за крутым поворотом истории? Где и когда разразятся невиданные бури, которые явно зреют в недрах сегодняшнего дня?
   Пред такими вопросами и мудрец бы спасовал. А уж генерал-губернатор гянджинский, безнадежно запутавшийся в клубке куда более простых проблем и противоречий, никак, никак не мог рассчитывать на успех. Он чувствовал себя, как Лаокоон, которого, как известно, задушил в своих смертельных объятиях гигантский удав, и тот принял смерть потому, что могучие кольца парализовали его силы и волю и, в конце концов, вовсе сокрушили его. Вот так чувствовал себя и губернатор. Что делать?
   * * *
   Почтмейстер, наконец, решился. Он собирался не без опаски, но всё же уложил в шелковую папку с витыми китайскими шнурками все так и не востребованные, не распечатанные письма, пришедшие вдогонку губернатору в Гёрус. Пораздумав, глава почтовых чиновников пришел к выводу, что ему необходимо самому предстать перед его превосходительством, чтобы заверить в своем неуклонном усердии, объяснить причины задержки почты - а, заодно, подлить масла в огонь, указав губернатору на бездеятельность и слабость уездного начальника, который, по слухам, и так впал и немилость. Конечно, до губернатора уже наверняка дошла молва, что полковник, несмотря на свое воинское звание и высокую должность, самый настоящий масон и либерал, что явно не подобает... Если его превосходительство соизволит выслушать почтмейстера благосклонно, то - почему бы не попытать счастья и не намекнуть, что уезд только выиграет, если тот, кто так образцово ведает почтой, возьмет на себя труд привести в соответствующий порядок все уездные дела!
   А что? Может, и вывернет фортуна, чем черт не шутит. Во всяком случае, заверения в верноподданнических настроениях по отношению к богу, царю и начальству никому еще вреда не приносили.
   Опять же, жизненный опыт подсказывал почтмейстеру, что любое начальство обожает сплетни и наушничанье. Это и развлекает высокую персону, и дает пищу для размышлений, и позволяет правильно обдумать очередной ход перед тем, как превратить очередную пешку в ферзя.
   Закончить свое сообщение почтмейстер решил откровенной лестью. Тут правило простое: чем лесть грубей, тем точнее она достигает цели. Надо сказать что-нибудь вроде:
   - Ваше превосходительство! Мы ждем вашего слова, чтобы броситься в бой! Мы уверены, что вы уже приняли простые и мудрые решения, и операция по поимке разбойников спланирована вами так, что от первого же удара их силы рассыпятся, словно глиняный кувшин под ударом нагайки! Скоро от них останутся только песни... Которые, как мы все знаем, не поют о побежденных. Так что и песни скоро забудутся. И никем не вспомнятся ненавистные нам имена - ни уважаемыми людьми, которые носят папахи, ни забитыми сельчанами в грязных чарыках, ни русскими поселенцами, молча бредущими за плугом по нашим черноземным степям. Мы ждем вашего слова, дорогой наш господин губернатор!
   Ах, если бы при этих словах губернатор улыбнулся! Тогда почтмейстер с благоговением испросил бы у него разрешения, чтобы его, ничтожного, долговязая супруга пришла в губернаторский дом и собственноручно настряпала яств, которыми они, недостойные, мечтали бы угостить губернаторскую чету у себя - но не рискуют даже вымолвить вслух это приглашение столь высоким особам. А дальше - будет видно...
   Разработав надежный план, почтмейстер облачился в вицмундир и отправился в путь, прижав' к впалой груди золотом тисненную черную папку. Он так нежно обнимал ее, словно хотел сообщить ей хоть частицу нежности и благоговения к тому, перед кем эта папка должна была лечь на стол.
   - Хорошо бы,- мечтал он вслух,- чтобы в тот момент, когда я приближусь к губернаторским покоям, небо явило милость и господин генерал-губернатор оказался на балконе... Конечно, он издалека различит своим зорким оком, что к нему направляется верный слуга с важнейшим делом - и, сразу это разобрав, он отдаст распоряжение челяди:
   - Пропустите, пропустите почту! Препроводите этого господина прямо ко мне... Может, он несет новые указания от самого государя императора! И как я мог столько дней не вспоминать о том, что ко мне могут поступить важные и даже необходимые известия? Конечно, это лишь потому, что я был крайне удручен смертью моего храброго офицера, и все остальное просто выпало из моего круга внимания. Ну, да самое тяжелое в этой грустной истории позади, обратимся к сегодняшнему дню!
   Рассуждая так, почтмейстер мелкой рысцой добрался до губернаторского дома и поднял глаза лишь в последний момент, у дверей, уверенный, что господин генерал уже давно его заприметил и ждет. Однако на балконе никого не было.
   "Наверно, его превосходительство спит,- подумал тогда начальник почты,- а что ему делать, как не спать? Дело его такое, он не то, что наш брат уездный чиновник. Он - захотел, поехал, куда глаза глядят, захотел - спать лег посреди дня. На то он сам себе головам.
   Да и то сказать - нелегкий путь проделал господин губернатор. Бросил свои роскошные апартаменты в Гяндже и вот уже который день мучается здесь, в провинциальном Гёрусе. Его ли это дело, скажите на милость? Да... А кто виноват?
   Тут ответ один - виноват Сережа, то бишь его благородие уездный начальник полковник Белобородое Сергей Иванович. Лично. И никто больше.
   Разве дело уездного начальника рассуждать о величии декабристов, вместо того, чтобы ловить государственных преступников? Будь он попроворнее, пооборотистей - не пришлось бы самому генерал-губернатору брать на свои плечи чужие труды и болеть в дороге...
   Собственно, надо сказать, хитрый почтмейстер был во многих делах куда осведомленней, чем он хотел бы это показать. И даже сам с собой он несколько хитрил, произнося такие сладкие и высокопарные монологи. Дело в том, что почтмейстер был неописуемо любопытен, и когда желание одолевало его со страшной силой, он, приговаривая: "Прости, господи, согрешил!" - открывал весьма искусно приглянувшееся ему послание. Так что...
   Очнулся чиновник от своих раздумий на самом пороге дома, уже в парадном, куда он сунулся, не спросясь. Но тут его грубо остановил казак, заслонивший карабином вход:
   - Куда? Не велено...
   - Як его превосходительству!
   - Бумага есть?
   - Какая?
   - Пропуск!
   - Да у кого взять?
   - Там,- мотнул головой казак на дверь, в которую ввалился почтмейстер.Идите отсюда, господин хороший, я на посту, мне с вами гутарить не положено.
   Чиновник вывалился за дверь, обескураженный более чем холодным приемом и пустился на поиски адъютанта. Не прошло и получаса, как он отыскал его во флигеле, стоявшем особняком в заднем дворе.
   - Ничем не могу вам помочь,- ответил тот почтмейстеру сухо, невнимательно выслушав его сбивчивую речь.- Нет указаний принимать кого бы то ни было.
   - Но у меня почта для господина губернатора! В том числе из Петербурга!
   Адъютант задумался.
   - А от кого?
   - Ну, вам-то, господин штабс-капитан, наверняка прекрасно известно, из каких высоких инстанций пишут его высокопревосходительству! - ответил чиновник с угодливой улыбкой.
   Это подействовало. После долгих раздумий офицер произнес:
   - Хорошо-с. Оставьте бумаги, я передам губернатору.
   - Невозможно, сударь! Я должен те письма, что собраны в этой папке, вручить лично. Такова инструкция.
   Конечно, никакой такой инструкции не было, но очень уж почтмейстеру хотелось предстать перед высоким начальством. Он не ошибся в своих расчетах. Услышав магическое слово, адъютант спасовал.
   Недовольно сморщившись, он все же отправился в губернаторские покои, чтобы получить указания. Но, передумав, свернул в комнаты Клавдии Петровны, которая в эти дни сама, по сути дела, правила всеми делами губернии. Княгиня соизволила дать согласие чтобы почтового чиновника допустили в губернаторский кабинет.
   Адъютант вернулся:
   - Прошу вас следовать за мной!
   И отправился по высокой лестнице на второй этаж. Еле поспевая за молодцеватым капитаном, почтмейстер, тем не менее, успел спросить, подавляя одышку:
   - Говорят, господин генерал-губернатор хворает?
   - Кто говорит? - через плечо поинтересовался офицер.
   - Да вот, верноподданные чиновники сокрушаются...
   - Глупости! - оборвал адъютант.- Нечего вам сплетни собирать, милостивый государь.
   Но назойливый посетитель не унимался, полагая выслужиться своей озабоченностью о губернаторском здоровье:
   - Немудрено здесь и заболеть! Дороги у нас известно какие, ухаб на ухабе. Кого угодно измотают.
   - Наше дело военное, нам ли ухабов бояться.
   - А, может, он из-за этого ужасного убийства слег?
   - Вы мне надоели, сударь! - рявкнул штабс-капитан, и чиновник, наконец, примолк.
   На верхней площадке лестницы было две двери. Одна из них оказалась отворена, и в проеме, словно картина в раме, застыла прекрасная княгиня Клавдия Петровна. Почтмейстер склонился перед ней.
   - Что за нетерпение, сударь? Что за срочность?
   - Депеши из Петербурга, ваше превосходительство! С пометкой: "весьма срочно!"
   Клавдия Петровна молча наблюдала, как адъютант препроводил посетителя в кабинет мужа. И, проводив его взглядом, осталась стоять в дверях, покусывая алую губку.
   Губернатор сидел за широким столом и не поднял глаз на вошедших. Потом сказал нервно:
   - Ну?
   Не так представлял себе почтмейстер встречу! Но выбирать не приходилось, и он с низким поклоном положил перед начальством черную папку и развязал шнурки, затянутые хитрым узлом.
   Губернатор неторопливо и без признаков заинтересованности перебрал письма, мельком взглядывая на адреса отправителей. Потом спросил неожиданно бесцветным голосом:
   - Что, небось половину писем вскрывал?
   - Как можно, ваше превосходительство! - пролепетал тот, потея от ужаса.
   - Знаю вас...- продолжал генерал также без выражения.
   - Закон не дозволяет, ваше превосходительство! Губернатор скривился:
   - Господи! Да какой же может быть закон в этом богом проклятом крае?
   - Что вы изволили сказать? - переспросил посетитель растерянно.
   - Говорю, что вы здесь все - разбойник на разбойнике!
   - С вашим приездом, ваше превосходительство, все в этом, воистину диком крае, придет в надлежащий порядок.
   Губернатор впервые поднял глаза на собеседника, стоявшего навытяжку, словно новобранец перед фельдфебелем.
   - Вы действительно в это верите? - переспросил он, изрядно помолчав.
   - Весь Зангезур только о том и говорит.
   - Говорит, говорит... Языками болтать все мастера. А как дойдет до дела, ваши зангезурцы...
   Почтмейстер стоял ни жив ни мертв.
   - Почему же никто не действует, я у вас спрашиваю, сударь мой?
   - Горы, ваше превосходительство... Сами понимаете... Что ни шаг, то овраг.
   - Ну, про горы я и сам знаю. Вы мне толком скажите, кто мешает зангезурцам расправиться с бунтовщиками? Почтмейстер решился:
   - Уездный начальник Белобородое. Губернатор поднял брови:
   - Это как так?
   - Либерал-с, ваше превосходительство. С идеями... Где уж тут разбойников ловить.
   Генерал долго размышлял.
   - Это донос, сударь мой.
   - Так точно.
   - И - уж наверное - не первый?
   - Впервые, ваше превосходительство.
   - Что ж раньше молчали?
   - Полагал, без меня есть кому донести.
   - То есть?
   - Ведь был офицер, которого все называли "оком государя императора". Смел ли я?..
   - Не надо забывать,- провозгласил губернатор назидательно,- что каждый верноподданный в любую минуту своей жизни, чем бы он ни был занят, является и государевым оком.
   Клавдия Петровна, прислушивавшаяся к разговору из-за неплотно прикрытой двери, вздохнула облегченно. Наконец она услышала из уст супруга нечто, свидетельствующее, что память и голос рассудка не угасли в нем навеки.
   Между тем генерал, сев на любимого конька, никак не мог остановиться, говорил и говорил, полуприкрыв глаза и чувствуя, как в него вливаются новые силы:
   - Каждый обязан служить своему государю, не жалея ничего - ни времени, ни сил, ни даже самой жизни. Законы империи святы, устои империи незыблемы! Есть одна заповедь истинного слуги государевого: служи до самоотречения! И вторая будь жестоким к врагам государя, забудь о милосердии. Нужно вырезать каждый язык, способный произнести хулу в адрес самодержавия, нужно отрубить каждую голову, в которой родятся крамольные мысли...
   Говоря так, губернатор воспламенился окончательно, встал из-за стола и двинулся к тщедушному начальнику почты, рубя воздух ладонью.
   - Расстреливать и вешать! А не хватит пуль и веревок - хоронить заживо под развалинами!
   - Так точно! - поддакнул почтмейстер. - Истинную правду изволили изречь, ваше превосходительство...
   Генерал остановился, как пробужденный ото сна, взглянул на изогнувшуюся в поклоне фигурку чиновника с недоумением - и показал ему на дверь жестом, который мог быть истолкован и как строгое, но доброжелательное известие о том, что аудиенция окончена, но можно было и так понять, что генерал попросту велел доносчику выйти вон.
   Как бы то ни было, но почтмейстер удалился, подобострастно и униженно кланяясь.
   Глава шестьдесят седьмая
   Какие бы силы ни бродили в недрах потрясенной империи, какие язвы ни разъедали ее - на первый взгляд казалось, что все обстоит по-прежнему, как это уже устоялось в веках: вся могучая машина принуждения и насилия в действии, иерархия полностью соблюдается, депеши летят из конца в конец, исправно вызывая ответы и донесения об исполнении.
   Собственно, зоркие государственные деятели, а также наиболее дальновидные из купцов и промышленников понимали, что дела идут из рук вон плохо. Но всей глубины наступающего кризиса и они не представляли себе. Все казалось, что как бы ни было худо, в конце концов так или иначе обойдется. Не обошлось!
   Но об этом узнало уже следующее поколение.
   Естественно, Ало-оглы не представлял себе, какие силы вызвали к жизни те мощные токи народного брожения, которые вынесли его на поверхность. У него было свое понимание жизни. Он знал, что сейчас для него важнее всего вызволить из тюрьмы Ханали-кызы. И при этом нужно опираться на собственное мужество, волю и решимость, умение провести врага и оставить его с носом. Взвешивая все так и этак, он снова и снова приходил к выводу о том, что многое зависит от удачи в затее с подкопом, который его друзья вели под каземат.
   Между тем и над столь ревностно лелеемым планом подкопа уже нависала серьезная опасность.
   Дело в том, что новый начальник тюрьмы Татарыбек, был хорошо обученным сыщиком. Он с великим усердием окончил специальное учебное заведение в Петербурге; потом много лет служил в самых разных тюрьмах, пройдя все ступени должностной лестницы, и дело свое знал прекрасно.
   Его много раз проверяли жандармы и крупнейшие специалисты из тайной полиции, и каждый раз приходили к выводу, что лучшую ищейку найти трудно.
   Татарыбек не брезговал выполнять любые поручения. Ему случалось по специальному заданию отравлять в карцерах неугодных, навещая их в облике тюремного врача; он выдавал себя то за христианина, то за мусульманина, чтобы втереться в доверие к своим "подопечным", равно искусно обращаясь и с четками, и с библией. А уж кто он на деле, шиит или суннит - это он, пожалуй и сам не знал. Искусно лавируя между представителями и приверженцами этих двух враждующих мусульманских течений, он исполнял намаз трижды в день, если находился среди шиитов, или пять раз, если за ним следили глаза суннитов, издавна уверенных в том, что это нужно, делать так и только так.
   Был ли он истинным сторонником самодержавия? Трудно сказать. Был только один человек на свете, которого Татарыбек любил преданно и самозабвенно - это он сам. Тщеславный и честолюбивый, жадный до почестей, наград и денег, он ни перед чем не остановился бы, дабы достичь очередной ступени на лестнице, ведущей вверх, к чинам и богатству. Златовласый гигант, косая сажень в плечах, он мог одним ударом убить каждого, кто стал бы на его пути, мог пресмыкаться перед карликом, облеченным властью.