Страница:
В 1967 или 1968 году (т. е. спустя 30 лет после процесса об умерщвлении Горького) мы с женой отдыхали в санатории "Форос" ЦК КПСС в Крыму. В этом санатории был культработником, т. е. организатором "культурных мероприятий", молодой парень, член КПСС, глупый, самовлюбленный пижон. Однажды он повел группу отдыхающих на экскурсию в соседний санаторий "Тессели", бывший резиденцией Горького. Щеголяя своей осведомленностью об обстоятельствах смерти Горького, он показал кучу булыжников, которую врачи, лечившие Горького, якобы заставляли его перетаскивать с места на место под видом физического упражнения, чтобы вызвать его преждевременную смерть. Этот молодой болван передавал легенду, основанную на материалах суда 1938 года, вошедших во 2-е издание Большой Советской Энциклопедии (см. биографии Горького и Менжинского), не дезавуированных открыто, по крайней мере в части, касающейся злодеяний медиков. С мистическим ужасом взирали зрители на кучу камней, которых касались мученические руки Горького, направляемые на них "убийцами в белых халатах". Таким образом, единицы врачей-злодеев 30-х годов расплодились к 50-м годам в большую организацию из многих десятков виднейших деятелей медицины, а все событие вошло в историю под названием "дело врачей". Оно, как это видно, имело предшественников и не возникло, как Deus ex machina, как какой-то эксцесс природы, как метеор из далекого чуждого мира, ворвавшийся в атмосферу нашей планеты. Оно готовилось всей природой сталинской империи, и атмосфера для него готовилась и накаливалась в течение многих лет. Почему злая судьба постигла трех врачей из большой массы их в СССР? Попытаемся дать ответ на этот вопрос, по крайней мере в отношении Л. Г. Левина и Д. Д. Плетнева. Л. Г. Левин, руководящий работник кремлевской больницы, был образованный специалист, соавтор Д. Д. Плетнева в изданном ими руководстве по внутренним болезням для студентов и врачей, пользовавшемся популярностью в течение ряда лет. В "награду" за признание на следствии участия в "умерщвлении" А. М. Горького и его сына Левин мог передавать из заключения короткие записки. В них эзоповским языком он писал об общих условиях пребывания в тюрьме, об инкриминируемом ему преступлении, сознанию в котором его вынудили угрозой расправы с семьей. Для спасения ее он на это пошел.
Старший сын Л. Г. Левина работал в Наркоминделе. Его не было в Москве в момент ареста отца. По срочном возвращении в Москву спустя два дня он написал В. М. Молотову письмо, в котором просил его вмешаться в это "недоразумение", поскольку В. М. Молотов хорошо знал отца и имел с ним контакты не только в служебных отношениях, но и в личных дружеских связях. Письмо это он сам передал в ЦК КПСС, и ответом на него был его арест в ту же ночь с последующим исчезновением из жизни. Семья Левиных много лет была в убеждении, что это письмо не дошло до Молотова. Однако его увидели в деле по посмертной реабилитации. Письмо до Молотова дошло, как об этом свидетельствовал автограф на нем Молотова следующего содержания: "Почему этот "профессор" еще в НКИД, а не в НКВД". Каламбур палача у плахи! Конечно, он получил директивное значение. Участие профессора Д. Д. Плетнева в "умерщвлении" Горького и его сына было воспринято советской, особенно медицинской, общественностью, казалось бы, уже привыкшей к острым блюдам 1937 года, как мрачная сенсация. Д. Д. Плетнев пользовался огромной популярностью, как образованный клиницист с большим врачебным опытом и как ученый, принятый в высших этажах советского руководства. Подлинные причины его ареста и осуждения (он был осужден на 25 *лет и умер в заключении накануне "дела врачей") не были известны, вероятно, и ему самому. Строились разные догадки. При той популярности, которую имел Д. Д. Плетнев, организаторы большого процесса сочли, по-видимому, необходимой предварительную общественную дискредитацию его, как человека, способного на аморальные поступки. Форма этой дискредитации была на уровне культуры и грязной фантазии авторов ее.
* По официальным данным Д. Д. Плетнев был расстрелян в Орловской тюрьме в сентябре 1941 года в числе многих заключенных.
Подобно грому из ясного неба, вдруг в центральных газетах в 1939 году (в том числе и в "Правде") во всю ширину полосы появился гигантский заголовок: "Проклятие тебе, насильник, садист!" Под этим кричащим заголовком была статья (государственной важности!!), посвященная аморальным действиям профессора П. К нему на прием в качестве больной пришла гражданка Б., и профессор П. в припадке бешеной страсти (ему уже было за 60 лет!), вместо оказания гр-ке Б. необходимой помощи врачебным искусством, искусал ей грудь и нанес ей этим тяжелую физическую и моральную травму. Я знал эту гр-ку Б. Она была репортером одной из московских газет (кажется, "Труд") и иногда приходила ко мне, как проректору по научной и учебной работе 2-го Московского медицинского института, за какой-нибудь информацией. Внешность ее отнюдь не вызывала никаких сексуальных эмоций и даже не ассоциировалась с такой возможностью. Это была женщина лет сорока, с удивительно непривлекательной и неопрятной внешностью. Длинная, какая-то затрепанная юбка, башмаки на низком стоптанном каблуке; выше среднего роста, брюнетка сального вида, с неопрятными космами плохо причесанных волос; пухлое, смуглое лицо с толстыми губами. Один вид ее вызывал желание поскорее освободиться от ее присутствия. И вдруг оказалось, что она - это и есть г-ка Б., девственная жертва похоти профессора П., "насильника, садиста!". Узнав об этом, я говорил, что кусать ее можно было только в целях самозащиты, когда другие средства самообороны от нее были исчерпаны или недоступны. Тем не менее профессор П. был судим за этот "варварский" поступок и за нанесение увечий и осужден на 2 года.
Ответ на поставленный выше вопрос восходит к тайнам гибели в 1932 году Н. С. Аллилуевой, жены Сталина. Известно, что она покончила жизнь самоубийством выстрелом себе в висок. Была попытка скрыть эту явную причину смерти даже заменой при похоронах обычной прически Н. С. Аллилуевой зачесом на висок для маскировки огнестрельной раны. Официальной версией была смерть от аппендицита, неуклюже неправдоподобной даже для непосвященных. Посвященными в истинную причину смерти были А. Ю. Канель - главный врач кремлевской больницы, Л. Г. Левин и профессор Д. Д. Плетнев. Аллилуеву видели накануне трагедии без всяких признаков аппендицита, а утром она была обнаружена мертвой в постели с огнестрельной раной в виске и лежащим около трупа пистолетом. Всем им было предложено подписать бюллетень о смерти от аппендицита, от чего они все трое категорически отказались. Бюллетень был подписан другими врачами. Сталин не забыл этого отказа, и его злобной местью была версия "умерщвления" А. М. Горького Плетневым и Левиным. А. Ю. Канель умерла в 1936 году от менингита, иначе она, конечно, разделила бы судьбу "убийц" Горького.
В чем была провинность И. Н. Казакова, остается тайной. Казаков, как отмечалось выше, был принят в высших этажах сталинского общества, знал многие из его тайн и мог быть нескромным. Это, возможно, привлекло к нему внимание органов государственной безопасности, и, как выше отмечалось, он давно был у них на прицеле.
ПОДГОТОВКА ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ, ПРЕДШЕСТВОВАВШАЯ "ДЕЛУ ВРАЧЕЙ": БОРЬБА С КОСМОПОЛИТИЗМОМ, "НИЗКОПОКЛОНСТВОМ ПЕРЕД ЗАПАДОМ" И ЗА НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРИОРИТЕТЫ. ОБЩАЯ ОБСТАНОВКА ТЕРРОРА В МИРЕ МЕДИЦИНЫ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ.
Длительно накаливалась и подготавливалась антисемитская направленность "дела врачей", и психологической подготовкой к нему была так называемая борьба с космополитизмом, открытая в 1948 году редакционными статьями в газетах "Правда" и "Культура и жизнь". В этих статьях раскрывалась вредительская деятельность литературных, музыкальных и театральных критиков, по преимуществу еврейской национальности, якобы шельмовавших в своих критических статьях произведения русских писателей, поэтов, драматургов и одновременно прославлявших чуждые русскому и вообще советскому человеку произведения. В этих статьях, посвященных этим критикам, они именовались безродными космополитами, которым чуждо было все русское и советское, которое они беззастенчиво оплевывали.
Статьи эти, разумеется, получили широкий резонанс частью со стороны обиженных критикой, частью со стороны услужливых и услужающих лиц и организаций. Для характеристики такого резонанса можно привести короткий отчет о партийном собрании Союза советских писателей, опубликованный в газете "Правда" 11 февраля 1949 года под названием "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Докладчиком на этом собрании выступил секретарь правления Союза писателей А. Софронов. Он говорил: "Группа оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики, подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет "Правда" и "Культура и жизнь". Эта антипатриотическая группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело. Выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, декаданса (?) и формализма, критики-космополиты нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству - они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое, передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и советском театре..." Далее: "Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Бояджиев, Альтман, Варшавский, Малюгин, Холодов и другие космополиты-антипатриоты приветствовали идеологию буржуазного Запада. Холопствовавшие перед буржуазной культурой, они отравляли здоровую атмосферу советского искусства зловонием буржуазного ура-космополитизма (?!), эстетства и барского снобизма (?!)". Далее идет конкретное разоблачение их деятельности. Например, они критиковали такие патриотические пьесы, как "Великая сила" Ромашова и "Зеленая улица" А. Сурова. Надо сказать, что эти спектакли шли в Малом театре при почти пустом зале, хотя билеты распределялись бесплатно в учреждениях и предприятиях, и бывали случаи, когда администратор театра обращался к публике с просьбой от имени артистов занять ближайшие к сцене ряды, т. к. артистам трудно играть перед пустым залом. Критик Альтман в докладе Софронова подвергся уничтожающей характеристике, в частности, за то, что он "постановку пьесы "Принцесса Турандот" считал знаменем искусства" (это значение спектакля подтверждено всей последующей историей театрального искусства). Уничтожающей критике подвергается деятельность Ю. Субоцкого, который "стремился отвлечь внимание писателей от нанесения ударов по безродному космополитизму", а также литературные критики Эрлих, Данин и др. В частности, о Данине сказано, что он "унаследовал методы оголтелых космополитов, в свое время травивших Горького и Маяковского (кто были эти космополиты?) и возвеличивавших антинародную безыдейную поэзию (в дальнейшем признанную вершиной поэзии) Б. Пастернака и А. Ахматовой (!). Весь доклад - безудержная ругань, в которой докладчик не ограничивал себя ни в малейшей степени необходимостью соблюдения хоть элементарной правды; это был не доклад, а донос, без необходимости соблюдения видимости правдоподобия и элементарного приличия, а смысл некоторых ругательных выражений может быть понятен только изобретателю их.
Всякое общественное явление имеет своих конкретных носителей. Поэтому борьба с космополитизмом, естественно, должна была вылиться в борьбу с конкретными носителями космополитического зла. В первой фазе этой борьбы на направлении главного удара были литературные критики. Затем начались поиски признаков космополитизма в творчестве писателей и поэтов. Например, у Багрицкого в поэме "Дума про Опанаса" герой - еврей Иосиф Коган, а Багрицкий - тоже еврей. У И. Уткина в "Повести о рыжем Мотеле, раввине Исайе и комиссаре Блох" само название выдает с головой национальность героя, отсюда - эти произведения признаны космополитическими. И. Эренбург писал (Новый мир. 1965. № 3. С. 123) о тех мытарствах, которые он претерпел при издании пятитомника его произведений. "Почти на каждой странице произведений, много раз до того изданных, искали недозволенное. Случайно у меня сохранилась копия письма, отправленного в высокие инстанции в январе 1953 г., - я искал защиты. Помимо различных изменений в тексте, от меня требовали переменить некоторые фамилии в повестях "День второй" и "Не переводя дыхания"". Эренбурга упрекали в том, что "в обеих книгах, написанных о русском народе, который вместе с другими народами строит заводы и преобразует Север, непомерно много фамилий лиц некоренной национальности". Следовал список семнадцати таких фамилий (из двухсот семидесяти шести) в повести "День второй" и девяти фамилий (из ста семидесяти четырех) в "Не переводя дыхания". "Я подумал, - добавляет Эренбург, - а что делать с фамилией, которая стоит на титульном листе?" Эренбург из деликатности (а вернее всего - с оглядкой на цензора) не пишет, о какой "некоренной национальности" идет речь в требовании цензоров или редакторов книг, но это ясно из самих фамилий и из фамилии автора на титульном листе. Вся постановка вопроса о безродных космополитах, людях без рода, без племени, не имеющих родины, заключается в том, что им не дано понять творчества русских людей, русской и советской природы; они поэтому не имеют права ее касаться. Идеологи борьбы с безродными космополитами, вероятно, запретили бы и Исааку Левитану, великому певцу русской природы, коснуться ее своей гениальной, но еврейской кистью. Не случайно, что в период борьбы с космополитизмом подверглось гонению творчество Багрицкого, Светлова, В. Гроссмана, был изгнан из Большого зала Консерватории портрет Мендельсона. Портрет этого выдающегося композитора XIX века, внесшего огромный вклад в музыкальную культуру не только своим замечательным творчеством, но и "открытием" Баха, до него малоизвестного композитора, был в настенном медальоне Большого зала вместе с другими композиторами мирового класса. "Вынос" портрета Мендельсона, украшавшего вместе с другими композиторами Большой зал Консерватории, был совершен в период борьбы с так называемым космополитизмом, бывшим словесным прикрытием самого откровенного, неприкрытого антисемитизма. "Вынесли" не Вагнера, другого немецкого композитора, но ярого немецкого националиста и шовиниста, кощунственно провозгласившего гений Бетховена принадлежавшим только Германии и ей служащим. Творчество Вагнера, замечательное в музыкальном отношении, было принято на вооружение гитлеровцами, т. к. он в нем якобы прославлял музыкой истинно германский дух. "Вынесли" соотечественника Вагнера - немецкого еврея Мендельсона и заменили его Даргомыжским. Не углубляясь в сравнительную оценку творчества обоих композиторов Мендельсона и его "сменщика", - существенно то, что при строительстве Большого зала Консерватории (в конце XIX века) общественный комитет, руководивший строительством, принял решение, что в медальонах должны быть только симфонисты (у Даргомыжского нет ни одной симфонии). Вопреки этому правилу, Мендельсона, пережившего в Большом зале Консерватории двух царей-самодержцев и царский антисемитизм, заменили Даргомыжским.
В советском обществе был накоплен многолетний опыт снятия портретов, в первую очередь - портретов провинившихся или обвиненных в каких-либо преступлениях политических и государственных деятелей. По внезапно исчезнувшим со стен портретам советские люди узнавали, что оригинал тоже бесследно исчез, по меньшей мере - с политического горизонта, а чаще всего - из жизни. Мендельсон не мог входить в эту категорию исчезнувших портретов. Периодически производится перетряска Досок почета на фабриках и заводах, в парикмахерских, пошивочных ателье, общественных столовых и ресторанах и т. д. Там, как известно, периодически меняется комплект фотографий передовиков производства по усмотрению "треугольника", состоящего из дирекции, партийной организации и профсоюза, и выставляется обновленная Доска почета, с которой на зрителей смотрят лица новых передовиков истекшего года. Однако в течение более полувека состав "передовиков музыкального творчества" в Большом зале Консерватории не меняется; была стабильной "Доска почета композиторов". Может быть, и здесь в середине XX века начал действовать общий принцип текучести персонажей Доски почета? Но кто были жюри периодического пересмотра сравнительной гениальности композиторов и кто из подлинных музыкальных художников согласился бы на такую роль? По-видимому, в истории со снятием портрета Мендельсона был произвол чиновников от искусства, проявивших "здоровую советскую инициативу" на общем поприще борьбы с космополитизмом.
Просто Мендельсону не повезло: с его фамилией и его родословной эти чиновники сочли невозможным его соседство с другими русскими и иностранными великими композиторами во имя арийской чистоты портретной галереи композиторов.
С идеями, заложенными в борьбе с космополитизмом в Советском Союзе, удивительно совпадают соображения по национальному вопросу фашиста, зятя Гиммлера, в диалоге с советским писателем Л. Гинзбургом *. Фашист изрекал: "Нация - понятие крайне сложное, включающее в себя и этнографические, и психологические, и биологические моменты. Если хотите - и расовые. С этим необходимо считаться. Я не могу, например, назвать немецким писателем человека, который пишет по-немецки, но по причинам своего происхождения и биологической организации не в состоянии выразить самый дух той нации, языком которой он пользуется... Конечно, исключения возможны, но..." Реплика Гинзбурга: "Говоря об исключениях, наверное, вы подразумеваете Гейне?" Ответ фашиста: "Гейне - явление чрезвычайно противоречивое. Уроженец Рейна, человек восприимчивый, он в большой степени усвоил признаки немецкого духа, подтверждением чего является его "Лорелея"... Тем не менее Гейне так и не смог - да и не должен был! - преодолеть свое происхождение, и те его произведения, в которых пробивается это его начало, так и остались для нас чужими... Приведу пример более мне близкий - превосходного композитора Мендельсона-Бартольди. Можем ли мы считать его превосходную музыку немецкой? Думаю, что ни в коем случае... Стало быть, национальная культура, так же как и сама нация, не терпит никаких примесей... К какой нации человек принадлежит, определяет только состав его крови".
* "Новый мир". 1969. 10. С. 133-134.
Какое трогательное единство идеологии оголтелого фашиста и борцов с космополитизмом.
Борьба с космополитизмом и его проявлением - "низкопоклонством перед Западом", разумеется, вышла за пределы литературной и театральной среды. Везде надо было вести эту борьбу и выявлять своих космополитов. Антиеврейская направленность борьбы была настолько откровенной, что ее было трудно прикрыть фиговым листком советского интернационализма. Даже бытовало двустишие: "Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом". Но непрочный фиговый листок иногда прорывался, что создавало в этих случаях нежелательную ситуацию публичного нарушения политической девственности. Так было, например, в Институте профессиональных заболеваний. Там подвергся суровой критике на ученом совете профессор-физиолог Н. А. Бернштейн, крупный ученый, автор замечательной монографии "Биомеханика движений", в которой были усмотрены патриотическими ортодоксами проявления "низкопоклонства". В защиту его от благородного негодования ортодоксов выступила молодая аспирантка, в святой простоте воскликнувшая: "Это недоразумение, ведь Николай Александрович - не еврей!" В действительности Н. А. Бернштейн - коренной русский по национальности, но с нерусской фамилией (таких в России много, ведущих свое происхождение от шведов, французов, прибалтийских немцев и др.).
Борьба с космополитизмом не имела ничего общего с теоретической принципиальной дифференциацией двух понятий: космополитизм и интернационализм. Когда-то в трудах теоретиков марксизма они мирно уживались, научно анализировались и не были в такой острой непримиримой вражде, как в описываемый период 40-х годов. В борьбу с космополитизмом с логической последовательностью вплеталась борьба с "низкопоклонством" перед Западом (перед "иностранщиной", в ее жаргонном обозначении), перед его наукой, общей культурой, литературой, поэзией, искусством в его многообразных формах, и естественно, что победителем в этой борьбе была национальная русская и советская наука, культура, литература и поэзия, искусство. От тлетворного влияния Запада советские люди ограждались не только воспитательно-агитационными мероприятиями, но и системой ограничительных мероприятий для изоляции их от западных соблазнов и искушений. В эту систему включалась организованная недоступность иностранной научной и художественной литературы; изъятие из музеев шедевров западной живописи и крестовый поход на поклонников и пропагандистов ее в среде советских художников; активная пропаганда музыки русских и советских композиторов в противовес музыке западных композиторов и т. д. Особенно рьяными борцами с низкопоклонством были те беспринципные и невежественные лизоблюды, которых в большом количестве расплодил сталинский режим и которые с таким же усердием разоблачали "низкопоклонников" и "низкопоклонство", поносили Запад с тем же рвением, с каким до этого (да и после этого) лизали ему пятки и менее приличные места.
Борьба с космополитизмом вылилась в борьбу за выявление приоритета русских и советских авторов в области науки, техники, прикладного естествознания. Как это знает история науки, нередко трудно установить, кто был первым, Этому даже посвящена специальная книга зарубежного автора под названием - "Кто первый?". В любой области науки можно проследить лестницу идей и фактов, завершившуюся последней ступенью в виде сформулированного научного закона, развернутой научной теории, технического воплощения. Тот, кому удался синтез всего накопленного его предшественниками, тот и имеет право на творческое авторство, а не тот, кто первый высказал соответствующую идею в абстрактной или гипотетической форме. Научное предвидение, несмотря на всю его иногда колоссальную роль в развитии соответствующей области науки, все же требует творческого развития, чтобы стать открытием. Часто необходимо добросовестное научно-историческое исследование для восстановления приоритета в тех случаях, когда он по разным причинам не был своевременно закреплен. Такой вклад в сокровищницу национальной науки должен быть внесен, как ее национальная гордость.
К сожалению, в советской медицинской и биологической науке погоня за приоритетами приняла в ряде случаев характер недостойной возни, оскорбительной для действительно огромного вклада, который внесли русские и советские ученые в мировую науку и который нигде не оспаривается, вызывая признательное восхищение. Эти соображения не были доступны беспринципным и невежественным борцам за приоритет отечественных ученых. Поскольку авторство ряда крупных исследований в восстановлении не нуждалось ввиду его полной и общепризнанной очевидности (например, И. П. Павлов), то свой пыл "квасные" патриоты направили на частные, иногда мелкие достижения, не имеющие большого значения. В своих поисках они опирались на общие приемы борьбы с космополитизмом и "низкопоклонством", и поддержкой им были установки временщика Лысенко на игнорирование "разлагающейся буржуазной науки". Оторванное от мировой науки поколение медиков и биологов варилось в собственном соку и в соку невежества. Для наиболее же пронырливых деятелей массовый отрыв от зарубежной литературы облегчал использование ее для скрытого плагиата и выдачу его за оригинальное исследование. Так борьба с низкопоклонством и за приоритеты давала не только ореол патриотического борца, но была и меркантильно выгодной.
Практически же достижения в восстановлении приоритета отечественных ученых в биологии и медицине свелись к нескольким неуклюжим попыткам, не поднимающим, а роняющим достоинство русской и советской науки, тем более что многие из этих попыток закончились конфузом.
Всему медицинскому миру известны, например, микроскопические узелки, развивающиеся в тканях больного ревматизмом, особенно - в сердце. Они во всей международной медицинской литературе (в том числе и в советской до определенного периода) носят название ревматических узелков Ашофа, по имени германского патолога, открывшего и описавшего их в 1904 году. Советский патологоанатом В. Т. Талалаев изучал строение этих узелков и дополнил описание их некоторыми деталями в своей монографии 1932 года, в которой он сам называет их узелками Ашофа. Кому-то пришла в голову в конце 40-х годов идея, продиктованная борьбой за приоритеты, переименовать "узелки Ашофа" в "узелки Талалаева". Не знающие подлинного вопроса медики, к тому же напуганные возможными упреками в низкопоклонстве, бесконтрольно приняли это переименование, и советская медицинская литература запестрела "узелками Талалаева". Пришлось А. И. Абрикосову посвятить этому вопросу специальную статью с освещением подлинной его истории и с отрицанием каких-либо оснований для присвоения этим образованиям имени Талалаева. Тем не менее в советской литературе (и только в ней) стало принято компромиссное название "узелки Ашофа-Талалаева". В зарубежной литературе (особенно издающейся в ГДР) при упоминании в тексте узелков Ашофа дается в сноске примечание, что в СССР их называют узелками Ашофа-Талалаева. Этот компромисс имел хоть и спорное, но все же хоть какое-то основание в исследованиях Талалаева о цикле развития узелков Ашофа, чего нельзя сказать о других аналогичных попытках. В хирургии много лет существует симптом Блюмберга, характерный для перитонита. Невежественные ревнители приоритета русской науки нашли, что еще раньте Блюмберга этот диагностический симптом открыл русский хирург Щеткин, и он был переименован в симптом Щеткина, включенный в советскую медицину в качестве обязательного его обозначения. Произошел конфуз: оказалось, что Блюмберг - русский профессор с иностранной фамилией, каких немало у выходцев из Прибалтики, потомков шведов и т. д. Пришлось произвести обратное переименование, но из стыдливости (а может быть, и из политической осторожности) этот симптом иногда называют симптомом Блюмберга-Щеткина. В иммунологии существует особый феномен, открытый итальянским ученым Санарелли в 1923-1924 году и носящий его имя. Несколько позднее известный советский иммунолог П. Ф. Здродовский (честный и добросовестный ученый) повторил его в некоторой модификации, не претендуя на приоритет, поскольку воспроизведенный им феномен соответствует оригинальному феномену Санарелли. Это не помешало, однако, борцам за приоритеты приписать открытие этого феномена П. Ф. Здродовскому с переименованием его в "феномен Здродовского" (иногда нежнее - в феномен Санарелли-Здродовского). В одной из статей журнала "Эпидемиология, микробиология и инфекционные болезни" описываемого периода этот факт был сообщен читателям в совершенно идиотской, неуклюжей формулировке, гласящей, что П. Ф. Здродовским открыт феномен, известный под названием феномена Санарелли. Квасные грамотеи даже формулировку для своей стряпни не в состоянии были дать литературно приличной. Она напомнила мне автобиографию одного не вполне нормального гистолога - Х-ина, в которой он писал, что им в 1916 году открыты в поджелудочной железе образования, именуемые некоторыми авторами островками Лангёрханса (они описаны этим ученым в 1869 году).
Старший сын Л. Г. Левина работал в Наркоминделе. Его не было в Москве в момент ареста отца. По срочном возвращении в Москву спустя два дня он написал В. М. Молотову письмо, в котором просил его вмешаться в это "недоразумение", поскольку В. М. Молотов хорошо знал отца и имел с ним контакты не только в служебных отношениях, но и в личных дружеских связях. Письмо это он сам передал в ЦК КПСС, и ответом на него был его арест в ту же ночь с последующим исчезновением из жизни. Семья Левиных много лет была в убеждении, что это письмо не дошло до Молотова. Однако его увидели в деле по посмертной реабилитации. Письмо до Молотова дошло, как об этом свидетельствовал автограф на нем Молотова следующего содержания: "Почему этот "профессор" еще в НКИД, а не в НКВД". Каламбур палача у плахи! Конечно, он получил директивное значение. Участие профессора Д. Д. Плетнева в "умерщвлении" Горького и его сына было воспринято советской, особенно медицинской, общественностью, казалось бы, уже привыкшей к острым блюдам 1937 года, как мрачная сенсация. Д. Д. Плетнев пользовался огромной популярностью, как образованный клиницист с большим врачебным опытом и как ученый, принятый в высших этажах советского руководства. Подлинные причины его ареста и осуждения (он был осужден на 25 *лет и умер в заключении накануне "дела врачей") не были известны, вероятно, и ему самому. Строились разные догадки. При той популярности, которую имел Д. Д. Плетнев, организаторы большого процесса сочли, по-видимому, необходимой предварительную общественную дискредитацию его, как человека, способного на аморальные поступки. Форма этой дискредитации была на уровне культуры и грязной фантазии авторов ее.
* По официальным данным Д. Д. Плетнев был расстрелян в Орловской тюрьме в сентябре 1941 года в числе многих заключенных.
Подобно грому из ясного неба, вдруг в центральных газетах в 1939 году (в том числе и в "Правде") во всю ширину полосы появился гигантский заголовок: "Проклятие тебе, насильник, садист!" Под этим кричащим заголовком была статья (государственной важности!!), посвященная аморальным действиям профессора П. К нему на прием в качестве больной пришла гражданка Б., и профессор П. в припадке бешеной страсти (ему уже было за 60 лет!), вместо оказания гр-ке Б. необходимой помощи врачебным искусством, искусал ей грудь и нанес ей этим тяжелую физическую и моральную травму. Я знал эту гр-ку Б. Она была репортером одной из московских газет (кажется, "Труд") и иногда приходила ко мне, как проректору по научной и учебной работе 2-го Московского медицинского института, за какой-нибудь информацией. Внешность ее отнюдь не вызывала никаких сексуальных эмоций и даже не ассоциировалась с такой возможностью. Это была женщина лет сорока, с удивительно непривлекательной и неопрятной внешностью. Длинная, какая-то затрепанная юбка, башмаки на низком стоптанном каблуке; выше среднего роста, брюнетка сального вида, с неопрятными космами плохо причесанных волос; пухлое, смуглое лицо с толстыми губами. Один вид ее вызывал желание поскорее освободиться от ее присутствия. И вдруг оказалось, что она - это и есть г-ка Б., девственная жертва похоти профессора П., "насильника, садиста!". Узнав об этом, я говорил, что кусать ее можно было только в целях самозащиты, когда другие средства самообороны от нее были исчерпаны или недоступны. Тем не менее профессор П. был судим за этот "варварский" поступок и за нанесение увечий и осужден на 2 года.
Ответ на поставленный выше вопрос восходит к тайнам гибели в 1932 году Н. С. Аллилуевой, жены Сталина. Известно, что она покончила жизнь самоубийством выстрелом себе в висок. Была попытка скрыть эту явную причину смерти даже заменой при похоронах обычной прически Н. С. Аллилуевой зачесом на висок для маскировки огнестрельной раны. Официальной версией была смерть от аппендицита, неуклюже неправдоподобной даже для непосвященных. Посвященными в истинную причину смерти были А. Ю. Канель - главный врач кремлевской больницы, Л. Г. Левин и профессор Д. Д. Плетнев. Аллилуеву видели накануне трагедии без всяких признаков аппендицита, а утром она была обнаружена мертвой в постели с огнестрельной раной в виске и лежащим около трупа пистолетом. Всем им было предложено подписать бюллетень о смерти от аппендицита, от чего они все трое категорически отказались. Бюллетень был подписан другими врачами. Сталин не забыл этого отказа, и его злобной местью была версия "умерщвления" А. М. Горького Плетневым и Левиным. А. Ю. Канель умерла в 1936 году от менингита, иначе она, конечно, разделила бы судьбу "убийц" Горького.
В чем была провинность И. Н. Казакова, остается тайной. Казаков, как отмечалось выше, был принят в высших этажах сталинского общества, знал многие из его тайн и мог быть нескромным. Это, возможно, привлекло к нему внимание органов государственной безопасности, и, как выше отмечалось, он давно был у них на прицеле.
ПОДГОТОВКА ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ, ПРЕДШЕСТВОВАВШАЯ "ДЕЛУ ВРАЧЕЙ": БОРЬБА С КОСМОПОЛИТИЗМОМ, "НИЗКОПОКЛОНСТВОМ ПЕРЕД ЗАПАДОМ" И ЗА НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРИОРИТЕТЫ. ОБЩАЯ ОБСТАНОВКА ТЕРРОРА В МИРЕ МЕДИЦИНЫ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ.
Длительно накаливалась и подготавливалась антисемитская направленность "дела врачей", и психологической подготовкой к нему была так называемая борьба с космополитизмом, открытая в 1948 году редакционными статьями в газетах "Правда" и "Культура и жизнь". В этих статьях раскрывалась вредительская деятельность литературных, музыкальных и театральных критиков, по преимуществу еврейской национальности, якобы шельмовавших в своих критических статьях произведения русских писателей, поэтов, драматургов и одновременно прославлявших чуждые русскому и вообще советскому человеку произведения. В этих статьях, посвященных этим критикам, они именовались безродными космополитами, которым чуждо было все русское и советское, которое они беззастенчиво оплевывали.
Статьи эти, разумеется, получили широкий резонанс частью со стороны обиженных критикой, частью со стороны услужливых и услужающих лиц и организаций. Для характеристики такого резонанса можно привести короткий отчет о партийном собрании Союза советских писателей, опубликованный в газете "Правда" 11 февраля 1949 года под названием "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Докладчиком на этом собрании выступил секретарь правления Союза писателей А. Софронов. Он говорил: "Группа оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики, подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет "Правда" и "Культура и жизнь". Эта антипатриотическая группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело. Выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, декаданса (?) и формализма, критики-космополиты нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству - они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое, передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и советском театре..." Далее: "Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Бояджиев, Альтман, Варшавский, Малюгин, Холодов и другие космополиты-антипатриоты приветствовали идеологию буржуазного Запада. Холопствовавшие перед буржуазной культурой, они отравляли здоровую атмосферу советского искусства зловонием буржуазного ура-космополитизма (?!), эстетства и барского снобизма (?!)". Далее идет конкретное разоблачение их деятельности. Например, они критиковали такие патриотические пьесы, как "Великая сила" Ромашова и "Зеленая улица" А. Сурова. Надо сказать, что эти спектакли шли в Малом театре при почти пустом зале, хотя билеты распределялись бесплатно в учреждениях и предприятиях, и бывали случаи, когда администратор театра обращался к публике с просьбой от имени артистов занять ближайшие к сцене ряды, т. к. артистам трудно играть перед пустым залом. Критик Альтман в докладе Софронова подвергся уничтожающей характеристике, в частности, за то, что он "постановку пьесы "Принцесса Турандот" считал знаменем искусства" (это значение спектакля подтверждено всей последующей историей театрального искусства). Уничтожающей критике подвергается деятельность Ю. Субоцкого, который "стремился отвлечь внимание писателей от нанесения ударов по безродному космополитизму", а также литературные критики Эрлих, Данин и др. В частности, о Данине сказано, что он "унаследовал методы оголтелых космополитов, в свое время травивших Горького и Маяковского (кто были эти космополиты?) и возвеличивавших антинародную безыдейную поэзию (в дальнейшем признанную вершиной поэзии) Б. Пастернака и А. Ахматовой (!). Весь доклад - безудержная ругань, в которой докладчик не ограничивал себя ни в малейшей степени необходимостью соблюдения хоть элементарной правды; это был не доклад, а донос, без необходимости соблюдения видимости правдоподобия и элементарного приличия, а смысл некоторых ругательных выражений может быть понятен только изобретателю их.
Всякое общественное явление имеет своих конкретных носителей. Поэтому борьба с космополитизмом, естественно, должна была вылиться в борьбу с конкретными носителями космополитического зла. В первой фазе этой борьбы на направлении главного удара были литературные критики. Затем начались поиски признаков космополитизма в творчестве писателей и поэтов. Например, у Багрицкого в поэме "Дума про Опанаса" герой - еврей Иосиф Коган, а Багрицкий - тоже еврей. У И. Уткина в "Повести о рыжем Мотеле, раввине Исайе и комиссаре Блох" само название выдает с головой национальность героя, отсюда - эти произведения признаны космополитическими. И. Эренбург писал (Новый мир. 1965. № 3. С. 123) о тех мытарствах, которые он претерпел при издании пятитомника его произведений. "Почти на каждой странице произведений, много раз до того изданных, искали недозволенное. Случайно у меня сохранилась копия письма, отправленного в высокие инстанции в январе 1953 г., - я искал защиты. Помимо различных изменений в тексте, от меня требовали переменить некоторые фамилии в повестях "День второй" и "Не переводя дыхания"". Эренбурга упрекали в том, что "в обеих книгах, написанных о русском народе, который вместе с другими народами строит заводы и преобразует Север, непомерно много фамилий лиц некоренной национальности". Следовал список семнадцати таких фамилий (из двухсот семидесяти шести) в повести "День второй" и девяти фамилий (из ста семидесяти четырех) в "Не переводя дыхания". "Я подумал, - добавляет Эренбург, - а что делать с фамилией, которая стоит на титульном листе?" Эренбург из деликатности (а вернее всего - с оглядкой на цензора) не пишет, о какой "некоренной национальности" идет речь в требовании цензоров или редакторов книг, но это ясно из самих фамилий и из фамилии автора на титульном листе. Вся постановка вопроса о безродных космополитах, людях без рода, без племени, не имеющих родины, заключается в том, что им не дано понять творчества русских людей, русской и советской природы; они поэтому не имеют права ее касаться. Идеологи борьбы с безродными космополитами, вероятно, запретили бы и Исааку Левитану, великому певцу русской природы, коснуться ее своей гениальной, но еврейской кистью. Не случайно, что в период борьбы с космополитизмом подверглось гонению творчество Багрицкого, Светлова, В. Гроссмана, был изгнан из Большого зала Консерватории портрет Мендельсона. Портрет этого выдающегося композитора XIX века, внесшего огромный вклад в музыкальную культуру не только своим замечательным творчеством, но и "открытием" Баха, до него малоизвестного композитора, был в настенном медальоне Большого зала вместе с другими композиторами мирового класса. "Вынос" портрета Мендельсона, украшавшего вместе с другими композиторами Большой зал Консерватории, был совершен в период борьбы с так называемым космополитизмом, бывшим словесным прикрытием самого откровенного, неприкрытого антисемитизма. "Вынесли" не Вагнера, другого немецкого композитора, но ярого немецкого националиста и шовиниста, кощунственно провозгласившего гений Бетховена принадлежавшим только Германии и ей служащим. Творчество Вагнера, замечательное в музыкальном отношении, было принято на вооружение гитлеровцами, т. к. он в нем якобы прославлял музыкой истинно германский дух. "Вынесли" соотечественника Вагнера - немецкого еврея Мендельсона и заменили его Даргомыжским. Не углубляясь в сравнительную оценку творчества обоих композиторов Мендельсона и его "сменщика", - существенно то, что при строительстве Большого зала Консерватории (в конце XIX века) общественный комитет, руководивший строительством, принял решение, что в медальонах должны быть только симфонисты (у Даргомыжского нет ни одной симфонии). Вопреки этому правилу, Мендельсона, пережившего в Большом зале Консерватории двух царей-самодержцев и царский антисемитизм, заменили Даргомыжским.
В советском обществе был накоплен многолетний опыт снятия портретов, в первую очередь - портретов провинившихся или обвиненных в каких-либо преступлениях политических и государственных деятелей. По внезапно исчезнувшим со стен портретам советские люди узнавали, что оригинал тоже бесследно исчез, по меньшей мере - с политического горизонта, а чаще всего - из жизни. Мендельсон не мог входить в эту категорию исчезнувших портретов. Периодически производится перетряска Досок почета на фабриках и заводах, в парикмахерских, пошивочных ателье, общественных столовых и ресторанах и т. д. Там, как известно, периодически меняется комплект фотографий передовиков производства по усмотрению "треугольника", состоящего из дирекции, партийной организации и профсоюза, и выставляется обновленная Доска почета, с которой на зрителей смотрят лица новых передовиков истекшего года. Однако в течение более полувека состав "передовиков музыкального творчества" в Большом зале Консерватории не меняется; была стабильной "Доска почета композиторов". Может быть, и здесь в середине XX века начал действовать общий принцип текучести персонажей Доски почета? Но кто были жюри периодического пересмотра сравнительной гениальности композиторов и кто из подлинных музыкальных художников согласился бы на такую роль? По-видимому, в истории со снятием портрета Мендельсона был произвол чиновников от искусства, проявивших "здоровую советскую инициативу" на общем поприще борьбы с космополитизмом.
Просто Мендельсону не повезло: с его фамилией и его родословной эти чиновники сочли невозможным его соседство с другими русскими и иностранными великими композиторами во имя арийской чистоты портретной галереи композиторов.
С идеями, заложенными в борьбе с космополитизмом в Советском Союзе, удивительно совпадают соображения по национальному вопросу фашиста, зятя Гиммлера, в диалоге с советским писателем Л. Гинзбургом *. Фашист изрекал: "Нация - понятие крайне сложное, включающее в себя и этнографические, и психологические, и биологические моменты. Если хотите - и расовые. С этим необходимо считаться. Я не могу, например, назвать немецким писателем человека, который пишет по-немецки, но по причинам своего происхождения и биологической организации не в состоянии выразить самый дух той нации, языком которой он пользуется... Конечно, исключения возможны, но..." Реплика Гинзбурга: "Говоря об исключениях, наверное, вы подразумеваете Гейне?" Ответ фашиста: "Гейне - явление чрезвычайно противоречивое. Уроженец Рейна, человек восприимчивый, он в большой степени усвоил признаки немецкого духа, подтверждением чего является его "Лорелея"... Тем не менее Гейне так и не смог - да и не должен был! - преодолеть свое происхождение, и те его произведения, в которых пробивается это его начало, так и остались для нас чужими... Приведу пример более мне близкий - превосходного композитора Мендельсона-Бартольди. Можем ли мы считать его превосходную музыку немецкой? Думаю, что ни в коем случае... Стало быть, национальная культура, так же как и сама нация, не терпит никаких примесей... К какой нации человек принадлежит, определяет только состав его крови".
* "Новый мир". 1969. 10. С. 133-134.
Какое трогательное единство идеологии оголтелого фашиста и борцов с космополитизмом.
Борьба с космополитизмом и его проявлением - "низкопоклонством перед Западом", разумеется, вышла за пределы литературной и театральной среды. Везде надо было вести эту борьбу и выявлять своих космополитов. Антиеврейская направленность борьбы была настолько откровенной, что ее было трудно прикрыть фиговым листком советского интернационализма. Даже бытовало двустишие: "Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом". Но непрочный фиговый листок иногда прорывался, что создавало в этих случаях нежелательную ситуацию публичного нарушения политической девственности. Так было, например, в Институте профессиональных заболеваний. Там подвергся суровой критике на ученом совете профессор-физиолог Н. А. Бернштейн, крупный ученый, автор замечательной монографии "Биомеханика движений", в которой были усмотрены патриотическими ортодоксами проявления "низкопоклонства". В защиту его от благородного негодования ортодоксов выступила молодая аспирантка, в святой простоте воскликнувшая: "Это недоразумение, ведь Николай Александрович - не еврей!" В действительности Н. А. Бернштейн - коренной русский по национальности, но с нерусской фамилией (таких в России много, ведущих свое происхождение от шведов, французов, прибалтийских немцев и др.).
Борьба с космополитизмом не имела ничего общего с теоретической принципиальной дифференциацией двух понятий: космополитизм и интернационализм. Когда-то в трудах теоретиков марксизма они мирно уживались, научно анализировались и не были в такой острой непримиримой вражде, как в описываемый период 40-х годов. В борьбу с космополитизмом с логической последовательностью вплеталась борьба с "низкопоклонством" перед Западом (перед "иностранщиной", в ее жаргонном обозначении), перед его наукой, общей культурой, литературой, поэзией, искусством в его многообразных формах, и естественно, что победителем в этой борьбе была национальная русская и советская наука, культура, литература и поэзия, искусство. От тлетворного влияния Запада советские люди ограждались не только воспитательно-агитационными мероприятиями, но и системой ограничительных мероприятий для изоляции их от западных соблазнов и искушений. В эту систему включалась организованная недоступность иностранной научной и художественной литературы; изъятие из музеев шедевров западной живописи и крестовый поход на поклонников и пропагандистов ее в среде советских художников; активная пропаганда музыки русских и советских композиторов в противовес музыке западных композиторов и т. д. Особенно рьяными борцами с низкопоклонством были те беспринципные и невежественные лизоблюды, которых в большом количестве расплодил сталинский режим и которые с таким же усердием разоблачали "низкопоклонников" и "низкопоклонство", поносили Запад с тем же рвением, с каким до этого (да и после этого) лизали ему пятки и менее приличные места.
Борьба с космополитизмом вылилась в борьбу за выявление приоритета русских и советских авторов в области науки, техники, прикладного естествознания. Как это знает история науки, нередко трудно установить, кто был первым, Этому даже посвящена специальная книга зарубежного автора под названием - "Кто первый?". В любой области науки можно проследить лестницу идей и фактов, завершившуюся последней ступенью в виде сформулированного научного закона, развернутой научной теории, технического воплощения. Тот, кому удался синтез всего накопленного его предшественниками, тот и имеет право на творческое авторство, а не тот, кто первый высказал соответствующую идею в абстрактной или гипотетической форме. Научное предвидение, несмотря на всю его иногда колоссальную роль в развитии соответствующей области науки, все же требует творческого развития, чтобы стать открытием. Часто необходимо добросовестное научно-историческое исследование для восстановления приоритета в тех случаях, когда он по разным причинам не был своевременно закреплен. Такой вклад в сокровищницу национальной науки должен быть внесен, как ее национальная гордость.
К сожалению, в советской медицинской и биологической науке погоня за приоритетами приняла в ряде случаев характер недостойной возни, оскорбительной для действительно огромного вклада, который внесли русские и советские ученые в мировую науку и который нигде не оспаривается, вызывая признательное восхищение. Эти соображения не были доступны беспринципным и невежественным борцам за приоритет отечественных ученых. Поскольку авторство ряда крупных исследований в восстановлении не нуждалось ввиду его полной и общепризнанной очевидности (например, И. П. Павлов), то свой пыл "квасные" патриоты направили на частные, иногда мелкие достижения, не имеющие большого значения. В своих поисках они опирались на общие приемы борьбы с космополитизмом и "низкопоклонством", и поддержкой им были установки временщика Лысенко на игнорирование "разлагающейся буржуазной науки". Оторванное от мировой науки поколение медиков и биологов варилось в собственном соку и в соку невежества. Для наиболее же пронырливых деятелей массовый отрыв от зарубежной литературы облегчал использование ее для скрытого плагиата и выдачу его за оригинальное исследование. Так борьба с низкопоклонством и за приоритеты давала не только ореол патриотического борца, но была и меркантильно выгодной.
Практически же достижения в восстановлении приоритета отечественных ученых в биологии и медицине свелись к нескольким неуклюжим попыткам, не поднимающим, а роняющим достоинство русской и советской науки, тем более что многие из этих попыток закончились конфузом.
Всему медицинскому миру известны, например, микроскопические узелки, развивающиеся в тканях больного ревматизмом, особенно - в сердце. Они во всей международной медицинской литературе (в том числе и в советской до определенного периода) носят название ревматических узелков Ашофа, по имени германского патолога, открывшего и описавшего их в 1904 году. Советский патологоанатом В. Т. Талалаев изучал строение этих узелков и дополнил описание их некоторыми деталями в своей монографии 1932 года, в которой он сам называет их узелками Ашофа. Кому-то пришла в голову в конце 40-х годов идея, продиктованная борьбой за приоритеты, переименовать "узелки Ашофа" в "узелки Талалаева". Не знающие подлинного вопроса медики, к тому же напуганные возможными упреками в низкопоклонстве, бесконтрольно приняли это переименование, и советская медицинская литература запестрела "узелками Талалаева". Пришлось А. И. Абрикосову посвятить этому вопросу специальную статью с освещением подлинной его истории и с отрицанием каких-либо оснований для присвоения этим образованиям имени Талалаева. Тем не менее в советской литературе (и только в ней) стало принято компромиссное название "узелки Ашофа-Талалаева". В зарубежной литературе (особенно издающейся в ГДР) при упоминании в тексте узелков Ашофа дается в сноске примечание, что в СССР их называют узелками Ашофа-Талалаева. Этот компромисс имел хоть и спорное, но все же хоть какое-то основание в исследованиях Талалаева о цикле развития узелков Ашофа, чего нельзя сказать о других аналогичных попытках. В хирургии много лет существует симптом Блюмберга, характерный для перитонита. Невежественные ревнители приоритета русской науки нашли, что еще раньте Блюмберга этот диагностический симптом открыл русский хирург Щеткин, и он был переименован в симптом Щеткина, включенный в советскую медицину в качестве обязательного его обозначения. Произошел конфуз: оказалось, что Блюмберг - русский профессор с иностранной фамилией, каких немало у выходцев из Прибалтики, потомков шведов и т. д. Пришлось произвести обратное переименование, но из стыдливости (а может быть, и из политической осторожности) этот симптом иногда называют симптомом Блюмберга-Щеткина. В иммунологии существует особый феномен, открытый итальянским ученым Санарелли в 1923-1924 году и носящий его имя. Несколько позднее известный советский иммунолог П. Ф. Здродовский (честный и добросовестный ученый) повторил его в некоторой модификации, не претендуя на приоритет, поскольку воспроизведенный им феномен соответствует оригинальному феномену Санарелли. Это не помешало, однако, борцам за приоритеты приписать открытие этого феномена П. Ф. Здродовскому с переименованием его в "феномен Здродовского" (иногда нежнее - в феномен Санарелли-Здродовского). В одной из статей журнала "Эпидемиология, микробиология и инфекционные болезни" описываемого периода этот факт был сообщен читателям в совершенно идиотской, неуклюжей формулировке, гласящей, что П. Ф. Здродовским открыт феномен, известный под названием феномена Санарелли. Квасные грамотеи даже формулировку для своей стряпни не в состоянии были дать литературно приличной. Она напомнила мне автобиографию одного не вполне нормального гистолога - Х-ина, в которой он писал, что им в 1916 году открыты в поджелудочной железе образования, именуемые некоторыми авторами островками Лангёрханса (они описаны этим ученым в 1869 году).