Страница:
Зато что правда, то правда - на одной из старейших и наиболее почитаемых исторических реликвий Англии оставил автограф какой-то школьник. В Вестминистерском аббатстве хранится трон Эдуарда Исповедника, называемый Coronation Chair. На этом троне сидит каждый английский король во время коронационных торжеств. А однажды на троне побывал посторонний. Об этом свидетельствует вырезанная на старом-престаром дереве трона надпись: "В этом кресле спал П. Абботт, 4 января 1801 г." Прошли годы, прежде чем эта надпись была обнаружена, и кто уже мог узнать, что произошло с бывшим школьником П. Абботтом. Как это обычно бывает, мальчишка поспорил с приятелем, что докажет свою смелость, проведя ночь в Вестминистерском аббатстве. И ему удалось спрятаться и остаться в закрытом здании на ночь. На рассвете, чтобы представить приятелям доказательство, он обработал ножичком трон. Я не думаю, что это действительно так было, потому что сообщники могли бы договориться и о более простом доказательстве. Просто он хотел увековечить свое имя; это желание и руководило рукой мальчугана, который повел себя, как его сверстники, которые вырезают слова на партах.
ЧУДАК НА КОСТРЕ
Есть еще один эффектный способ охладить горячее желание выделиться. О нем говорит Лукиан271 в книге "De morte Peregrini" ("О смерти Перегрина"). За его непостоянство соотечественники называли Перегрина Протеем. Он был циничным философом, объехал Грецию и Малую Азию, читал бестолковые лекции по религиозной философии. Вначале все было в порядке, вокруг него собирался народ, его выслушивали, у него даже были ученики. Позже сопутствующая ему популярность ослабла. Напрасно заменял он не оправдавшие себя теории новыми, более привлекательными: удача покинула его. Но самая мучительная из всех видов жажды - жажда славы; этот болезненно тщеславный человек не мог смириться с необходимостью перейти из передних рядов в задние. И он использовал последний козырь, провозгласив, что для того, чтобы доказать достоверность своего учения, он живым пойдет на костер!
Сторонники и ученики с энтузиазмом встретили интересное решение Мастера. Они сами подготовили достойный величия события костер и в торжественном шествии, при участии огромной толпы любопытствующих, следовали за добровольцем, идущим на смерть. Эффект был грандиозным, большего впечатления нельзя было бы добиться никакой научной работой. Отчаянный храбрец, может быть, надеялся, что в последнюю минуту ему помешают в осуществлении сумасшедшего плана. Но его ждало разочарование. Его сторонникам очень понравилась идея, благодаря которой они смогут увидеть мученическую смерть, и они с энтузиазмом подбадривали Мастера: пусть забирается на костер, они сами подожгут его. Несчастный не мог отступить, взобрался на костер и, как пишет присутствовавший при том Лукиан, вопя от боли, принял мучительную смерть, обессмертившую его имя.
Кто боится мук костра, пусть повесится. Это я говорю без всякого желания оскорбить кого-либо, скорее, советую. Пример, которому можно последовать, приводит Бэкон в своей книге "Historia vitae et mortis" ("История жизни и смерти"). Его знакомый, знатный джентльмен, вбил себе в голову, что должен узнать, что чувствует человек, который повесился. Он купил подходящую веревку, старательно намазал ее мылом, надел петлю на шею и выбил стул из-под своих ног. Он не смог бы позже рассказать о пережитом, если бы через пару мгновений кто-то случайно не вошел в комнату. Веревку перерезали, его привели в сознание. Позже он рассказал Бэкону, что не чувствовал никакой боли, только в глазах у него как будто вспыхнул огонь, озаривший все синим светом и погасший. Он был полностью удовлетворен экспериментом.
Хандрящий человек не видит в смерти ничего иного, кроме волнующей перемены. Таймбс пишет в книге, которую мы уже цитировали: как-то ночью сторож увидел на Нью-роуд двух человек, занятых странным делом. Один надевает другому петлю на шею и собирается повесить его на фонарном столбе. Жертва не сопротивляется и спокойно переносит подготовку к роковому деянию. Ночной сторож вмешивается, но те двое возмущаются этим вмешательством, вместе они набрасываются на непрошенного адвоката и колотят его. Появляется полицейский, вся компания оказывается в участке. Выясняется, что эти двое играли в карты и один из них проиграл все деньги. Он поставил на кон оставшуюся на нем одежду, но второй спросил, а что же будет, если тот проиграет. Ведь он же не может пойти домой голым! "Ничего, если проиграю, жить все равно не стоит: повесишь меня, а одежда мне не понадобится."
Как это ни невероятно, есть данные, что действительно существовали клубы самоубийц272. Деятельность лондонского клуба покрыта туманом; говорят, сообщение о нем было просто шуткой Аддисона. А вот данные о парижском и берлинском клубах собрал один серьезный ученый. Эти клубы действовали в конце XVIII и начале XIX веков. В парижском клубе было 12, а в берлинском - 6 членов. Ежегодно путем выборов они определяли, кто из членов клуба должен покончить жизнь самоубийством. Последний член берлинского клуба совершил обязательное самоубийство в 1819 году. Тем самым клуб вымер.
ЧУДАК ХОРОНИТ СЕБЯ
Есть некто, от кого чудак никак не может избавиться, кто может войти в закрытый скит отшельника, сделать свое дело и проследовать дальше, кого обычно рисуют в виде скелета с косой в руках.
Чудак понимает, что конец придет неминуемо, поэтому он хватается за последнюю возможность, чтобы развернуться в полную силу. Составляя завещание; он дает волю своей болезненной фантазии и добивается того, чтобы о нем говорили и после его смерти. Кто с удивлением, кто со смехом, кто с раздражением273.
Как все порядочные люди, чудак тоже начинает свое завещание с того, что надо сделать с его бренными останками. Где его следует похоронить? Как его следует похоронить? Мизантроп и после смерти не хочет покоиться в обществе; он подбирает себе удаленное от посещаемых уголков место и указывает, чтобы его похоронили там. Как Якаб Хорват, старший пештский адвокат, который в 1806 году оставил 600 форинтов с тем, чтобы его похоронили в саду, а не на кладбище, а на надгробном камне написали всего одно слово: Fuit (был). Он не мог подозревать, что через сто лет тишину Варошлигета (городской рощи в центре Будапешта), где находится его могила, будет нарушать галдеж ребячьей стаи. Более основательно организовал дело дорсетский лендлорд Томас Холлис (1774). Он завещал своим наследникам, чтобы его закопали на глубине 10 футов на ближайшем поле, а потом всю землю перепахали бы и засеяли.
В то время кремация была еще не модной, а ведь она намного расширяет возможности уничтожения. Г. В. Саундерс, чемпион Англии по крикету, завещал, чтобы бы его тело кремировали и прах рассеяли по крикетной площадке. Мир перевернулся! Раньше по воздуху рассеивали прах сожженных на костре злодеев, чтобы он не загрязнял землю-матушку. Учтиво-любезной идеей удивил знакомых дам скончавшийся в 1931 году колумбийский женолюб Рамон Эскудер. Он распорядился, чтобы его тело кремировали, а прах разделили бы между такой-то и такой-то дамами.
А их он попросил, чтобы по щепотке праха они положили в медальоны и постоянно носили эти медальоны на шее. Потому что истинным успокоением для него было бы сознание, что и после смерти он покоится на груди у очаровательных женщин. Дамы выполнили последнюю волю усопшего кавалера. Отчасти из жалости, отчасти из-за того, что покойный за такую услугу завещал им приличную сумму.
Последовательные ассоциации руководили скончавшимся в прошлом веке англичанином по имени Джек Фуллер, который в завещании написал, чтобы его похоронили в пирамиде. Он считал, что после смерти все происходит следующим образом: тело съедают черви, червей - утки, а уток - родственники. Вполне достаточно, что его деньги попадут в карманы родственников; он не мог смириться с тем, что сам он попадет к ним в желудок.
Но самым разумным было решение отставного майора по имени Петер Лабелье. Он распорядился, чтобы его похоронили головой вниз. Дело в том, что в настоящее время в мире все перевернуто вверх дном. Когда пройдут эти дурацкие времена и порядок в мире восстановится, его тело тоже займет нормальное положение.
ВЕСЕЛЫЕ ПОХОРОНЫ
Естественно, что взгляды чудаков на траур тоже отличались от общепринятых. По нему никакой траур справлять не надо. Наоборот, пусть его похороны станут радостным праздником, пусть все танцуют вокруг гроба и поют веселые песни.
Наиболее известным в этом роде было завещание правоведа из Паду и Лодовико Кортузио (1418). Прежде всего он запретил плакать на похоронах. Он не называл имени наследника, а распорядился, что все его состояние должен унаследовать тот из родственников, кто будет наиболее заразительно смеяться во время похорон. Учредил он и легаты -суммы, которые наследник обязан был выплатить определенным лицам. Но при этом определил, что обладатель легата должен лишиться его, если забудется и заплачет на кладбище. Черного цвета надо избегать во всем, церковь должна была быть украшена цветами и зелеными ветками. Украшенный саваном веселой расцветки гроб должны нести двенадцать девушек; за это они получат приличную надбавку к своему приданому. Перед гробом и за ним пусть идут музыканты с дудками, барабанами и скрипками.
Кто из родственников "высмеял" себе наследство? Этого мы не знаем. Мы знаем зато, что родственники оспорили завещание, ссылаясь на то, что такое распоряжение не может исходить от здравомыслящего человека. Протест был отклонен на том основании, что Кортузио был доктором-правоведом в университете Падуи, а правоведом может быть только здравомыслящий человек. Дрю дю Радье, который знакомит нас с этим решением ("Recreations historiques" -"Исторические забавы", Ла-Хайе, 1768), меланхолично замечает, что в его время такой вывод был бы неправомочен.
Он же приводит странный пример закрученной логики правоведов страны. Велись ожесточенные споры, - пишет он, - вокруг того, что если бы библейский Лазарь после своего воскресения составил бы новое завещание, отличавшееся от предыдущего, являлось бы действительным оно или же сохранило бы силу более раннее, составленное перед его первой смертью? Некоторые правоведы доказывали, что действительным следует считать первое завещание, ибо Лазарь умер полностью и бесповоротно, то есть в момент его смерти завещание уже вступило в силу. Его последующее воскрешение не может лишить наследства законного наследника. В юридический турнир вмешался великий Аккурзий274, преподаватель римского права Болонского университета (1182-1260), который силой своих доводов выбил из седла сторонников первого завещания. Спор был решен: воскресший Лазарь имел полное право накануне второй смерти составить новое завещание. (Бесспорно интересное объяснение можно найти в труде Аккурзия "Glossa Ordinaria" ("Систематическое объяснение"). Так говорится в первоисточнике, которым я пользовался. Я это не проверял.)
Голландский художник Хеймскерк оставил после себя круглую сумму, распорядившись на проценты от нее ежегодно выдавать замуж достойную того бедную девушку. С одним условием: чтобы в день свадьбы в полном наряде невесты, в сопровождении жениха и всех гостей она приходила на кладбище и там танцевала вокруг его могилы. И счастливые молодожены каждый год делали это, и стало традицией, что хоровод заканчивался выкрикиванием слов благодарности: "Пусть живет долго наш благодетель, весельчак Мартин Хеймскерк!"
Менее удачным оказалось завещание ненавидевшей мужчин старой девы из Эссекса. Она умерла в 1791 году, прожив 83 года, и всю жизнь ненавидела мужчин. Она завещала, чтобы ее похороны были праздничными, траурная процессия вела бы себя весело, а вокруг ее могилы пусть танцуют шесть юных дев. Мужчин она хотела вообще исключить из церемонии, но местный обычай требовал, чтобы на похоронах саван за углы держали мужчины. Поэтому старая дева должна была пойти на уступку. Ладно, пускай четверо мужчин держат саван за углы, и пусть каждый из них получит по сто фунтов -но ни один из них не может быть моложе 40 лет, и каждый из них должен поклясться, что ни разу не был на свидании с женщиной. Во всей округе не нашлось ни одного мужчины, который рискнул бы дать такую клятву. Душеприказчик вынужден был пригласить на эту роль четырех замужних женщин. Клятву он с них предусмотрительно не требовал.
Кто при жизни любил вино, думал о нем и в свой смертный час. Голландский художник Бакхайзен (1631-1709) положил в кошель столько золотых монет, сколько лет он прожил, то есть семьдесят восемь. Эти деньги он оставил своим друзьям, чтобы после похорон они помянули его. Лондонский банкир Девэйнес (1810) оставил жене ренту в 1200 фунтов, а также 300 бутылок вина с указанием выпить это вино на свадьбе, если жена второй раз выйдет замуж. Что касается лично его, он попросил, чтобы, когда его положат в гроб, под мышки ему положили бы по бутылке хереса самого высокого качества.
Другие одурманивали себя не вином, а табаком. Точнее, нюхательным табаком. 1 апреля 1776 года зажиточная дама по имени миссис Маргарет Томпсон чихнула так, что сразу перенеслась в мир иной. Относящаяся к похоронам часть завещания щекотала носы любителей нюхательного табака следующими строчками:
"Я распоряжаюсь заполнить мой гроб шотландским нюхательным табаком лучшего качества, но предварительно пусть моя верная служанка Сара уложит все мои носовые платки на дно гроба. Мне знаком обычай класть в гроб цветы, но, что касается меня, я считаю намного более приятным и освежающим нюхательный табак. Пусть мой гроб несут шесть наиболее признанных любителей нюхательного табака прихода Сент-Джеймс. Лента на их шляпах пусть будет не черного, а табачного цвета. За ними пусть идут шесть девушек, они должны все время на ходу нюхать табак. Священник, который пойдет во главе процессии, тоже должен нюхать табак; на это я оставляю ему 5 гиней. Еще 20 гиней я оставляю на то, чтобы моя верная служанка Сара в ходе процессии каждые 20 ярдов рассыпала по горсти шотландского нюхательного табака, бросая его в сопровождающую толпу".
ЮМОР НА СМЕРТНОМ ОДРЕ
Бывает, что чудак превращает в юмористическое чтиво само завещание. Он хочет оставаться оригинальным и после смерти, и последняя радость в его угасающей жизни - сознание, какими глазами будут смотреть чиновники на завещание, когда откроют конверт и вместо торжественных строк, достойных серьезности момента, увидят танцующие буквы нелепой шутки.
Прародителем шутливых завещаний называют обычно Рабле275: "У меня ничего нет, долгов множество, весь остаток завещаю бедным". Но это только осколок солидного запаса анекдотов, окружающих фигуру Рабле. Хертсл указывает, что эта шутка уже встречалась в письме Эразма Беде в 1527 г. (Рабле умер в 1553 году. И тут на него наговорили, что на смертном одре он требовал, чтобы его нарядили в домино, ибо в Библии написано: "Beati qui moriuntur in Domino" (счастливы скончавшиеся в Боге).
Достоверны зато хранящиеся в английских офисах завещания. Я расскажу о некоторых их них, таких, в которых паясничающий чудак не только бряцал над головой наследников, но и чувствительно колотил их по голове.
1781. - "Я, Джон Ойлетт Стоу, оставляю пять гиней, чтобы душеприказчик нашел и приобрел картину, изображающую гадюку, жалящую своего спасителя. Эту картину душеприказчик пусть подарит от моего имени мистеру ...... , который благодаря этому получит возможность задуматься и сравнить себя с этой гадюкой. Это заменит ему те три тысячи фунтов, которые я оставлял ему по предыдущему завещанию, но изменил свою волю и сжег деньги".
1793. - Последний пункт завещания уэльского джентльмена Эвана Джонцеса:
"Что касается остающихся тысячи фунтов, которые вложены в 3-х процентовые ломбардные квитанции, я распоряжаюсь следующим образом: Половину этой суммы я оставляю на то, чтобы снести проклятую насыпную дорогу, которая ведет от моего дома до Рокса (прости меня, Господи, за богохульство) и на которой мою карету ужасно трясло, от чего я постоянно ругался. Вместо нее пусть построят нормальную дорогу. Вторую половину пусть получит моя племянница, которая сбежала с моим слугой и вышла за него замуж. Заявляю, однако, что я без радости оставляю эти деньги племяннице, распутной бабе; если бы было возможно, я с большим удовольствием оставил бы их на то, чтобы повесить всех расположившихся по соседству адвокатов, потому что, честное слово, я не обнаружил среди них ни одного честного парня".
1770. - "Я, Стефан Свэйн, оставляю на Джона Аббота и его жену по имени Мэри по шесть пенни на каждого, чтобы на эти деньги они купили себе веревку, ибо, боюсь, шериф до сих пор не позаботился об этом".
1794. - "Я, Уильям Дэрлей, вследствие того, что моя жена украла из моего кармана 50 гиней и от моего имени отдала их мистеру Джону Пагу, завещаю ей 1 шиллинг". (Дело в том, что завещание признавалось недействительным, если получатель наследства не назывался по имени, какой бы мелкой ни была оставляемая сумма.)
1785. - "Я, Чарльз Паркер, книготорговец, оставляю 50 фунтов Элизабет Паркер, которую в слепом помешательстве взял в жены, не принимая во внимание ее семью, известность и бедность, и которая в благодарность засыпала меня всяческими клеветническими заявлениями; она только что не оповестила всех, что я разбойник с большой дороги".
1797. - Последний взгляд на семейную жизнь богатого йоркширца мистера Гринвэя:
"Несчастьем моей жизни было то, что я вел безрадостную семейную жизнь с моей женой Элизабет, которая не обращала внимания на мои предупреждения, не меняла своего необузданного характера и постоянно ломала голову над тем, как больше огорчить меня. Не помогли и советы наших здравомыслящих знакомых, она рождена мне на муки и до конца не раскаялась. Силы Самсона, гения Гомера, мудрости Августа, хитрости Пирра, сдержанности Иова, глубокомыслия Ганнибала, бдительности Гермогена не хватило бы, чтобы. обуздать эту женщину. С учетом вышеперечисленных причин я оставляю ей один шиллинг".
ЗАВЕЩАНИЕ CHICANE
Я не смогу точно перевести это слово - chicane. В энциклопедии говорится, что это "препятствие, воздвигаемое недоброжелателями на пути к цели". Выражение "назло" лучше всего выражает смысл, но все-таки не достаточно полно, оно не отражает характера приводимых здесь случаев, когда высовывающаяся из гроба рука показывает фигу, но крепко бьет кулаком.
Самую независимую демонстрацию фиги устроил в конце XVIII века старик ирландец по фамилии Толэм. Старый господин имел славу скупца, и завещание, как видно, подтвердило такую репутацию:
"Своячнице завещаю пару старых чулок, которые лежат в постели, в ногах.
Далее, моему племяннику Чарльзу завещаю другую пару старых чулок.
Далее, лейтенанту Джону Стейну - синие чулки и мое красное пальто.
Далее, моей племяннице завещаю старые ботинки.
Далее, Ханне - кувшин с трещиной".
Собравшиеся на оглашение родственники с вытянувшимися лицами познакомились со скудным наследством. Они заявили, что отказываются от него, всяко обругали старого скупца и в бешенстве бросились на выход. Ханна, которая, как видно, была старой служанкой, огорченно пнула попавшийся ей под ноги кувшин с трещиной. Кувшин разбился... И из него во все стороны посыпались золотые монеты. Ох и кинулись же все к своему барахлу: все завещанные вещи были полны золота. И тогда они решили почтить в молитве память славного старика.
Как много огорчений и забот приносило наследникам спрятанное наследство!
Пейно не называет имени того англичанина, после смерти которого осталось наследство, не покрывающее долгов. А деньги у него должны были быть. На это указывала записка со словами: "Семьсот фунтов лежат в комоде". Но в комоде искали напрасно, там ничего не было. Душеприказчики продали мебель, библиотеку, остальное недвижимое имущество, а полученные за это деньги разделили пропорционально между кредиторами. Один из душеприказчиков не мог смириться с такой ситуацией. Он знал старика чудаковатым, но честным человеком; зачем бы он стал подшучивать над ними с этим комодом? И тут до него дошло: Till! (Комод по-английски называется "till".) Он вспомнил, что у старика была любимая книга: "Проповеди Тиллотсона". Может быть, в ней скрыт секрет? Он помчался к другому джентльмену, и они вместе побежали к книготорговцу. "Осталась ли еще книга Тиллотсона?" - "Я отправил ее в провинцию одному клиенту", - был ответ. Джентльмены побледнели. "Но клиент вернул мне книгу, она ему не нужна, - продолжал книготорговец. - Она лежит здесь на полке". Джентльмены ожили. Они заплатили за книгу, отнесли ее домой и между страницами действительно обнаружили вклеенными семьсот фунтов.
По мнению Пейно этот случай произошел в 1796 году. Книга Пейно вышла в 1829 году. Такую вековую историю имеют те случаи, которыми временами газеты удивляют доверчивых читателей. Некий наследователь подложил однажды крупную банкноту в один из томов библиотеки Ватикана, чтобы деньги достались человеку с таким же вкусом, который из множества книг выберет именно эту.
Другой случай: дядя хочет приучить к чтению легкомысленного племянника, для этого он вклеивает банкноты в одну из книг в своей библиотеке. Пусть тот пролистает все двадцать тысяч томов. Затем журналистская фантазия разыгрывается еще больше, и деньги оказываются спрятанными в одном из пяти миллионов томов Вашингтонской библиотеки. Еще более популярной делают идею рассчитанные на массовый вкус трогательные в своей наивности романы и киносказки; в какой-то мебели скрывается сокровище, которое после захватывающих приключений находится, как этого и ожидал с первой фразы читатель или зритель. Возможно, какой-либо чудаковатый наследователь и вдохновится незамысловатой сказкой и сотворит внушенную ему глупость. Пусть он помнит, что прародительница этих идей родилась еще в 1796 году.
Настоящее завещание-chicane оставил один лондонский банкир, разбогатевший на бирже. Он завещал свое состояние стоимостью 60 тысяч фунтов племяннику, но с одним твердым условием: племянник обязан каждый рабочий день в 2 часа появляться на бирже и оставаться там до 3-х часов. От этой обязанности его может освободить только документально подтвержденная болезнь. Если он хотя бы один раз не совершит обязательный визит, все состояние должно перейти определенным благотворительным учреждениям. Этим завещанием банкир хотел выразить уважение к бирже, где он приобрел свое состояние. Но несчастный племянник попал в настоящее рабство. Он не мог никуда уехать, разве что в воскресенье, когда биржа закрыта. Все дела, все свободное время он должен был регулировать в зависимости от посещений биржи. Он ничего не понимал в биржевых делах и все же каждый день должен был совершать паломничество туда и в смертельной скуке проводить там свой официальный час обеда. Об обмане и речи быть не могло, ибо заинтересованные благотворительные учреждения создали свой специальный фонд, из которого оплачивали услуги шпионов-контролеров, и в должное время те всегда находились на посту.
В сравнении с этим завещание йоркширского англиканского викария представляло собой совсем незначительное "chicane". Викарий оставил значительное состояние своей единственной дочери с условием, что она никогда не наденет открытое платье. Все было бы в порядке, но у славного джентльмена были специфические представления о декольтированной одежде: "В связи с тем, что моя дочь Анна не прислушивалась к моим предупреждениям и продолжала увлекаться неприличной и вредной модой, согласно которой женщины оставляют открытыми руки до локтя, я распоряжаюсь следующим образом: если она не порвет с этой модой, все мое состояние пусть перейдет на старшего сына моей старшей сестры Каролины. Если кто-то сочтет мое решение слишком строгим, я отвечу ему, что неприличная одежда у женщин является внешним проявлением духовной испорченности".
***
Потребуется еще много данных, чтобы сделать полной картину, изображающую чудаков. Но эти сведения скрываются в изобилии книг в огромных библиотеках, и нет пока такого завещания, которое стимулировало бы исследователя на поиск.
Чтобы улучшить на какие-то доли секунды рекорд, атлет не обращает внимания на рвущиеся мышцы и сердце, на лопающиеся вены. Он соревнуется не с соперником, который рядом с ним мчится к финишной черте; у него есть невидимый противник: рекорд, установленный когда-то кем-то из конкурентов-гладиаторов. Это странная, но благородная разновидность agon'a. Наградой бегуну служит не что иное, как лавровая ветвь, и зритель испытывает чувство, что своей поддержкой он тоже становится участником награждения, как будто он помогал сорвать эту ветвь с вечнозеленого дерева славы.
Однако издевательством над благородным атлетическим состязанием является безвкусное испытание, которое ставит своей целью узнать, за какое время можно пробежать классическую 100-ярдовую дистанцию спиной вперед, или за сколько секунд спортсмен преодолеет это расстояние, прыгая на одной ноге. Не говоря уже о незамысловатой попытке побить рекорд "бегунами-близнецами", которая осуществляется таким образом: два бегуна становятся рядом, их смежные ноги связываются вместе, и как диковинное трехногое животное они устремляются по дистанции. Лавр увял бы от стыда, если бы им увенчивали бы таких людей.
Рекордомания родилась недавно.
В старинных спортивных летописях очень редко натыкаемся мы на имена таких фанатиков, которые вступают в борьбу с собой ради рекорда. Изготовленный в 1725 году офорт из Аугсбурга, как достойное увековечивания событие, представляет деяние каретника Иоганна Гуттманна, который сделанное им самим колесо гнал руками от Данцига до Дахау. Гоняющая колеса в пештских парках молодежь, видимо, не смогла бы оценить, какими данными надо обладать для занятий этим видом спорта. В моих рассуждениях это отступление потребовалось только для того, чтобы приблизиться к теме. Я задумывался: что же все-таки может быть движущим колесом развития рекордомании?
ЧУДАК НА КОСТРЕ
Есть еще один эффектный способ охладить горячее желание выделиться. О нем говорит Лукиан271 в книге "De morte Peregrini" ("О смерти Перегрина"). За его непостоянство соотечественники называли Перегрина Протеем. Он был циничным философом, объехал Грецию и Малую Азию, читал бестолковые лекции по религиозной философии. Вначале все было в порядке, вокруг него собирался народ, его выслушивали, у него даже были ученики. Позже сопутствующая ему популярность ослабла. Напрасно заменял он не оправдавшие себя теории новыми, более привлекательными: удача покинула его. Но самая мучительная из всех видов жажды - жажда славы; этот болезненно тщеславный человек не мог смириться с необходимостью перейти из передних рядов в задние. И он использовал последний козырь, провозгласив, что для того, чтобы доказать достоверность своего учения, он живым пойдет на костер!
Сторонники и ученики с энтузиазмом встретили интересное решение Мастера. Они сами подготовили достойный величия события костер и в торжественном шествии, при участии огромной толпы любопытствующих, следовали за добровольцем, идущим на смерть. Эффект был грандиозным, большего впечатления нельзя было бы добиться никакой научной работой. Отчаянный храбрец, может быть, надеялся, что в последнюю минуту ему помешают в осуществлении сумасшедшего плана. Но его ждало разочарование. Его сторонникам очень понравилась идея, благодаря которой они смогут увидеть мученическую смерть, и они с энтузиазмом подбадривали Мастера: пусть забирается на костер, они сами подожгут его. Несчастный не мог отступить, взобрался на костер и, как пишет присутствовавший при том Лукиан, вопя от боли, принял мучительную смерть, обессмертившую его имя.
Кто боится мук костра, пусть повесится. Это я говорю без всякого желания оскорбить кого-либо, скорее, советую. Пример, которому можно последовать, приводит Бэкон в своей книге "Historia vitae et mortis" ("История жизни и смерти"). Его знакомый, знатный джентльмен, вбил себе в голову, что должен узнать, что чувствует человек, который повесился. Он купил подходящую веревку, старательно намазал ее мылом, надел петлю на шею и выбил стул из-под своих ног. Он не смог бы позже рассказать о пережитом, если бы через пару мгновений кто-то случайно не вошел в комнату. Веревку перерезали, его привели в сознание. Позже он рассказал Бэкону, что не чувствовал никакой боли, только в глазах у него как будто вспыхнул огонь, озаривший все синим светом и погасший. Он был полностью удовлетворен экспериментом.
Хандрящий человек не видит в смерти ничего иного, кроме волнующей перемены. Таймбс пишет в книге, которую мы уже цитировали: как-то ночью сторож увидел на Нью-роуд двух человек, занятых странным делом. Один надевает другому петлю на шею и собирается повесить его на фонарном столбе. Жертва не сопротивляется и спокойно переносит подготовку к роковому деянию. Ночной сторож вмешивается, но те двое возмущаются этим вмешательством, вместе они набрасываются на непрошенного адвоката и колотят его. Появляется полицейский, вся компания оказывается в участке. Выясняется, что эти двое играли в карты и один из них проиграл все деньги. Он поставил на кон оставшуюся на нем одежду, но второй спросил, а что же будет, если тот проиграет. Ведь он же не может пойти домой голым! "Ничего, если проиграю, жить все равно не стоит: повесишь меня, а одежда мне не понадобится."
Как это ни невероятно, есть данные, что действительно существовали клубы самоубийц272. Деятельность лондонского клуба покрыта туманом; говорят, сообщение о нем было просто шуткой Аддисона. А вот данные о парижском и берлинском клубах собрал один серьезный ученый. Эти клубы действовали в конце XVIII и начале XIX веков. В парижском клубе было 12, а в берлинском - 6 членов. Ежегодно путем выборов они определяли, кто из членов клуба должен покончить жизнь самоубийством. Последний член берлинского клуба совершил обязательное самоубийство в 1819 году. Тем самым клуб вымер.
ЧУДАК ХОРОНИТ СЕБЯ
Есть некто, от кого чудак никак не может избавиться, кто может войти в закрытый скит отшельника, сделать свое дело и проследовать дальше, кого обычно рисуют в виде скелета с косой в руках.
Чудак понимает, что конец придет неминуемо, поэтому он хватается за последнюю возможность, чтобы развернуться в полную силу. Составляя завещание; он дает волю своей болезненной фантазии и добивается того, чтобы о нем говорили и после его смерти. Кто с удивлением, кто со смехом, кто с раздражением273.
Как все порядочные люди, чудак тоже начинает свое завещание с того, что надо сделать с его бренными останками. Где его следует похоронить? Как его следует похоронить? Мизантроп и после смерти не хочет покоиться в обществе; он подбирает себе удаленное от посещаемых уголков место и указывает, чтобы его похоронили там. Как Якаб Хорват, старший пештский адвокат, который в 1806 году оставил 600 форинтов с тем, чтобы его похоронили в саду, а не на кладбище, а на надгробном камне написали всего одно слово: Fuit (был). Он не мог подозревать, что через сто лет тишину Варошлигета (городской рощи в центре Будапешта), где находится его могила, будет нарушать галдеж ребячьей стаи. Более основательно организовал дело дорсетский лендлорд Томас Холлис (1774). Он завещал своим наследникам, чтобы его закопали на глубине 10 футов на ближайшем поле, а потом всю землю перепахали бы и засеяли.
В то время кремация была еще не модной, а ведь она намного расширяет возможности уничтожения. Г. В. Саундерс, чемпион Англии по крикету, завещал, чтобы бы его тело кремировали и прах рассеяли по крикетной площадке. Мир перевернулся! Раньше по воздуху рассеивали прах сожженных на костре злодеев, чтобы он не загрязнял землю-матушку. Учтиво-любезной идеей удивил знакомых дам скончавшийся в 1931 году колумбийский женолюб Рамон Эскудер. Он распорядился, чтобы его тело кремировали, а прах разделили бы между такой-то и такой-то дамами.
А их он попросил, чтобы по щепотке праха они положили в медальоны и постоянно носили эти медальоны на шее. Потому что истинным успокоением для него было бы сознание, что и после смерти он покоится на груди у очаровательных женщин. Дамы выполнили последнюю волю усопшего кавалера. Отчасти из жалости, отчасти из-за того, что покойный за такую услугу завещал им приличную сумму.
Последовательные ассоциации руководили скончавшимся в прошлом веке англичанином по имени Джек Фуллер, который в завещании написал, чтобы его похоронили в пирамиде. Он считал, что после смерти все происходит следующим образом: тело съедают черви, червей - утки, а уток - родственники. Вполне достаточно, что его деньги попадут в карманы родственников; он не мог смириться с тем, что сам он попадет к ним в желудок.
Но самым разумным было решение отставного майора по имени Петер Лабелье. Он распорядился, чтобы его похоронили головой вниз. Дело в том, что в настоящее время в мире все перевернуто вверх дном. Когда пройдут эти дурацкие времена и порядок в мире восстановится, его тело тоже займет нормальное положение.
ВЕСЕЛЫЕ ПОХОРОНЫ
Естественно, что взгляды чудаков на траур тоже отличались от общепринятых. По нему никакой траур справлять не надо. Наоборот, пусть его похороны станут радостным праздником, пусть все танцуют вокруг гроба и поют веселые песни.
Наиболее известным в этом роде было завещание правоведа из Паду и Лодовико Кортузио (1418). Прежде всего он запретил плакать на похоронах. Он не называл имени наследника, а распорядился, что все его состояние должен унаследовать тот из родственников, кто будет наиболее заразительно смеяться во время похорон. Учредил он и легаты -суммы, которые наследник обязан был выплатить определенным лицам. Но при этом определил, что обладатель легата должен лишиться его, если забудется и заплачет на кладбище. Черного цвета надо избегать во всем, церковь должна была быть украшена цветами и зелеными ветками. Украшенный саваном веселой расцветки гроб должны нести двенадцать девушек; за это они получат приличную надбавку к своему приданому. Перед гробом и за ним пусть идут музыканты с дудками, барабанами и скрипками.
Кто из родственников "высмеял" себе наследство? Этого мы не знаем. Мы знаем зато, что родственники оспорили завещание, ссылаясь на то, что такое распоряжение не может исходить от здравомыслящего человека. Протест был отклонен на том основании, что Кортузио был доктором-правоведом в университете Падуи, а правоведом может быть только здравомыслящий человек. Дрю дю Радье, который знакомит нас с этим решением ("Recreations historiques" -"Исторические забавы", Ла-Хайе, 1768), меланхолично замечает, что в его время такой вывод был бы неправомочен.
Он же приводит странный пример закрученной логики правоведов страны. Велись ожесточенные споры, - пишет он, - вокруг того, что если бы библейский Лазарь после своего воскресения составил бы новое завещание, отличавшееся от предыдущего, являлось бы действительным оно или же сохранило бы силу более раннее, составленное перед его первой смертью? Некоторые правоведы доказывали, что действительным следует считать первое завещание, ибо Лазарь умер полностью и бесповоротно, то есть в момент его смерти завещание уже вступило в силу. Его последующее воскрешение не может лишить наследства законного наследника. В юридический турнир вмешался великий Аккурзий274, преподаватель римского права Болонского университета (1182-1260), который силой своих доводов выбил из седла сторонников первого завещания. Спор был решен: воскресший Лазарь имел полное право накануне второй смерти составить новое завещание. (Бесспорно интересное объяснение можно найти в труде Аккурзия "Glossa Ordinaria" ("Систематическое объяснение"). Так говорится в первоисточнике, которым я пользовался. Я это не проверял.)
Голландский художник Хеймскерк оставил после себя круглую сумму, распорядившись на проценты от нее ежегодно выдавать замуж достойную того бедную девушку. С одним условием: чтобы в день свадьбы в полном наряде невесты, в сопровождении жениха и всех гостей она приходила на кладбище и там танцевала вокруг его могилы. И счастливые молодожены каждый год делали это, и стало традицией, что хоровод заканчивался выкрикиванием слов благодарности: "Пусть живет долго наш благодетель, весельчак Мартин Хеймскерк!"
Менее удачным оказалось завещание ненавидевшей мужчин старой девы из Эссекса. Она умерла в 1791 году, прожив 83 года, и всю жизнь ненавидела мужчин. Она завещала, чтобы ее похороны были праздничными, траурная процессия вела бы себя весело, а вокруг ее могилы пусть танцуют шесть юных дев. Мужчин она хотела вообще исключить из церемонии, но местный обычай требовал, чтобы на похоронах саван за углы держали мужчины. Поэтому старая дева должна была пойти на уступку. Ладно, пускай четверо мужчин держат саван за углы, и пусть каждый из них получит по сто фунтов -но ни один из них не может быть моложе 40 лет, и каждый из них должен поклясться, что ни разу не был на свидании с женщиной. Во всей округе не нашлось ни одного мужчины, который рискнул бы дать такую клятву. Душеприказчик вынужден был пригласить на эту роль четырех замужних женщин. Клятву он с них предусмотрительно не требовал.
Кто при жизни любил вино, думал о нем и в свой смертный час. Голландский художник Бакхайзен (1631-1709) положил в кошель столько золотых монет, сколько лет он прожил, то есть семьдесят восемь. Эти деньги он оставил своим друзьям, чтобы после похорон они помянули его. Лондонский банкир Девэйнес (1810) оставил жене ренту в 1200 фунтов, а также 300 бутылок вина с указанием выпить это вино на свадьбе, если жена второй раз выйдет замуж. Что касается лично его, он попросил, чтобы, когда его положат в гроб, под мышки ему положили бы по бутылке хереса самого высокого качества.
Другие одурманивали себя не вином, а табаком. Точнее, нюхательным табаком. 1 апреля 1776 года зажиточная дама по имени миссис Маргарет Томпсон чихнула так, что сразу перенеслась в мир иной. Относящаяся к похоронам часть завещания щекотала носы любителей нюхательного табака следующими строчками:
"Я распоряжаюсь заполнить мой гроб шотландским нюхательным табаком лучшего качества, но предварительно пусть моя верная служанка Сара уложит все мои носовые платки на дно гроба. Мне знаком обычай класть в гроб цветы, но, что касается меня, я считаю намного более приятным и освежающим нюхательный табак. Пусть мой гроб несут шесть наиболее признанных любителей нюхательного табака прихода Сент-Джеймс. Лента на их шляпах пусть будет не черного, а табачного цвета. За ними пусть идут шесть девушек, они должны все время на ходу нюхать табак. Священник, который пойдет во главе процессии, тоже должен нюхать табак; на это я оставляю ему 5 гиней. Еще 20 гиней я оставляю на то, чтобы моя верная служанка Сара в ходе процессии каждые 20 ярдов рассыпала по горсти шотландского нюхательного табака, бросая его в сопровождающую толпу".
ЮМОР НА СМЕРТНОМ ОДРЕ
Бывает, что чудак превращает в юмористическое чтиво само завещание. Он хочет оставаться оригинальным и после смерти, и последняя радость в его угасающей жизни - сознание, какими глазами будут смотреть чиновники на завещание, когда откроют конверт и вместо торжественных строк, достойных серьезности момента, увидят танцующие буквы нелепой шутки.
Прародителем шутливых завещаний называют обычно Рабле275: "У меня ничего нет, долгов множество, весь остаток завещаю бедным". Но это только осколок солидного запаса анекдотов, окружающих фигуру Рабле. Хертсл указывает, что эта шутка уже встречалась в письме Эразма Беде в 1527 г. (Рабле умер в 1553 году. И тут на него наговорили, что на смертном одре он требовал, чтобы его нарядили в домино, ибо в Библии написано: "Beati qui moriuntur in Domino" (счастливы скончавшиеся в Боге).
Достоверны зато хранящиеся в английских офисах завещания. Я расскажу о некоторых их них, таких, в которых паясничающий чудак не только бряцал над головой наследников, но и чувствительно колотил их по голове.
1781. - "Я, Джон Ойлетт Стоу, оставляю пять гиней, чтобы душеприказчик нашел и приобрел картину, изображающую гадюку, жалящую своего спасителя. Эту картину душеприказчик пусть подарит от моего имени мистеру ...... , который благодаря этому получит возможность задуматься и сравнить себя с этой гадюкой. Это заменит ему те три тысячи фунтов, которые я оставлял ему по предыдущему завещанию, но изменил свою волю и сжег деньги".
1793. - Последний пункт завещания уэльского джентльмена Эвана Джонцеса:
"Что касается остающихся тысячи фунтов, которые вложены в 3-х процентовые ломбардные квитанции, я распоряжаюсь следующим образом: Половину этой суммы я оставляю на то, чтобы снести проклятую насыпную дорогу, которая ведет от моего дома до Рокса (прости меня, Господи, за богохульство) и на которой мою карету ужасно трясло, от чего я постоянно ругался. Вместо нее пусть построят нормальную дорогу. Вторую половину пусть получит моя племянница, которая сбежала с моим слугой и вышла за него замуж. Заявляю, однако, что я без радости оставляю эти деньги племяннице, распутной бабе; если бы было возможно, я с большим удовольствием оставил бы их на то, чтобы повесить всех расположившихся по соседству адвокатов, потому что, честное слово, я не обнаружил среди них ни одного честного парня".
1770. - "Я, Стефан Свэйн, оставляю на Джона Аббота и его жену по имени Мэри по шесть пенни на каждого, чтобы на эти деньги они купили себе веревку, ибо, боюсь, шериф до сих пор не позаботился об этом".
1794. - "Я, Уильям Дэрлей, вследствие того, что моя жена украла из моего кармана 50 гиней и от моего имени отдала их мистеру Джону Пагу, завещаю ей 1 шиллинг". (Дело в том, что завещание признавалось недействительным, если получатель наследства не назывался по имени, какой бы мелкой ни была оставляемая сумма.)
1785. - "Я, Чарльз Паркер, книготорговец, оставляю 50 фунтов Элизабет Паркер, которую в слепом помешательстве взял в жены, не принимая во внимание ее семью, известность и бедность, и которая в благодарность засыпала меня всяческими клеветническими заявлениями; она только что не оповестила всех, что я разбойник с большой дороги".
1797. - Последний взгляд на семейную жизнь богатого йоркширца мистера Гринвэя:
"Несчастьем моей жизни было то, что я вел безрадостную семейную жизнь с моей женой Элизабет, которая не обращала внимания на мои предупреждения, не меняла своего необузданного характера и постоянно ломала голову над тем, как больше огорчить меня. Не помогли и советы наших здравомыслящих знакомых, она рождена мне на муки и до конца не раскаялась. Силы Самсона, гения Гомера, мудрости Августа, хитрости Пирра, сдержанности Иова, глубокомыслия Ганнибала, бдительности Гермогена не хватило бы, чтобы. обуздать эту женщину. С учетом вышеперечисленных причин я оставляю ей один шиллинг".
ЗАВЕЩАНИЕ CHICANE
Я не смогу точно перевести это слово - chicane. В энциклопедии говорится, что это "препятствие, воздвигаемое недоброжелателями на пути к цели". Выражение "назло" лучше всего выражает смысл, но все-таки не достаточно полно, оно не отражает характера приводимых здесь случаев, когда высовывающаяся из гроба рука показывает фигу, но крепко бьет кулаком.
Самую независимую демонстрацию фиги устроил в конце XVIII века старик ирландец по фамилии Толэм. Старый господин имел славу скупца, и завещание, как видно, подтвердило такую репутацию:
"Своячнице завещаю пару старых чулок, которые лежат в постели, в ногах.
Далее, моему племяннику Чарльзу завещаю другую пару старых чулок.
Далее, лейтенанту Джону Стейну - синие чулки и мое красное пальто.
Далее, моей племяннице завещаю старые ботинки.
Далее, Ханне - кувшин с трещиной".
Собравшиеся на оглашение родственники с вытянувшимися лицами познакомились со скудным наследством. Они заявили, что отказываются от него, всяко обругали старого скупца и в бешенстве бросились на выход. Ханна, которая, как видно, была старой служанкой, огорченно пнула попавшийся ей под ноги кувшин с трещиной. Кувшин разбился... И из него во все стороны посыпались золотые монеты. Ох и кинулись же все к своему барахлу: все завещанные вещи были полны золота. И тогда они решили почтить в молитве память славного старика.
Как много огорчений и забот приносило наследникам спрятанное наследство!
Пейно не называет имени того англичанина, после смерти которого осталось наследство, не покрывающее долгов. А деньги у него должны были быть. На это указывала записка со словами: "Семьсот фунтов лежат в комоде". Но в комоде искали напрасно, там ничего не было. Душеприказчики продали мебель, библиотеку, остальное недвижимое имущество, а полученные за это деньги разделили пропорционально между кредиторами. Один из душеприказчиков не мог смириться с такой ситуацией. Он знал старика чудаковатым, но честным человеком; зачем бы он стал подшучивать над ними с этим комодом? И тут до него дошло: Till! (Комод по-английски называется "till".) Он вспомнил, что у старика была любимая книга: "Проповеди Тиллотсона". Может быть, в ней скрыт секрет? Он помчался к другому джентльмену, и они вместе побежали к книготорговцу. "Осталась ли еще книга Тиллотсона?" - "Я отправил ее в провинцию одному клиенту", - был ответ. Джентльмены побледнели. "Но клиент вернул мне книгу, она ему не нужна, - продолжал книготорговец. - Она лежит здесь на полке". Джентльмены ожили. Они заплатили за книгу, отнесли ее домой и между страницами действительно обнаружили вклеенными семьсот фунтов.
По мнению Пейно этот случай произошел в 1796 году. Книга Пейно вышла в 1829 году. Такую вековую историю имеют те случаи, которыми временами газеты удивляют доверчивых читателей. Некий наследователь подложил однажды крупную банкноту в один из томов библиотеки Ватикана, чтобы деньги достались человеку с таким же вкусом, который из множества книг выберет именно эту.
Другой случай: дядя хочет приучить к чтению легкомысленного племянника, для этого он вклеивает банкноты в одну из книг в своей библиотеке. Пусть тот пролистает все двадцать тысяч томов. Затем журналистская фантазия разыгрывается еще больше, и деньги оказываются спрятанными в одном из пяти миллионов томов Вашингтонской библиотеки. Еще более популярной делают идею рассчитанные на массовый вкус трогательные в своей наивности романы и киносказки; в какой-то мебели скрывается сокровище, которое после захватывающих приключений находится, как этого и ожидал с первой фразы читатель или зритель. Возможно, какой-либо чудаковатый наследователь и вдохновится незамысловатой сказкой и сотворит внушенную ему глупость. Пусть он помнит, что прародительница этих идей родилась еще в 1796 году.
Настоящее завещание-chicane оставил один лондонский банкир, разбогатевший на бирже. Он завещал свое состояние стоимостью 60 тысяч фунтов племяннику, но с одним твердым условием: племянник обязан каждый рабочий день в 2 часа появляться на бирже и оставаться там до 3-х часов. От этой обязанности его может освободить только документально подтвержденная болезнь. Если он хотя бы один раз не совершит обязательный визит, все состояние должно перейти определенным благотворительным учреждениям. Этим завещанием банкир хотел выразить уважение к бирже, где он приобрел свое состояние. Но несчастный племянник попал в настоящее рабство. Он не мог никуда уехать, разве что в воскресенье, когда биржа закрыта. Все дела, все свободное время он должен был регулировать в зависимости от посещений биржи. Он ничего не понимал в биржевых делах и все же каждый день должен был совершать паломничество туда и в смертельной скуке проводить там свой официальный час обеда. Об обмане и речи быть не могло, ибо заинтересованные благотворительные учреждения создали свой специальный фонд, из которого оплачивали услуги шпионов-контролеров, и в должное время те всегда находились на посту.
В сравнении с этим завещание йоркширского англиканского викария представляло собой совсем незначительное "chicane". Викарий оставил значительное состояние своей единственной дочери с условием, что она никогда не наденет открытое платье. Все было бы в порядке, но у славного джентльмена были специфические представления о декольтированной одежде: "В связи с тем, что моя дочь Анна не прислушивалась к моим предупреждениям и продолжала увлекаться неприличной и вредной модой, согласно которой женщины оставляют открытыми руки до локтя, я распоряжаюсь следующим образом: если она не порвет с этой модой, все мое состояние пусть перейдет на старшего сына моей старшей сестры Каролины. Если кто-то сочтет мое решение слишком строгим, я отвечу ему, что неприличная одежда у женщин является внешним проявлением духовной испорченности".
***
Потребуется еще много данных, чтобы сделать полной картину, изображающую чудаков. Но эти сведения скрываются в изобилии книг в огромных библиотеках, и нет пока такого завещания, которое стимулировало бы исследователя на поиск.
Чтобы улучшить на какие-то доли секунды рекорд, атлет не обращает внимания на рвущиеся мышцы и сердце, на лопающиеся вены. Он соревнуется не с соперником, который рядом с ним мчится к финишной черте; у него есть невидимый противник: рекорд, установленный когда-то кем-то из конкурентов-гладиаторов. Это странная, но благородная разновидность agon'a. Наградой бегуну служит не что иное, как лавровая ветвь, и зритель испытывает чувство, что своей поддержкой он тоже становится участником награждения, как будто он помогал сорвать эту ветвь с вечнозеленого дерева славы.
Однако издевательством над благородным атлетическим состязанием является безвкусное испытание, которое ставит своей целью узнать, за какое время можно пробежать классическую 100-ярдовую дистанцию спиной вперед, или за сколько секунд спортсмен преодолеет это расстояние, прыгая на одной ноге. Не говоря уже о незамысловатой попытке побить рекорд "бегунами-близнецами", которая осуществляется таким образом: два бегуна становятся рядом, их смежные ноги связываются вместе, и как диковинное трехногое животное они устремляются по дистанции. Лавр увял бы от стыда, если бы им увенчивали бы таких людей.
Рекордомания родилась недавно.
В старинных спортивных летописях очень редко натыкаемся мы на имена таких фанатиков, которые вступают в борьбу с собой ради рекорда. Изготовленный в 1725 году офорт из Аугсбурга, как достойное увековечивания событие, представляет деяние каретника Иоганна Гуттманна, который сделанное им самим колесо гнал руками от Данцига до Дахау. Гоняющая колеса в пештских парках молодежь, видимо, не смогла бы оценить, какими данными надо обладать для занятий этим видом спорта. В моих рассуждениях это отступление потребовалось только для того, чтобы приблизиться к теме. Я задумывался: что же все-таки может быть движущим колесом развития рекордомании?