Райнов Богомил. Большая скука

   — Доверие в нашем деле, как вы знаете, имеет известные границы, — напоминает мне собеседник.
   И, так как я не реагирую на его слова, он продолжает:
   — Впрочем, я вам благодарен, что вы подняли этот вопрос. Пользуясь случаем, могу объявить вам, что наблюдение за вами снято. Получив последний «доклад», как вы изволили выразиться, я тут же расформировал группу.
   — Восстанавливаете доверие?
   — Нет. Устанавливаю факты.
   — Устанавливаете факты?
   — Вот именно. К этой затее пришлось прибегнуть с единственной целью: установить, будете ли вы пытаться выйти из-под наблюдения. Вы сделали такую попытку. И одного этого факта для меня вполне достаточно. Нет даже необходимости устанавливать, чем вы занимались в последние часы. Ясно, не правда ли?
   Кивнув в ответ на его слова, я машинально поднимаю только что поставленный передо мною бокал. Сеймур определенно намекает на то, что я исчез, чтобы получить от кого-то инструкции. Разумеется, не в моих интересах убеждать его, что моей целью было не получить инструкции, а кое-что передать. Восьмилетний «Джон Крейби»… Возможно, и восьмилетний, но что из этого? Пьянством мне своего противника до банкротства не довести, будь виски даже столетним. Сейчас гораздо важнее то, что снята блокада, если это действительно так.
   — Как вам нравится виски? — спрашивает Сеймур, сунув в угол рта сигарету.
   — Что-то в нем есть общее с моим пребыванием в этом городе. На первый взгляд — ничего особенного, а на деле — грозит коварными последствиями.
   — Вы, я вижу, делаетесь бОльшим пессимистом, чем я, — усмехается Сеймур. — Не так все мрачно, как вам кажется. Даже наоборот.
   И неожиданно меняет тему разговора:
   — Вы и квартиру новую сняли?
   — Да.
   — Насколько мне известно, вы в тот же день показали ее Грейс?
   — Да. Надеюсь, вас это не задело?
   — Нет, конечно. Если речь зашла о Грейс, то меня больше всего бесит ее внешность.
   — Вот как? А мне, наоборот, кажется, что сейчас она стала более привлекательной, чем была.
   — Верно. Но именно это меня и бесит, — поясняет Сеймур. — В этом мире, где внешность служит для большинства женщин средством саморекламы — они как бы сами себя предлагают, — я решительно отдаю предпочтение строгой внешности, а не привлекательной.
   — Дело вкуса…
   — Нет, дело не в этом, — возражает Сеймур. — Женщина — низшее существо, и, как только она перестает казаться недоступной, сразу теряет свою притягательную силу.
   — Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как, скажем, модное платье? — примирительно вставляю я.
   — Пустяк перестает быть пустяком, когда за ним кроется нечто более существенное. Важно не платье, а то, что за ним кроется.
   — Известно, что кроется за платьем.
   — Да, но я имею в виду определенный поворот в психике этой женщины. Честно говоря, я не думал, что Грейс способна так легко поддаваться влиянию…
   — Дурному влиянию…
   — Влиянию, не сходному с моим, — уточняет Сеймур. Он переносит взгляд на городскую ратушу, ярко освещенную скрытыми прожекторами и напоминающую на фоне ночи театральную декорацию. Я тоже смотрю туда и, может быть, именно в эти мгновения в полной мере сознаю, где я нахожусь, каким нереальным и призрачным кажется все, что в эти дни меня окружает. Все, кроме отдельных элементов, прямо связанных с моими действиями.
   Остроконечная башня, громоздкая и мрачная, вонзается в черно-красное, несколько-мутное от неоновых отсветов небо, и в моей голове оживает ненужное, выцветшее воспоминание о другом вечере, проведенном недалеко от этой башни, — гудящий за облаками самолет, унылые рассуждения Грейс. Грейс, о которой мы говорим сейчас, хотя мысли наши заняты совсем другим.
   Впрочем, похоже, что по крайней мере в данный момент Сеймур не думает о другом. Он отрывает взгляд от ратуши и неожиданно обращается ко мне в каком-то порыве, совершенно ему не свойственном:
   — Вы знаете, Майкл, меня все время не покидает чувство, что вокруг все рушится; протяну руку к чему-либо — и оно рассыпается в прах, словно в каком-то кошмаре: идеалы, в которые верил, любовь, которую ощутил, женщина, которую воспитал, встретившийся мне друг — все распадается в прах… Жизнь напоминает какой-то шабаш призраков, которые сразу же рассеиваются, стоит только приблизиться к ним…
   Хмурое лицо Сеймура исказила не то боль, не то горечь.
   — Все зависит от того, как вы приближаетесь… С каким чувством… От вас исходят опасные токи, Уильям.
   — От меня? А с вами такое не случается? Вы познали веру, любовь, дружбу? Только давайте без лекций, скажите прямо: познали?
   — И что из этого, познал я или не познал? Может ли служить доказательством какой-то единичный случай — счастливый или несчастливый?
   — Не хитрите. Либо ответьте прямо, либо молчите.
   — Во всяком случае, я постиг одно, Уильям: что есть верный путь. Твердый путь, который не рушится у тебя под ногами, с которого ясно видна цель, на этом пути встречаешь только близких людей: с одним поравнялся, другие тебя обгоняют, но они тут, рядом, не рассеиваются, когда к ним приближаешься.
   — Слова, слова… — прерывает меня Сеймур. — Как всегда, одни слова… Впрочем, в ваших словах я нашел ответ. Вы испытываете ту же пустоту, мою пустоту, но вы боитесь увидеть ее и в страхе пытаетесь заполнить ее словами.
   — Пусть будет так, если это вас устраивает.
   — А вы убеждены, что это не так?
   — Нет. И поскольку вопрос ваш не прост, чтобы мы не обманывали друг друга, я скажу прямо: бывают моменты, когда я тоже испытываю чувство пустоты. Но у меня нет никакой необходимости скрывать это от самого себя. Вы прекрасно понимаете, что человек не в состоянии скрывать от себя вещи, причиняющие ему боль. Как их скрывать, когда тебе больно? Только для меня подобное состояние — вещь случайная, болезненное состояние в целом здорового человека, живущего здоровой, наполненной жизнью. А у вас наоборот.
   Сеймур молча смотрит на меня задумчивым взглядом. Затем снова закуривает и тянется к виски.
   — Если это сказано искренне, вы действительно счастливый человек, Майкл.
   — Хотите сказать, «глупый».
   — Я не собираюсь говорить именно так, но…
   — Но почти. Быть может, вы правы. У меня действительно нет ни навыка, ни умения без конца перемалывать в мыслях всевозможные вопросы бытия.
   — Верно, отвратительная привычка, — неожиданно соглашается американец.
   — Почему? Мне кажется, эта привычка доставляет вам удовольствие.
   — Только в том смысле, что помогает мне убивать скуку. Иные, нервничая, грызут ногти, а я думаю. Увы, думать куда опаснее, чем грызть ногти. И если бы думание доставляло удовольствие, я бы постоянно утопал в блаженстве. Мышление всегда анализ, а анализ — рассекание, умерщвление, то есть разрушение источника удовольствия. Если вы сядете и начнете думать о том, какие микроорганизмы копошатся в этой сигарете, какое гниение происходит в ней, вам ни за что не захочется подносить ее ко рту. Разве не так?
   — Цель вашего мышления не познание вещей, а их уничтожение. Назначение ваших хирургических операций не лечить, а умерщвлять. Вы сетуете, что в ваших руках одни только трупы, и не даете себе отчета в том, что эти трупы — дело ваших рук. Может, у меня получается несколько грубо, но…
   — Почему? Напротив! — Сеймур великодушно машет рукой.
   Но так как я замолкаю, он спешит заметить:
   — Ваши попытки убедить меня абсолютно безуспешны, Майкл, и все же, должен признаться, ваши суждения доставляют мне истинное удовольствие, быть может, именно своей грубостью и наивной уверенностью. Это меня освежает, побуждает снова пересмотреть некоторые истины, которые я давно установил и которые мне давно опротивели. Конечно, горькие истины останутся истинами, но в данный момент ваш оптимизм действует на меня тонизирующе.
   — Мерси.
   — Я это говорю не для того, чтобы вас поддеть. Просто-напросто мы с вами устроены совершенно по-разному, и меня лично это нисколько не задевает. Я сделаю еще одно признание. Эти два дня я сознательно с вами не встречался, чтобы установить, будет ли мне вас недоставать. И установил, что да!
   Сеймур делает знак кельнеру, тот кивает в ответ.
   — Я с самого начала подозревал, что вы встречаетесь со мной только из дружеских побуждений, — говорю я.
   — Не только. Ни одна из наших встреч, в том числе и настоящая, не явилась результатом одних только дружеских чувств, и, как вы, вероятно, сами заметили, меня трудно причислить к сентиментальным натурам. Однако это не мешает нам испытывать дружеские чувства. По крайней мере о себе я могу это сказать.
   — У меня нет причин сомневаться в ваших словах. Однако то, что вы недавно сказали относительно доверия в нашем деле, по-моему, в той же мере касается и дружбы. И она должна оставаться в определенных границах.
   — Не отрицаю, — кивает Сеймур.
   После чего без всякой связи спрашивает:
   — А меня не хотите пригласить в свою новую квартиру? Или она только для дам?
   — Было бы желание. Правда, она в одном стиле с моей машиной… Полное убожество, не то что ваши палаты.
   — Тогда добро пожаловать в мои палаты. У меня десять комнат, восемь из них мне ни к чему. Машин тоже можете иметь сколько пожелаете. Впрочем, оставим это.
   Последние слова вызваны появлением кельнера. Сеймур велит ему принести две бутылки «Джона Крейби» и упаковать их и за все рассчитывается сам.
   — Надеюсь, двух бутылок нам хватит. Вы знаете, я не люблю пьянства, но порой напиваюсь до чертиков, чтобы еще больше его возненавидеть. А лед в этой вашей мансарде найдется?
   — У вас совершенно неправильное представление о моей мансарде, раз вы задаете подобные вопросы.
   — Ладно, обойдемся холодной водой. Раз уж человек решил напиться, такие пустяки ему не помеха.
   — Может быть, поедем на моей таратайке, я знаю, как ехать, — предлагаю я, когда мы, снабженные бутылками, выходим на улицу.
   — А почему бы и нет? Только бы вы привезли меня обратно из вашего захолустья. А главное — вы избавите меня от необходимости вести машину: мне это будет трудновато.
   До стоящего на бульваре «волво» мы идем молча. Бросив бутылки на заднее сиденье, Сеймур садится рядом со мной. Как только миновали Городскую площадь, американец предлагает мне остановиться.
   — Вы знаете, не худо бы пригласить и Грейс. Раз уж затевается пьянка, женщина не помешает, даже если это Грейс.
   — Как вам угодно.
   — Вы постойте здесь. А я ей позвоню вон из того автомата.
   Сеймур идет к телефонной будке. Мне хорошо видно, как он набирает номер и как после этого поворачивается ко мне спиной, словно опасаясь, что я по движению губ пойму, о чем он будет говорить. Верно, в нашем деле доверие должно оставаться в определенных границах.
   Немного погодя мы едем дальше, быстро пересекаем все еще людные и хорошо освещенные центральные улицы и попадаем в сложный лабиринт кварталов, лежащих на пути к «моему» захолустью.
   — Надеюсь, Грейс сумеет сориентироваться, — говорю я, сворачивая в узкую темную улицу. — Я сам еще не освоился как надо.
   — Когда речь идет о пирушке, Грейс не растеряется. Она способна сбиться только с главного пути… С того самого, что, по-вашему, пишется с большой буквы.
   Проехав метров двести по одному мрачному каньону, сворачиваем в другой. С того момента, как мы тронулись, не замечаю, чтобы кто-нибудь ехал за нами следом. Кажется, слежка в самом деле прекращена.
   Вдруг ни с того ни с сего мой пассажир спрашивает:
   — Какое у вас сложилось мнение о Грейс?
   — Самое приятное.
   — Не забывайте, что вопрос исходит не от Грейс, а от меня.
   — Самое приятное, — повторяю. — Действительно, у нее немного подавленное состояние и нервы не совсем в порядке, хотя внешне она спокойна. Но, видно, иметь крепкие нервы, живя при вас, не так-то просто.
   Сеймур бросает на меня быстрый взгляд и вдруг смеется хриплым смехом.
   — Что вы имеете в виду?
   — Вашу тираническую натуру.
   — Если это так, то вы ошибаетесь. Женщины обожают тиранические натуры. Причины женской неуравновешенности значительно проще. Но что поделаешь: женщине я уделяю столько внимания, сколько она заслуживает, а не сколько ей хотелось бы.
   Я не возражаю ему, поскольку в вопросах пола не столь силен, и мы какое-то время молчим, а машина тем временем лавирует в лабиринтах тесных улочек.
   — Зачем вам понадобилось забираться в эту даль? — выражает удивление американец.
   — Здесь намного дешевле.
   — Впрочем, когда вы сняли свою новую квартиру, если это не секрет?
   — В субботу.
   — Значит, в субботу вы считали, что вам еще имеет смысл прикидываться скромным стипендиатом?
   — Я и в этот раз не вижу надобности отвечать.
   — В сущности, ваша версия насчет исследовательской работы в библиотеке в самом начале была не особенно убедительна, — продолжает Сеймур. Ему, специалисту, как видно, забавно анализировать просчеты своего коллеги.
   Но я молчу, и он повторяет, чтоб меня подразнить:
   — Ну, сознайтесь, Майкл, она была не очень убедительной.
   — С превеликим удовольствием, но при условии, что и вы тоже кое в чем сознаетесь.
   — В чем именно?
   — Когда вы узнали, кто я такой?
   — Как только вы сошли с поезда, — не задумываясь, отвечает мой собеседник.
   — Вот поэтому моя версия показалась вам неубедительной.
   — Вы правы, — кивает Уильям. — Такая неудача может постигнуть каждого.
   И после непродолжительной паузы добавляет:
   — У вас едва ли возникало подозрение, что эта неудача станет самой большой удачей в моей жизни.
   — Вы сами видите, тут более чем скромно, — тихо говорю я, входя с гостем в мансарду и включая свет.
   — А главное — не особенно чисто, — кивает Сеймур.
   Задрав свой римский нос, он брезгливо вдыхает запах сырости и плесени.
   — Самая отличительная черта вашего чердака — спертый воздух. Тут просто нечем дышать.
   Я распахиваю окошко.
   — Это несколько меняет дело, — говорит гость и сует нос в чердачное окно. — Все же я сниму пиджак.
   — Чувствуйте себя как дома!
   Сеймур достает из кармана сигареты, зажигалку и кладет на стол. Затем снимает пиджак и вешает на спинку старенького венского стула.
   В мансарде и в самом деле очень душно, и теплый влажный воздух, проникающий через окошко, в сущности, ничего не меняет. Над городом низко нависли дождевые тучи, призрачно освещенные его мутным красноватым заревом.
   Я тоже снимаю пиджак и приступаю к обязанностям хозяина, то есть распаковываю бутылки, приношу стаканы и графин воды, затем сажусь напротив гостя.
   Сеймур наливает виски, столько же добавляет воды, отпивает глоток и с нескрываемой брезгливостью осматривает комнату. То ли это кислое выражение результат теплого виски, то ли реакция на убогую обстановку, трудно сказать, однако оно долго не сходит с лица гостя.
   Впрочем, здешняя обстановка нисколько не лучше и не хуже, чем в любой другой запущенной мансарде: выцветшие, местами ободранные обои, потрескавшийся потолок с желтыми разводами в тех местах, где протекала крыша, дряхлая, вышедшая из употребления мебель, к тому же стойкий запах плесени.
   — Как вам теперь известно, Майкл, я тоже некогда познал бедность и отлично понимаю, что некоторые люди вынуждены жить в таких норах. Но мне непонятно другое: почему в них соглашаются жить те, кто мог бы жить в иных условиях?
   — Поймите, я не придаю этому особого значения. Мне не свойственно смотреть на окружающую действительность глазами эстета.
   — Тут не до эстетства, речь идет об элементарной чистоплотности, — возражает американец и опять брезгливо морщит нос.
   Затем он отпивает еще глоток виски — очевидно, с целью дезинфекции. Впрочем, кажется, что он даже глотка не отпил, а только пригубил. Тут я не удержался:
   — Что-то больно робко вы начинаете предаваться пьянству.
   — Сдержанно! — поправляет меня Сеймур. — Я не робкого десятка, но действую всегда осторожно, Майкл. Тактика или, если угодно, характер…
   Перестав шарить глазами по мансарде, он останавливает взгляд на мне.
   — Итак, какой же ответ?
   — О чем вы?
   — О том, что вы получили сегодня под вечер. Вы же не станете меня убеждать, что затеяли с моими людьми игру в прятки только ради того, чтобы опробовать мотор своей машины.
   Он замолкает с явным намерением предоставить мне слово, только я, по крайней мере сейчас, не собираюсь высказываться.
   — Еще в воскресенье вечером вы сообщили в Софию о моем предложении, Майкл. Это вполне понятно и нам хорошо известно. А сегодня вы получили инструкции по этому вопросу. Это нам тоже понятно и тоже известно. Так вот, я и спрашиваю, какие вам дали инструкции?
   В тоне моего собеседника, внешне вполне дружелюбном, проскальзывают чуть заметные металлические нотки.
   — Вы весьма вольно импровизируете, Уильям. Никаких инструкций я не получал.
   — В таком случае я хочу знать ваш собственный ответ на мое предложение. Ответьте мне ясно и совершенно определенно: «да» или «нет».
   — Нет.
   — Значит, вам дано указание воздержаться, — кивает американец. — Тем лучше. Это возвращает нас на исходные позиции. Как будто мы начинаем все сначала. Так что ваше согласие теперь будет именно вашим согласием, а не согласием инстанций, стоящих у вас за спиной.
   — Верно. В случае, если согласие будет дано.
   Как бы пропустив эти слова мимо ушей, Сеймур смотрит на часы.
   — Грейс что-то запаздывает, — говорю я и тоже смотрю на часы.
   — Грейс должна опоздать, — произносит гость. — Прежде чем начать пьянствовать и заниматься женщинами, нам предстоит проделать небольшую работу. Словом, нам необходимо поговорить.
   — По-моему, за эти дни мы наговорились до отупения.
   — Правильно. И все же к заключению пока не пришли. К тому же сегодня под вечер многое изменилось. Так что нам все-таки необходимо переговорить.
   — Раз необходимо… Главное, чтобы Грейс не задержалась больше, чем нужно.
   Моя реплика как бы возвращает Сеймура к чему-то забытому, и он неожиданно бросает мне с упреком:
   — Вы умыкнули у меня Грейс, Майкл…
   — Скорее, она меня пыталась умыкнуть. Меня бы нисколько не удивило, если к этому вы приложили руку. Невинная инсценировка вроде той драки, в которой вы спасли мне жизнь.
   — В своей мнительности вы слишком далеко заходите, — сухо замечает мой гость.
   — Послушайте, Уильям, вы неплохой трюкач, но не пытайтесь выдавать свое трюкачество за нечто совсем другое, изображать тут ревность, дружбу и прочее. Все ваши контакты со мной — это обычные инсценировки. Тут и Дороти, и те двое, глухой и плешивый, и случайные встречи, и вечер у Тейлоров, и прогулки, и обеды, и драка, и любовь Грейс, и ваши собственные дружеские чувства…
   — Инсценировки имели место, — спокойно подтверждает Сеймур. — Вы сами понимаете, что подобная операция без инсценировок не обходится. Однако случалось и такое, что не было предусмотрено нашим планом, тут либо обстоятельства так складывались, либо от вас зависело. Сюда следует отнести и драку, о которой вы упомянули. И мне бы не хотелось унижаться, убеждая вас, что я вмешался в эту драку не в соответствии с заранее разработанным сценарием, а из чисто человеческих побуждений. То же можно сказать и о Дороти. Ей действительно была доверена определенная роль, но она проявила самоуправство — вернее, решила выступить в главной роли и, как вы могли догадаться, за это была выведена из игры. Теперь случай с Грейс. Я не против того, чтобы вы дружили с моей секретаршей, и в этом смысле ваши предложения не лишены оснований, но беда в том, что вы оба зашли слишком далеко. Вы умыкнули у меня Грейс, и такое никому другому я бы не простил. Хотите — верьте, хотите — нет, но в вашем лице я почти в одинаковой мере уважаю и своего противника, и вероятного союзника и потому закрываю глаза на некоторые вещи, хотя это не в моем характере.
   — Вы поощряете мою дружбу с Грейс и сетуете на то, что у вас ее умыкнули… Тут есть какой-то нюанс, — вставляю я, довольный тем, что могу еще немного отодвинуть главную тему разговора.
   — Нюанс вполне очевиден: не успели познакомиться — и уже вступили в связь, а дальше — сплошной гипноз. Безо всяких усилий вы разрушаете то, что я создавал с таким трудом, потому что, согласитесь, не так-то просто добиться от женщины того, чтобы она казалась чем-то более стоящим, чем она есть на самом деле.
   Помолчав с минуту, он уже совсем примирительно продолжает:
   — Впрочем, причина тут не в вас, а в женщине. И если я затеял этот разговор, то только из желания еще раз убедить вас в том, что мое к вам отношение ограничивается не только деловыми соображениями. Я стремлюсь убедить вас в этом, чтобы вы относились к моим словам с полным доверием. Вы говорите о том, что столкновение в кабаке было инсценировано, хотя это вовсе не так — правда, это сущий пустяк по сравнению с тем, какие роковые обстоятельства придется мне предотвращать в дальнейшем, чтобы спасти вас.
   Гость замолкает. Вынув изо рта давно потухший окурок, бросает его в тарелку и снова закуривает. Откинувшись на спинку стула, он задумчиво смотрит мне в лицо.
   — У меня было подозрение, что вы обратитесь за инструкцией в свой Центр, Майкл. И я почти не сомневался, что смысл инструкций будет отрицательный. После всех наших разговоров у меня сложилось впечатление, что ваш окончательный ответ тоже будет отрицательным. Именно поэтому я обратился в свои инстанции и предложил простое решение — оставить вас в покое. Все равно, поверите вы или нет, но я просил оставить вас в покое. Поставить на этой затее крест. К сожалению, мое предложение не было принято. Мало того, мне приказано в случае необходимости избрать самый жесткий вариант. Так что мы с вами сейчас в преддверии самого жесткого варианта, хотя совсем не по моей вине.
   Не обращая особого внимания на последнюю фразу, я нахожу удобный случай вставить:
   — Немножко странно получилось: такой самоуверенный человек, как вы, вдруг предлагает, ничего не добившись, на всем поставить точку.
   — Не «немножко», а очень странно. И тем не менее положение таково.
   Он задумчиво смотрит на меня и продолжает вроде бы с досадой:
   — Знаете, Майкл, я не сторонник методов, при которых у людей кости трещат, и не по моральным соображениям, а потому, что такие методы совершенно бесполезны. Признаться, мне просто осточертели всякие вздорные указания, как, впрочем, всякое вмешательство близоруких начальников. Нажили геморрой, сидя в своих кабинетах, судят обо всем только по сводкам и досье и дают указания. Но что делать, упрямство некоторых моих шефов может сравниться только с вашим. Так что если вы не согласитесь по доброй воле на наше предложение, то нам придется заставить вас силой.
   — Но по какому праву вы со своими шефами распоряжаетесь мною?
   — По единственному: по праву сильного.
   — Боюсь, что если мы затеем спор, кто сильней, а кто слабей, то это превратится в бесплодную дискуссию.
   — Тут важно, кто сильней в данный конкретный момент, в данной ситуации, — спокойно поясняет Сеймур.
   — Не вижу никакой разницы между данной ситуацией и какой-либо другой. Не забывайте, что при любой возможной ситуации мое руководство значительно больше заботится о своих людях, чем ваше.
   — Не сомневаюсь. Только для того руководства, о котором вы говорите, вы уже не свой человек, — все так же спокойно отвечает Сеймур.
   — У вас уже галлюцинации…
   — Не надейтесь.
   Он замолкает, вероятно, для того, чтобы усилить напряжение, раздавливает в тарелке окурок и наливает себе воды. Пьет ее маленькими глотками, берет очередную сигарету — все это рассчитано на то, чтобы вывести меня из равновесия.
   — Грязная история. Вы попали в грязную историю, Майкл, хотя и не по своей воле. Вы, надо полагать, находитесь тут в связи с неким Тодоровым?
   Выдержав его взгляд, я выжидающе молчу.
   — По существу, эта грязная история берет свое начало не с Тодорова, а с того негодяя — Соколова. Как вам известно, Соколов нанялся в информаторы и получил за это от Тодорова определенную сумму. Наши люди тут же решили, что Тодоров какая-то важная шишка, и соответствующим образом прижали его. А потом выясняется, что никакая он не шишка, что в разведке он смыслит столько же, сколько я в торговле. Но если история с самого начала грязная, то тут уже ничего не изменишь, такой она останется до конца. Наши сообразили, что для розысков Тодорова будет послан человек, и если этого человека удастся завербовать, то тем самым будет достигнута цель, которой не удалось достичь вербовкой Тодорова.
   — Все это мне известно, — киваю я.
   — Вероятно. Вам, должно быть, известно и то, что именно ваш соотечественник помог нам напасть на ваш след уже в тот момент, когда вы сходили с поезда. Не уверен, известно ли вам другое. То, что совсем недавно он обеспечил вам еще один провал.
   — Это уже что-то новое.
   — Это лишь одна новость из множества других, какие вам предстоит услышать. Вы нагнали страху на своего знакомого во время разговора в парке, и он обратился к нам за помощью. Если судить с профессиональной точки зрения, то вы допустили серьезную тактическую ошибку, Майкл. Может, не будь ее, ничего бы не изменилось, но ошибка есть ошибка. Нагнать страху на малодушного человека очень просто, но трудно предвидеть результаты этого. Впрочем, не будем углубляться в общие рассуждения.
   Сеймур тянется к бутылке и любезно спрашивает: