Страница:
Особенно меня интересуют два человеческих индивида. Один из них — Димитр Тодоров, другой — Иван Соколов. С Димитром Тодоровым я больше знаком. Что касается Соколова, то я его знаю лишь по досье да пожелтевшей фотографии. Фотография, конечно, вещь полезная: она позволит мне узнать его в лицо, случись мне столкнуться с ним на улице. А вот характер по фотографии не определишь, и вообще судить о человеке по внешнему виду трудно. Внешность обманчива, это каждый знает. Правда, глядя на фотографию Соколова, обмануться невозможно. Если этого человека что-то роднит с соколом, то лишь его хищный нрав. Этот пройдоха бежал за границу, полагая, что там он сможет пожить в свое удовольствие. В эмиграции он становится активным врагом своей родины — за это хорошо платят. Теперь предатель изъявил готовность оказать родине услугу, но не ради того, чтобы искупить свою вину перед ней, а для того, чтобы получить за это солидный куш. Такой тип, если б ему случилось стать агентом, обязательно будет работать в пользу двух разведок, если, конечно, не стакнется с третьей. Подобный человек ради собственной выгоды не погнушается никакими средствами, он пойдет и на убийство. Решение вступить в сделку с Соколовым было продиктовано вовсе не иллюзиями относительно характера этого типа, а реальной оценкой обстановки. Соколов оказался в таком положении, что его заинтересованность в предложенной им сделке не подлежала сомнению. И если сделка не удалась, то причина этого кроется, очевидно, не в Соколове, а в ком-нибудь другом.
Этим «другим» мог оказаться и Тодоров. Правда, Тодорова я знаю неплохо, притом не по фотографии; у меня есть определенные представления и о его достоинствах, и о слабых сторонах. Тодоров едва ли мог позариться на доллары, трудно поверить, чтобы он совершил предательство ради денег. Более вероятно другое: он дилетант в таких делах и запросто мог стать жертвой роковой ошибки. На первый взгляд нет ничего проще вручить человеку портфель с деньгами и получить взамен определенные сведения. Однако все это просто лишь для того, кто понятия не имеет о подобных вещах, кто даже не в состоянии представить себе, с каким риском это может быть связано, сколько непредвиденных случайностей, неожиданных оборотов ждет человека, выполняющего задачу во вражеском окружении и имеющего дело с наглыми партнерами.
Мне кажется, что я хорошо знаю Тодорова. Но, если разобраться, так ли уж хорошо? Можно ли иметь сколько-нибудь верное представление о человеке, с которым ты при встречах, пусть даже частых, по-свойски обмениваешься привычным словом «привет»?
Вступают в действие тормоза. Поезд замедляет ход и останавливается. Перрон оживает, насколько позволяет жара. Местре. За столиками у буфета пассажиры и встречающие дожидаются следующего поезда. Радостно обнимаются мужья и жены, соскучившиеся друг по другу после курортов и курортных измен. Вокруг пестрота, шум и толчея. Лучше уж смотреть на Альпы.
Поезд трогается, набирает скорость и летит по бетонному полотну, пересекающему морские отмели близ Венеции. Необъятный водный простор пепельно-серый, почти такой же, как небо. С той и с другой стороны вагона смотреть особенно не на что: вода и небо. И все же я встаю, выхожу в коридор и устраиваюсь возле окна. Параллельно железной дороге тянется бетонная полоса шоссе. Впереди, где вырисовываются дома Венеции, шоссе поднимается выше и постепенно отходит вправо. Дальше ничего не видно, тем не менее я напряженно всматриваюсь в это «дальше», и мне чудится, будто там, за поворотом, я вижу валяющийся на обочине труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой о каменный парапет головой, из-под которой выглядывает скомканная панама, пропитанная кровью.
Это мой друг Любо Ангелов. И картину, которая сейчас встает передо мной в трепещущей от зноя дали, я действительно видел не так давно на шоссе Венеция — Местре. Любо шел ко мне, слегка припадая на одну ногу. Выскочивший невесть откуда черный «бьюик» сшиб его и отбросил изуродованное тело к перилам моста.
Любо ликвидировали, потому что он пытался купить важные сведения точно так же, как Тодоров. Тот, с кем он вел переговоры, так же как Соколов, не внушал доверия. Правда, Любо действовал не по указаниям, а на свой страх и риск. И потом Любо, в отличие от Тодорова, был совсем другим человеком.
Венеция. Опять суматоха на перроне. Опять обнимающиеся супруги, отцы и дети и субъекты не столь близкого родства. В моем распоряжении целых полчаса, и я вполне мог бы побродить по городу и вспомнить кое-что из прошлого. Но предаваться воспоминаниям не в моем характере: если бы я хранил в памяти все, что со мной было, у меня бы голова не выдержала. Поэтому я предпочитаю зайти в привокзальный буфет и потратить время на более реальные вещи — кружку пива и порцию ветчины.
К пяти часам поезд медленно и осторожно вползает в миланский вокзал — огромный ангар из стекла и стали. Тут мне придется высадиться и ждать ночного поезда на Копенгаген. Оставив чемодан в камере хранения, ухожу в город, чтоб немного поразмяться. Скоро вечер, но улицы все еще во власти зноя. Ужинать пока рано. Миланский собор меня не интересует, последние модели дамской обуви — тем более. Поэтому я покидаю торговые улицы и места, привлекающие туристов, и уединяюсь в одном из привокзальных кафе, где в течение трех часов рассеянно наблюдаю сложные взаимоотношения между сутенерами и проститутками. Когда изучать изнанку любви мне надоело, я перебазируюсь в ближайший ресторан, чтобы убить оставшийся час за скромным ужином и за стаканом вина.
Близится полночь. Возвращаюсь на вокзал. Забрав свой багаж, направляюсь к соответствующему вагону соответствующего поезда. Сейчас в этом огромном, ярко освещенном ангаре несколько тише. Усталые пассажиры дремлют на скамейках у своих чемоданов или сонно толкутся возле лавок, торгующих сувенирами, бутербродами или детективными романами. Торчащий у входа в вагон кондуктор берет мой билет, незаметно обшаривает меня взглядом и знаком велит своему помощнику внести мой чемодан. Я следую за носильщиком, плачу, что полагается, за ненужную услугу и становлюсь у окна в коридоре. Перрон в этом месте пуст, если не считать кондуктора, двух пассажиров, сидящих на скамейке напротив, и медленно идущего со стороны вокзала незнакомца.
Человек окидывает взглядом вагоны, он уже достаточно близко, и лицо его мне как будто знакомо.
— Ха, смотри, какая неожиданность! — тихо говорит он, подойдя к окну. — Тебя-то я никак не ожидал встретить.
— Случается, — отвечаю я, все еще не в силах понять, кто же протягивает мне руку.
Видимо, мой соотечественник имеет более точное представление обо мне. Мы приличия ради обмениваемся еще несколькими пустыми фразами вроде «Как идут дела?», «Что нового?», «Какая жара стоит», снова пожимаем друг другу руки, и мой загадочный знакомый идет дальше.
Поезд трогается. Я иду к себе в купе, запираюсь изнутри и разжимаю кулак. Скомканная папиросная бумажка, оказавшаяся у меня между пальцами при последнем рукопожатии, расправлена. На ней мелким почерком написано: «Соколов убит, убийца не известен. Сегодня утром сообщения в датской печати. Труп обнаружен близ шоссе Редби — Копенгаген. Больше ничего не известно».
Вот она, новость, ставящая крест на половине задачи, которую мне предстоит решать. А если и Тодорова убили? Тогда задача целиком утратила смысл? Вовсе нет. Меняются лишь ее условия. А ответ, так или иначе, должен быть найден. Опускаю занавеску, надеваю свою рабочую одежду — пижаму, и занимаю наиболее удобное для мыслительной деятельности положение — горизонтальное. А поезд летит в ночи с грохотом и свистом по равнинам мирной старой Европы. Вероятно, он уже где-то посередине между шоссе Венеция — Местре и автострадой Редби — Копенгаген.
2
Этим «другим» мог оказаться и Тодоров. Правда, Тодорова я знаю неплохо, притом не по фотографии; у меня есть определенные представления и о его достоинствах, и о слабых сторонах. Тодоров едва ли мог позариться на доллары, трудно поверить, чтобы он совершил предательство ради денег. Более вероятно другое: он дилетант в таких делах и запросто мог стать жертвой роковой ошибки. На первый взгляд нет ничего проще вручить человеку портфель с деньгами и получить взамен определенные сведения. Однако все это просто лишь для того, кто понятия не имеет о подобных вещах, кто даже не в состоянии представить себе, с каким риском это может быть связано, сколько непредвиденных случайностей, неожиданных оборотов ждет человека, выполняющего задачу во вражеском окружении и имеющего дело с наглыми партнерами.
Мне кажется, что я хорошо знаю Тодорова. Но, если разобраться, так ли уж хорошо? Можно ли иметь сколько-нибудь верное представление о человеке, с которым ты при встречах, пусть даже частых, по-свойски обмениваешься привычным словом «привет»?
Вступают в действие тормоза. Поезд замедляет ход и останавливается. Перрон оживает, насколько позволяет жара. Местре. За столиками у буфета пассажиры и встречающие дожидаются следующего поезда. Радостно обнимаются мужья и жены, соскучившиеся друг по другу после курортов и курортных измен. Вокруг пестрота, шум и толчея. Лучше уж смотреть на Альпы.
Поезд трогается, набирает скорость и летит по бетонному полотну, пересекающему морские отмели близ Венеции. Необъятный водный простор пепельно-серый, почти такой же, как небо. С той и с другой стороны вагона смотреть особенно не на что: вода и небо. И все же я встаю, выхожу в коридор и устраиваюсь возле окна. Параллельно железной дороге тянется бетонная полоса шоссе. Впереди, где вырисовываются дома Венеции, шоссе поднимается выше и постепенно отходит вправо. Дальше ничего не видно, тем не менее я напряженно всматриваюсь в это «дальше», и мне чудится, будто там, за поворотом, я вижу валяющийся на обочине труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой о каменный парапет головой, из-под которой выглядывает скомканная панама, пропитанная кровью.
Это мой друг Любо Ангелов. И картину, которая сейчас встает передо мной в трепещущей от зноя дали, я действительно видел не так давно на шоссе Венеция — Местре. Любо шел ко мне, слегка припадая на одну ногу. Выскочивший невесть откуда черный «бьюик» сшиб его и отбросил изуродованное тело к перилам моста.
Любо ликвидировали, потому что он пытался купить важные сведения точно так же, как Тодоров. Тот, с кем он вел переговоры, так же как Соколов, не внушал доверия. Правда, Любо действовал не по указаниям, а на свой страх и риск. И потом Любо, в отличие от Тодорова, был совсем другим человеком.
Венеция. Опять суматоха на перроне. Опять обнимающиеся супруги, отцы и дети и субъекты не столь близкого родства. В моем распоряжении целых полчаса, и я вполне мог бы побродить по городу и вспомнить кое-что из прошлого. Но предаваться воспоминаниям не в моем характере: если бы я хранил в памяти все, что со мной было, у меня бы голова не выдержала. Поэтому я предпочитаю зайти в привокзальный буфет и потратить время на более реальные вещи — кружку пива и порцию ветчины.
К пяти часам поезд медленно и осторожно вползает в миланский вокзал — огромный ангар из стекла и стали. Тут мне придется высадиться и ждать ночного поезда на Копенгаген. Оставив чемодан в камере хранения, ухожу в город, чтоб немного поразмяться. Скоро вечер, но улицы все еще во власти зноя. Ужинать пока рано. Миланский собор меня не интересует, последние модели дамской обуви — тем более. Поэтому я покидаю торговые улицы и места, привлекающие туристов, и уединяюсь в одном из привокзальных кафе, где в течение трех часов рассеянно наблюдаю сложные взаимоотношения между сутенерами и проститутками. Когда изучать изнанку любви мне надоело, я перебазируюсь в ближайший ресторан, чтобы убить оставшийся час за скромным ужином и за стаканом вина.
Близится полночь. Возвращаюсь на вокзал. Забрав свой багаж, направляюсь к соответствующему вагону соответствующего поезда. Сейчас в этом огромном, ярко освещенном ангаре несколько тише. Усталые пассажиры дремлют на скамейках у своих чемоданов или сонно толкутся возле лавок, торгующих сувенирами, бутербродами или детективными романами. Торчащий у входа в вагон кондуктор берет мой билет, незаметно обшаривает меня взглядом и знаком велит своему помощнику внести мой чемодан. Я следую за носильщиком, плачу, что полагается, за ненужную услугу и становлюсь у окна в коридоре. Перрон в этом месте пуст, если не считать кондуктора, двух пассажиров, сидящих на скамейке напротив, и медленно идущего со стороны вокзала незнакомца.
Человек окидывает взглядом вагоны, он уже достаточно близко, и лицо его мне как будто знакомо.
— Ха, смотри, какая неожиданность! — тихо говорит он, подойдя к окну. — Тебя-то я никак не ожидал встретить.
— Случается, — отвечаю я, все еще не в силах понять, кто же протягивает мне руку.
Видимо, мой соотечественник имеет более точное представление обо мне. Мы приличия ради обмениваемся еще несколькими пустыми фразами вроде «Как идут дела?», «Что нового?», «Какая жара стоит», снова пожимаем друг другу руки, и мой загадочный знакомый идет дальше.
Поезд трогается. Я иду к себе в купе, запираюсь изнутри и разжимаю кулак. Скомканная папиросная бумажка, оказавшаяся у меня между пальцами при последнем рукопожатии, расправлена. На ней мелким почерком написано: «Соколов убит, убийца не известен. Сегодня утром сообщения в датской печати. Труп обнаружен близ шоссе Редби — Копенгаген. Больше ничего не известно».
Вот она, новость, ставящая крест на половине задачи, которую мне предстоит решать. А если и Тодорова убили? Тогда задача целиком утратила смысл? Вовсе нет. Меняются лишь ее условия. А ответ, так или иначе, должен быть найден. Опускаю занавеску, надеваю свою рабочую одежду — пижаму, и занимаю наиболее удобное для мыслительной деятельности положение — горизонтальное. А поезд летит в ночи с грохотом и свистом по равнинам мирной старой Европы. Вероятно, он уже где-то посередине между шоссе Венеция — Местре и автострадой Редби — Копенгаген.
2
— Все занято? — в шестой раз спрашивает шофер на плохом английском, когда я, выйдя из отеля, приближаюсь к такси.
— Все занято, — в шестой раз отвечаю я и сажусь в машину.
Тронувшись с места, он вращает руль влево и ждет удобного момента, чтобы вклиниться в густой поток движущегося по бульвару транспорта.
Из множества трудностей это единственная, которую я не предусмотрел. В этот город сейчас съехались со всего света не только социологи, но и туристы, и нет ничего удивительного, что все отели переполнены.
Проехав метров триста, шофер останавливает машину перед отелем «Регина». Но и тут нет свободных мест. Не везет мне и в «Астории», и в «Минерве», и в «Канзасе», и в «Норланде», и во множестве других подобных заведений.
— Дальше будет то же самое, — предупреждает меня шофер после того, как мы обследовали из конца в конец длиннющую Бестреброгаде и прилегающие к ней улочки. — Может, вам попытать счастья в более дорогих?
— Что ж, давайте искать более дорогие, — неохотно соглашаюсь я.
Это означает тратить лишние деньги и, что еще важнее, действовать вопреки здравому смыслу: скромные научные работники в дорогих отелях не останавливаются.
Шофер разворачивает машину, и мы устремляемся к вершинам комфорта. Однако вершины комфорта тоже оказываются густонаселенными. И после того, как я напрасно исходил вдоль и поперек просторные холлы «Ройяля», «Меркурия», «Англетера» и «Дании», мы останавливаемся перед скромным фасадом с неоновой вывеской «Эксельсиор».
— У нас есть всего одна комната, — отвечает, к моему великому удивлению, человек за окошком. — Но только на два дня. Больше не гарантируем.
Через пять минут я уже нахожусь в столь желанной комнате на самом верхнем этаже, окидываю взглядом обстановку и убеждаюсь, что она более или менее соответствует высокой цене, бросаю на стул пиджак и распахиваю окно, чтобы немного подышать вечерним датским воздухом.
Уже девять часов, на улице почти светло, и в сером небе странно сияют зеленые огни рекламы и позеленевшая медь куполов и крыш. Похоже, что зелень — любимый цвет датчан. Дания — сплошь зеленая страна. Такой я ее видел из окна поезда: бескрайние равнины, покрытые буйной, сочной травой, изумрудные деревья, столпившиеся вокруг какой-нибудь фермы либо выстроившиеся в длинные ряды, их треплют мощные порывы холодного и влажного ветра. Зелень просочилась и сюда, в эти лабиринты из красной черепицы, на тенистые аллеи парков, шумящие листвою бульвары, убранные плющом стены, медные купола и даже на этот светло-зеленый стеклянный параллелепипед — небоскреб авиакомпании САС.
Вообще-то зеленый цвет отличается свежестью, ясностью, от него как бы веет прохладой; по мнению окулистов, он оказывает благотворное действие на наши глаза. Однако, разглядывая сквозь открытое окно панораму города, я меньше всего любуюсь здешней зеленью. К непредвиденным трудностям прибавилась еще одна. То есть ее нельзя назвать непредвиденной, но она меня почти ошеломила: за мною следят, и слежка началась сразу же, от самого вокзала; она продолжалась, пока я разъезжал на такси по городу, в холле «Эксельсиора».
Это, конечно, скверно. Но, как говорится, нет худа без добра. Если я все же нашел свободную комнату, то, по всей вероятности, произошло это не без помощи людей, которые за мною следят. То ли они устали таскаться за мною следом, то ли эта комната наиболее подходит для того, чтобы держать меня под наблюдением, сказать трудно.
Пока я вдыхаю влажный бензиновый воздух вечернего города, меня вдруг охватывает тягостное предчувствие, что выполнить мою миссию будет гораздо труднее, чем можно было ожидать. Вечная история: пытаешься заранее перебрать в уме все возможные варианты, тебе и в самом деле удается взвесить их все и каждый в отдельности, кроме одного-единственного, который сваливается тебе как снег на голову.
За мною следят. И вот, постоянно находясь под наблюдением, я должен так вести свои поиски, чтобы следящие за мной люди об этом даже не подозревали. Единственная надежда на то, что это обычная проверка. Хотят установить, что я за птица и зачем пожаловал в эту зеленую страну. Словом, обычная шпиономания, все может вдруг прекратиться, как только им станет ясно, что я действительно всего лишь безобидный исследователь социальных феноменов.
Исследователь социальных феноменов? В сущности, это не так уж далеко от истины.
— Ваше имя не значится в списке делегатов, господин Коев… — сообщает молодая женщина, которая священнодействует за письменным столом с табличкой «Администрация».
— Я только наблюдатель, — тороплюсь уточнить.
— А, хорошо! — кивает она и начинает перелистывать списки наблюдателей.
Я мог бы избавить ее от этого труда, сказав, что ей и там меня не найти, но я даю ей возможность самой прийти к этому выводу.
Если верить расписанию, конгресс уже должен работать вовсю, однако некоторые делегаты все еще слоняются по обширному холлу, где кроме администрации функционирует и неизбежный бар с «эспрессо» и холодильником. Стоит ли добавлять, что оба эти аппарата действуют сейчас с предельной нагрузкой.
— И тут я не вижу вашего имени… — тихо говорит молодая женщина за письменным столом. Затем, подняв глаза и заметив мой удрученный вид, добавляет: — Ничего страшного. Сейчас я вас впишу…
Я подаю ей визитную карточку, напечатанную всего три дня назад, и женщина берется поправить допущенную ошибку. А я тем временем с сочувствием наблюдаю признаки острой анемии на лице этой красотки — результат хронического недоедания. Сине-зеленая краска вокруг глаз делает ее еще более изможденной. Просто диву даешься, сколько вреда принесла человечеству эта мода на женщин-привидения, и конца ей не видно.
К борту моего пиджака уже приколота отпечатанная на пишущей машинке табличка «Болгария», и я с делегатской папкой в руках наконец проникаю в зал, где уже идет заседание. Какой-то пожилой оратор говорит с трибуны о значении подобных международных встреч. Места для наблюдателей — в самой глубине обширного амфитеатра. Направляясь туда по боковому проходу, окидываю взглядом неуютное помещение. Некая сверхмодерная конструкция, состоящая из холодных железобетонных панелей, один вид которых вызывает ревматические боли в суставах.
В ряду наблюдателей лишь два свободных места. Одно из них достается мне. Слева от меня сидит высокий тощий господин, поглощенный прилаживанием наушников. Затруднение незнакомца состоит, очевидно, в том, что в его правом ухе уже торчит какой-то усилитель и не так-то просто совместить его с другим. Примирившись с этим злом или не поладив с техникой, мой сосед снимает наушники со своей тыквообразной головы и, склонившись в левую сторону, прикладывает наушник к левому уху. Это позволяет ему услышать одну из ключевых фраз вступительного слова, трактующего сложный вопрос о пользе международных симпозиумов и об их международном значении.
По другую сторону тощего господина сидит низкорослый полный субъект; он то и дело вытирает пот на голом темени, что выглядит довольно-таки странно, если принять во внимание, что в зале царит могильный холод. Эти двое, вероятно, хорошо знакомы друг с другом, потому что тощий, склонившись над толстяком, по-свойски опирается на его плечо. Как я устанавливаю потом, этот устрашающий крен — обычная поза моего соседа. Он настолько превосходит окружающих своим ростом и настолько уступает им в отношении слуха, что вынужден постоянно держать голову в горизонтальном положении, чтобы уловить хоть часть того, что ему говорят.
Пожилой оратор, видимо, уже завершает свою речь, потому что выстреливает серию благодарностей в адрес всевозможных организаций и институтов, в адрес хозяев и даже в адрес делегатов, благоволивших почтить своим присутствием, и прочее и прочее. После чего звучит долгожданная заключительная фраза:
»…Международный симпозиум социологов объявляю открытым!»
Пока в зале гремят аплодисменты воспитанной публики, в наш ряд пробирается элегантно одетая дама; она протискивается мимо толстяка, ненароком сталкивает на пол наушники тощего, тихо бросает: «Здравствуйте, мистер Берри» и «Извините, мистер Хиггинс», перепрыгивает через мои вытянутые ноги, садится рядом со мной и, сделав два-три хлопка, вносит свой вклад в уже затихающие рукоплескания. Вклад весьма скромный, если учесть, что руки незнакомки в длинных бледно-зеленых перчатках. Весь ее туалет бледно-зеленых тонов. Не приходится сомневаться и в том, что он довольно дорогой, хотя мне трудно сколько-нибудь точно определить его рыночную цену. Зато я с уверенностью могу сказать другое — упомянутый цвет отлично сочетается с ее белым лицом и темно-каштановыми волосами.
— Давно началось заседание? — обращается женщина к тощему.
— Не беспокойтесь, вы ничего не потеряли, — отвечает тот.
В этот момент взгляд соседки задерживается на мне, она как будто только сейчас заметила меня. В сущности, ее взгляд сперва устремляется на значок с надписью на отвороте моего пиджака и лишь после этого перемещается на мое лицо.
— Вы журналист? — обращается дама ко мне.
— Социолог.
— Жалко. Тут, как видно, одни социологи, — вздыхает она.
— Это расходится с вашими желаниями?.. — добродушно спрашивает тощий.
За столом президиума оживление. Руководители симпозиума совещаются с видом заговорщиков, а вокруг них суетятся секретари.
— Минуточку, господа! Сейчас вам будут розданы бюллетени, — обращается к присутствующим вышедший на трибуну человек.
— Начинаем углубляться в процедурные джунгли, — поясняет моя соседка. — В течение часа будут выбирать зампредседателя, задача которого ровным счетом ничего не делать.
Она украдкой наблюдает за мной, и я стараюсь не мешать ей в этом занятии. Тем более что свои собственные наблюдения я уже закончил. Дама достигла неопределенного возраста между тридцатью и сорока годами. Чистая белая кожа и слегка курносый носик очень молодят это уже немолодое лицо. Да и манеры ее более свойственны молодости, хотя свободное и непринужденное обращение этой женщины явно контрастирует с изящной строгостью ее туалета.
— Поскольку нам с вами голосовать не придется, то вы могли бы предложить мне чашку кофе, — роняет незнакомка, закончив, вероятно, свой осмотр.
— С удовольствием, — киваю я.
Мы встаем и начинаем пробираться к выходу. Я передвигаюсь бочком, чтобы не беспокоить соседей. Что же касается моей спутницы, то она предпочитает двигаться фронтально, давая возможность окружающим оценить все ее величие; задев на ходу и тощего и толстяка, она бросает сперва одному, потом другому: «Пардон, мистер Хиггинс», «Пардон, мистер Берри».
— Повестка дня довольно перегружена, — говорю я, лишь бы что-нибудь сказать, хотя понятия не имею, что там на повестке дня.
— Какое это имеет значение? — пожимает плечами женщина, отпив глоток кофе.
— Интересны темы докладов, — возражаю я, хотя и о докладах не имею ни малейшего понятия.
— Какое это имеет значение? — повторяет дама.
— Слушая вас, можно подумать, что вы очутились здесь совершенно случайно.
— Вы угадали, — хохочет она. — От нас должны были послать редактора по отделу науки, но, так как он заболел, поехала я, тем более что мне надо было скатать в Стокгольм. Вообще тем, что вам посчастливилось познакомиться со мной, вы обязаны случаю, мистер… Однако вы до сих пор не сказали, как вас зовут!
— Коев.
— Это имя?
— Нет, меня зовут Михаил.
— А меня — Дороти.
Мы сидим за столиком, и сквозь стеклянную стену огромного холла нам видна аккуратно подстриженная лужайка. За нею — пруд, а еще дальше — густой ряд деревьев. В зале уже вероятно идет голосование, если не начались доклады. Что касается моей новой знакомой, то ей решительно все равно, что там происходит. Она берет предложенную ей сигарету и, закурив, испытующе смотрит мне в лицо.
— Хм, интересно… Первый раз в жизни вижу болгарина…
— Если это так интересно, приезжайте в Болгарию. Там их сколько угодно.
— Меня всегда прельщает новизна, — продолжает Дороти. — Жаль только, что новое очень скоро перестает быть новым.
— Мне вы сколько времени отводите?
— Осторожно, молодой человек! Вы слишком дерзки, — произносит она с напускной театральностью. После чего добавляет уже обычным тоном: — Не знаю. С болгарами у меня нет никакого опыта. На всякий случай могу дать вам полезный совет…
— Я слушаю.
— Если вы хотите подольше оставаться интересным для женщин, открывайтесь перед ними постепенно и только с лучшей стороны.
— Как это понять?
— Не говорите с ними о докладах, о повестке дня и вообще о социологии.
— Но о чем же еще говорить на симпозиуме?
— О чем угодно, кроме симпозиума. Например, вы бы могли мне сказать: «Какое у вас очаровательное платье».
— Оно и в самом деле очаровательное… Этот зеленый цвет, по мнению окулистов, так успокаивающе действует на глаза…
— Если вас только цвет привлекает, смотрите вон на ту лужайку. Или вам все равно, на меня смотреть или на этот пейзаж?
— Вовсе нет. Пейзаж лишен тех мягко очерченных изгибов, какие характерны для вас. Дания — страна ужасно ровная…
— Осторожнее, молодой человек! — снова предупреждает она театральным тоном. — Вы слишком торопитесь перейти от платья к телу.
В сущности, если кто-нибудь из нас торопится, то только не я. Дама в резедовом платье обладает завидным умением совершенно незаметно сокращать путь и легко создает атмосферу близости там, где еще полчаса назад не существовало даже знакомства.
— Мне кажется, нам следовало бы ради приличия заглянуть в зал, — предлагаю я после того, как мы выкурили по сигарете.
— Если будете считаться с приличиями, далеко не уйдете, — предупреждает меня Дороти, поднимаясь со стула. Потом добавляет: — Только вы помогите мне собрать вот эти разбросанные по столам материалы.
— Зачем они вам?
— А по ним я напишу свою корреспонденцию. Или вы думаете, что я стану сидеть три дня подряд в этом холодильнике да записывать глупости, которые там говорят? Перед вами Дороти, а не Жанна д'Арк!
В старинном зале приемов запах вековой плесени упорно и небезуспешно борется с запахами дамских духов, сигар и алкоголя. На улице еще светит солнце, а тут уже горят огромные люстры. Делегаты конгресса большей частью толпятся вокруг столов, и по их оживлению ясно видно, что там предлагают не тезисы докладов. Сандвичи удивительно миниатюрны, но людям науки прекрасно известно, что маленький размер всегда можно компенсировать большим числом.
Иные не столь изголодавшиеся гости стоят несколько в стороне от этой шпалеры сосредоточенно жующих челюстей и беседуют между собой. Резедовая дама — сейчас, правда, она в лиловом платье — оставила меня на мистера Хиггинса и мистера Берри, а сама беседует у окна с какой-то молодой женщиной в черном костюме и с мрачным лицом. Оказавшись между двумя почтенными учеными, я испытываю такое чувство, будто представляю собой внутреннюю часть некоего социологического сандвича, и мне трудно выдержать натиск, оказываемый на меня двумя ломтями хлеба.
— Как вы оцениваете доклад Монро? — спрашивает мистер Хиггинс, устрашающе приближая к моему рту снабженное слуховой аппаратурой ухо.
— Скажите, что это было претенциозное пустословие, этим вы доставите мне удовольствие — я буду знать, что у меня есть единомышленник, — подсказывает мистер Берри, перестав на минуту вытирать потное темя.
Мистер Берри с трудом поднимает свои тяжелые веки и через образовавшиеся щелки обращает на меня свой ленивый взгляд. У этого человека не только веки, но и все прочее кажется тяжелым и отвислым — мясистый нос, готовый в любую минуту отделиться от переносицы, мешками свисающие щеки и особенно огромный живот, предусмотрительно стянутый толстым ремнем, чтобы не плюхнулся к ногам владельца.
Этой телесной мешковидности своего коллеги мистер Хиггинс не без кокетства противопоставляет свой импозантный скелет. Создается впечатление, что у него значительно больше костей, чем у нормальных индивидов. Впрочем, он весь состоит из одних костей, и даже его сухое лицо как будто сработано из кости, желтоватой и блестящей от времени.
— Доклад Монро был не так уж плох, — осторожно замечаю я.
— Потому что ограничился общеизвестными положениями, — с трудом шевелит губами Берри. — Излагая чужие мысли, не так трудно казаться умным.
— У Монро эта возможность сведена к нулю, — возражает мистер Хиггинс. — Он ухитряется отбирать у своих предшественников одни глупости.
— Пожалуй, вы переоцениваете бедного Монро, — произносит Берри, сумев поднять в знак протеста, хотя и не без труда, свою пухлую руку. — Он и отобрать-то не умеет, он просто крадет.
— Дался вам несчастный Монро. Это в равной мере относится и ко всем прочим? — слышу у себя за спиной голос Дороти.
Оставив свою мрачную собеседницу, она спешит принять участие в нашем разговоре.
— Прошу прощенья, но понятие «все прочие» включает и нас, — возражает Берри.
— О, вы всего лишь наблюдатели. Полагаю, что именно этим следует объяснить вашу беспощадную критику, — замечает дама в лиловом.
— Все занято, — в шестой раз отвечаю я и сажусь в машину.
Тронувшись с места, он вращает руль влево и ждет удобного момента, чтобы вклиниться в густой поток движущегося по бульвару транспорта.
Из множества трудностей это единственная, которую я не предусмотрел. В этот город сейчас съехались со всего света не только социологи, но и туристы, и нет ничего удивительного, что все отели переполнены.
Проехав метров триста, шофер останавливает машину перед отелем «Регина». Но и тут нет свободных мест. Не везет мне и в «Астории», и в «Минерве», и в «Канзасе», и в «Норланде», и во множестве других подобных заведений.
— Дальше будет то же самое, — предупреждает меня шофер после того, как мы обследовали из конца в конец длиннющую Бестреброгаде и прилегающие к ней улочки. — Может, вам попытать счастья в более дорогих?
— Что ж, давайте искать более дорогие, — неохотно соглашаюсь я.
Это означает тратить лишние деньги и, что еще важнее, действовать вопреки здравому смыслу: скромные научные работники в дорогих отелях не останавливаются.
Шофер разворачивает машину, и мы устремляемся к вершинам комфорта. Однако вершины комфорта тоже оказываются густонаселенными. И после того, как я напрасно исходил вдоль и поперек просторные холлы «Ройяля», «Меркурия», «Англетера» и «Дании», мы останавливаемся перед скромным фасадом с неоновой вывеской «Эксельсиор».
— У нас есть всего одна комната, — отвечает, к моему великому удивлению, человек за окошком. — Но только на два дня. Больше не гарантируем.
Через пять минут я уже нахожусь в столь желанной комнате на самом верхнем этаже, окидываю взглядом обстановку и убеждаюсь, что она более или менее соответствует высокой цене, бросаю на стул пиджак и распахиваю окно, чтобы немного подышать вечерним датским воздухом.
Уже девять часов, на улице почти светло, и в сером небе странно сияют зеленые огни рекламы и позеленевшая медь куполов и крыш. Похоже, что зелень — любимый цвет датчан. Дания — сплошь зеленая страна. Такой я ее видел из окна поезда: бескрайние равнины, покрытые буйной, сочной травой, изумрудные деревья, столпившиеся вокруг какой-нибудь фермы либо выстроившиеся в длинные ряды, их треплют мощные порывы холодного и влажного ветра. Зелень просочилась и сюда, в эти лабиринты из красной черепицы, на тенистые аллеи парков, шумящие листвою бульвары, убранные плющом стены, медные купола и даже на этот светло-зеленый стеклянный параллелепипед — небоскреб авиакомпании САС.
Вообще-то зеленый цвет отличается свежестью, ясностью, от него как бы веет прохладой; по мнению окулистов, он оказывает благотворное действие на наши глаза. Однако, разглядывая сквозь открытое окно панораму города, я меньше всего любуюсь здешней зеленью. К непредвиденным трудностям прибавилась еще одна. То есть ее нельзя назвать непредвиденной, но она меня почти ошеломила: за мною следят, и слежка началась сразу же, от самого вокзала; она продолжалась, пока я разъезжал на такси по городу, в холле «Эксельсиора».
Это, конечно, скверно. Но, как говорится, нет худа без добра. Если я все же нашел свободную комнату, то, по всей вероятности, произошло это не без помощи людей, которые за мною следят. То ли они устали таскаться за мною следом, то ли эта комната наиболее подходит для того, чтобы держать меня под наблюдением, сказать трудно.
Пока я вдыхаю влажный бензиновый воздух вечернего города, меня вдруг охватывает тягостное предчувствие, что выполнить мою миссию будет гораздо труднее, чем можно было ожидать. Вечная история: пытаешься заранее перебрать в уме все возможные варианты, тебе и в самом деле удается взвесить их все и каждый в отдельности, кроме одного-единственного, который сваливается тебе как снег на голову.
За мною следят. И вот, постоянно находясь под наблюдением, я должен так вести свои поиски, чтобы следящие за мной люди об этом даже не подозревали. Единственная надежда на то, что это обычная проверка. Хотят установить, что я за птица и зачем пожаловал в эту зеленую страну. Словом, обычная шпиономания, все может вдруг прекратиться, как только им станет ясно, что я действительно всего лишь безобидный исследователь социальных феноменов.
Исследователь социальных феноменов? В сущности, это не так уж далеко от истины.
— Ваше имя не значится в списке делегатов, господин Коев… — сообщает молодая женщина, которая священнодействует за письменным столом с табличкой «Администрация».
— Я только наблюдатель, — тороплюсь уточнить.
— А, хорошо! — кивает она и начинает перелистывать списки наблюдателей.
Я мог бы избавить ее от этого труда, сказав, что ей и там меня не найти, но я даю ей возможность самой прийти к этому выводу.
Если верить расписанию, конгресс уже должен работать вовсю, однако некоторые делегаты все еще слоняются по обширному холлу, где кроме администрации функционирует и неизбежный бар с «эспрессо» и холодильником. Стоит ли добавлять, что оба эти аппарата действуют сейчас с предельной нагрузкой.
— И тут я не вижу вашего имени… — тихо говорит молодая женщина за письменным столом. Затем, подняв глаза и заметив мой удрученный вид, добавляет: — Ничего страшного. Сейчас я вас впишу…
Я подаю ей визитную карточку, напечатанную всего три дня назад, и женщина берется поправить допущенную ошибку. А я тем временем с сочувствием наблюдаю признаки острой анемии на лице этой красотки — результат хронического недоедания. Сине-зеленая краска вокруг глаз делает ее еще более изможденной. Просто диву даешься, сколько вреда принесла человечеству эта мода на женщин-привидения, и конца ей не видно.
К борту моего пиджака уже приколота отпечатанная на пишущей машинке табличка «Болгария», и я с делегатской папкой в руках наконец проникаю в зал, где уже идет заседание. Какой-то пожилой оратор говорит с трибуны о значении подобных международных встреч. Места для наблюдателей — в самой глубине обширного амфитеатра. Направляясь туда по боковому проходу, окидываю взглядом неуютное помещение. Некая сверхмодерная конструкция, состоящая из холодных железобетонных панелей, один вид которых вызывает ревматические боли в суставах.
В ряду наблюдателей лишь два свободных места. Одно из них достается мне. Слева от меня сидит высокий тощий господин, поглощенный прилаживанием наушников. Затруднение незнакомца состоит, очевидно, в том, что в его правом ухе уже торчит какой-то усилитель и не так-то просто совместить его с другим. Примирившись с этим злом или не поладив с техникой, мой сосед снимает наушники со своей тыквообразной головы и, склонившись в левую сторону, прикладывает наушник к левому уху. Это позволяет ему услышать одну из ключевых фраз вступительного слова, трактующего сложный вопрос о пользе международных симпозиумов и об их международном значении.
По другую сторону тощего господина сидит низкорослый полный субъект; он то и дело вытирает пот на голом темени, что выглядит довольно-таки странно, если принять во внимание, что в зале царит могильный холод. Эти двое, вероятно, хорошо знакомы друг с другом, потому что тощий, склонившись над толстяком, по-свойски опирается на его плечо. Как я устанавливаю потом, этот устрашающий крен — обычная поза моего соседа. Он настолько превосходит окружающих своим ростом и настолько уступает им в отношении слуха, что вынужден постоянно держать голову в горизонтальном положении, чтобы уловить хоть часть того, что ему говорят.
Пожилой оратор, видимо, уже завершает свою речь, потому что выстреливает серию благодарностей в адрес всевозможных организаций и институтов, в адрес хозяев и даже в адрес делегатов, благоволивших почтить своим присутствием, и прочее и прочее. После чего звучит долгожданная заключительная фраза:
»…Международный симпозиум социологов объявляю открытым!»
Пока в зале гремят аплодисменты воспитанной публики, в наш ряд пробирается элегантно одетая дама; она протискивается мимо толстяка, ненароком сталкивает на пол наушники тощего, тихо бросает: «Здравствуйте, мистер Берри» и «Извините, мистер Хиггинс», перепрыгивает через мои вытянутые ноги, садится рядом со мной и, сделав два-три хлопка, вносит свой вклад в уже затихающие рукоплескания. Вклад весьма скромный, если учесть, что руки незнакомки в длинных бледно-зеленых перчатках. Весь ее туалет бледно-зеленых тонов. Не приходится сомневаться и в том, что он довольно дорогой, хотя мне трудно сколько-нибудь точно определить его рыночную цену. Зато я с уверенностью могу сказать другое — упомянутый цвет отлично сочетается с ее белым лицом и темно-каштановыми волосами.
— Давно началось заседание? — обращается женщина к тощему.
— Не беспокойтесь, вы ничего не потеряли, — отвечает тот.
В этот момент взгляд соседки задерживается на мне, она как будто только сейчас заметила меня. В сущности, ее взгляд сперва устремляется на значок с надписью на отвороте моего пиджака и лишь после этого перемещается на мое лицо.
— Вы журналист? — обращается дама ко мне.
— Социолог.
— Жалко. Тут, как видно, одни социологи, — вздыхает она.
— Это расходится с вашими желаниями?.. — добродушно спрашивает тощий.
За столом президиума оживление. Руководители симпозиума совещаются с видом заговорщиков, а вокруг них суетятся секретари.
— Минуточку, господа! Сейчас вам будут розданы бюллетени, — обращается к присутствующим вышедший на трибуну человек.
— Начинаем углубляться в процедурные джунгли, — поясняет моя соседка. — В течение часа будут выбирать зампредседателя, задача которого ровным счетом ничего не делать.
Она украдкой наблюдает за мной, и я стараюсь не мешать ей в этом занятии. Тем более что свои собственные наблюдения я уже закончил. Дама достигла неопределенного возраста между тридцатью и сорока годами. Чистая белая кожа и слегка курносый носик очень молодят это уже немолодое лицо. Да и манеры ее более свойственны молодости, хотя свободное и непринужденное обращение этой женщины явно контрастирует с изящной строгостью ее туалета.
— Поскольку нам с вами голосовать не придется, то вы могли бы предложить мне чашку кофе, — роняет незнакомка, закончив, вероятно, свой осмотр.
— С удовольствием, — киваю я.
Мы встаем и начинаем пробираться к выходу. Я передвигаюсь бочком, чтобы не беспокоить соседей. Что же касается моей спутницы, то она предпочитает двигаться фронтально, давая возможность окружающим оценить все ее величие; задев на ходу и тощего и толстяка, она бросает сперва одному, потом другому: «Пардон, мистер Хиггинс», «Пардон, мистер Берри».
— Повестка дня довольно перегружена, — говорю я, лишь бы что-нибудь сказать, хотя понятия не имею, что там на повестке дня.
— Какое это имеет значение? — пожимает плечами женщина, отпив глоток кофе.
— Интересны темы докладов, — возражаю я, хотя и о докладах не имею ни малейшего понятия.
— Какое это имеет значение? — повторяет дама.
— Слушая вас, можно подумать, что вы очутились здесь совершенно случайно.
— Вы угадали, — хохочет она. — От нас должны были послать редактора по отделу науки, но, так как он заболел, поехала я, тем более что мне надо было скатать в Стокгольм. Вообще тем, что вам посчастливилось познакомиться со мной, вы обязаны случаю, мистер… Однако вы до сих пор не сказали, как вас зовут!
— Коев.
— Это имя?
— Нет, меня зовут Михаил.
— А меня — Дороти.
Мы сидим за столиком, и сквозь стеклянную стену огромного холла нам видна аккуратно подстриженная лужайка. За нею — пруд, а еще дальше — густой ряд деревьев. В зале уже вероятно идет голосование, если не начались доклады. Что касается моей новой знакомой, то ей решительно все равно, что там происходит. Она берет предложенную ей сигарету и, закурив, испытующе смотрит мне в лицо.
— Хм, интересно… Первый раз в жизни вижу болгарина…
— Если это так интересно, приезжайте в Болгарию. Там их сколько угодно.
— Меня всегда прельщает новизна, — продолжает Дороти. — Жаль только, что новое очень скоро перестает быть новым.
— Мне вы сколько времени отводите?
— Осторожно, молодой человек! Вы слишком дерзки, — произносит она с напускной театральностью. После чего добавляет уже обычным тоном: — Не знаю. С болгарами у меня нет никакого опыта. На всякий случай могу дать вам полезный совет…
— Я слушаю.
— Если вы хотите подольше оставаться интересным для женщин, открывайтесь перед ними постепенно и только с лучшей стороны.
— Как это понять?
— Не говорите с ними о докладах, о повестке дня и вообще о социологии.
— Но о чем же еще говорить на симпозиуме?
— О чем угодно, кроме симпозиума. Например, вы бы могли мне сказать: «Какое у вас очаровательное платье».
— Оно и в самом деле очаровательное… Этот зеленый цвет, по мнению окулистов, так успокаивающе действует на глаза…
— Если вас только цвет привлекает, смотрите вон на ту лужайку. Или вам все равно, на меня смотреть или на этот пейзаж?
— Вовсе нет. Пейзаж лишен тех мягко очерченных изгибов, какие характерны для вас. Дания — страна ужасно ровная…
— Осторожнее, молодой человек! — снова предупреждает она театральным тоном. — Вы слишком торопитесь перейти от платья к телу.
В сущности, если кто-нибудь из нас торопится, то только не я. Дама в резедовом платье обладает завидным умением совершенно незаметно сокращать путь и легко создает атмосферу близости там, где еще полчаса назад не существовало даже знакомства.
— Мне кажется, нам следовало бы ради приличия заглянуть в зал, — предлагаю я после того, как мы выкурили по сигарете.
— Если будете считаться с приличиями, далеко не уйдете, — предупреждает меня Дороти, поднимаясь со стула. Потом добавляет: — Только вы помогите мне собрать вот эти разбросанные по столам материалы.
— Зачем они вам?
— А по ним я напишу свою корреспонденцию. Или вы думаете, что я стану сидеть три дня подряд в этом холодильнике да записывать глупости, которые там говорят? Перед вами Дороти, а не Жанна д'Арк!
В старинном зале приемов запах вековой плесени упорно и небезуспешно борется с запахами дамских духов, сигар и алкоголя. На улице еще светит солнце, а тут уже горят огромные люстры. Делегаты конгресса большей частью толпятся вокруг столов, и по их оживлению ясно видно, что там предлагают не тезисы докладов. Сандвичи удивительно миниатюрны, но людям науки прекрасно известно, что маленький размер всегда можно компенсировать большим числом.
Иные не столь изголодавшиеся гости стоят несколько в стороне от этой шпалеры сосредоточенно жующих челюстей и беседуют между собой. Резедовая дама — сейчас, правда, она в лиловом платье — оставила меня на мистера Хиггинса и мистера Берри, а сама беседует у окна с какой-то молодой женщиной в черном костюме и с мрачным лицом. Оказавшись между двумя почтенными учеными, я испытываю такое чувство, будто представляю собой внутреннюю часть некоего социологического сандвича, и мне трудно выдержать натиск, оказываемый на меня двумя ломтями хлеба.
— Как вы оцениваете доклад Монро? — спрашивает мистер Хиггинс, устрашающе приближая к моему рту снабженное слуховой аппаратурой ухо.
— Скажите, что это было претенциозное пустословие, этим вы доставите мне удовольствие — я буду знать, что у меня есть единомышленник, — подсказывает мистер Берри, перестав на минуту вытирать потное темя.
Мистер Берри с трудом поднимает свои тяжелые веки и через образовавшиеся щелки обращает на меня свой ленивый взгляд. У этого человека не только веки, но и все прочее кажется тяжелым и отвислым — мясистый нос, готовый в любую минуту отделиться от переносицы, мешками свисающие щеки и особенно огромный живот, предусмотрительно стянутый толстым ремнем, чтобы не плюхнулся к ногам владельца.
Этой телесной мешковидности своего коллеги мистер Хиггинс не без кокетства противопоставляет свой импозантный скелет. Создается впечатление, что у него значительно больше костей, чем у нормальных индивидов. Впрочем, он весь состоит из одних костей, и даже его сухое лицо как будто сработано из кости, желтоватой и блестящей от времени.
— Доклад Монро был не так уж плох, — осторожно замечаю я.
— Потому что ограничился общеизвестными положениями, — с трудом шевелит губами Берри. — Излагая чужие мысли, не так трудно казаться умным.
— У Монро эта возможность сведена к нулю, — возражает мистер Хиггинс. — Он ухитряется отбирать у своих предшественников одни глупости.
— Пожалуй, вы переоцениваете бедного Монро, — произносит Берри, сумев поднять в знак протеста, хотя и не без труда, свою пухлую руку. — Он и отобрать-то не умеет, он просто крадет.
— Дался вам несчастный Монро. Это в равной мере относится и ко всем прочим? — слышу у себя за спиной голос Дороти.
Оставив свою мрачную собеседницу, она спешит принять участие в нашем разговоре.
— Прошу прощенья, но понятие «все прочие» включает и нас, — возражает Берри.
— О, вы всего лишь наблюдатели. Полагаю, что именно этим следует объяснить вашу беспощадную критику, — замечает дама в лиловом.