Страница:
— Плеснуть вам виски?
— Я предпочитаю воду.
Он собирается налить себе, потом раздумывает.
— Я тоже. Очевидно, и сегодня пировать не придется.
Взяв графин, Сеймур наливает немножко воды. Потом, пригубив стакан, небрежно спрашивает:
— Когда вы последний раз виделись с Тодоровым?
Быть может, и теперь следовало помолчать, однако спокойная уверенность этого человека начинает действовать мне на нервы.
— Вы меня извините, Уильям, я ценю ваши ораторские приемы, но вам лучше приберечь их для более подходящего случая. Если вы намерены что-то мне сказать, то говорите, и нечего задавать вопросы, если ответы на них вам заранее известны.
— Почему вы сердитесь? — вскидывает брови Сеймур. — Ведь это всего лишь один из способов добиться необходимой ясности. Своим вопросом я намерен вскрыть кардинальное различие между вашим убеждением и нашей версией. Вы убеждены, что виделись с Тодоровым лишь в тот день, в первый и последний раз, а согласно нашей версии, у вас было два свидания, и во время второго вы ликвидировали Тодорова. Не стану уточнять, кто из нас прав, вы или мы. Важно, что имеющиеся в наличии факты целиком подтверждают наш тезис. Тодоров убит, и в том, что убийца вы, сомневаться не приходится.
— Это уже вторая новость за этот вечер, — замечаю я, стараясь казаться невозмутимым.
— Но не последняя.
— А не могли бы вы сказать, где и при каких обстоятельствах я убил Тодорова, потому что я совсем не в курсе дела…
— Почему же, могу. Вы его ликвидировали у него на квартире тем самым маузером, которым перед этим вы ему угрожали. Потом вы положили пистолет вместе с вашими отмычками в портфель, а портфель заперли в шкафчик на вокзале. Только все эти действия происходили на глазах у свидетелей, чего вы не подозревали. А главное — на пистолете отчетливо видны следы крови Тодорова и отпечатки ваших пальцев.
— Недурно состряпано, — признаю я. — Никак не предполагал, что за мною следили…
— Потому что вы понятия не имели о масштабах слежки. Где-то тут, за этим домом, — Сеймур небрежно указывает на окно, — стоят какие-то бараки. Вот в них и укрылись наши люди на всякий случай.
Гость смотрит на меня с деланным сочувствием.
— Это еще один пример вашего легкомыслия, Майкл. Опять же, не будь этой второй ошибки, ваше положение нисколько бы не изменилось. При создавшейся ситуации мы всегда сумели бы найти неопровержимые доказательства, что убийца вы.
— Зря вы меня убеждаете. Я вам верю.
— Если не считать эти две промашки, в целом вы оперировали довольно ловко, и это внушает надежду на наше сотрудничество в будущем.
— На сотрудничество не рассчитывайте, — категорически заявляю я. — Хотя вы очень старались, рассчитывать на сотрудничество вам не следует.
— Вы не торопитесь! — поднимает руку Сеймур. — И не судите о наших стараниях, о которых пока что не имеете полного представления.
— Значит, еще не все?
— Разумеется. Сказка только начинается. Не скрою, сказка страшная. И лишь от вас, Майкл, зависит, останется она страшной сказкой или превратится в страшную быль.
Мой собеседник замолкает, быть может, для того, чтобы я глубже осознал всю безысходность своего положения, или просто для того, чтобы заменить окурок новой сигаретой.
— При наличии таких улик и свидетельских показаний мы можем запросто провалить вас тут же, на месте. Вы, конечно, рассчитываете, что ваши органы не оставят своего человека в беде. Только, как я уже сказал, для них вы больше не являетесь своим человеком. Все, что касается этой грязной истории, мы сообщаем нашему посольству в Софии. И наша последняя информация гласит: «Тодорова ликвидировал Боев. Под угрозой санкций Боев готов уступить». К тому же шифр, под которым было отправлено это сообщение, хорошо известен вашим органам. Так что в глазах ваших шефов вы уже предатель, Майкл. Вам у них больше не работать, и рассчитывать вы можете только на самого себя, здесь ли, там ли — все равно.
— А вам не кажется, что вы переоцениваете доверчивость наших людей?
— Вовсе нет. В данном случае мы полагаемся не столько на их доверчивость, сколько на недоверчивость. Зная о ваших прежних отношениях с Тодоровым и принимая во внимание некоторые свойства вашего характера, в Софии едва ли удивятся тому, что вы учинили расправу. Наконец, как ни безупречна ваша репутация, никого не удивит, если человек, оказавшись в таком вот положении, увидел единственно возможный выход…
Чтобы я мог немного поразмыслить, гость делает очередную паузу.
— Как я уже говорил, — продолжает он, — меня не удивило то, что вы обратились к своим за инструкциями, и то, что вам сказали «нет». Неужели вам трудно догадаться, почему «нет»? Неужели вы не задались вопросом, почему ваш Центр отказался от такой редкой возможности заслать к нам своего человека? Потому что этот «свой» человек больше не считается своим — таков логический вывод, Майкл.
Разумеется, мне лучше знать, получал я инструкции или не получал, но то, что он говорит, слушать неприятно.
— Вы забываете, — считаю нужным предупредить его, — что неизбежен судебный процесс, что этот процесс продлится не один день, следовательно, у меня будет достаточно времени, чтобы войти в контакт с нашими органами; мне в этом не могут отказать, а стоит мне войти в контакт со своими людьми, как все сразу прояснится.
— Я ничего не забываю, Майкл. Это вы кое о чем забываете. Неужто вы вообразили, что мы сразу же передадим вас местным властям? Тогда зачем бы мы стали огород городить? Вы будете переданы в распоряжение полиции только в том случае, если вы попытаетесь каким-либо образом улизнуть от нас, или после того, как мы используем вас до конца и захотим избавиться от вас. Когда вы получите возможность войти в контакт с вашими органами, у вас уже не будет необходимости в этом. Вы будете конченым человеком, Майкл.
— Судя по вашей паузе, вы собираетесь преподнести мне еще какой-то сюрприз?
— Именно. Притом последний. Вам удалось доказать, что вы человек сильный и неподкупный. Не скрою, эти качества внушают уважение. Но после того, как вы покрасовались ими вволю, не настало ли время снова спрятать их поглубже? При нынешнем прогрессе в технике сильная воля и твердый характер столь же надежное оружие, как, скажем, бронзовое копье или каменный топор. Они так же жалки, как и все прочие «достоинства» человека. Это подтверждено практикой, и вам об этом, вероятно, кое-что известно. Упорство — это не что иное, как биофизическое состояние, его трудно сохранять, но разрушить с помощью современных препаратов ничего не стоит. Одна порция подходящего снадобья — и вы больше не владеете своей психикой. Серия порций — и вы уже, как робот, отвечаете на все наши вопросы. После этого достаточно ничтожных усилий, чтобы сделать вас полнейшим кретином. А как придет пора кончать с вами, мы предоставим это местным властям.
— Понимаю, — киваю я. — В таком случае зачем вам тратить время на все эти разговоры? Принимайтесь за дело — и все тут!
— Вы говорите «понимаю», а так ничего и не поняли. Я желаю, чтобы вы пришли к нам добровольно, а не по принуждению.
— Ясно. Вы пускаете в ход все эти угрозы с единственной целью — чтобы я пришел к вам добровольно.
Сеймур молча отводит глаза в сторону.
— Чем же объяснить вашу слабость к этой добровольности? Вашим великодушием или желанием сэкономить медикаменты?
Сеймур продолжает глядеть в сторону. Хотя окно открыто, мансарда полна табачного дыма, потому что снаружи ни малейшего дуновения. Тяжелый и влажный ночной воздух замер над крышами домов, словно прижатый темными тучами.
— Может быть, с точки зрения абстрактной морали ваши вопросы уместны, — возвращается к разговору мой гость. — Но в нашем ремесле их нельзя принимать всерьез, а если они адресуются мне, то это просто несправедливо. Ведь в самом начале беседы вам было сообщено, что я предложил оставить вас в покое. Я знаю не хуже вас, что не каждый человек способен стать предателем, так же как не каждому дано стать героем. Однако то, что мы с вами знаем, не имеет никакого значения, потому что решать не нам. И поскольку все решено без нас, я предлагаю вам единственный путь спасения, какой у меня есть. Забудьте, если желаете и если можете, весь этот разговор и вернитесь мысленно к тому, о чем мы с вами говорили во время нашей предыдущей встречи: все мои предложения и материального, и морального порядка остаются в силе. Скажите наконец это ваше «да», и вы тотчас получите обещанное. Никто из моих шефов не узнает, что вы на это пошли только под жестоким давлением; будете давать советы, выражать свое мнение по каким-то материалам, и никто не станет требовать от вас больше. А материалов у вас будет сколько угодно, будут и совершенно секретные, потому что я теперь знаю, что вы идете к нам не потому, что так велит инструкция из Центра, а на свой страх и риск.
Вот он наконец, освежительный душ обещаний, после стольких угроз. Обыкновенный вариант весьма обыкновенной программы. И если меня все же что-то удивляет, то не чередование угроз и соблазнов, а интонация искреннего участия в излияниях Сеймура. Этот человек либо очень ретивый работник, либо большой артист, а может, он и в самом деле озабочен моей судьбой. Не исключено, однако, что все это понемногу способствовало его оживлению.
— Значит, вы опять готовы обещать мне и деньги, и все прочее?
— Не то что обещать, а тут же вручить вам их, сегодня же.
«Ни в коем случае не отказывайтесь!» — звучит где-то вдали голос Грейс.
«Не суйся не в свое дело», — мысленно отвечаю я своей невидимой советчице, а вслух произношу:
— Что особенного, если мои друзья заплюют меня после этого, верно?
— Никто вас не заплюет, — возражает Сеймур. — Вас занесут в списки героев. В крайнем случае вы не перейдете на сторону противника, а будете ликвидированы.
— Очень великодушно с вашей стороны.
— Ну конечно. Мы только сделаем вид, что ликвидировали вас: дадим в газетах сообщение о том, что, мол, найден труп с такими-то приметами и с документами на ваше имя. А вы тем временем, живой и здоровый, уже будете далеко отсюда.
— Слишком тесен в наши дни мир, чтобы человек мог бесследно скрыться.
— Тесен он только для политиков, которые лишь тем и занимаются, что перекраивают его карту, да и знают они его только по карте. Но для человека дела вроде вас он достаточно широк, чтобы исчезнуть где-нибудь по ту сторону океана и начать новую жизнь под другим именем.
Гость смотрит на часы и замолкает, надеясь, видимо, услышать мое «да».
— Как будто пошел дождь, — говорю я.
По железной кровле действительно постукивают крупные тяжелые капли.
— Пусть идет! — пожимает плечами Сеймур. — В классических драмах при подобных ситуациях не дождик идет, а гром гремит, разражается буря.
В темном прямоугольнике окна при свете лампы сверкают струйки дождя. Они сгущаются, и вот уже полил настоящий ливень, но в мансарде по-прежнему душно.
— Ну, что вы скажете? — поторапливает меня собеседник.
— Я уже сказал, Уильям.
Он смотрит на меня настороженно, словно не верит своим ушам. Потом стремительно склоняется над столом и кричит почти мне в лицо:
— Значит, подписываете свой смертный приговор?!
— А, смертный приговор… К чему эти громкие слова?..
Из груди Сеймура вырывается не то вздох, не то стон:
— Значит, громкие слова, да?.. Господи, неужели окажется, что это у вас не характер, а обычная тупость? Неужели вам невдомек, что отныне вы наш узник и пленник, что вам ниоткуда отсюда не уйти, что вам ни при каких обстоятельствах не покинуть эту квартиру, потому что уже через четверть часа ее блокируют мои люди, и достаточно мне подать знак, чтобы вы попали к ним в лапы?
Я смотрю на него, и меня изумляет не столько последняя новость, сколько то, что лицо его искажено злобой, на нем не осталось ни малейших признаков самообладания. С того момента, как началась эта гнетущая связь, при всех наших словесных схватках он ни разу не выказал раздражения, ни разу не повысил тон; я мог подумать, что высокие тона вообще отсутствуют в его регистре. И вот, пожалуйста, этот невозмутимый человек повышает голос, лицо его багровеет. Нет, он настолько взбешен, что просто орет, словно пьяный горлопан, сбросив маску скептического спокойствия.
Я смотрю на него и думаю: «Пусть себе накричится вволю». Но Сеймур, как видно, заметил мое удивление и начинает сознавать, что у него сдали нервы. Он замолкает и откидывается на спинку стула, пытаясь овладеть собой. Потом снова указывает мне на часы и говорит:
— Даю вам две минуты для окончательного ответа, Майкл! После двух дней увещаний двух минут, думаю, вам будет вполне достаточно.
Не возражаю: двумя минутами больше, двумя меньше, какое это имеет значение? И пока на улице с однообразным шипением льет дождь, мы сидим молча, не глядя друг на друга.
— Пользуясь паузой, мне хотелось заметить, что вы меня поразили своим взрывом, Уильям.
— Прошу извинить меня.
— Чего ради вас извинять? Мне это пришлось по душе. Вы одним махом поставили крест на ваших позах, на всех «истинах» и обнаружили в себе нечто человеческое…
— Да, да, но об этом потом… — уклоняется гость.
— Вы даже обнаружили мораль или какие-то остатки морали, и, по существу, ваш взрыв — это взрыв той попранной морали, которая взбунтовалась оттого, что вы выказали готовность стать палачом человека, которого называете другом.
— Вы слишком далеко зашли в своем снисхождении, — отвечает Сеймур, не поворачивая головы. — Мне просто показалось, что моя миссия провалилась, — видимо, от этого я и взорвался.
Да, он, как видно, совсем уже овладел собой, и ему, должно быть, стыдно теперь оттого, что он на минуту предстал передо мной во всей своей наготе.
— Уже прошло два раза по две минуты, Майкл. Я жду, что вы скажете!
— Что я могу сказать, кроме того, что ваша комбинация задумана просто потрясающе. Значит, вы передали Грейс по телефону не приглашение прийти сюда, а приказ относительно дальнейших действий?
— Я вообще не связывался с Грейс, а поднимал на ноги команду.
— Да, комбинация и впрямь задумана потрясающе.
— В силу необходимости.
— И все-таки вы допустили небольшую ошибку. Маленькую неточность, какие и у меня случаются.
— Что за неточность?
— Воспользовались неточным адресом. Жилище, где мы сейчас находимся, совсем не та квартира, которую знают Грейс и ваши люди.
У этого человека опасно быстрый рефлекс, но, к счастью, я об этом знаю. Так что в тот момент, когда его рука устремляется к заднему карману, я уже стреляю прямо в лицо ему. Стреляю трижды, потому что не люблю скупиться, особенно когда дело касается «друга». Впрочем, мои пули не смертоносные, от них даже кровь не льется. Это всего лишь жидкий газ, но его парализующее действие очевидно. Сеймур невольно вскидывает руку ко рту и тут же расслабляется, как бы погружаясь в глубокий сон. Видя, что он сползает со стула, я вовремя подхватываю его, чтобы не набил лишних синяков. Потом достаю из-под кушетки заранее приготовленную веревку, чтобы, привязав гостя к спинке стула, придать ему большую устойчивость. Но в ходе этой операции меняю решение. Неудобно, чтобы спящий человек сидел привязанным к стулу. Стул может опрокинуться вместе с ним и наделать шуму. Взяв спящего под мышки, я тащу его на кушетку и понадежней привязываю к ней. Потом засовываю ему в рот носовой платок, совершенно чистый — Сеймур, как вы знаете, человек брезгливый. А после этого хватаю пиджак и покидаю эту душную мансарду.
9
— Я предпочитаю воду.
Он собирается налить себе, потом раздумывает.
— Я тоже. Очевидно, и сегодня пировать не придется.
Взяв графин, Сеймур наливает немножко воды. Потом, пригубив стакан, небрежно спрашивает:
— Когда вы последний раз виделись с Тодоровым?
Быть может, и теперь следовало помолчать, однако спокойная уверенность этого человека начинает действовать мне на нервы.
— Вы меня извините, Уильям, я ценю ваши ораторские приемы, но вам лучше приберечь их для более подходящего случая. Если вы намерены что-то мне сказать, то говорите, и нечего задавать вопросы, если ответы на них вам заранее известны.
— Почему вы сердитесь? — вскидывает брови Сеймур. — Ведь это всего лишь один из способов добиться необходимой ясности. Своим вопросом я намерен вскрыть кардинальное различие между вашим убеждением и нашей версией. Вы убеждены, что виделись с Тодоровым лишь в тот день, в первый и последний раз, а согласно нашей версии, у вас было два свидания, и во время второго вы ликвидировали Тодорова. Не стану уточнять, кто из нас прав, вы или мы. Важно, что имеющиеся в наличии факты целиком подтверждают наш тезис. Тодоров убит, и в том, что убийца вы, сомневаться не приходится.
— Это уже вторая новость за этот вечер, — замечаю я, стараясь казаться невозмутимым.
— Но не последняя.
— А не могли бы вы сказать, где и при каких обстоятельствах я убил Тодорова, потому что я совсем не в курсе дела…
— Почему же, могу. Вы его ликвидировали у него на квартире тем самым маузером, которым перед этим вы ему угрожали. Потом вы положили пистолет вместе с вашими отмычками в портфель, а портфель заперли в шкафчик на вокзале. Только все эти действия происходили на глазах у свидетелей, чего вы не подозревали. А главное — на пистолете отчетливо видны следы крови Тодорова и отпечатки ваших пальцев.
— Недурно состряпано, — признаю я. — Никак не предполагал, что за мною следили…
— Потому что вы понятия не имели о масштабах слежки. Где-то тут, за этим домом, — Сеймур небрежно указывает на окно, — стоят какие-то бараки. Вот в них и укрылись наши люди на всякий случай.
Гость смотрит на меня с деланным сочувствием.
— Это еще один пример вашего легкомыслия, Майкл. Опять же, не будь этой второй ошибки, ваше положение нисколько бы не изменилось. При создавшейся ситуации мы всегда сумели бы найти неопровержимые доказательства, что убийца вы.
— Зря вы меня убеждаете. Я вам верю.
— Если не считать эти две промашки, в целом вы оперировали довольно ловко, и это внушает надежду на наше сотрудничество в будущем.
— На сотрудничество не рассчитывайте, — категорически заявляю я. — Хотя вы очень старались, рассчитывать на сотрудничество вам не следует.
— Вы не торопитесь! — поднимает руку Сеймур. — И не судите о наших стараниях, о которых пока что не имеете полного представления.
— Значит, еще не все?
— Разумеется. Сказка только начинается. Не скрою, сказка страшная. И лишь от вас, Майкл, зависит, останется она страшной сказкой или превратится в страшную быль.
Мой собеседник замолкает, быть может, для того, чтобы я глубже осознал всю безысходность своего положения, или просто для того, чтобы заменить окурок новой сигаретой.
— При наличии таких улик и свидетельских показаний мы можем запросто провалить вас тут же, на месте. Вы, конечно, рассчитываете, что ваши органы не оставят своего человека в беде. Только, как я уже сказал, для них вы больше не являетесь своим человеком. Все, что касается этой грязной истории, мы сообщаем нашему посольству в Софии. И наша последняя информация гласит: «Тодорова ликвидировал Боев. Под угрозой санкций Боев готов уступить». К тому же шифр, под которым было отправлено это сообщение, хорошо известен вашим органам. Так что в глазах ваших шефов вы уже предатель, Майкл. Вам у них больше не работать, и рассчитывать вы можете только на самого себя, здесь ли, там ли — все равно.
— А вам не кажется, что вы переоцениваете доверчивость наших людей?
— Вовсе нет. В данном случае мы полагаемся не столько на их доверчивость, сколько на недоверчивость. Зная о ваших прежних отношениях с Тодоровым и принимая во внимание некоторые свойства вашего характера, в Софии едва ли удивятся тому, что вы учинили расправу. Наконец, как ни безупречна ваша репутация, никого не удивит, если человек, оказавшись в таком вот положении, увидел единственно возможный выход…
Чтобы я мог немного поразмыслить, гость делает очередную паузу.
— Как я уже говорил, — продолжает он, — меня не удивило то, что вы обратились к своим за инструкциями, и то, что вам сказали «нет». Неужели вам трудно догадаться, почему «нет»? Неужели вы не задались вопросом, почему ваш Центр отказался от такой редкой возможности заслать к нам своего человека? Потому что этот «свой» человек больше не считается своим — таков логический вывод, Майкл.
Разумеется, мне лучше знать, получал я инструкции или не получал, но то, что он говорит, слушать неприятно.
— Вы забываете, — считаю нужным предупредить его, — что неизбежен судебный процесс, что этот процесс продлится не один день, следовательно, у меня будет достаточно времени, чтобы войти в контакт с нашими органами; мне в этом не могут отказать, а стоит мне войти в контакт со своими людьми, как все сразу прояснится.
— Я ничего не забываю, Майкл. Это вы кое о чем забываете. Неужто вы вообразили, что мы сразу же передадим вас местным властям? Тогда зачем бы мы стали огород городить? Вы будете переданы в распоряжение полиции только в том случае, если вы попытаетесь каким-либо образом улизнуть от нас, или после того, как мы используем вас до конца и захотим избавиться от вас. Когда вы получите возможность войти в контакт с вашими органами, у вас уже не будет необходимости в этом. Вы будете конченым человеком, Майкл.
— Судя по вашей паузе, вы собираетесь преподнести мне еще какой-то сюрприз?
— Именно. Притом последний. Вам удалось доказать, что вы человек сильный и неподкупный. Не скрою, эти качества внушают уважение. Но после того, как вы покрасовались ими вволю, не настало ли время снова спрятать их поглубже? При нынешнем прогрессе в технике сильная воля и твердый характер столь же надежное оружие, как, скажем, бронзовое копье или каменный топор. Они так же жалки, как и все прочие «достоинства» человека. Это подтверждено практикой, и вам об этом, вероятно, кое-что известно. Упорство — это не что иное, как биофизическое состояние, его трудно сохранять, но разрушить с помощью современных препаратов ничего не стоит. Одна порция подходящего снадобья — и вы больше не владеете своей психикой. Серия порций — и вы уже, как робот, отвечаете на все наши вопросы. После этого достаточно ничтожных усилий, чтобы сделать вас полнейшим кретином. А как придет пора кончать с вами, мы предоставим это местным властям.
— Понимаю, — киваю я. — В таком случае зачем вам тратить время на все эти разговоры? Принимайтесь за дело — и все тут!
— Вы говорите «понимаю», а так ничего и не поняли. Я желаю, чтобы вы пришли к нам добровольно, а не по принуждению.
— Ясно. Вы пускаете в ход все эти угрозы с единственной целью — чтобы я пришел к вам добровольно.
Сеймур молча отводит глаза в сторону.
— Чем же объяснить вашу слабость к этой добровольности? Вашим великодушием или желанием сэкономить медикаменты?
Сеймур продолжает глядеть в сторону. Хотя окно открыто, мансарда полна табачного дыма, потому что снаружи ни малейшего дуновения. Тяжелый и влажный ночной воздух замер над крышами домов, словно прижатый темными тучами.
— Может быть, с точки зрения абстрактной морали ваши вопросы уместны, — возвращается к разговору мой гость. — Но в нашем ремесле их нельзя принимать всерьез, а если они адресуются мне, то это просто несправедливо. Ведь в самом начале беседы вам было сообщено, что я предложил оставить вас в покое. Я знаю не хуже вас, что не каждый человек способен стать предателем, так же как не каждому дано стать героем. Однако то, что мы с вами знаем, не имеет никакого значения, потому что решать не нам. И поскольку все решено без нас, я предлагаю вам единственный путь спасения, какой у меня есть. Забудьте, если желаете и если можете, весь этот разговор и вернитесь мысленно к тому, о чем мы с вами говорили во время нашей предыдущей встречи: все мои предложения и материального, и морального порядка остаются в силе. Скажите наконец это ваше «да», и вы тотчас получите обещанное. Никто из моих шефов не узнает, что вы на это пошли только под жестоким давлением; будете давать советы, выражать свое мнение по каким-то материалам, и никто не станет требовать от вас больше. А материалов у вас будет сколько угодно, будут и совершенно секретные, потому что я теперь знаю, что вы идете к нам не потому, что так велит инструкция из Центра, а на свой страх и риск.
Вот он наконец, освежительный душ обещаний, после стольких угроз. Обыкновенный вариант весьма обыкновенной программы. И если меня все же что-то удивляет, то не чередование угроз и соблазнов, а интонация искреннего участия в излияниях Сеймура. Этот человек либо очень ретивый работник, либо большой артист, а может, он и в самом деле озабочен моей судьбой. Не исключено, однако, что все это понемногу способствовало его оживлению.
— Значит, вы опять готовы обещать мне и деньги, и все прочее?
— Не то что обещать, а тут же вручить вам их, сегодня же.
«Ни в коем случае не отказывайтесь!» — звучит где-то вдали голос Грейс.
«Не суйся не в свое дело», — мысленно отвечаю я своей невидимой советчице, а вслух произношу:
— Что особенного, если мои друзья заплюют меня после этого, верно?
— Никто вас не заплюет, — возражает Сеймур. — Вас занесут в списки героев. В крайнем случае вы не перейдете на сторону противника, а будете ликвидированы.
— Очень великодушно с вашей стороны.
— Ну конечно. Мы только сделаем вид, что ликвидировали вас: дадим в газетах сообщение о том, что, мол, найден труп с такими-то приметами и с документами на ваше имя. А вы тем временем, живой и здоровый, уже будете далеко отсюда.
— Слишком тесен в наши дни мир, чтобы человек мог бесследно скрыться.
— Тесен он только для политиков, которые лишь тем и занимаются, что перекраивают его карту, да и знают они его только по карте. Но для человека дела вроде вас он достаточно широк, чтобы исчезнуть где-нибудь по ту сторону океана и начать новую жизнь под другим именем.
Гость смотрит на часы и замолкает, надеясь, видимо, услышать мое «да».
— Как будто пошел дождь, — говорю я.
По железной кровле действительно постукивают крупные тяжелые капли.
— Пусть идет! — пожимает плечами Сеймур. — В классических драмах при подобных ситуациях не дождик идет, а гром гремит, разражается буря.
В темном прямоугольнике окна при свете лампы сверкают струйки дождя. Они сгущаются, и вот уже полил настоящий ливень, но в мансарде по-прежнему душно.
— Ну, что вы скажете? — поторапливает меня собеседник.
— Я уже сказал, Уильям.
Он смотрит на меня настороженно, словно не верит своим ушам. Потом стремительно склоняется над столом и кричит почти мне в лицо:
— Значит, подписываете свой смертный приговор?!
— А, смертный приговор… К чему эти громкие слова?..
Из груди Сеймура вырывается не то вздох, не то стон:
— Значит, громкие слова, да?.. Господи, неужели окажется, что это у вас не характер, а обычная тупость? Неужели вам невдомек, что отныне вы наш узник и пленник, что вам ниоткуда отсюда не уйти, что вам ни при каких обстоятельствах не покинуть эту квартиру, потому что уже через четверть часа ее блокируют мои люди, и достаточно мне подать знак, чтобы вы попали к ним в лапы?
Я смотрю на него, и меня изумляет не столько последняя новость, сколько то, что лицо его искажено злобой, на нем не осталось ни малейших признаков самообладания. С того момента, как началась эта гнетущая связь, при всех наших словесных схватках он ни разу не выказал раздражения, ни разу не повысил тон; я мог подумать, что высокие тона вообще отсутствуют в его регистре. И вот, пожалуйста, этот невозмутимый человек повышает голос, лицо его багровеет. Нет, он настолько взбешен, что просто орет, словно пьяный горлопан, сбросив маску скептического спокойствия.
Я смотрю на него и думаю: «Пусть себе накричится вволю». Но Сеймур, как видно, заметил мое удивление и начинает сознавать, что у него сдали нервы. Он замолкает и откидывается на спинку стула, пытаясь овладеть собой. Потом снова указывает мне на часы и говорит:
— Даю вам две минуты для окончательного ответа, Майкл! После двух дней увещаний двух минут, думаю, вам будет вполне достаточно.
Не возражаю: двумя минутами больше, двумя меньше, какое это имеет значение? И пока на улице с однообразным шипением льет дождь, мы сидим молча, не глядя друг на друга.
— Пользуясь паузой, мне хотелось заметить, что вы меня поразили своим взрывом, Уильям.
— Прошу извинить меня.
— Чего ради вас извинять? Мне это пришлось по душе. Вы одним махом поставили крест на ваших позах, на всех «истинах» и обнаружили в себе нечто человеческое…
— Да, да, но об этом потом… — уклоняется гость.
— Вы даже обнаружили мораль или какие-то остатки морали, и, по существу, ваш взрыв — это взрыв той попранной морали, которая взбунтовалась оттого, что вы выказали готовность стать палачом человека, которого называете другом.
— Вы слишком далеко зашли в своем снисхождении, — отвечает Сеймур, не поворачивая головы. — Мне просто показалось, что моя миссия провалилась, — видимо, от этого я и взорвался.
Да, он, как видно, совсем уже овладел собой, и ему, должно быть, стыдно теперь оттого, что он на минуту предстал передо мной во всей своей наготе.
— Уже прошло два раза по две минуты, Майкл. Я жду, что вы скажете!
— Что я могу сказать, кроме того, что ваша комбинация задумана просто потрясающе. Значит, вы передали Грейс по телефону не приглашение прийти сюда, а приказ относительно дальнейших действий?
— Я вообще не связывался с Грейс, а поднимал на ноги команду.
— Да, комбинация и впрямь задумана потрясающе.
— В силу необходимости.
— И все-таки вы допустили небольшую ошибку. Маленькую неточность, какие и у меня случаются.
— Что за неточность?
— Воспользовались неточным адресом. Жилище, где мы сейчас находимся, совсем не та квартира, которую знают Грейс и ваши люди.
У этого человека опасно быстрый рефлекс, но, к счастью, я об этом знаю. Так что в тот момент, когда его рука устремляется к заднему карману, я уже стреляю прямо в лицо ему. Стреляю трижды, потому что не люблю скупиться, особенно когда дело касается «друга». Впрочем, мои пули не смертоносные, от них даже кровь не льется. Это всего лишь жидкий газ, но его парализующее действие очевидно. Сеймур невольно вскидывает руку ко рту и тут же расслабляется, как бы погружаясь в глубокий сон. Видя, что он сползает со стула, я вовремя подхватываю его, чтобы не набил лишних синяков. Потом достаю из-под кушетки заранее приготовленную веревку, чтобы, привязав гостя к спинке стула, придать ему большую устойчивость. Но в ходе этой операции меняю решение. Неудобно, чтобы спящий человек сидел привязанным к стулу. Стул может опрокинуться вместе с ним и наделать шуму. Взяв спящего под мышки, я тащу его на кушетку и понадежней привязываю к ней. Потом засовываю ему в рот носовой платок, совершенно чистый — Сеймур, как вы знаете, человек брезгливый. А после этого хватаю пиджак и покидаю эту душную мансарду.
9
Сны, которые я вижу в эту ночь, довольно-таки студеные. Но я нахожусь в том необычном состоянии, когда во время сна вполне ясно сознаешь, что ты видишь сон. Так что, пока дрожу в объятиях глубоких снежных сугробов или тону в ледяной воде какой-то черной речки, я поддерживаю свой героизм смутной мыслью, что это всего лишь сон, что я просто забыл закрыть окно.
Мысль, что я забыл закрыть окно, сверлит меня так настойчиво, что я просыпаюсь. В первую минуту я не могу сообразить, где находится это окно и где нахожусь я сам. Как будто я запутался в каких-то сетях из темных и светлых нитей. В паутине этих мокрых и холодных сетей меня бьет лихорадка. Наконец смутно видимые сети проступают четче, застывают в фокусе и до моего сознания доходит, что я лежу в мокром кустарнике, в котором так причудливо преломляются лучи солнца.
«Теперь можешь спокойно закрыть окно», — бормочу я, с трудом поднимая скованное холодом тело, чтобы сесть. Сунув руку в карман, я, к своему удивлению, обнаруживаю кроме спичек раздавленную полупустую коробку «Кента». Сигарета отсырела и горчит, но завтрак все же заменяет.
Пока я вдыхаю порции горького дыма, первая мысль, которая приходит мне в голову, — необходимо выбраться из этого кустарника, найти место более подходящее, по возможности сухое, и дождаться там, когда наступит время отправляться на аэродром, где меня уже ждет билет на будапештский рейс. Вторая мысль убеждает меня, что нечего предаваться глупым мечтаниям. Аэродром сегодня закрыт. Во всяком случае, для меня.
Вовсе не исключено, что человек, даже надежно привязанный к кушетке, найдет способ привлечь внимание окружающих, особенно если это Сеймур. Не менее вероятно и другое. «Команда», состоящая из таких удальцов, блокировав прежнюю квартиру, очень скоро сообразила, в чем дело, и быстро установила действительное место разыгравшейся драмы. Ведь это очень опытные люди, к их услугам все подручные средства, в том числе местная полиция. Так что напрасны мои надежды на сколько нибудь продолжительную отсрочку. Нет, аэродром сегодня определенно закрыт. Во всяком случае, для меня.
Поднявшись на ноги, я пытаюсь, насколько это возможно, привести в порядок костюм, порядочно измятый. Затем подбираю «Таймс», на котором лежал, осматриваю свою берлогу, не выпало ли что из карманов, и ухожу. Кустарник Фелед-парка очень густой и находится далеко от аллей, но днем он все равно не может служить надежным убежищем. После ночного дождя небо прояснилось, и, так как время приближается к девяти, есть все основания предполагать, что скоро парк будет перенаселен мамашами, нянями и детскими колясками.
Оставив позади зеленую поляну, я выхожу на тропинку. Прежде чем что-то предпринимать, необходимо выяснить обстановку. А пока она будет выясняться, мне лучше находиться подальше от центра, в местах достаточно людных, чтобы не привлекать внимания.
Пропетляв какое-то время по незнакомым и малознакомым улочкам, я очутился на большом базаре близ Нереброгаде. Тут есть все необходимые условия для более или менее продолжительного пребывания, в том числе несколько не очень чистых, всегда переполненных народом кофеен. Войдя в самое оживленное из этих заведений, выпиваю у стойки чашку горячего кофе. У меня мелькнула мысль расплатиться крупным банкнотом, чтобы запастись мелочью. Но, не успев сунуть руку во внутренний карман пиджака, я тут же передумал. Если человек выкладывает пятьсот крон, чтобы расплатиться за чашку кофе, такое запоминается, а мне это совсем ни к чему. Однако, прежде чем я изменил свое решение, моя рука все же достигает кармана и делает немаловажное открытие: в кармане бумажника нет. Достав несколько монеток, бросаю одну из них на стойку и ухожу.
Двигаясь в толпе, мимо лотков, я снова и снова проверяю свое имущество. В кармане, приделанном к внутренней стороне жилета, я храню паспорт и проездные билеты. Они на месте, но боюсь, что эти документы меня теперь не выручат. В маленьком кармашке пиджака, куда я кладу деньги помельче, обнаруживаю две бумажки: сложенные вчетверо пятьдесят крон и двадцать крон. В брючном кармане насчитываю до десяти крон мелочи. Это почти все, если не считать носового платка, перочинного ножа да ключей от двух квартир, теперь для меня недоступных.
Тонкого светло-коричневого бумажника нет. В нем было всего десять банкнотов, но десять банкнотов по пятьсот крон — сумма солидная. Первое, что я подумал, не вывалился ли он из кармана в Фелед-парке. Но это исключается. То место я внимательно осмотрел, к тому же цвет бумажника такой, что его сразу заметишь, не напрягая зрения. Скорее всего, другое — Сеймур вытащил у меня деньги, пока я ходил на кухню за водой и стаканами. «Еще одна небольшая ошибка с вашей стороны, Майкл!» — сказал бы американец. Ошибка налицо. Я совершенно спокойно оставил пиджак на стуле, зная, что ничего интересного в его карманах нет, и потом, хорошо зная, что собой представляет Сеймур, я никогда бы не подумал, что он еще и карманник. Надо же, стащил у меня деньги! Дело, видимо, не в деньгах, он позарился на бумажник, полагая, что в нем есть какие-нибудь вещи, заслуживающие внимания, и что по крайней мере там он найдет мой паспорт.
Итак, все мое состояние не превышает восьмидесяти крон плюс просроченные проездные билеты да паспорт, не удобный для предъявления. Мой последний шанс, впрочем весьма проблематичный, сесть под вечер на самолет и очутиться в Будапеште.
Будапешт. Красивый город. В таком городе можно бы недурно провести время — особенно после всех этих передряг. А главное — там нет Сеймура.
Слоняясь в толпе, рассеянно глазея на тележки со стиральными порошками, кухонными принадлежностями и дешевой фарфоровой посудой, я думаю о Будапеште и тем самым освобождаюсь от душевного напряжения. В конце концов, может быть, американец брал меня на пушку, хотел до смерти запугать: а вдруг я сдамся? Ну, а раз уж я не сдался, какой ему смысл приводить в исполнение свои угрозы? Сеймур может быть кем угодно, даже карманником, но он не дурак и отлично понимает, что есть вещи, которых не добиться ни сфабрикованными обвинениями в убийстве, ни парализующими волю наркотиками.
После того как я трижды исходил вдоль и поперек большущий базар и посидел в кофейне, чтобы дать отдохнуть ногам, я иду кратчайшим путем к ближайшему газетному киоску, потому что это для меня единственный источник информации. Скоро двенадцать, а это значит, что в продажу должны поступить дневные газеты.
Киоски и в самом деле уже украшают свежие выпуски «ВТ» и «Экстрабладет», и нет нужды особенно всматриваться, чтобы понять: то, чего я больше всего боялся, уже совершившийся факт. На первых полосах обеих газет маячат два снимка — мой и Тодорова. Убийца и его жертва. Текста под снимками немного, потому что подробности на внутренних полосах, и я прохожу мимо — покупать сейчас газеты мне неудобно. Прощай, Будапешт!
Направляюсь к лавчонке, которая еще раньше привлекла мое внимание. Здесь продается рабочая одежда. Мой выбор пал на хлопчатобумажный комбинезон, украшенный красноречивой цифрой 50. Не может быть сомнения, что, поторговавшись как следует с этим плюгавеньким старикашкой, можно было бы сойтись и на более скромной цене. Однако в иных случаях торговаться так же рискованно, как расплачиваться крупными купюрами, — это запоминается. Выложив пятьдесят крон, я уношу с собой завернутый в желтую бумагу комбинезон.
Простившись с оживленным миром купли-продажи, я углубляюсь в лабиринт маленьких улочек, прилегающих к Нереброгаде. К исходу второго часа я уже за городом. Свернув с шоссе, бреду по какому-то пустырю со множеством ям и кустарников. За кустарником желтеют грязные воды канала. Вокруг ни души.
Усевшись в прибрежном ивняке, я развязываю пакет и некоторое время занимаюсь тем, что придаю только что купленной одежде возможно более измятый и поношенный вид. Затем, сняв пиджак с брюками, надеваю комбинезон. Подобрав увесистый булыжник, завертываю его поплотней в свой костюм, связываю при помощи галстука и упаковочной бечевки и бросаю этот странный сверток в грязные воды канала.
Я бы мог прилечь в кустарнике, попытаться соснуть, но зуд тщеславия не дает мне покоя. Знать, что ты попал в газету, и не прочитать статью, которая тебе посвящена, — нет, это выше моих сил. Возвратившись на дорожку, тянущуюся вдоль шоссе, иду обратно в город. Через пятнадцать минут добираюсь до последней автобусной остановки ближайшего пригорода. Булочная, бакалейная лавка, лоток, где продаются горячие сосиски, и, что самое главное, газетный киоск. Взяв последний номер «Экстрабладет», подаю продавщице монетку, та даже не взглянула на меня. Надо думать, что если бы и взглянула, то едва ли узнала бы в этом небритом человеке в хлопчатобумажном комбинезоне социолога и убийцу, сенсацию дня.
Вид горячих сосисок и бутербродов на соседнем лотке наталкивает меня на мысль, что одной лишь духовной пищей человек жить не может. Сосиски поаппетитней, но бутерброды с колбасой более объемисты и дешевле. Беру три бутерброда, завернутые в неизбежную желтую бумагу, и опять выхожу на шоссе.
На этот раз оставляю в стороне кустарник на берегу канала — это место находится слишком близко от шоссе с оживленным движением — и шагаю дальше по пустырю со множеством ям. Видимо, когда-то здесь брали песок.
Удаляюсь еще примерно на километр, и передо мной вырастает какой-то старый барак или, скорее, остатки барака. Постройка едва держится на прогнивших столбах, но имеет бесспорные преимущества со стратегической точки зрения. Своей тыльной стороной она выходит на берег канала, а с передней можно наблюдать всю окрестность, что позволяет еще издали заметить человека, которому пришло бы в голову проинспектировать этот барак. В то же время, выворотив из стенки одну-две доски, я могу в две секунды достичь канала и притаиться где-нибудь в кустарнике.
Мысль, что я забыл закрыть окно, сверлит меня так настойчиво, что я просыпаюсь. В первую минуту я не могу сообразить, где находится это окно и где нахожусь я сам. Как будто я запутался в каких-то сетях из темных и светлых нитей. В паутине этих мокрых и холодных сетей меня бьет лихорадка. Наконец смутно видимые сети проступают четче, застывают в фокусе и до моего сознания доходит, что я лежу в мокром кустарнике, в котором так причудливо преломляются лучи солнца.
«Теперь можешь спокойно закрыть окно», — бормочу я, с трудом поднимая скованное холодом тело, чтобы сесть. Сунув руку в карман, я, к своему удивлению, обнаруживаю кроме спичек раздавленную полупустую коробку «Кента». Сигарета отсырела и горчит, но завтрак все же заменяет.
Пока я вдыхаю порции горького дыма, первая мысль, которая приходит мне в голову, — необходимо выбраться из этого кустарника, найти место более подходящее, по возможности сухое, и дождаться там, когда наступит время отправляться на аэродром, где меня уже ждет билет на будапештский рейс. Вторая мысль убеждает меня, что нечего предаваться глупым мечтаниям. Аэродром сегодня закрыт. Во всяком случае, для меня.
Вовсе не исключено, что человек, даже надежно привязанный к кушетке, найдет способ привлечь внимание окружающих, особенно если это Сеймур. Не менее вероятно и другое. «Команда», состоящая из таких удальцов, блокировав прежнюю квартиру, очень скоро сообразила, в чем дело, и быстро установила действительное место разыгравшейся драмы. Ведь это очень опытные люди, к их услугам все подручные средства, в том числе местная полиция. Так что напрасны мои надежды на сколько нибудь продолжительную отсрочку. Нет, аэродром сегодня определенно закрыт. Во всяком случае, для меня.
Поднявшись на ноги, я пытаюсь, насколько это возможно, привести в порядок костюм, порядочно измятый. Затем подбираю «Таймс», на котором лежал, осматриваю свою берлогу, не выпало ли что из карманов, и ухожу. Кустарник Фелед-парка очень густой и находится далеко от аллей, но днем он все равно не может служить надежным убежищем. После ночного дождя небо прояснилось, и, так как время приближается к девяти, есть все основания предполагать, что скоро парк будет перенаселен мамашами, нянями и детскими колясками.
Оставив позади зеленую поляну, я выхожу на тропинку. Прежде чем что-то предпринимать, необходимо выяснить обстановку. А пока она будет выясняться, мне лучше находиться подальше от центра, в местах достаточно людных, чтобы не привлекать внимания.
Пропетляв какое-то время по незнакомым и малознакомым улочкам, я очутился на большом базаре близ Нереброгаде. Тут есть все необходимые условия для более или менее продолжительного пребывания, в том числе несколько не очень чистых, всегда переполненных народом кофеен. Войдя в самое оживленное из этих заведений, выпиваю у стойки чашку горячего кофе. У меня мелькнула мысль расплатиться крупным банкнотом, чтобы запастись мелочью. Но, не успев сунуть руку во внутренний карман пиджака, я тут же передумал. Если человек выкладывает пятьсот крон, чтобы расплатиться за чашку кофе, такое запоминается, а мне это совсем ни к чему. Однако, прежде чем я изменил свое решение, моя рука все же достигает кармана и делает немаловажное открытие: в кармане бумажника нет. Достав несколько монеток, бросаю одну из них на стойку и ухожу.
Двигаясь в толпе, мимо лотков, я снова и снова проверяю свое имущество. В кармане, приделанном к внутренней стороне жилета, я храню паспорт и проездные билеты. Они на месте, но боюсь, что эти документы меня теперь не выручат. В маленьком кармашке пиджака, куда я кладу деньги помельче, обнаруживаю две бумажки: сложенные вчетверо пятьдесят крон и двадцать крон. В брючном кармане насчитываю до десяти крон мелочи. Это почти все, если не считать носового платка, перочинного ножа да ключей от двух квартир, теперь для меня недоступных.
Тонкого светло-коричневого бумажника нет. В нем было всего десять банкнотов, но десять банкнотов по пятьсот крон — сумма солидная. Первое, что я подумал, не вывалился ли он из кармана в Фелед-парке. Но это исключается. То место я внимательно осмотрел, к тому же цвет бумажника такой, что его сразу заметишь, не напрягая зрения. Скорее всего, другое — Сеймур вытащил у меня деньги, пока я ходил на кухню за водой и стаканами. «Еще одна небольшая ошибка с вашей стороны, Майкл!» — сказал бы американец. Ошибка налицо. Я совершенно спокойно оставил пиджак на стуле, зная, что ничего интересного в его карманах нет, и потом, хорошо зная, что собой представляет Сеймур, я никогда бы не подумал, что он еще и карманник. Надо же, стащил у меня деньги! Дело, видимо, не в деньгах, он позарился на бумажник, полагая, что в нем есть какие-нибудь вещи, заслуживающие внимания, и что по крайней мере там он найдет мой паспорт.
Итак, все мое состояние не превышает восьмидесяти крон плюс просроченные проездные билеты да паспорт, не удобный для предъявления. Мой последний шанс, впрочем весьма проблематичный, сесть под вечер на самолет и очутиться в Будапеште.
Будапешт. Красивый город. В таком городе можно бы недурно провести время — особенно после всех этих передряг. А главное — там нет Сеймура.
Слоняясь в толпе, рассеянно глазея на тележки со стиральными порошками, кухонными принадлежностями и дешевой фарфоровой посудой, я думаю о Будапеште и тем самым освобождаюсь от душевного напряжения. В конце концов, может быть, американец брал меня на пушку, хотел до смерти запугать: а вдруг я сдамся? Ну, а раз уж я не сдался, какой ему смысл приводить в исполнение свои угрозы? Сеймур может быть кем угодно, даже карманником, но он не дурак и отлично понимает, что есть вещи, которых не добиться ни сфабрикованными обвинениями в убийстве, ни парализующими волю наркотиками.
После того как я трижды исходил вдоль и поперек большущий базар и посидел в кофейне, чтобы дать отдохнуть ногам, я иду кратчайшим путем к ближайшему газетному киоску, потому что это для меня единственный источник информации. Скоро двенадцать, а это значит, что в продажу должны поступить дневные газеты.
Киоски и в самом деле уже украшают свежие выпуски «ВТ» и «Экстрабладет», и нет нужды особенно всматриваться, чтобы понять: то, чего я больше всего боялся, уже совершившийся факт. На первых полосах обеих газет маячат два снимка — мой и Тодорова. Убийца и его жертва. Текста под снимками немного, потому что подробности на внутренних полосах, и я прохожу мимо — покупать сейчас газеты мне неудобно. Прощай, Будапешт!
Направляюсь к лавчонке, которая еще раньше привлекла мое внимание. Здесь продается рабочая одежда. Мой выбор пал на хлопчатобумажный комбинезон, украшенный красноречивой цифрой 50. Не может быть сомнения, что, поторговавшись как следует с этим плюгавеньким старикашкой, можно было бы сойтись и на более скромной цене. Однако в иных случаях торговаться так же рискованно, как расплачиваться крупными купюрами, — это запоминается. Выложив пятьдесят крон, я уношу с собой завернутый в желтую бумагу комбинезон.
Простившись с оживленным миром купли-продажи, я углубляюсь в лабиринт маленьких улочек, прилегающих к Нереброгаде. К исходу второго часа я уже за городом. Свернув с шоссе, бреду по какому-то пустырю со множеством ям и кустарников. За кустарником желтеют грязные воды канала. Вокруг ни души.
Усевшись в прибрежном ивняке, я развязываю пакет и некоторое время занимаюсь тем, что придаю только что купленной одежде возможно более измятый и поношенный вид. Затем, сняв пиджак с брюками, надеваю комбинезон. Подобрав увесистый булыжник, завертываю его поплотней в свой костюм, связываю при помощи галстука и упаковочной бечевки и бросаю этот странный сверток в грязные воды канала.
Я бы мог прилечь в кустарнике, попытаться соснуть, но зуд тщеславия не дает мне покоя. Знать, что ты попал в газету, и не прочитать статью, которая тебе посвящена, — нет, это выше моих сил. Возвратившись на дорожку, тянущуюся вдоль шоссе, иду обратно в город. Через пятнадцать минут добираюсь до последней автобусной остановки ближайшего пригорода. Булочная, бакалейная лавка, лоток, где продаются горячие сосиски, и, что самое главное, газетный киоск. Взяв последний номер «Экстрабладет», подаю продавщице монетку, та даже не взглянула на меня. Надо думать, что если бы и взглянула, то едва ли узнала бы в этом небритом человеке в хлопчатобумажном комбинезоне социолога и убийцу, сенсацию дня.
Вид горячих сосисок и бутербродов на соседнем лотке наталкивает меня на мысль, что одной лишь духовной пищей человек жить не может. Сосиски поаппетитней, но бутерброды с колбасой более объемисты и дешевле. Беру три бутерброда, завернутые в неизбежную желтую бумагу, и опять выхожу на шоссе.
На этот раз оставляю в стороне кустарник на берегу канала — это место находится слишком близко от шоссе с оживленным движением — и шагаю дальше по пустырю со множеством ям. Видимо, когда-то здесь брали песок.
Удаляюсь еще примерно на километр, и передо мной вырастает какой-то старый барак или, скорее, остатки барака. Постройка едва держится на прогнивших столбах, но имеет бесспорные преимущества со стратегической точки зрения. Своей тыльной стороной она выходит на берег канала, а с передней можно наблюдать всю окрестность, что позволяет еще издали заметить человека, которому пришло бы в голову проинспектировать этот барак. В то же время, выворотив из стенки одну-две доски, я могу в две секунды достичь канала и притаиться где-нибудь в кустарнике.