Райнов Богомил. Большая скука

   И поскольку местность пустынна, а у меня самого особых дел нет, я вытягиваюсь в низком ивняке возле барака и развертываю газету.
   Вероятно, было бы умнее начать не с духовной пищи, а с бутерброда, потому что по прочтении газетной статьи я сразу лишаюсь аппетита. «Прочтение» — быть может, слишком сильно сказано, потому что датским я не владею. Однако нескольких знакомых cлов, встретившихся в репортаже, для меня вполне достаточно, чтобы понять все его содержание. Это «убийство», «вокзал», «маузер», «порт», «волво» плюс собственные имена — названия улиц, где я снимал мансарды, фамилия жертвы и, естественно, фамилия самого убийцы.
   Вчера вечером, после того как я уложил на свою кушетку Уильяма Сеймура, я сел в «волво», чтобы уехать как можно дальше от места драмы. Определенные соображения побудили меня умчать к порту; там, за доками для товарных судов, я и оставил свою колымагу. Ее так или иначе пришлось бы бросить. Обнаруженная здесь машина могла натолкнуть преследователей на мысль, что я сумел улизнуть из города с помощью какой-либо лодки.
   По-видимому, этот момент моей истории излагается в том абзаце, где встречаются слова «порт» и «волво». Что касается других мест хроники, то в них, вероятно, пересказывается в той или иной форме сфабрикованная моим «другом» версия о ликвидации Коевым Тодорова.
   Два обстоятельства во всем этом заслуживают особого внимания. Первое: Сеймур уже осуществляет свои угрозы. Второе: тот факт, что эта насквозь лживая сенсация нашла место в печати, свидетельствует о том, что «команда» пустила в ход решительно все, лишь бы воспрепятствовать моему выезду из страны.
   Однако нет худа без добра, в итоге раздумий я прихожу к утешительному выводу, и это частично возвращает мне аппетит и помогает справиться с одним из бутербродов. Из этой же публикации Центр сегодня же узнает о том, что меня постигло, и примет соответствующие меры.
   Следовательно, в ближайший вторник человек в клетчатой кепке появится у входа в «Тиволи» и принесет мне спасение либо в виде нового паспорта, либо в виде чего-то другого, что позволит мне беспрепятственно выбраться из Дании. Задача теперь одна — уцелеть до следующего вторника. Притом остаться на свободе.
   Но чтобы уцелеть, надо прежде всего как можно реже маячить в городе. Конечно, Копенгаген город большой, в нем почти полтора миллиона жителей, однако в нем и полиции хоть отбавляй, не говоря уже о людях Сеймура. Если судить по напечатанной в газете фотографии, мне совершенно незнакомой, меня в эти дни не раз снимали скрытой камерой, и службы, которым поручено разыскивать меня, вероятно, располагают богатым визуальным материалом, дающим представление о моей фигуре, осанке, походке, физиономии. Притом эти службы прекрасно понимают, что человек, оказавшийся в моем положении, первым делом позаботится об изменении внешности, так что мой комбинезон едва ли помешает опознать меня.
   Конечно, факт, что какой-то никому не ведомый иностранец застрелил другого никому не ведомого иностранца, — настоящая находка для журналистов, если не имеется более важных новостей, только вряд ли этот факт расшевелит датскую полицию. И все-таки в первые дни по крайней мере такие места, как вокзалы, аэродромы, причалы, вероятно, будут находиться под пристальным наблюдением, и в отдельных кварталах Копенгагена, включая сюда и пригороды, местные власти произведут обычные в подобных случаях обследования. В конечном итоге и злодей Коев, как многие другие, будет предан забвению. Но пока это произойдет, надо как можно реже показываться на глаза.
   Лежа в низком ивняке, обдумывая все это, я начинаю сожалеть, что не воспользовался своей прогулкой к автобусной остановке, чтобы запастись провизией и тем самым избавить себя от необходимости лишний раз вылезать из барака. Хорошо, однако, что у меня есть еще два бутерброда. Двух бутербродов вполне достаточно, чтобы пробыть здесь до завтрашнего вечера. А там видно будет.
   Весь следующий день проходит в раздумьях и дремоте под убаюкивающую дробь дождя. Теплое солнце, столь редкое в этих местах, уступило место иным, менее приятным атмосферным явлениям. Не встречая никаких естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет своими струями раскисшую землю, взъерошенный ивняк и бурлящие желтые воды канала.
   Что касается дождя, то у него достаточно широкое поле деятельности и в моем скромном убежище. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а ветер дует через бесчисленные щели в стенах — словом, обе эти стихии бесцеремонно встречаются у меня на спине.
   Воспользовавшись какой-то ржавой жестью и двумя прелыми досками, я сооружаю в углу барака нечто вроде навеса, чтобы хоть как-то защититься от сырости. Значительно больше забот доставляет мне холод. Радио я не слушаю; на сколько понизилась температура, мне неизвестно, однако, если судить по тому, как меня трясет, ртутный столбик должен быть сейчас ниже нуля. Я стараюсь не думать про теплый свитер, оставшийся в моем чемодане, потому что от таких мыслей обычно начинаешь дрожать еще больше. Мое внимание задерживается на «Экстрабладет». Набравшись мужества, я стаскиваю комбинезон и обкладываю себя листами газеты, затем снова его надеваю и уже немного погодя с удовольствием устанавливаю, что по моему телу разливается приятное тепло. Этот фокус с газетой я много лет назад усвоил от Любо Ангелова, когда холодной осенью в Пиринском крае мы переходили ночью ледяной поток.
   Я съедаю еще один бутерброд. Высохшая булочка вместе с теплом, полученным от «Экстрабладет», оказывают на мой организм такое благотворное действие, что я, несмотря на дождь и ветер, погружаюсь в спокойную дремоту. Но она спокойна лишь до тих пор, пока я не очутился перед кабинетом генерала.
   Дверь кабинета чуть приоткрыта. Наверно, секретарша забыла закрыть. Так или иначе, дверь приоткрыта, и я слышу, как мой шеф беседует с Бориславом:
   «Надо было тебя послать в Копенгаген, а не Боева. У Боева были нелады с Тодоровым, вот он и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты».
   «Каким способом?» — спрашивает Борислав, будучи, видимо, не в курсе дела.
   «Простейшим…» — отвечает генерал.
   «Подумаешь, ликвидировал негодяя!» — пытается оправдать меня Борислав.
   «Кто бы он ни был, негодяй, нет ли, но устраивать самосуд оперативный работник не имеет права, — сухо замечает генерал. — За самоуправство полагается платить. Боеву тоже будет предъявлен счет».
   «Но мы должны его спасти!» — восклицает мой друг, забыв о субординации.
   «Сделаем, что сможем, — говорит генерал. — Только удастся ли… Я не всемогущ…»
   Они оба выходят в коридор.
   «А вот и он!..» — нисколько не удивившись, говорит шеф. Потом укоризненно качает головой.
   «Эх, Боев, Боев!..»
   «Я не убивал Тодорова», — спешу внести ясность.
   «Речь не о Тодорове, а о другом. Маленькие камушки опрокидывают машину, Боев!»
   «Если бы они не выследили меня и не нашли портфель на вокзале, им бы ничего не стоило собрать улики в номере отеля, в мансарде, где угодно», — хочу сказать я, вдруг чувствую, что потерял голос и не могу произнести ни слова.
   «Ничего, что меня не слышно, я все равно буду говорить, — успокаиваю себя. — Генерал — человек наблюдательный, по губам поймет, что я хочу сказать».
   Однако генерал не обращает внимания на мучительные движения моих губ и снова спрашивает с укором:
   «А зачем было снимать пиджак? Жарко стало, да? Верно, жара вещь неприятная. Только бывают вещи более неприятные».
   «Я не могу допустить, что Сеймур карманник», — силюсь выдавить из горла звуки, но ничего не получается.
   «Маленькие камушки, Боев, маленькие камушки!..» — недовольно бормочет шеф.
   Потом задумчиво добавляет:
   «Подумаем, как тебя спасти».
   «Но ведь я уже здесь! — кричу что есть силы, а сам знаю, что из моего горла исходит лишь какой-то непонятный хрип. — Надо только легализовать мое возвращение!»
   «Да, но как это сделать? — возражает генерал, разгадав наконец смысл моих слов. — Ты теперь датский подданный!»
   От последней фразы я так вздрагиваю, что просыпаюсь и некоторое время бессмысленно смотрю широко открытыми глазами на темные гнилые доски у меня над головой. Снаружи слышится мерный шум дождя, а ветер в щелях то свистит, то утихает, будто делая вдох и выдох.
   При мысли, что никакой я не датский подданный, я облегченно вздохнул. Однако эта мысль не смогла вытеснить другую, которая гнетет меня уже второй день. Нет ничего удивительного, если в Центре поверили в то, что я ликвидировал Тодорова. Мои отношения с Тодоровым генералу, несомненно, известны, так же как известны ему и два-три случая своеволия с моей стороны, имевшие место в прошлом в результате стечения обстоятельств. Так что ж удивляться, если там поверят, что я решил свести счеты. Это, конечно, не повлияет на их решимость провести акцию по спасению меня, и все же неприятно, когда тебя подозревают в преступлении, которого ты не совершал.
   С Тодоровым я познакомился через Маргариту…
   Глаза мои закрываются как бы для того, чтобы я мог с большей ясностью увидеть тот день, когда я впервые встретился с ней. Это был осенний день, дождливый и грязный, как сегодня, и я пошел в столичное управление, чтобы повидаться со своим бывшим коллегой.
   Когда я вошел в приемную, секретарши моего бывшего коллеги не оказалось на месте. Я сел, чтобы подождать ее, и, потянувшись к столику за одним из старых журналов, вдруг заметил стоящую у окна девушку, вероятно вызванную сюда по какому-то делу.
   Девушка смотрела в окно, и я не мог ее видеть. Я взял журнал, как-никак смотреть старый журнал интереснее, чем глазеть на женскую спину, покрытую плащом. И тут я заметил, что плечи девушки вздрагивают. Я встал и подошел к окну.
   — Отчего вы плачете? Что случилось?
   Оттого, что к ней проявили внимание, девушка вместо ответа еще больше расплакалась. Я закурил сигарету в ожидании, пока она немного успокоится; лицо у нее было припухшее, насколько можно было видеть сквозь платочек, которым она вытирала слезы. Носик слегка покраснел, глаз под мокрыми ресницами вообще не было видно. Хочу сказать, что если эта девушка привлекла мое внимание, то вовсе не какой-то красотой. Но в этом лице было что-то страдальческое и по-детски беспомощное; и хотя девушка была рослая, она почему-то напоминала мне маленькую девочку, плачущую оттого, что ее нашлепали или выставили из класса.
   Девушка понемногу успокоилась, и я уже приготовился слушать какую-то душераздирающую историю, когда из кабинета начальника вышла секретарша и, едва завидев меня, воскликнула:
   — А, товарищ Боев! Начальник только что спрашивал о вас. Проходите, пожалуйста!
   Я вошел и после неизбежных «Где ты пропадал, Боев?» да «Какие новости?» полюбопытствовал:
   — Что за плачущая девица там у тебя стоит?
   — Девица? — нахмурил брови мой приятель. — Она такая же девица, как я Дед Мороз.
   — А что особенного, если когда-нибудь тебе случится выступить в роли Деда Мороза. К чему такие строгости?
   — А ты занимайся своим делом и не суйся, куда не просят! — произнес с нарочитой суровостью начальник.
   Потом он нажал на кнопку звонка и, когда вошла секретарша, распорядился:
   — Пускай войдет гражданка.
   И бросил в мою сторону:
   — Сейчас ты увидишь, что это за девица.
   Девушка вошла, и на ее расстроенном лице можно было прочесть больше страха, чем надежды. Страх рождало присутствие начальника, а надежду — мое присутствие.
   — Маргарита Денева… — сухо, служебным тоном произнес мой приятель, и я впервые услышал это имя.
   — Да, — прошептала девушка так же беззвучно, как я разговариваю в своих кошмарных снах.
   — Несмотря на мои предупреждения, вы изложили письменно свои показания так, чтобы скрыть факты, вместо того чтобы рассказать о них.
   Незнакомка молчала, потупив глаза.
   — Уж больно скупится на факты, — сообщает начальник к моему сведению.
   — Смущается девушка, — рискнул заметить я.
   И, обращаясь к «гражданке», заговорил возможно мягче:
   — Видите ли, Маргарита, через руки товарища начальника прошло столько всего, что ваши чистосердечные показания его все равно не поразят. Тем более что ему и без того все известно. Это во-первых. А во-вторых, мы вызываем сюда человека не затем, чтобы погубить его, а затем, чтобы помочь ему выбраться из беды, если он в нее попал по своей оплошности. Но чтобы мы вам помогли, вы должны нам помочь. И наилучший способ нам помочь — рассказать все как есть.
   — Садитесь и рассказывайте. Только не вздумайте ловчить, — предупредил мой приятель, недовольный моим слишком добродушным тоном.
   Девушка села. Не закончив первой фразы, снова расплакалась, потом все же сумела овладеть собой и после короткой паузы начала сызнова.
   История, которую мне пришлось выслушать, не столь ужасна, но и не так уж безобидна. А главное — довольно банальна. Несколько девушек связались с иностранцами. Эпизодические встречи в разных заведениях и на квартирах. Маргарита не входила в число этих девушек, но, будучи знакомой с одной из них, дважды провела время в интернациональной компании в какой-то квартире и возвращалась домой после полуночи.
   — Только два раза, — подтвердила «гражданка».
   — Потому что в третий раз вам помешали, — уточнил начальник.
   — Кроме музыки и танцев, ничего другого не было…
   — Знаем, чем кончаются эти танцы, — хмуро заметил начальник.
   Девушка постепенно созналась во всем, в чем могла, рассказав о своем флирте с одним из иностранцев и о том, что получила от него флакончик «Ланкома».
   — Ни к чему все это, — тихо произнес я, когда девушка замолчала. — Хорошо, что не влипли более серьезно…
   Но, уловив недовольный взгляд начальника, я тут же попытался исправить свою педагогическую оплошность:
   — Хотя само начало…
   — О да, начинается всегда с каких-то пустяков, — прервал меня мой друг. — Только если в самом начале не опомнишься, кончается худо.
   — До этого дело не дойдет! — уверенно заявил я. — Правда, Маргарита?
   — Да, — едва слышно произнесла она.
   Начальник отпустил девушку, а мы повели разговор совсем на другую тему.
   Примерно через полчаса я вышел из управления. Укрывшись под навесом от дождя, меня ждала Маргарита.
   — Мне хочется поблагодарить вас… — начала она, поравнявшись со мной.
   — Не благодарите меня, а действуйте, — сказал я, может быть, более сухо, чем следовало бы. — Во-первых, вам необходимо скорее поправить ваши университетские дела. Во-вторых, выбросьте из головы всякие мысли о браке с иностранцем и даже с болгарином. Иные девушки, помышляя о замужестве, до такой степени запутываются во всевозможных связях, что начинают забывать, что им, в сущности, нужно.
   — Все это я уже про себя решила, — вполголоса сказала Маргарита. — С сегодняшнего дня я начинаю заниматься и ни о чем другом думать не буду.
   — Чудесно, — отозвался я. — Но смотрите, как бы не остыли ваши благие намерения.
   — Когда станут остывать, я тут же вспомню о вас.
   — Зачем обо мне? О себе помните да и о том, к чему вы стремитесь в жизни.
   — Человеку легче дается то, что… что он делает для другого… — как-то неловко ответила девушка. — У меня нет близких людей… Вы мне, конечно, тоже не близкий… Но раз у меня нет близких, я буду вспоминать о вас… о вашей ко мне доброте… в общем…
   В общем, она едва снова не расплакалась. И может быть, обрадовавшись, что она все же не расплакалась, я сделал то, чего вовсе не собирался делать, — пригласил ее пообедать вместе со мной. Так началась наша дружба.
   В сущности, Маргарита оказалась человеком собранным, в первую же сессию ликвидировала задолженность, не проявляя никакого интереса к попойкам и ночным приключениям и ничуть не сетовала на то, что ее жизненные удовольствия ограничивались такими обычными вещами, как кино или прогулка. Познакомившись с нею поближе, я понял, что иностранцы были для нее чисто случайным приключением, объяснить которое можно лишь тем, что она не устояла перед соблазном внести в свою жизнь какое-то разнообразие, да мыслями о замужестве. Потому что, хотя Маргарита была человеком серьезным и изучала французскую филологию, она принадлежала к той категории женщин, которые, изучай они даже атомную физику, на первое место ставят замужество.
   Поначалу я, конечно, не думал жениться, но потом случилось так, что я изменил свои намерения и, может быть, женился бы, если бы Маргарита не изменила свои. Словом, со мной случилось, как с тем, кто хотел отведать свининки с тушеной капустой: пока он раздумывал, заказать ему или нет, она и кончилась.
 
 
   Всю неделю с переменным успехом льет дождь, над раскисшей землей воют ветры. Но, как говорится, нет худа без добра. В такую погоду едва ли кто-нибудь забредет в эти места, где среди множества ям сжался под дождем мой прогнивший барак.
   За истекшие четыре дня я лишь дважды решился приблизиться к пригородам, чтобы взять хлебаи немного колбасы. Разумеется, не забывал купить и газету. Первый раз я устанавливаю, что сообщение, касающееся меня, стаяло до крохотной информации в десяток строк, которая потерялась где-то среди уголовной хроники аж на пятой полосе. Во второй раз не нахожу больше ни слова о поисках злодея Коева. Все идет своим чередом. Моя слава убийцы уже померкла, и есть все основания полагать, что скоро заглохнет совсем. Если только молчание не обманчиво.
   И вот опять настал вторник.
   Завтракая последним кусочком хлеба и последним ломтиком довольно дрянной колбасы, я тщательно обдумываю, каким образом с наименьшим риском добраться в урочный час до парка «Тиволи». От автобуса придется отказаться. Его неудобство состоит в том, что он проходит по крупнейшим магистралям города и делает на них частые остановки. Лучше я пройду пешком эти несколько километров, выбирая более глухие улицы. Чтоб не пришлось ждать в городе и не маячить в центре больше, чем нужно, выйду попозже, часов в пять.
   Мой комбинезон и без специальных усилий уже приобрел весьма затасканный вид, растительность на лице превращается в настоящую бороду. Недоедание тоже, надеюсь, сказалось определенным образом на моей внешности. Если ничего не случится, у меня есть все шансы сойти за итальянца или югослава, которые здесь зарабатывают себе на жизнь тяжелым трудом, поскольку местные жители презирают такую работу.
   Перед тем как тронуться в путь, снимаю свой комбинезон, освобождаюсь от согревающих компрессов из газетной бумаги и снова надеваю комбинезон, в надежде, что при ходьбе мне будет теплей.
   Я уже в Вестерброгаде. В это время, на счастье или на беду, улица особенно оживлена. Двигаясь в общем потоке, я стараюсь держаться поближе к стенам зданий и по возможности закрываю свое лицо от яркого света уже зажженных неоновых реклам. После целой недели полного одиночества у меня такое чувство, что я очутился в каком-то призрачном, нереальном мире. В мире, где ничего не произошло, после того как столько всего произошло со мной, в мире, находящемся вне пространства и времени, где так же мчатся роскошные автомобили, женщины все так же несут свои тела, завернутые в элегантную упаковку, а магазины заманивают прохожих бесшумными взрывами неонов.
   «Вторник — плохой день, рассеянно думаю я, протискиваясь вдоль стен. — Кто это придумал? Для тебя плохой, а для меня хороший. Возможно, даже самый лучший». Число «семь» тоже почему-то пользуется дурной славой, но тут я готов спорить; ведь в семь часов уже начинает темнеть и сгустившийся сумрак ине на руку, пока я передвигаюсь по этой оживленной улице.
   Итак, точно в семь я уже у входа в «Тиволи» и бросаю беглый взгляд на то место, где должен стоять человек в клетчатой кепке. Но человека нет ни там, ни где-либо поблизости.
   «Должно быть, задерживается маленько, — говорю я себе, проходя в сторону Городской площади. — Такие вещи случаются и с людьми, выступающими в роли почтовых ящиков».
   Приблизившись к кафе, где последний раз мы сидели с американцем, я делаю «кругом». У входа в «Тиволи» человека в кепке и теперь не видно.
   Уже десять минут восьмого. Ждать дальше глупо, потому что «почтовый ящик» приходит либо точно в семь, либо вообще не приходит. И все-таки я делаю еще два тура, прежде чем идти обратно по глухим, малоосвещенным улицам на далекий загородный пустырь, в гнилой барак, в одиночество.
   «Что поделаешь, — успокаиваю себя. — Еще не такое случалось. В твоей профессии без риска не обойтись».
   Но в это мгновение в моих ушах звучит знакомый хриплый голос: «Вы уже дисквалифицированы, Майкл, вы предали своих. Вы дисквалифицированы, и больше вам не на кого рассчитывать ни тут, ни там».
 
 
   Хотя я человек довольно-таки недоверчивый, этого вторника я ждал с такой верой, что даже не подумал о том, что же я буду делать дальше, если вторник и в самом деле окажется плохим днем.
   Мысль «что же дальше?» снова приходит мне в голову, когда я останавливаюсь в каком-то переулке, чтобы купить какой-нибудь еды. До этой минуты я не придавал значения тому факту, что у меня в кармане осталось всего четыре кроны, потому что, раз я дожил до вторника, зачем мне нужны кроны.
   Я покупаю два хлебца по полторы кроны, и теперь мои денежные средства исчисляются несколькими бронзовыми монетками, за которые ничего не купишь.
   Выйдя из лавки, я первым делом порываюсь отломить кусочек хлеба, ведь в течение всего дня во рту ничего не было. Однако первое оцепенение уже прошло, и рассудок снова служит мне, как прежде. «На сегодня еда не предусмотрена! — сухо предупреждаю легкомысленное упрямое существо, которое все мы постоянно носим в себе. — Пищи должно хватить по крайней мере на два дня, так что потребление ее начнем только завтра».
   «Ну и что же из того, что хватит на два дня? — не унимается во мне капризное существо. — А как ты проживешь остальные пять дней до следующего вторника? И вообще, кто тебе сказал, что следующий вторник будет иным?»
   По существу, это и есть узловой вопрос, а не вопрос о еде. Прожить несколько дней без еды можно, но что тебя ждет после этих нескольких дней?
   В свою берлогу я возвращаюсь к девяти. Люди в это время, покончив с ужином, садятся у своих телевизоров, чтобы в домашнем уюте насладиться очередной кровавой драмой в ковбойском варианте либо в детективном. После разочарования я впадаю в депрессию. Темнота барака, глухая дробь дождя и завывания ветра гнетут меня нестерпимо. Только депрессию надо гнать ко всем чертям, в моем положении это непозволительная роскошь. Стащив с себя комбинезон, я снова обкладываюсь измятыми газетами, лежавшими под доской, затем одеваюсь и забиваюсь в угол. Сквозь зияющее отверстие в стене барака видны мелькающие на шоссе с неравными интервалами фары автомобилей. Это мой телевизор. Смотришь и видишь, что за пределами одиночества этой пустоши мир все еще существует.
   Значит, еще неделя ожидания… А что особенного? Если сказать «целая неделя» — это много. А если говорят «всего одна неделя» — это воспринимается как «мало». Человек всегда в состоянии выждать одну неделю. А тем временем положение как-то прояснится и, вероятно, все образуется. Если с человеком в кепке случилось что-нибудь, он придет в следующий раз. Если же по той или иной причине его заменили другим, другой явится. Если наши ждут, пока отшумит сенсация, к тому времени она отшумит. А если впали в заблуждение… Пусть даже так, все равно проверят. Не могут не проверить, и проверка не может длиться бесконечно.
   Впали в заблуждение? В какое заблуждение? Что я убил Тодорова? Или что я стал предателем?
   Среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Совершенно бесполезных дум о вещах, что канули в прошлое. Однако я продолжаю перебирать в голове все это, потому что иного способа убить время нет. И еще потому, что когда погружен в эти думы, у меня такое чувство, что я держу отчет перед генералом, что я опять вернулся к своим, пусть мысленно, пусть для того, чтобы выслушать порицания. Выслушивать порицания, что угодно, лишь бы не быть вдали от своих, в полном одиночестве, отсиживаться в гнилом бараке на краю света.
   Поэтому я представляю себе, что я не в бараке, а в кабинете генерала и что кроме генерала там находятся очень опасный оппонент — мой бывший шеф, и мой добрый союзник — мой друг Борислав. В сущности, своего бывшего шефа я тоже могу считать своим другом, хотя он явный противник некоторых моих методов, которые он любит именовать «склонностью к авантюризму». Что касается Борислава, то он во всем мой союзник, потому что в своей практике сам не прочь прибегнуть к этим методам.
   Итак, мы сидим в темно-зеленых креслах вблизи темно-зеленого фикуса, а генерал за письменным столом наблюдает за нами, как всегда, он дает возможность высказаться всем. Но так как действие от начала и до конца развивается в моей голове и режиссура полностью в моих руках, я позволяю себе не только взять слово первым, но и быть обстоятельным сверх всякой меры. Затем волей-неволей придется дать слово бывшему шефу.
   Доклад Боева — весьма пространный, но довольно бедный в отношении самоанализа. Я не знаю ни одного случая, чтобы он сказал: «В чем была моя ошибка?» А раз ты влип, значит, без ошибок не обошлось, и незачем все валить на объективные условия, хотя они были неблагоприятными…
   Вступление довольно красноречивое, чтобы догадаться, как пойдет защита. Однако, прежде чем переходить в атаку, мой бывший шеф старается, как обычно, надежно упрочить свою позицию.