— Большой крем и два рожка.
Выложив на стол сигареты со спичками, я развертываю газету. Бои во Вьетнаме, пограничные инциденты на израильско-сирийской границе. Ничего особенного. Небольшое повышение цен на свинину. Я свинины не ем. Кельнер приносит мой завтрак. Кладу рядом раскрытую газету и принимаюсь за еду.
— Тут свободно?
Ко мне обращается пожилой мужчина с заурядной чиновничьей физиономией, держащий в руке потертый коричневый саквояж. Я подтверждаю кивком головы. Незнакомец садится, ставит у своих ног саквояж, достает сигареты, закуривает и кладет коробку на стол. По какому-то совпадению он тоже курит зеленые «житан».
— Кофе! — восклицает человек с саквояжем, взмахнув рукой кельнеру.
Потом его внимание привлекает раскрытая газета.
— Разрешите?
Я снова киваю утвердительно. Незнакомец берет газету и погружается в чтение. Покончив с завтраком, я беру зеленую коробку и закуриваю. Это не моя коробка, моя еще не начата, однако я без особых церемоний сую ее себе в карман.
Семь часов. На работу еще рано, но я люблю приходить пораньше, когда никого нет и никто мне не надоедает. Вблизи вокзала суетится народ. Некоторые уезжают, но в большинстве это люди, прибывшие из окрестных селений. Иду по улице Шатодюн. Рю де Паради отсюда не особенно далеко, к тому же небольшая прогулка перед началом работы всегда полезна.
Подхожу к Центру в половине восьмого. Звоню как полагается, но, так как мне никто не открывает, сам отпираю дверь и вхожу. Открываю комнаты одну за другой. Ни живой души. Кабинеты Кралева и Димова, по обыкновению, заперты. Заглядываю на всякий случай в замочные скважины. Внутри вроде бы пусто. Достаю из кармана ключ и отпираю кабинет Димова, потом запираюсь изнутри и вынимаю ключ. Сегодня суббота. В этот день сводка сведений, собранных за неделю по различным каналам, уже лежит в столе у Димова. Сводка составлена Кралевым, но один только Димов пользуется правом передавать ее кому следует. Каждую субботу. Всегда в субботу.
Ящик стола заперт секретным ключом, но у меня имеется довольно удачный дубликат. Сначала я внимательно осматриваю ящик снаружи, желая убедиться, не оставлены ли какие приметы, потом отпираю и, прежде чем вынуть сводку, запоминаю, как она сложена.
Я читаю быстро и быстро усваиваю, поэтому чтение отнимает у меня не более десяти минут. Положив листки бумаги на прежнее место, я запираю ящик и, уже собравшись выйти, слышу шаги. Они пока глухие и словно бы вдалеке. Открываются и закрываются двери. Вот шаги становятся отчетливей.
Решение принято мною заблаговременно: если кто-либо застанет меня в комнате, единственное место, где можно спрятаться, уголок за пыльной темно-зеленой портьерой. Убежище ненадежное, но другого нет. И поскольку шаги уже совсем рядом, я укрываюсь за бархатной завесой и жду. Если это Димов, то есть надежда, что он посидит здесь немного и, не заметив моего присутствия, выйдет куда-нибудь. А может, это и не Димов.
Шаги замирают у самой двери. Кто-то слегка нажимает дверную ручку. И тишина — возможно, человек заглядывает в замочную скважину. Затем шаги удаляются в сторону, щелкает замок, и скрипит дверь кабинета Кралева.
Значит, это Кралев. Странно, что он первым делом проверил дверь Димова. Кралеву нечего искать в столе у Димова, так как все, что там лежит, ему хорошо известно. Выходит, он опасается, как бы кто другой не залез сюда в нерабочее время.
Все это как-то механически мелькает у меня в голове, потому что в данный момент мне некогда вдаваться в анализ. Надо возможно быстрее выскользнуть отсюда, так как скоро прибудут Ворон с Ужом и вообще наступит такое оживление, что выбраться уже не удастся.
Откинув завесу, я бесшумно приближаюсь к двери. Достаю ключ, осторожно вставляю его в замок и потихонечку поворачиваю, стараясь не издать ни малейшего звука. После этого все так же беззвучно открываю дверь, выхожу в коридор, вставляю ключ с другой стороны и запираю дверь. Едва успеваю спрятать ключ в карман, как справа от меня открывается дверь Кралева. В то же мгновение поднимаю руку и стучусь к Димову. Глупо, конечно, но ничего другого мне не остается.
— К кому стучишься? — насмешливо спрашивает Кралев.
— К Димову, к кому же… Мне нужны болгарские газеты…
— Димова еще нет. И ты это знаешь.
— Думал, может, он пришел…
— А сам ты когда явился?
— Минут десять назад.
— Скажи пожалуйста! Как же это я тебя не видел? Я прошел по всем комнатам.
— Я ходил в туалет.
Туалетная комната в самом дальнем углу, и, насколько я мог судить по звуку шагов, Кралев туда не дошел.
Черные глаза глядят на меня из-под густых бровей недоверчиво и с неприязнью. Однако я выдерживаю взгляд черномазого без смущения. Моя версия не весьма убедительна, но возможна. Хочешь верь, хочешь нет.
— Ты что, допрашивать меня вздумал? — говорю я, делая шаг в его сторону, просто так, чтоб лучше слышать ответ.
— А ты что, бить меня собрался, да? — спрашивает Кралев, глядя на меня все так же пронзительно.
Я и в самом деле с превеликим удовольствием треснул бы ключом по его угловатой башке, но в данный момент не могу позволить себе такое удовольствие.
— Слушай, Кралев: я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим и перестань наседать на меня, а то смотри, как бы в один прекрасный день не испортил тебе настроение… и физиономию, не заботясь о последствиях…
Я говорю это так, будто мне ничего не стоит исполнить свою угрозу тут же. Черномазый слушает, не моргнув глазом, но это еще не значит, что он не верит сказанному. Не дожидаясь ответа, я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу к себе.
Иной раз нелишне дать понять, что с тобой шутки плохи. Кралев чувствует свою силу, потому что за спиной у него эмигранты и американцы, тогда как за мной один только Младенов, который не замедлит отречься от меня, если это будет в его интересах. И все же остаться с глазу на глаз с отчаянным человеком, даже если он одинок, не очень-то приятно. Какой толк, что за спиной у тебя американцы, если тот, что перед тобой, способен превратить тебя в отбивную котлету?
Из тактических соображений мне не имеет смысла проявлять неприязнь к Кралеву, потому что это заставит его насторожиться. Но так как он и без того все время начеку, ходит за мной по пятам и ненавидит так, что дальше некуда, то особого вреда от этого не будет. К девяти один за другим приходят сотрудники, и Центр начинает жить обычной жизнью. Я занимаюсь подготовкой следующего номера и в то же время напряженно прислушиваюсь к происходящему вокруг, стараясь понять, не готовит ли Кралев какую-либо каверзу против меня. Однако все идет нормально. У входа время от времени звонят безыменные посетители, которых Ворон провожает к Димову или к Кралеву. Уж варит кофе на кухне для начальства и гостей. За стеной Тони и Милко лениво просматривают утренние газеты.
Перед обедом ко мне в комнату входит Димов.
— Ну? Номер продвигается?
Он окидывает беглым взглядом разбросанные по столу рукописи, не давая себе труда протянуть к ним руку. Выражение его лица обычное. Он машинально подбрасывает ключи с эмблемой скорпиона.
— Продвигается потихоньку.
— Значит, продвигается, да? — снова спрашивает Димов с видом человека, которому хочется что-то сказать и нечего.
С некоторых пор он принял по отношению ко мне позу великодушного доброжелателя.
— Да, — киваю я. — Большая часть материала уже готова. Остается передовица и…
— Хорошо, хорошо, это как раз то, что мне хотелось услышать, — прерывает он меня и удаляется.
В час с чем-то я иду в кафе «У болгарина». Все эмигранты называют это кафе «У болгарина», как будто сами они австралийцы. Тони и Милко, как всегда, возятся у автомата. Обедаем втроем, и, поскольку сегодня суббота и после обеда делать нечего, мы начинаем пьянствовать. Один кельнер болен, другой пошел отдохнуть до вечера, поэтому нас обслуживает сам хозяин. Это неуклюжий человек с покатыми, как у женщины, плечами; его неподвижное лицо с отвислыми щеками странно контрастирует с живыми хитрыми глазками.
— Ешьте и пейте побольше, ребята! Профитируйте, пока я тут: я пурбуаров не беру! — подбадривает он нас, примешивая по своему обыкновению французские слова с болгарскими окончаниями.
— Обращайтесь к Эмилю, — рекомендует Тони. — Он сегодня угощает.
Я не возражаю, хотя и не обязывался угощать. И вообще начальству следовало бы брать пример с нас, потому что у нас троих никогда не возникает историй из-за денег.
— Ты слишком стараешься, браток, — в третий раз говорит мне Тони, когда хозяин приносит очередную бутылку божоле. — Если надеешься таким способом завоевать симпатию Кралева, то ты глубоко ошибаешься. Он увидит в тебе соперника и возненавидит еще сильнее. Лучше делай, как я или Милко. Пусть ругают, зато терпят, раз ты безопасная булавка…
Я не возражаю. Мне противно говорить. Милко тоже молчит, как всегда. Это обеспечивает широкое поле деятельности для Тони, который болтает без умолку, переходя от взаимоотношений в Центре к взаимоотношению полов.
— Как это ты обходишься без мадамы, а? Я начинаю сомневаться в тебе… — снова принимается он за меня.
— Я недостаточно богат для этого вида спорта.
— При чем тут богатство? Нельзя, что ли, по дешевке? Подбросить тебе ту, мою блондинку?..
— Ты мерзавец, — замечает хриплым баском Милко.
— Почему мерзавец? Разве я виноват, что она мне опротивела? Транжирит твои денежки, а ты рискуй. Если пронюхает ее муж, мне во всем Париже места не найти.
— Ты побольше болтай, раз не хочешь, чтоб он пронюхал, — советую я ему.
— И все-таки, браток, я начинаю в тебе сомневаться… Больше месяца без мадамы…
— Тебя к телефону, — сообщает мне хозяин.
Я иду к кабине, а он тем временем говорит Тони:
— Ты уже три часа парлекаешь. Как только язык не устанет?!
В трубке звучит голос Младенова:
«Это ты, Эмиль?.. Тут вот только что прибыла моя дочка из Болгарии… Одним словом, у меня радость… Не мог бы ты ко мне заглянуть?.. Вот именно, сейчас, сразу».
Вот тебе и мадама.
Мадама, как видно, уже нашла время переодеться и освежиться после дороги, потому что вид у нее довольно привлекательный. Я смутно знал, что у Младенова есть дочь от жены, с которой он давно развелся. С его стороны были намеки, что она помышляет в составе группы туристов бежать за границу. Однако я не предполагал, что дочь у него столь привлекательна — может быть, потому, что у меня всегда была перед глазами физиономия отца.
— Вот она, моя Лида, — говорит Младенов, вводя меня в знакомый и, как всегда, неприбранный холл. — Познакомьтесь.
Мы знакомимся. Лида садится, закуривает сигарету, вынув ее из помятой полупустой коробки «солнце», и кладет ногу на ногу так, что видны ее бедра выше чулок. Бедра у нее красивые, но нарочитость поступка раздражает.
Сказав, что дочка привлекательна, я несколько преувеличил. У этой девушки или молодой женщины стройная фигура с тонкой талией и красивое лицо с большими карими глазами, но есть в ней и что-то отталкивающее, и в этом меня убедил номер с бедрами. Отталкивающее впечатление производят и ее слишком щедро накрашенные губы, и не в меру, до наглости прямой взгляд, и чересчур высоко поднятые с помощью специального бюстгальтера груди, которые и без этого постамента достаточно велики, да и весь ее вид, как бы говорящий, что мы уже прошли сквозь огонь и воду, нас ничем не удивишь и мы на все готовы.
Я не моралист, и меня эти вещи совсем не трогают, но если козырять тем, что нам все нипочем, то не исключено, что на вершине общественной иерархии окажется шлюха. Вот почему дочка Младенова не только не обольщает меня своим видом, а даже охлаждает, и я без колебаний заношу ее в графу тех еще зеленых нимфоманок из кафе, которые смотрят на любовь примерно как на рюмку коньяку. Это, в сущности, нимало меня не волнует, так как жениться на ней я не собираюсь.
Младенов не ждет, пока уляжется трепет первого знакомства, и быстро переходит к деловой стороне вопроса: ему очень хочется показать Лиде картинки ночного Парижа, но, как назло, именно сегодня ему предстоит важная встреча, и ввиду этого, не буду ли я столь любезен сопровождать гостью.
— Ну, папа, какой ты!.. — восклицает Лида без всякого волнения и, видимо, только ради приличия.
— Почему бы нет? Мне будет очень приятно, — отвечаю и я ради приличия, догадываясь, что старый хитрец решил сэкономить за мой счет несколько франков.
Оказывается, в силу какой-то случайности Лида уже готова к походу. Так что мы предоставляем папаше возможность спокойно обдумывать важность предстоящей встречи и по узкой лестнице спускаемся вниз.
Соотечественница слегка разочарована жалким видом моего «ягуара», зато с изумлением следит за тем, как мы ловко и быстро пробираемся сквозь лавину машин. Временами Лида невольно хватается за мое плечо, боясь, что мы вот-вот столкнемся с кем-нибудь и разлетимся в пух и прах, но постепенно привыкает и успокаивается.
— Вы водите машину, как настоящий виртуоз! — замечает она, когда мы пронеслись на волоске от блестящего «кадиллака» и с высокомерным видом оставили его позади.
Боясь услышать еще более восторженные оценки, вроде: «Вы чародей!» или «Вы знаменитость!», спешу ответить:
— Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб его крыли со всех сторон и величали черепахой.
— Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как вы спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем…
— Ваш отец перебарщивает, — прерываю я ее, круто сворачивая в переулок. — И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую человек сваливается по неосмотрительности.
— Это что, скромность или скептицизм?
— Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов. Куда бы вам хотелось пойти?
— Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная куда? — искренне удивляется Лида.
— Я всегда еду напропалую.
Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит довольно фальшиво, но девушка цепляется за нее:
— Вы говорите в буквальном или в переносном смысле?
— И в том и в другом, — продолжаю я фальшивить.
— Я не допускала, что человек может действовать напропалую. Хочу сказать, умный человек вроде вас.
— Умный был человек или глупый — об этом обычно судят после его смерти, — замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою спутницу на другой край сиденья.
Мы на площади Клиши. Тут образовался затор. Далеко впереди мерцает красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость.
— Раз вы не привыкли действовать напропалую, как же вы очутились здесь? — возвращаюсь я к прежней теме, глядя перед собой в ожидании зеленого света.
— Здесь мой отец…
— Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии…
— Не могла я там больше вытерпеть… Если держишься свободно и живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем… Будто ты бог весть какая… Потом еще этот побег отца…
Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние машины, включаю малую скорость.
— Я вас понимаю, — говорю. — Это уже объяснение. Невольно приходишь к мысли, что и вы, стремясь вырваться из каких-то условий, решили действовать напропалую. Так же, как и я.
Машины перед нами медленно катят вперед, и мы вместе с ними. Не доехав до угла, останавливаемся — загорается красный свет.
— Вы к кому сюда приехали? — спрашивает Лида.
— Ни к кому.
— Вы ни к кому, а я к отцу, вот в чем разница, — замечает она с некоторым раздражением в голосе.
— Вы и раньше жили при нем? — спрашиваю я как бы без всякой связи.
— Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью.
«Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, — отвечаю я про себя. — Быть может, я ошибаюсь, но скоро, сдается мне, ты будешь проклинать последними словами своего любимого папашу».
— А почему вы спросили, где я жила?
— Просто так. Вы меня заинтересовали, — объясняю я и снова включаю первую.
На сей раз нам удается пересечь площадь и свернуть на бульвар, в сторону площади Пигаль.
— Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю с голоду.
— Именно об этом я и думаю, только не знаю, куда нам податься. А, вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре.
Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на бульваре и накормить обычным шукрутом или бифштексом с картофелем. Но потом отказался от своего намерения. В конце концов она не виновата в скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это.
Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю вправо, на довольно крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана.
Ресторан — второе разочарование после «ягуара». Это неприглядное заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными стенами. Ни малейшего признака роскоши, которая мерещилась девушке, повторявшей про себя: «Первый вечер в Париже!» Мне ничего не стоило окунуть ее и в роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет никакого желания изображать себя сказочным принцем. И потом, в этом скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо.
Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь.
— Мы уже уходим? — спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу «нет».
Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.
«Уходим, конечно, а как же?» — хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх.
— Можно еще куда-нибудь пойти, — говорю. — Что бы вам хотелось посмотреть?
— Стриптиз! — отвечает она с задором.
— Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.
— Почему только мужчин?
— Потому что раздеваются женщины.
— А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.
— Я ничего такого не говорю, — успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице «ягуару».
Я мог бы показать ей «Лидо», и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца.
Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают «стриптиз перманан» — на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.
— И это все? — с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
— Ага. Нравится?
— Отвратительно.
— Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
— Пройдемся немного, если хотите? — предлагаю я.
Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую — в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
— А это случайно не…
— …проститутки, — заканчиваю я, кивая головой.
— Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
— Поэтому не надо мечтать.
— Но как же тогда жить?
— Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
— Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? — грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
— Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
— Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».
— Именно то, что это слово означает.
— Для меня убожество — тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…
— Ясно, — прерываю я ее. — Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
— Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…
Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
— Прекрасно вас понял, — киваю я ей. — В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
— Так и сделаю, — бросает она в ответ. — Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
— Можем идти, — сухо предлагаю я.
Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу «ягуара». Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.
— Я вела себя ужасно, — неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.
«Только не заплачь!» — внушаю ей про себя.
— Я не хотела вас обидеть…
«Да и не смогла», — мысленно успокаиваю я ее.
— Просто я все это представляла себе иначе… Совсем, совсем иначе…
— Мы всегда представляем вещи иначе, — заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. — Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца…
— Извините… — тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.
Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник — не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
— Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.
«Все же надо было ее поцеловать», — думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
«Все же надо было ее поцеловать», — говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.
«Ее поцеловать? С какой радости? — возражаю я себе, подкатив наконец к дому. — Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно».
Выложив на стол сигареты со спичками, я развертываю газету. Бои во Вьетнаме, пограничные инциденты на израильско-сирийской границе. Ничего особенного. Небольшое повышение цен на свинину. Я свинины не ем. Кельнер приносит мой завтрак. Кладу рядом раскрытую газету и принимаюсь за еду.
— Тут свободно?
Ко мне обращается пожилой мужчина с заурядной чиновничьей физиономией, держащий в руке потертый коричневый саквояж. Я подтверждаю кивком головы. Незнакомец садится, ставит у своих ног саквояж, достает сигареты, закуривает и кладет коробку на стол. По какому-то совпадению он тоже курит зеленые «житан».
— Кофе! — восклицает человек с саквояжем, взмахнув рукой кельнеру.
Потом его внимание привлекает раскрытая газета.
— Разрешите?
Я снова киваю утвердительно. Незнакомец берет газету и погружается в чтение. Покончив с завтраком, я беру зеленую коробку и закуриваю. Это не моя коробка, моя еще не начата, однако я без особых церемоний сую ее себе в карман.
Семь часов. На работу еще рано, но я люблю приходить пораньше, когда никого нет и никто мне не надоедает. Вблизи вокзала суетится народ. Некоторые уезжают, но в большинстве это люди, прибывшие из окрестных селений. Иду по улице Шатодюн. Рю де Паради отсюда не особенно далеко, к тому же небольшая прогулка перед началом работы всегда полезна.
Подхожу к Центру в половине восьмого. Звоню как полагается, но, так как мне никто не открывает, сам отпираю дверь и вхожу. Открываю комнаты одну за другой. Ни живой души. Кабинеты Кралева и Димова, по обыкновению, заперты. Заглядываю на всякий случай в замочные скважины. Внутри вроде бы пусто. Достаю из кармана ключ и отпираю кабинет Димова, потом запираюсь изнутри и вынимаю ключ. Сегодня суббота. В этот день сводка сведений, собранных за неделю по различным каналам, уже лежит в столе у Димова. Сводка составлена Кралевым, но один только Димов пользуется правом передавать ее кому следует. Каждую субботу. Всегда в субботу.
Ящик стола заперт секретным ключом, но у меня имеется довольно удачный дубликат. Сначала я внимательно осматриваю ящик снаружи, желая убедиться, не оставлены ли какие приметы, потом отпираю и, прежде чем вынуть сводку, запоминаю, как она сложена.
Я читаю быстро и быстро усваиваю, поэтому чтение отнимает у меня не более десяти минут. Положив листки бумаги на прежнее место, я запираю ящик и, уже собравшись выйти, слышу шаги. Они пока глухие и словно бы вдалеке. Открываются и закрываются двери. Вот шаги становятся отчетливей.
Решение принято мною заблаговременно: если кто-либо застанет меня в комнате, единственное место, где можно спрятаться, уголок за пыльной темно-зеленой портьерой. Убежище ненадежное, но другого нет. И поскольку шаги уже совсем рядом, я укрываюсь за бархатной завесой и жду. Если это Димов, то есть надежда, что он посидит здесь немного и, не заметив моего присутствия, выйдет куда-нибудь. А может, это и не Димов.
Шаги замирают у самой двери. Кто-то слегка нажимает дверную ручку. И тишина — возможно, человек заглядывает в замочную скважину. Затем шаги удаляются в сторону, щелкает замок, и скрипит дверь кабинета Кралева.
Значит, это Кралев. Странно, что он первым делом проверил дверь Димова. Кралеву нечего искать в столе у Димова, так как все, что там лежит, ему хорошо известно. Выходит, он опасается, как бы кто другой не залез сюда в нерабочее время.
Все это как-то механически мелькает у меня в голове, потому что в данный момент мне некогда вдаваться в анализ. Надо возможно быстрее выскользнуть отсюда, так как скоро прибудут Ворон с Ужом и вообще наступит такое оживление, что выбраться уже не удастся.
Откинув завесу, я бесшумно приближаюсь к двери. Достаю ключ, осторожно вставляю его в замок и потихонечку поворачиваю, стараясь не издать ни малейшего звука. После этого все так же беззвучно открываю дверь, выхожу в коридор, вставляю ключ с другой стороны и запираю дверь. Едва успеваю спрятать ключ в карман, как справа от меня открывается дверь Кралева. В то же мгновение поднимаю руку и стучусь к Димову. Глупо, конечно, но ничего другого мне не остается.
— К кому стучишься? — насмешливо спрашивает Кралев.
— К Димову, к кому же… Мне нужны болгарские газеты…
— Димова еще нет. И ты это знаешь.
— Думал, может, он пришел…
— А сам ты когда явился?
— Минут десять назад.
— Скажи пожалуйста! Как же это я тебя не видел? Я прошел по всем комнатам.
— Я ходил в туалет.
Туалетная комната в самом дальнем углу, и, насколько я мог судить по звуку шагов, Кралев туда не дошел.
Черные глаза глядят на меня из-под густых бровей недоверчиво и с неприязнью. Однако я выдерживаю взгляд черномазого без смущения. Моя версия не весьма убедительна, но возможна. Хочешь верь, хочешь нет.
— Ты что, допрашивать меня вздумал? — говорю я, делая шаг в его сторону, просто так, чтоб лучше слышать ответ.
— А ты что, бить меня собрался, да? — спрашивает Кралев, глядя на меня все так же пронзительно.
Я и в самом деле с превеликим удовольствием треснул бы ключом по его угловатой башке, но в данный момент не могу позволить себе такое удовольствие.
— Слушай, Кралев: я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим и перестань наседать на меня, а то смотри, как бы в один прекрасный день не испортил тебе настроение… и физиономию, не заботясь о последствиях…
Я говорю это так, будто мне ничего не стоит исполнить свою угрозу тут же. Черномазый слушает, не моргнув глазом, но это еще не значит, что он не верит сказанному. Не дожидаясь ответа, я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу к себе.
Иной раз нелишне дать понять, что с тобой шутки плохи. Кралев чувствует свою силу, потому что за спиной у него эмигранты и американцы, тогда как за мной один только Младенов, который не замедлит отречься от меня, если это будет в его интересах. И все же остаться с глазу на глаз с отчаянным человеком, даже если он одинок, не очень-то приятно. Какой толк, что за спиной у тебя американцы, если тот, что перед тобой, способен превратить тебя в отбивную котлету?
Из тактических соображений мне не имеет смысла проявлять неприязнь к Кралеву, потому что это заставит его насторожиться. Но так как он и без того все время начеку, ходит за мной по пятам и ненавидит так, что дальше некуда, то особого вреда от этого не будет. К девяти один за другим приходят сотрудники, и Центр начинает жить обычной жизнью. Я занимаюсь подготовкой следующего номера и в то же время напряженно прислушиваюсь к происходящему вокруг, стараясь понять, не готовит ли Кралев какую-либо каверзу против меня. Однако все идет нормально. У входа время от времени звонят безыменные посетители, которых Ворон провожает к Димову или к Кралеву. Уж варит кофе на кухне для начальства и гостей. За стеной Тони и Милко лениво просматривают утренние газеты.
Перед обедом ко мне в комнату входит Димов.
— Ну? Номер продвигается?
Он окидывает беглым взглядом разбросанные по столу рукописи, не давая себе труда протянуть к ним руку. Выражение его лица обычное. Он машинально подбрасывает ключи с эмблемой скорпиона.
— Продвигается потихоньку.
— Значит, продвигается, да? — снова спрашивает Димов с видом человека, которому хочется что-то сказать и нечего.
С некоторых пор он принял по отношению ко мне позу великодушного доброжелателя.
— Да, — киваю я. — Большая часть материала уже готова. Остается передовица и…
— Хорошо, хорошо, это как раз то, что мне хотелось услышать, — прерывает он меня и удаляется.
В час с чем-то я иду в кафе «У болгарина». Все эмигранты называют это кафе «У болгарина», как будто сами они австралийцы. Тони и Милко, как всегда, возятся у автомата. Обедаем втроем, и, поскольку сегодня суббота и после обеда делать нечего, мы начинаем пьянствовать. Один кельнер болен, другой пошел отдохнуть до вечера, поэтому нас обслуживает сам хозяин. Это неуклюжий человек с покатыми, как у женщины, плечами; его неподвижное лицо с отвислыми щеками странно контрастирует с живыми хитрыми глазками.
— Ешьте и пейте побольше, ребята! Профитируйте, пока я тут: я пурбуаров не беру! — подбадривает он нас, примешивая по своему обыкновению французские слова с болгарскими окончаниями.
— Обращайтесь к Эмилю, — рекомендует Тони. — Он сегодня угощает.
Я не возражаю, хотя и не обязывался угощать. И вообще начальству следовало бы брать пример с нас, потому что у нас троих никогда не возникает историй из-за денег.
— Ты слишком стараешься, браток, — в третий раз говорит мне Тони, когда хозяин приносит очередную бутылку божоле. — Если надеешься таким способом завоевать симпатию Кралева, то ты глубоко ошибаешься. Он увидит в тебе соперника и возненавидит еще сильнее. Лучше делай, как я или Милко. Пусть ругают, зато терпят, раз ты безопасная булавка…
Я не возражаю. Мне противно говорить. Милко тоже молчит, как всегда. Это обеспечивает широкое поле деятельности для Тони, который болтает без умолку, переходя от взаимоотношений в Центре к взаимоотношению полов.
— Как это ты обходишься без мадамы, а? Я начинаю сомневаться в тебе… — снова принимается он за меня.
— Я недостаточно богат для этого вида спорта.
— При чем тут богатство? Нельзя, что ли, по дешевке? Подбросить тебе ту, мою блондинку?..
— Ты мерзавец, — замечает хриплым баском Милко.
— Почему мерзавец? Разве я виноват, что она мне опротивела? Транжирит твои денежки, а ты рискуй. Если пронюхает ее муж, мне во всем Париже места не найти.
— Ты побольше болтай, раз не хочешь, чтоб он пронюхал, — советую я ему.
— И все-таки, браток, я начинаю в тебе сомневаться… Больше месяца без мадамы…
— Тебя к телефону, — сообщает мне хозяин.
Я иду к кабине, а он тем временем говорит Тони:
— Ты уже три часа парлекаешь. Как только язык не устанет?!
В трубке звучит голос Младенова:
«Это ты, Эмиль?.. Тут вот только что прибыла моя дочка из Болгарии… Одним словом, у меня радость… Не мог бы ты ко мне заглянуть?.. Вот именно, сейчас, сразу».
Вот тебе и мадама.
Мадама, как видно, уже нашла время переодеться и освежиться после дороги, потому что вид у нее довольно привлекательный. Я смутно знал, что у Младенова есть дочь от жены, с которой он давно развелся. С его стороны были намеки, что она помышляет в составе группы туристов бежать за границу. Однако я не предполагал, что дочь у него столь привлекательна — может быть, потому, что у меня всегда была перед глазами физиономия отца.
— Вот она, моя Лида, — говорит Младенов, вводя меня в знакомый и, как всегда, неприбранный холл. — Познакомьтесь.
Мы знакомимся. Лида садится, закуривает сигарету, вынув ее из помятой полупустой коробки «солнце», и кладет ногу на ногу так, что видны ее бедра выше чулок. Бедра у нее красивые, но нарочитость поступка раздражает.
Сказав, что дочка привлекательна, я несколько преувеличил. У этой девушки или молодой женщины стройная фигура с тонкой талией и красивое лицо с большими карими глазами, но есть в ней и что-то отталкивающее, и в этом меня убедил номер с бедрами. Отталкивающее впечатление производят и ее слишком щедро накрашенные губы, и не в меру, до наглости прямой взгляд, и чересчур высоко поднятые с помощью специального бюстгальтера груди, которые и без этого постамента достаточно велики, да и весь ее вид, как бы говорящий, что мы уже прошли сквозь огонь и воду, нас ничем не удивишь и мы на все готовы.
Я не моралист, и меня эти вещи совсем не трогают, но если козырять тем, что нам все нипочем, то не исключено, что на вершине общественной иерархии окажется шлюха. Вот почему дочка Младенова не только не обольщает меня своим видом, а даже охлаждает, и я без колебаний заношу ее в графу тех еще зеленых нимфоманок из кафе, которые смотрят на любовь примерно как на рюмку коньяку. Это, в сущности, нимало меня не волнует, так как жениться на ней я не собираюсь.
Младенов не ждет, пока уляжется трепет первого знакомства, и быстро переходит к деловой стороне вопроса: ему очень хочется показать Лиде картинки ночного Парижа, но, как назло, именно сегодня ему предстоит важная встреча, и ввиду этого, не буду ли я столь любезен сопровождать гостью.
— Ну, папа, какой ты!.. — восклицает Лида без всякого волнения и, видимо, только ради приличия.
— Почему бы нет? Мне будет очень приятно, — отвечаю и я ради приличия, догадываясь, что старый хитрец решил сэкономить за мой счет несколько франков.
Оказывается, в силу какой-то случайности Лида уже готова к походу. Так что мы предоставляем папаше возможность спокойно обдумывать важность предстоящей встречи и по узкой лестнице спускаемся вниз.
Соотечественница слегка разочарована жалким видом моего «ягуара», зато с изумлением следит за тем, как мы ловко и быстро пробираемся сквозь лавину машин. Временами Лида невольно хватается за мое плечо, боясь, что мы вот-вот столкнемся с кем-нибудь и разлетимся в пух и прах, но постепенно привыкает и успокаивается.
— Вы водите машину, как настоящий виртуоз! — замечает она, когда мы пронеслись на волоске от блестящего «кадиллака» и с высокомерным видом оставили его позади.
Боясь услышать еще более восторженные оценки, вроде: «Вы чародей!» или «Вы знаменитость!», спешу ответить:
— Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб его крыли со всех сторон и величали черепахой.
— Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как вы спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем…
— Ваш отец перебарщивает, — прерываю я ее, круто сворачивая в переулок. — И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую человек сваливается по неосмотрительности.
— Это что, скромность или скептицизм?
— Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов. Куда бы вам хотелось пойти?
— Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная куда? — искренне удивляется Лида.
— Я всегда еду напропалую.
Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит довольно фальшиво, но девушка цепляется за нее:
— Вы говорите в буквальном или в переносном смысле?
— И в том и в другом, — продолжаю я фальшивить.
— Я не допускала, что человек может действовать напропалую. Хочу сказать, умный человек вроде вас.
— Умный был человек или глупый — об этом обычно судят после его смерти, — замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою спутницу на другой край сиденья.
Мы на площади Клиши. Тут образовался затор. Далеко впереди мерцает красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость.
— Раз вы не привыкли действовать напропалую, как же вы очутились здесь? — возвращаюсь я к прежней теме, глядя перед собой в ожидании зеленого света.
— Здесь мой отец…
— Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии…
— Не могла я там больше вытерпеть… Если держишься свободно и живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем… Будто ты бог весть какая… Потом еще этот побег отца…
Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние машины, включаю малую скорость.
— Я вас понимаю, — говорю. — Это уже объяснение. Невольно приходишь к мысли, что и вы, стремясь вырваться из каких-то условий, решили действовать напропалую. Так же, как и я.
Машины перед нами медленно катят вперед, и мы вместе с ними. Не доехав до угла, останавливаемся — загорается красный свет.
— Вы к кому сюда приехали? — спрашивает Лида.
— Ни к кому.
— Вы ни к кому, а я к отцу, вот в чем разница, — замечает она с некоторым раздражением в голосе.
— Вы и раньше жили при нем? — спрашиваю я как бы без всякой связи.
— Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью.
«Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, — отвечаю я про себя. — Быть может, я ошибаюсь, но скоро, сдается мне, ты будешь проклинать последними словами своего любимого папашу».
— А почему вы спросили, где я жила?
— Просто так. Вы меня заинтересовали, — объясняю я и снова включаю первую.
На сей раз нам удается пересечь площадь и свернуть на бульвар, в сторону площади Пигаль.
— Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю с голоду.
— Именно об этом я и думаю, только не знаю, куда нам податься. А, вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре.
Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на бульваре и накормить обычным шукрутом или бифштексом с картофелем. Но потом отказался от своего намерения. В конце концов она не виновата в скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это.
Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю вправо, на довольно крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана.
Ресторан — второе разочарование после «ягуара». Это неприглядное заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными стенами. Ни малейшего признака роскоши, которая мерещилась девушке, повторявшей про себя: «Первый вечер в Париже!» Мне ничего не стоило окунуть ее и в роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет никакого желания изображать себя сказочным принцем. И потом, в этом скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо.
Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь.
— Мы уже уходим? — спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу «нет».
Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.
«Уходим, конечно, а как же?» — хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх.
— Можно еще куда-нибудь пойти, — говорю. — Что бы вам хотелось посмотреть?
— Стриптиз! — отвечает она с задором.
— Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.
— Почему только мужчин?
— Потому что раздеваются женщины.
— А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.
— Я ничего такого не говорю, — успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице «ягуару».
Я мог бы показать ей «Лидо», и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца.
Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают «стриптиз перманан» — на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.
— И это все? — с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
— Ага. Нравится?
— Отвратительно.
— Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
— Пройдемся немного, если хотите? — предлагаю я.
Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую — в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
— А это случайно не…
— …проститутки, — заканчиваю я, кивая головой.
— Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
— Поэтому не надо мечтать.
— Но как же тогда жить?
— Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
— Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? — грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
— Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
— Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».
— Именно то, что это слово означает.
— Для меня убожество — тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…
— Ясно, — прерываю я ее. — Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
— Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…
Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
— Прекрасно вас понял, — киваю я ей. — В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
— Так и сделаю, — бросает она в ответ. — Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
— Можем идти, — сухо предлагаю я.
Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу «ягуара». Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.
— Я вела себя ужасно, — неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.
«Только не заплачь!» — внушаю ей про себя.
— Я не хотела вас обидеть…
«Да и не смогла», — мысленно успокаиваю я ее.
— Просто я все это представляла себе иначе… Совсем, совсем иначе…
— Мы всегда представляем вещи иначе, — заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. — Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца…
— Извините… — тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.
Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник — не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
— Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.
«Все же надо было ее поцеловать», — думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
«Все же надо было ее поцеловать», — говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.
«Ее поцеловать? С какой радости? — возражаю я себе, подкатив наконец к дому. — Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно».