Ремизов Виктор. Кетанда

   Разлили на четверых — Вадик отказался — и, как ни верти, а повеселели. Курили, блаженно глядя на речку, понимая, что этот ненужный выпивон все равно скоро кончится. Ленька сразу махнул свою кружку и, хотя есть очень хотелось, к закуске не притронулся.
   — А я как раз похмелиться хотел, — Ленька откинулся на локоть, — всю ночь на турбазе куролесили. Там у меня тоже одна студентка есть.
   Он врал, потому что ему захотелось вдруг быть таким же свободным, как эти московские студенты. Приехали вот на Волгу. И девки у них что надо. Ему хотелось спросить, женаты они кто или не женаты, но не спросил. Конечно, не женаты. Видно же. И еще про Оксану хотелось. Аж досада разбирала. Если б он ее сейчас увидел — один на один — он бы спросил… нет, он бы просто сказал ей. — Ленька снисходительно сощурился: да пошла ты! А может, и не сказал бы.
   — Давай еще по одной, чего сидим как на поминках?
   — Нет, нам уже надо идти. Не обижайся. Сейчас до дома доберешься, с отцом выпьешь, — Андрей дружески, но все-таки осторожно, видно было, что Ленька захмелел, потряс его за плечо.
   — Да-а, эта разноется. Давай кружки. — Он сдернул пробку зубами.
   После второй — Ленька опять выпил залпом и не закусывая — его совсем понесло. Он взялся за Ромкину гитару, но получалось плохо, пальцы пьяно спотыкались по ладам.
   — Не. Давай, кто-нибудь. Сыграй. Ты умеш? А кто? О! Роман! О, молодец! Молодец, мужик, — повернулся он к Андрею. — От, он мне нравится! И на гитаре умет! Давай куртками меняться, Роман! — опьянев, он заговорил по-деревенски, а Рому ударял на первом слоге, и получалось вроде клички.
   Москвичи снисходительно улыбались на его глупости или разговаривали между собой, но Ленька ничего этого уже не замечал. Он прихлопывал себя по ляжкам и водил плечами.
   — Поехали со мной, говорю, Роман! В клуб завалимся. У нас никто так на гитаре не умет. Что у нас тут, чухня одна!
   Роман перебрал пару раз «Цыганочку», подтянул струны и, поняв, что уже можно не играть, отложил гитару.
   — Ты не ссы! В клубе никто не дернется! — Ленька, представляя, видимо, что он в клубе, нехорошо осмотрел всех. — О! — Лицо его вдруг снова стало своим и добрым. Это… Юрок! — обратился он к Роману. — Пострелять хошь?
   Он встал, неожиданно резвым и твердым шагом соскочил с обрыва и, повозившись в носовом отсеке, достал мелкашку с обрезанным стволом.
   — Во! Иди стреляй. Вот патроны. Ну-ка! Повесьте что-нибудь. Вон бутылку.
   Все оживились. Роман со словами «Я первый! Я первый!» побежал вешать бутылки, Андрей тоже спустился к лодке, а Вадик нахмурился и, повернувшись к Боре, заговорил вполголоса, быстро и недовольно:
   — Слушай, надо идти. Он же совсем опьянел. Да и эти тоже. Сейчас еще перестреляются.
   — Стой! Стой! Тихо! — Ленька, широко расставив ноги, прицелился куда-то вверх и выстрелил.
   Там, тяжело взмахнув крыльями, отваливал в сторону орлан.
   — Зачем ты! Не надо! — заорали студенты вперемешку.
   — Вам. На чучело. — Ленька смотрел вслед орлану.
   — Надо просто идти, да и все. Ну?! Что тут… не станет же он вслед стрелять, — продолжил Вадик.
   — Может, все-таки взять его с собой? — Боря почесал бороду, — как он поплывет-то, он же пьяный!
   — Ну, знаешь, он сам хотел, в конце концов! Вообще не надо было пить!
   — Но как?! — Боря с недоумением посмотрел на Вадика.
   — Как, как. Так! А теперь что, пьяного его таскать?..
   С берега раздались выстрелы, но бутылки остались целые.
   — Андрей! — крикнул Вадик.
   Андрей со второй попытки залез на обрывчик. Глаза пьяно блестели.
   — Дрянь у него мелкашка. — начал он.
   — Слушай, я пойду. — Вадик решительно взялся за рюкзак.
   — Да, да, я тоже об этом думал. Иди, там девчонки заждались уже, — сказал Андрей, трезвея, — а мы тут, — он посмотрел на стрелков, — в общем, иди. Лере скажи, что все нормально.
   На берегу осталось трое москвичей и Ленька. Лялька сначала с лаем бегала в кусты по направлению выстрелов, но потом поняла, что это не охота, и улеглась возле колбасы. Ленька потребовал еще выпить.
   — Нет, — сказал Андрей твердо. — Давай, пойдем к нам. Там допьем. Там хоть еда есть.
   — Пойдем! Титястую мне отдадите? Она — ничья?
   Рома, о чьем «богатстве» шла речь, сделал страшные глаза, показывая Андрею, что в лагерь его никак нельзя.
   — Что? — Ленька как будто что-то понял и тряхнул головой. — Всё, — развел он растопыренные ладони, — разговора не было! Все, давайте, мужики, я на турбазу. У вас есть еще пузырь? Взаймы!
   — У тебя в бардачке. — Показал Андрей на лодку.
   — Где?
   — В лодке.
   — Ни хера себе, что, еще, что ль?
   Ленька полез за бутылкой, сорвался с носа, но как-то отпрыгнул и упал на мели на задницу. Потом залез в лодку и достал бутылку.
   — Юрка, — кричал он Роману, ища что-то в бардачке, — поедем со мной. Корефан будешь! Иди давай за руль садись. Вот.
   — Ромаш, давай, мы с Борькой тоже пойдем, а ты потом как-нибудь. — Андрей сморщился, понимая, что говорит что-то не то, и поскреб подбородок, — а то мы не уйдем.
   Рома, хоть и пьяно, но испуганно глянул на друзей и на Леньку, который сидел у мотора, уронив голову. И, кажется, уже спал. Лялька лежала рядом.
   — Мужики, пойдем вместе…
   — Нет, Ром, нельзя его так бросать, давай, попробуй все-таки в лагерь привести. — И они скрылись в лесу.
   Уже вскоре, на полпути, догнал запыхавшийся Рома.
   — Уехал!..
   — Как?! — Андрей с Борисом глядели недоверчиво.
   — Только вы ушли, он проснулся и уехал.
   — А куда?
   — Туда, — показал Роман.
   — А, ну значит домой. Но… все нормально, поехал? — Андрею и хотелось в это верить, но было подозрительно.
   — Да, вроде нормально, — Рома зло отвернулся. Он действительно не стал ничего дожидаться, а сразу, как только они ушли, взял свой рюкзак и спрятался в кустах, но Андрей-то какое право имеет так на него смотреть. Все же ушли.
   Андрею и хотелось вернуться, но перед Ромой было неудобно… да если честно, то и не очень хотелось. Непонятно было, что с пьяным Ленькой делать. Он потер лоб, подумал, что, в конце концов, местные всю жизнь такими ездят, и в этот момент услышал звук взревевшего мотора.
   Возвращаться было поздно.
 
   Орлан, по-прежнему парил над островом. Он видел трех мужиков, стоящих с рюкзаками на тропе. А чуть дальше, на берегу залива — яркие палатки, кучу вещей, дым и людей. Кто-то тащил дрова из леса, кто-то звенел топором, забивая рогульки у костра. Две девушки в ярких купальниках перекидывали друг другу маленький белый парашютик и громко и весело хохотали.
   Вдоль берега медленно стекала моторка. С мужиком и собакой. Собака лежала на носу, а мужик дергал мотор. Но вот лодка резво развернулась и, набирая скорость, пошла к мысу. За лодками иногда всплывала битая рыба, и птица скользнула за ними.
   На мысу, где у орлана было гнездо на высоком тополе и теперь сидела его подруга, моторка выскочила из затишья и боком врезалась в высокие волны. Ее ударило, брызги взлетели, собака скатилась с носа на дно и заметалась. Лодка шла слишком быстро, это было понятно не только собаке, но и птице, но человек… светловолосый, ясноглазый человек, нежно любящий отца, жену и сына… продолжал переть боком к волнам, не сбавляя хода. На следующем большом гребне моторка вылетела вся, и, взметнув вокруг себя воду, упала на бок и перевернулась. Коротко блеснув дном, лодка стала быстро уходить под воду.
   Лялька вынырнула и поплыла к острову. Ее швыряло волнами, но она вдруг закрутила головой и стала грести против течения, назад к лодке, от которой торчал один нос. Она плавала вокруг, царапая когтями металл, но ее било мутной водой о серое железо, и собака снова поплыла к берегу. Она вылезла в кустах и, припадая на передние лапы, начала отчаянно гавкать на блестящий на солнце киль. Лодка была рядом. Ее медленно несло течением, а ветер прибивал к затопленным кустам. Лялька забегала вперед, заходила в воду и лаяла, и тихо скулила, потом неожиданно рванула назад вдоль берега. Она бежала, обнюхивала тропинку и смотрела на воду. На воде было пусто.
   Прошлогодний камыш, ветки, мелкий лесной сор с островов плыли по течению, борясь с ветром, который давил не ослабевая, принося откуда-то звуки топора, удары мяча и веселый, дружный, молодой смех.

БАБУШКИНА ВАЗА

   Мать вазу не давала. Варила щи, теперь вот лук жарила. Вовка и так и сяк объяснял… и подлизывался, и даже требовал, но она твердо сказала, что не даст, и пошла к соседке за мукой. Вовка сердито стрельнул ей вслед темными глазками, надулся и ушел в комнату.
   Машка сидела на диване. Куклу кормила. Вовка, насупившись, смотрел, как она аккуратно несет ложечку с водой из маленькой рюмки и тихонько что-то пришептывает. Стол опять сделала из его учебника по математике, но он на это ничего не сказал. Он даже и поиграл бы с ней, тем более что и уроки уже все сделал, и на улицу сегодня не ходил, но сейчас ему не до нее было. Он подошел к серванту.
   Ваза была красивая. Синяя с фиолетовым, вся переливалась, а по кругу шли розы с красноватыми лепестками. Ножка пузатая и тоже с листиками. Он вчера пообещал Тамаре Михайловне, что принесет. При всех пообещал. Тамара Михайловна спросила, кто может принести на праздник, и он вдруг вспомнил про эту вазу, вытянул руку, и заорал на весь класс, что он может. Все на него посмотрели, и он встал и сказал, что у них есть такая красивая ваза для конфет и он принесет. И вот мать не дает. Говорит, что это память о бабушке и что бабушке ее бабушка подарила на свадьбу.
   Вовка подумал, что если бы жива была бабушка, она бы дала. Он опять вспомнил, как все на него посмотрели, и Тихонова тоже повернулась и посмотрела.
   Он почти никогда ничего не приносил. Уж скоро второй класс закончит, а ничего. Один раз только мать дала два цветка в горшках, но горшки были старые, и Тамара Михайловна после уроков отдала их обратно. И он вышел с ними из класса. Другие принесли в красивых горшках. У Вовки дома таких не было. Он пошел на задний двор, поставил их в бурую уже, побитую морозом клумбу и быстро убежал за угол. Его никто не видел. Он выглянул из-за угла. Цветы были красивые, даже Тамара Михайловна сказала, что красивые, жалко, что горшки такие. Вовка видел, что им холодно, и что они не понимают, почему их тут оставили, но он отвернулся и пошел домой. Он ни за что не понес бы их обратно. Матери он ничего не сказал, но вечером, когда она читала ему книжку, он все лежал и думал, что так нечестно. И признался. Мать перестала читать, сидела и задумчиво глядела куда-то в темноту комнаты. И Вовка видел, что у нее на ресницах слезы, он не выдержал, отвернулся к стенке и заревел.
   И вот теперь, когда он может принести на Восьмое марта красивую вазу для конфет, мать не дает. Он снова пошел на кухню.
   — Тогда давай шоколадных конфет, — сказал мстительно, сложил руки на груди и сел на стул. — Целый килограмм давай. Тамара Михайловна сказала, что можно угощенья приносить.
   — Я сейчас тебе ремень достану, — перебила его мать, тщательно соскребая заправку в кастрюлю. — Я же тебе все объяснила, — поставила она горячую сковородку в раковину, — ты чего петушишься? Бабушкина ваза.
   — Была бы бабушка, она бы мне дала, — выпалил Вовка козырной аргумент, он ради него и вернулся.
   Но мать никак не отреагировала, убавила огонь под щами и стала ставить тарелки на стол.
   — Хочешь, я пирог утром испеку, теплый еще будет.
   — Да ну-у, пирог, — скорчил рожу Вовка. — Игнату опять здоровый торт купят… и у тебя муки нет, — вспомнил он, как она только что ходила, и жалостливо посмотрел на мать. — Ну ма-а-м, ну я же обещал!
   Зазвонил телефон. Вовка взял трубку. Это был охранник из офиса. Велел сказать матери, чтобы не будила его утром, что ключ будет «где всегда». Мать кивнула головой, и Вовка положил трубку. Мать по утрам работала в офисе в их доме. Это была какая-то секретная работа — Вовка там никогда не был, и мать просила никому о ней не рассказывать. Хотя сама говорила с соседкой. Вовка слышал. Она там убиралась.
   Вообще-то мать раньше работала врачом в больнице, как и бабушка. Бабушка даже была военным врачом. Вернее, военным был дедушка, но Вовка родился потом, когда дедушку уже убило. Вовка никак не мог запомнить, как называлась та война, и называл ее горной, потому что на фотографиях, которые ему показывала бабушка, везде были горы. Бабушка жила там вместе с дедушкой, и была военным врачом, и ее ранило, и от этого она рано умерла. И когда бабушка умерла, мать пошла работать в детский сад недалеко от их школы. Ей это почему-то не нравилось.
   А Вовке нравилось. Его все любили в детском саду, и он после школы шел туда как домой. Уроки делал у мамы в медкабинете, а иногда в кабинете у директрисы. Ему клали подушку на стул, и он оставался один за большим письменным столом. Сначала он немножко играл: разговаривал по старинному телефону, где надо было крутить цифры, писал понарошку черной директорской ручкой с пером. Если заходила Валентина Сергеевна, то он не тушевался, важно, как настоящий директор, клал ручку на место и начинал делать уроки. Интересно, думал Вовка, почему свою школьную директрису он боится как огня, а эту — совсем не боится. А ведь это почти одно и то же.
 
   …Так у Вовки ничего и не вышло. Не дала мать вазу. Он даже поревел утром, и ушел в школу злой, и ни матери, ни Машке подарки на Восьмое марта не отдал. Подумал, что мать наверняка найдет их, если будет убираться у него на столе. Два дня он тайно рисовал фломастерами две большие открытки. Машке рисовал новую куклу, а матери — как они купаются в море. «Ну и пусть найдет, — думал Вовка, — вообще с ней разговаривать не буду».
   Девчонки в классе все были разодетые. Как в театре. Но Вовка на них даже не смотрел. Первый урок отсидел хмурый, делая вид, что его очень математика интересует или что-то еще очень важное. Но на него никто не обращал внимания. На перемене все пацаны просто сходили с ума, носились как угорелые, орали, и никто их особенно не ругал. И он тоже стал носиться и громко орать. И даже на полной скорости врезался в старшеклассника и, получив от него подзатыльник, отскочил на безопасное расстояние, громко обозвал его «дылдой» и, обмирая от собственной смелости, удрал в класс. И тут он увидел, что девочки стоят вокруг Тамары Михайловны и отдают то, что принесли к празднику. Учительница улыбалась, гладила их по головкам и просила складывать все на стол возле окна. У Вовки ноги приросли к полу. Он с ужасом ждал, что Тамара Михайловна сейчас посмотрит на него своим толстым и строгим лицом и спросит, где же ваза для конфет. И он ничего не сможет сказать. А она только устало махнет рукой и сделает вид, что она так и знала. Но стол у Тамары Михайловны был заставлен цветами в банках, и Вовку она не увидела.
   И второй урок он просидел тихо. Примерно уткнувшись в тетрадку. Или внимательно глядел на доску, стараясь не встречаться взглядом с учительницей. А сам все ждал ее вопроса. Со страхом ждал, как он встанет, покраснеет и виновато опустит голову. И все на него посмотрят и подумают, что опять он врун и что никакой такой вазы у них нет. И тогда он решил сказать, что забыл и что сбегает на большой перемене. Он представил, как бежит домой, как берет из серванта вазу, и ему стало совсем страшно. Он слушался мать и никогда так не делал.
   На перемене Вовка дождался, когда Тамара Михайловна выйдет из класса, встал из-за парты, но подумал и снова сел. Стал смотреть в окно. В соседнем ряду на задней парте каланча-Парамонова громко шептала Кильке и еще кому-то, он не стал смотреть:
   — Я знаю, я знаю, мне Горохов все выдал. Они подарят.
   В это время в класс заглянула Тамара Михайловна и увидела Вовку:
   — Синцов, иди-ка сюда.
   Вовка вздрогнул, встал и пошел к выходу. Он не знал, что скажет, он даже и не думал об этом. Просто слезы подступили к глазам, и ему очень захотелось домой. Он даже остановился. Хотел вернуться за ранцем и просто пробежать мимо учительницы.
   В коридоре у окна стояла Тамара Михайловна и разговаривала с мамой. Тамара Михайловна держала в руках букетик мимоз. Он не дошел до них и остановился. Мать улыбнулась, извиняясь перед учительницей, взяла с окна большой пакет и протянула сыну.
   — На, вот, — и, как будто поправляя ему свитер, нагнулась к самому Вовкиному уху, — только аккуратно потом. Заверни так же, ладно? Тамару Михайловну попроси.
   — Что это? — спросил Вовка недовольным голосом, хотя уже отлично знал, что это.
   — Ваза. Аккуратнее, — мать вернулась к Тамаре Михайловне, а Вовка пошел в класс. Пакет был тяжелый. Он подошел к своей парте и стал разворачивать.
   Он знал, что ваза красивая, но не знал, что такая красивая. На его парте ничего похожего никогда не стояло. Он сам удивлялся, как будто видел ее впервые. Она мерцала фиолетово-рубиновыми огоньками и в глубине, и по плавным изгибам верхнего края. Вовка взял ее двумя руками за толстую ножку и понес к столу, где уже лежали мандарины, конфеты и торты. Ваза была большая. Он стал устраивать ее в середку, подальше от края.
   — Ой, Синцов, покажь, покажь, — шепелявила сзади Килька, у которой недавно выпал передний зуб. — Ой, девочки-и! Ой, какая красота!
   «Вот, дура», — подумал Вовка, но вслух ничего не сказал. Он даже хотел уйти в коридор, но не ушел. Отодвинулся только немного.
   Подскочила Парамонова.
   — Ух, ты, старинная, я такую в музее недавно видела. Слушайте, ну точно такую. — И она потянулась к ней рукой. Может, она просто потрогать хотела, но Вовка налетел, как коршун, и толкнул ее в бок. Парамонова на голову выше была, она любого пацана в классе скручивала, но тут оторопело отступила.
   — Ты, что, Синцов, совсем дурак, что ли? — покрутила она пальцем у виска и пошла из класса.
   Вовка нахмурился. На свое место сел. Девчонок возле вазы прибавилось, они заглядывали в нее, трогали. Тихоновой среди них не было.
   — А если совсем близко, если внутрь заглянуть, то как будто в море.
   «Это соседка по парте Катька Самсонова», — понял Вовка. Он никогда по-настоящему не видел моря и подумал, что надо будет дома посмотреть.
 
   После третьего урока был праздник. Всех девчонок выгнали в коридор. Каждой на парту положили подарки: маленькую куколку-пупсика и шоколадку «Аленка». Вовка отбил себе право разнести шоколадки. Они обзывались друг на друга и громко спорили, какая девочка где сидит, и раскладывали. Тихонова сидела с Митрохиной, Вовка положил шоколадки, аккуратненько все поправил, увидел, что пупсик у Тихоновой поцарапан, и поменял его на митрохинский.
   Наконец они всё сделали, встали возле своих парт и торжественно затихли. На партах лежали подарки, на столе у Тамары Михайловны стояли разрезанные торты на блюдах, а в центре сверкала Вовкина ваза, полная конфет.
   Пустили девчонок. Те, стесняясь, вошли и встали на свои места, делая вид, что не замечают подарков. Только Ленка Килькина уронила свою шоколадку, полезла за ней под парту, и все захихикали. Тамара Михайловна с трудом — она была такая толстая, что сидела на двух стульях сразу — поднялась, поздравила девочек, но есть сразу не разрешила. Сначала надо было прочитать стихи. Стихи были для взрослых — для мам и для учительниц. Вовке учить ничего не давали, и он просто сидел, потихоньку рассматривал ребят и понимал, что теперь он такой же, как все. А может быть, даже и получше некоторых. И еще он вспоминал, как мама принесла вазу. Сначала не давала, а потом сама принесла. Ему хотелось побежать домой раньше мамы и Машки и развесить открытки над кухонным столом, как он задумал.
   Это был самый хороший праздник в его жизни.
   Потом Тамара Михайловна разрешила есть и вставать со своих мест. Они быстро все слопали и стали беситься. Даже в футбол начали играть губкой с доски, когда Тамара Михайловна «на минуточку» вышла в учительскую. Вовка хоть и был почти самый маленький (третьим с краю стоял на физкультуре), в футбол играл получше других. И если бы не девчонки, которые тоже бегали, визжали и толкались и просто так пинали губку, то он бы показал себя. Они даже не сразу услышали, как в класс вошла Тамара Михайловна. Чуть не свалили ее.
   — Ну, всё-всё. Что такое? Вас в учительской слышно! Ножкин, Попов, ну-ка заправьте рубашки. Всё! Звонок уже был, родители внизу ждут. Поздравляйте от меня ваших мам, бабушек. Если кто-то хочет зайти, скажите, что я здесь.
   Вовка надел ранец, взял пакет и бумагу и подошел к Тамаре Михайловне. Он хотел попросить, чтобы она завернула, но Тамара Михайловна уже разговаривала с кем-то из родителей.
   — Тамара Михайловна, можно я возьму, — показал Вовка на вазу.
   — Да-да, Вовочка, бери, иди. До свидания. Он взял вазу и аккуратно вышел из класса. Он даже рад был, что ее не стали заворачивать. Ему хотелось идти с ней по улице. Может, даже вместе с Тихоновой идти, им было по дороге. За ней, правда, всегда приходила бабушка.
   Тихонова уже убежала вперед и Вовка как мог поторапливался, но на лестнице было полно учеников, а снизу поднимались родители с цветами. Его все время толкали, и он шел медленно. Наконец он спустился в раздевалку. Поставил вазу на подоконник, бросил рядом ранец, нашел свою куртку и увидел, что Тихонова уже оделась и выходит из школы. Он нахлобучил шапку, заторопился, запутался в рукаве, не застегиваясь, дернул ранец с окна и побежал к выходу.
   — Ча-а-х-х! — раздался сзади ни на что не похожий звук. Вовка обернулся. По кафельному полу прыгали хрусталики. Он обмер. Глянул на подоконник, но там уже ничего не было. На полу валялась пузатая ножка и бок от вазы, и много-много маленьких кусочков фиолетового стекла. Вовка опустился на колени, и стал прикладывать куски друг к другу. Два из них хорошо сложились, и получилось почти полвазы, но ножка не подходила.
   — Ну что же ты, Вовка?! — над ним стояла уборщица баба Катя. С совком и веником. — Разбил?
   Голос бабы Кати так был похож на тихий, хрипловатый голос его бабушки, что Вовка не выдержал и молча залился слезами. Баба Катя медленно по-старушечьи нагнулась помочь, но Вовка не дал, оттолкнул веник и стал собирать осколки руками. Он ползал по полу, подбирал хрусталинки, и руки его были грязными и мокрыми от слез. Громко разговаривая и смеясь, подошли старшеклассники. Вовка мешался у них под ногами, они сняли с вешалки пальто, о чем-то спросили бабу Катю и замолчали. Вовка стоял на коленках над кучкой стекла, оберегая ее, и не знал, что делать. Кто-то присел рядом и стал осторожно складывать осколки в пакет из-под сменки.
   Он не пошел в детсад. Дома спрятал хрустящий пакет под кровать, достал открытки и разложил на кухонном столе. Посмотрел на них, тяжелотяжело вздохнул и унес обратно.
   Когда мама с Машкой пришли домой, Вовка спал в школьной одежде на краю кровати. Одна рука свесилась. На полу рядом лежала фотография.
   Бабушка была в военной форме. Она грустно улыбалась.

ИДЕАЛЬНЫЙ СПЛАВ

   Василию Егоровичу Ломакину

   Лето кончилось. Солнце целый день низко висело над горизонтом, скрывалось после одиннадцати на короткие полярные сумерки, в четыре утра поднималось и опять катило по кругу. Совсем нетеплое уже. Холодные ветры с Ледовитого развернулись на материк. Они несли с собой снег и ночные морозы, и все живое тронулось на юг.
   Воробьиная мелочовка суетливыми и писклявыми стаями замелькала. Потом кулики-сороки, турухтаны, ржанки, песочники… Обгоняя их, молча и деловито работая крыльями, понеслись утки. Хищники парами, белые клинья лебедей в синем небе, поморники, полярные крачки… вроде и неторопливо, но летели и летели. Пусто становилось.
   Последними уходили гуси. Высоко поднимались над ровным и ярким ковром тундры. Над мелкими прозрачными озерами, стыло блистающими под осенним солнцем. Перекликались. Нежными колокольцами звенели в холодном золотистом воздухе. Казалось, старые объясняют молодым, почему они улетают.
   Вся теплая кровь тундры тянула на юг, и только река спокойно текла в другую сторону. В вечные льды и полярную ночь.
 
   Лодка медленно сплавлялась по течению. Начало смеркаться, и все кругом затихало и блекло.
   Трое тепло одетых мужчин переговаривались негромко под плеск весел и глядели по берегам. Хороших мест для ночлега не было. Они несколько раз уже чалились к песчаным отмелям и поднимались на береговые откосы — везде было одно и то же: кочки под ногами, покрытые мхами, лишайниками, пожелтевшей травой и голыми кустиками карликовой березки. Ровное, чуть взволнованное невысокими холмами пространство однообразно уходило во все стороны.
   Было совсем поздно, когда они пристали в устье небольшого ручья и начали разгружаться. Ночь так и не наступила — на востоке над серой холодной темнотой неуютной и незнакомой еще тундры уже как будто засветлело, и сквозь пасмурное небо начали пробиваться розовые клинышки рассвета. Все здесь было необычно.
   Они каждый год сплавлялись по таежным речкам. Им было так: Сереге — тридцать семь, Мишке — сорок два и Василию — сорок три. Если бы спросили, зачем они это делают — тратят деньги, отпуск, силы на пустое вроде бы занятие, — они не смогли бы ответить. Рыбалка, охота, у костра посидеть, на речку посмотреть… что еще?
   Два дня назад их забросили вертолетом в верховья Агапы. Воды в реке было мало, они шли в основном на веслах и получалось медленно. За два эти дня они проплыли всего сорок километров и теперь, уставшие от гребли против встречного ветра и перекатов, через которые приходилось тащить лодку, за-таборились наконец. Палатку поставили, тент натянули на веслах. Серега с Васькой ушли за дровами, а Мишка взялся было готовить, но почувствовал себя совсем плохо и залез в спальник. Еще утром он поскользнулся и упал на перекате и целый день плыл в мокрых сапогах. Его долго колотило, пока он не согрелся и задремал.